Сессия: Дневник преподавателя-взяточника Данилевский Игорь

– Да, такую с именной табличкой и секретаршей обязательно!

Он издает гортанное «ха-ха». Через пару секунд мы оказываемся во внутреннем дворе университета. Бочков делает еще шагов пятнадцать по направлению к виднеющемуся впереди В-корпусу и останавливается. Лицо его неожиданно делается зверским.

– Ты же понимаешь, что вести себя с людьми нужно жестко. А эти подъ…бки, бл…дь, которые были, они им еще аукнутся. Тем более, если нанять службу безопасности и вытащить всю их подноготную, на х…й, уже через три дня станет известно, кто у кого сосёт и кто кому в какой позе даёт! И тогда они и особенно вот этот – он кивает в сторону выходящего на улицу Мигунова, – поймут, какие вопросы можно задавать, а какие нет.

…На секунду у меня отваливается челюсть. Я, конечно, не против мата и сальностей в разумных пределах, но, во-первых, не в обстановке, когда недалеко от тебя устраивают перекур и то и дело шныряют из корпуса в корпус студенты (а сейчас это именно так и есть) – для вуза это как-то нетипично, и, во-вторых, меня пугает его внезапно обнаружившаяся братковская мстительность. Однако я чувствую, что если сейчас не скажу чего-нибудь в том же духе, то сразу утрачу его расположение:

– Да я сам, как услышал, думаю – ё…аный в рот, зачем он это говорит!..

…По довольной улыбке Бочкова, больше напоминающей на этот раз оскал, я понимаю, что выбрал верное выражение для текущего момента.

– Вообще-то он мужик неплохой, Виталий Владимирович, – продолжаю я. – Просто не понимаю, с чего он вдруг на вас попёр…

Тут я делаю небольшую паузу, дожидаясь, когда с нами поравняется сам Мигунов.

– Ну, что – всё-таки, значит, можно надеяться на плодотворное сотрудничество? – почти не прерывая движения, спрашивает Сергей Петрович в своем обычном слегка ироничном стиле. Если бы он узнал, как отольётся ему этот стиль.

– Безусловно! – не вызывающим сомнения тоном отвечает Бочков. – Всё впереди!

– Ну, будем надеяться! – улыбаясь, говорит Мигунов.

– Будем надеяться! – несется ему вслед такой же бодрый месседж Бочкова. «Надежда обычно умирает последней, но на этот раз она умрет первой», – мелькает у меня в голове.

– А что вы думаете насчет Ягировой, Виталий Владимирович? Она меня ненавидит, и вам она тоже работать спокойно не даст. Вы слышали, как она вас пытала? Это все потому, что у нее муж покойный, бывший завкафедрой, – уважаемый человек. Если вы будете ее прижимать, она может и напрямую на ректора выйти.

Задав этот вопрос, я немного поеживаюсь, предчувствуя продолжение кровожадных речей своего новообретенного шефа. И он вновь не обманывает моих ожиданий.

– Пускай выходит, пускай пи…дой трясет, – её мы со всеми причитающимися почестями после аттестации на заслуженный отдых проводим, – говорит он тем же тоном, которым полчаса назад рассказывал о перспективах развития научной работы в университете.

– А она сложа руки сидеть не станет. Особенно в момент аттестации. Обязательно подойдет к проверяющим так, что вы об этом не узнаете, и накапает на меня – типа, протестируйте такие-то группы. Там результаты не очень будут, честно вам скажу.

– Я сам направлю эту комиссию куда надо, – отмахивается Бочков. – Скажу, что нужно сходить вот к этим и этим – самым заслуженным, самым уважаемым нашим преподавателям. Да х…йня вопрос!..

Мы разговариваем еще минут десять. Из них пять – в присутствии нашей коллеги с кафедры Натальи Ивановны Вазановой. Мой шеф быстро разочаровывается в ее видении образовательного процесса и интеллектуальных возможностях, вскоре делая намек, что лучше бы ей испариться. На самом деле Вазанова неглупа, но в этот раз отчего-то сама затупила и тем самым подписала себе карьерный приговор. Когда она исчезает из поля зрения, я решаю объяснить Бочкову, кто есть кто у нас в коллективе.

– Собирался сказать вам, Виталий Владимирович… – начинаю было я. Но тут у Бочкова звонит мобильный. Он вынимает его из кармана пиджака, смотрит на дисплей и скороговоркой произносит: «Прохоров». Я киваю в знак понимания того, что он должен отвлечься от нашего разговора.

– Да!… – говорит Бочков в трубку. – Хорошо, я уже на улице стою…. Жду!».

Он отключается, а через несколько секунд в дверном проходе нашего корпуса возникает фигура ректора. Еще спустя примерно такое же время он подходит к нам, поправляя старомодные роговые очки и стряхивая лишь ему заметные пылинки с черного, как смоль, костюма.

Я несмело протягиваю Прохорову ладонь и внимательно всматриваюсь в его строгие черты лица, как у хрестоматийного конструктора советского оборонного завода. От рукопожатия он не отказывается, чем вызывает у меня прилив симпатии. Все-таки он мне очень импонирует, наш Юрий Анатольевич – за понимание им общей ситуации. Не сомневаюсь, что до него не единожды доходили слухи о моей бурной деятельности. А, может быть, и не только слухи, но и пояснительные записки, которые некоторые сволочи подбрасывают в развешанные по всему институту ящики с надписями «Ваши жалобы и предложения ректору». Три с лишним года назад, в сентябре две тысячи шестого, эти проклятые ящики только появились, и, надо сказать, появились они потому, что в июне повязали доцента с кафедры химии, а в августе торжественно вывели в наручниках одного товарища, переведенного к нам Дулкановой с кафедры физкультуры (Ха-ха! Нашла кузницу кадров!), за «способствование поступлению в вуз». И уже в сентябре ректор на собрании трудового коллектива заявил, что больше не хочет оправдываться перед УБЭПом и прокуратурой, а хочет иметь упреждающую информацию. Он во всеуслышание (и, я думаю, почти искренне – знающие люди мне говорили, что он в бытность свою профессором от студентов точно ничего не брал) сказал, что «мы со взятками боролись и будем бороться». Реакцией на это были каменные выражения на лицах профессорско-преподавательского состава, вся сверхсерьезность которых была призвана изо всех сил сдерживать способные появиться улыбки. Все, да и сам Прохоров, заведомо понимают, что, во-первых, если посадить или хотя бы просто отстранить от работы девяносто процентов преподавателей, то подготовка кадров для стратегически важных отраслей промышленности на этом будет завершена. А, во-вторых, все прекрасно осознают, что не могут жить нормально на ту зарплату, которую государство им выплачивает с девяносто второго года. Существовать – да, но и то не всегда: до недавних времен и это было проблематично.

Правда, во время того же собрания ректор почему-то сказал и явную чепуху. Недобрым словом помянув ушедшего от нас в места не столь отдаленные химика Горелого (фамилия того явно подвела), он громко произнес в микрофон:

– Вот, смотрите! Из-за каких-то четырех тысяч – и три года поселения! Ну, неужели нельзя было, как сотрудникам кафедры информатики или иняза, организовать еще весной курсы и заработать тем самым гораздо большие деньги?!

Наверное, физикам и математикам, компьютерщикам и «англичанам» действительно имеет смысл организовывать такого рода курсы, но что делать при этом почти всем остальным – ассистентам и доцентам кафедр с названиями «Детали машин», «Сопротивление материалов» или «Теоретические основы теплотехники»? Да и четыре тысячи – это на самом деле вовсе не четыре тысячи. А только с одного человека… И даже не за пятерку…

Всё это моментально проносится у меня в голове. Но ректор руку все-таки пожимает, что, несомненно, хороший знак.

– Виталий Владимирович! – обращаюсь я к Бочкову. – Можно мне отвлечь Юрия Анатольевича совсем ненадолго, прежде чем вы с ним пойдете?

Бочков великодушно кивает. Я, отчасти из неподдельного чувства благодарности Прохорову за либеральное к себе отношение, отчасти – из-за желания «подлизнуть» – не без этого, конечно, – говорю ему почти торжественно и витиевато:

– Юрий Анатольевич! Я недавно выписал себе из отличного издательства в Москве уникальную книгу. Автор – Опарин, «Физические основы бестопливной энергетики». Там – про то, что противником абсолютизации второго закона термодинамики был сам Циолковский, а уж у него-то был нюх на открытия! Про то, что существовали аппараты, работавшие вопреки этому закону, которым присуждались первые места на конкурсах и премии, а потом отбирались обратно. Вы не откажетесь, если я и для вас сделаю аналогичный заказ?

– Не откажусь, – говорит ректор серьезным тоном. Бочков при этом недобро усмехается, очевидно, усматривая в происходящем сплошной подхалимаж.

– Тогда отлично! – я даже мысленно подпрыгиваю на месте. – Понимаете, я ведь сам-то занимаюсь не философией, а системными исследованиями. Есть такой закон рекордной универсальности – закон Ципфа-Парето. Описывает абсолютно разные вещи. В его формуле показатель степени для распределения богатства и гравитационной плотности звездных систем один и тот же. А Роджер Пенроуз – это известный математик – утверждает, что в процессе мышления напрямую задействована гравитация. Вот я и подумал: если Циолковский писал, что гравитация способна блокировать действие второго закона, делая энтропию нулевой, то, значит, Пенроуз скорее всего прав, ведь мышление как раз безэнтропийно. И обеспечивается это гравитацией. А закон Парето это косвенно подтверждает…

– ….Ладно-ладно! – почти одновременно прерывают меня Бочков и ректор. Последний при этом с улыбкой произносит напоследок:

– Можете принести эту книгу, я почитаю.

Прохоров и мой непосредственный начальник на всех парах начинают мчаться к В-корпусу. «Потом договорим!» – на ходу машет мне рукой Бочков. «До свидания!» – выпаливаю я вслед им обоим. Ответа не получаю, но меня это нисколько не расстраивает. Мне уже оказано внимание, и я этому рад.

Последовавшая за презентацией нового шефа летняя сессия оказалась настолько успешной, что я смог на заработанное три раза слетать в Европу, – причем не в какие-нибудь дешевые, хоть и красивые, страны типа Чехии, а в дорогие вроде Португалии и Франции, – и один раз из этих трех еще вывезти туда свою избранницу. Лафа повторилась и в зимнюю сессию «Две тысячи девять». Жизнь мне казалась прекрасной как никогда. И вот после всего этого я начинаю видеть шефа только в плохом настроении. Он разговаривает со мной медленно и негромко при его холерическом темпераменте; почти без мата, обилие которого у него является признаком если не доверия, то хотя бы того, что он считает нужным демонстрировать это самое доверие. А недавно он начал обращаться ко мне на «вы». Мои отношения с ним не просто испортились – самих отношений-то практически не осталось, и я гадал, чем это могло быть вызвано. Тем, что к нему приходили трое моих задолжников, которые принципиально отказывались мне платить, а сами сдать не могли ввиду отсутствия необходимого объема оперативной памяти в голове? Вряд ли: он и раньше понимал, и даже знал наверняка, что у меня мало кто получает зачет или экзамен бесплатно. Не потому, что я такой ужасный монстр, а потому, что самим нашим учащимся тинейджерам так проще – отдал немного «мани», и никаких проблем. Так или иначе, но его настроение ничего хорошего мне не сулило. Оно означало лишь то, что он не позволит мне на этот раз просто так, запросто собрать со студентов деньги, пообещав им беспроблемную сдачу. Тем более, в условиях, когда нас строго обязали принимать экзамены не поодиночке, а парами, это грозило тем, что в комиссию со мной будет назначена какая-нибудь Ягирова, которая уже однажды чуть не испортила мне малину. И рядовая, казалось бы, формальность (обычно никто друг к другу на экзамены не ходит, а просто подписывает, не глядя, ведомости, а если нет того, кто к тебе назначен, всегда можно подписать у кого-нибудь другого) могла обернуться реальным присутствием человека, который будет топить всех моих липовых отличников и отличниц направо и налево. Что и вынудило меня опять заняться ремеслом, которое, как мне казалось, я уже безвозвратно оставил в прошлом – рейдерством на различных кафедрах нашего отнюдь не маленького вуза в интересах заинтересованных студенческих лиц.

В подтверждение моих подозрений ближайший помощник Бочкова – Руслан Трофимов, который отвечает на кафедре за распределение учебной нагрузки, в том числе и за график взаимного присутствия на сессии, теперь, в самый канун хлебной жатвы, тоже начал мне «выкать». Хотя до этого, конечно, был со мной только на «ты» и при встрече улыбался первым. Держит нос по ветру, одним словом. Шеф на «вы» – значит, и он тоже.

Поэтому мне и нельзя сейчас рассчитывать на сбор денежных средств с голодающего студенческого населения. По крайней мере, только на него. Надо поработать и по частным заказам: пришел – захватил внимание нужного человека – поставил оценку страждущему балбесу. В общем, побыть какое-то время вузовским пиратом.

Заперев аудиторию Д-406, я прохожу по коридору четвертого этажа, то и дело слыша с разных сторон «Здрасте!» Я даже не пытаюсь определить, кто именно со мной здоровается – просто отвечаю всем аналогично «на автомате». Спускаюсь на первый этаж, но прежде, чем сдать ключ на вахту и отправиться по своим враждебно-захватническим делам, заскакиваю в сортир.

В туалете и нашего, и всех остальных корпусов по сравнению с вузовскими уборными времен моей юности непривычно чистые стены. В том смысле, что на них практически нет надписей, как раньше – стишков или «разводок» типа «Посмотри налево», «Посмотри направо». Иногда эти письмена оказывались весьма изобретательными. Я до сих пор помню вид начертанной в кабинке поэмы «Садко», из которой мне врезался в память кусок про то, что «Садко разделся догола, и с корабля – бултых! Мелькнула жопа с яйцами, и океан затих». Впрочем, зачем сейчас это, если появилось новое могучее средство – Интернет? Где можно вдоволь испражняться на стенах электронных – форумах, чатах и гостевых книгах – и даже создавать сайты единомышленников. Простор для творчества: от прозаического «Ах…еть аццки иблись мы с этими далбаёпками в суботу» до фундаментального «PIDAROV.NET».

Я справляю свои дела и иду на вахту. Сдав ключ, прохожу вертушку и, распахнув дверь, оказываюсь в моем, надо сказать, почти любимом внутреннем дворике. Чем-то он мне нравится, а чем именно, я даже толком объяснить себе не могу – не знаю. Некое приятное ощущение; какая-то душещипательная атмосфера, энергетика. Я не курю (пробовал – не понравилось – бросил), и поэтому, не теряя времени даром, сворачиваю налево, чтобы окольной тропой, идущей между деревьев, оказаться через минуту в Е-корпусе. В нём располагается кафедра экономики – первая из тех, на которую я получил заказ. И не от кого-нибудь, а от своей обожаемой Синельниковой Людмилы.

Корпус «Е» – самый молодой из всех прочих в нашем вузе: ему еще нет и трех лет, в то время как университету недавно исполнилось пятьдесят. Он же – и самый презентабельный внешне, ультрамодный, одним словом – продвинутый. Как только здание было достроено, встал вопрос дележки мест, так как почти все начальство переехало туда. Вслед за руководством потянулась и кафедра экономики, до этого ютившаяся в нашем корпусе. В конечном итоге все гуманитарные кафедры остались у нас, и только экономисты отличились, выбив себе чуть ли не половину третьего этажа. Туда-то, на третий этаж, я и направляюсь. Едва я начинаю подниматься по лестнице, как почти в ту же секунду вижу сбегающую мне навстречу Наталью Александровну Пушистикову – начальницу отдела учебно-производственной практики. Наталья Александровна – воплощение образа бизнес-вумен, адаптированного к условиям высшего учебного заведения. Короткая стрижка и неизменные брюки плюс аксессуары по последней моде и дежурная голливудская улыбка являются её визитной карточкой все три года, которые я её знаю.

– Ой, Игорь Владиславович, здравствуйте, дорогой вы мой! – голосит она, улыбаясь так, как будто увидела не меня, а как минимум проректора.

– Здравствуйте, дорогая Наталья Александровна! Счастлив видеть вас, ибо! – в тон ей, радостно, как жених будущей тёще, отвечаю я.

– Ибо, ибо! – издает дробный смешок Пушистикова, давая понять, что про главного героя «Двенадцати стульев» она тоже помнит.

Мы по традиции расцеловываемся. Пушистикова делает это с удовольствием – по крайней мере, внешне. Есть такой тип бабёнок – несмотря на возраст за шестьдесят, жутко охочих до мужиков, и климакс им нипочём. По этой причине свои тайные желания они непроизвольно переносят на всех лиц мужского пола, особенно существенно моложе себя.

– Как ваши дела, Наталья Александровна? – интересуюсь я. В основном из вежливости, но отчасти и потому, что мне иногда приходится обращаться к ней из-за своих дипломников: подыскать им какое-нибудь предприятие, если они не могут найти его сами.

– Всё хорошо, а как ваши, Игорь Владиславович?

– Тоже неплохо, – вылетает из моих уст беззастенчивое лукавство. В действительности из-за перемены отношения ко мне Бочкова у меня почти полгода депрессивное состояние. Даже та квартира, которую я снимаю за семь тысяч в месяц специально для увеселительных встреч (не водить же к себе домой кого попало?!), сейчас простаивает.

– Но вид у вас не очень, – подмечает Пушистикова. – Бывали и лучше времена, да?

– Это верно, Наталья Александровна. На самом деле у меня – наркотическая ломка из-за того, что я не могу никуда поехать. Очень люблю путешествовать, а вот ситуация пока не позволяет. Вы, например, бывали в Петре?

– В Петре? Нет, а что это?

– Это город в Иордании. Он выдолблен в скалах. Там Спилберг третью часть «Индианы Джонса» снимал. Вы же ездите в Египет! Неужели вам не предлагали взять дополнительные экскурсии?

– Нет, ну, вы знаете – я люблю полежать на солнышке, окунуться в бассейн. Я так устаю на работе, что мне нужен полный релакс, Игорь Владиславович!

Она смеется, а я, стараясь не выдать иронии, улыбаюсь. Воистину правы были древние: каждому – своё…

– А вот вы всё-таки слетайте туда! Потратьте один день. Я уверяю вас – вы не пожалеете. Такого места, как там, нет больше нигде в мире. Это просто сказка какая-то…

– Правда?

– Абсолютно.

– Ну, хорошо, Игорь Владиславович, – я подумаю.

– Обязательно подумайте, Наталья Александровна!

– Всего доброго!

– Всего доброго!

Одарив друг друга самыми доброжелательными улыбками, мы расходимся. Пушистикова спускается на первый этаж, а я продолжаю подниматься наверх – туда, куда меня ведёт полученная предоплата.

Первым делом смотрю висящее перед входом в преподавательскую расписание: сегодня у Пироговой есть еще занятия в послеобеденное время. Это внушает оптимизм. Я открываю дверь и делаю пару шагов по направлению к пристально смотрящей на меня симпатичной лаборантке:

– Здравствуйте! Ирина Алексеевна в институте сейчас, не подскажете?

– Здравствуйте. А вот она, здесь! – взгляд девушки указывает на полированный – похоже, что совсем новенький – шкаф, за которым слышится звон чайной ложки.

– Кто это меня спрашивает? – выглядывает Пирогова собственной персоной.

– Игорь Сокол, Ирина Алексеевна. Здравствуйте, – как можно приветливей говорю я.

– А-а, добрый день, добрый день, – кивает она. – Сейчас, одну минуту: я с едой закончу…

– Конечно, ради Бога! – машу я рукой. Вскоре она выходит мне навстречу. Катя Пушкарева из сериала, ни дать, ни взять: что одежда, что физия. Лицо, конечно, не очень похожее, но не менее страшное, рождающее мысли о регулярных запоях его обладательницы.

– Что вы хотели? – не слишком любезным, но и не сказать, чтобы недовольным тоном спрашивает она. Я принимаю вид чеширского кота, когда от меня остается одна улыбка.

– Есть одна большая просьба к вам, Ирина Алексеевна. В одной из ваших групп, ЭПП-1-05, учится Синельникова Людмила…

– …Вроде бы есть такая!

– Она ходила на все ваши занятия, но у нее сейчас некоторые проблемы, которые не позволяют ей готовиться к сессии в полном объеме. Вы не могли бы поставить ей зачет? Как-нибудь уж…

– …У них дифференцированный зачет, – брюзжит Пирогова. – Вы какую оценку хотите? Тройку или выше?

– Желательно, конечно, четверку, Ирина Алексеевна, – со скорбными интонациями в голосе говорю я. – У нее нет плохих оценок. Девушка очень старательная…

– Уфф!… – Пирогова сердито выдыхает с таким видом, будто я у нее уже очень давно занял половину «штуки», сто раз обещал отдать, но вновь отказал в возврате. Впрочем, в каком-то смысле это почти так и есть: я с некоторой вероятностью (не больше сорока процентов, ибо с вероятностью шестьдесят из ста как минимум Синельникова сдаст зачет сама) делаю ее беднее на ту же самую сумму. – Ну, только в виде исключения!

– Безусловно, Ирина Алексеевна! – ликуя в душе, охотно подтверждаю я.

– Ну, ладно – она чуть поджимает губы, – поставим мы вашей Синельниковой. Но только скажите ей, что в следующем семестре ей еще экзамен у меня предстоит сдавать – пусть на чужую помощь не рассчитывает, а готовится сама! – она делает ударение на последнем слове.

– Обязательно скажу, Ирина Алексеевна! Да она всегда всё учит, так что можно даже в этом не сомневаться! – радушию и оптимизму, с которым я это говорю, нет границ.

– Хорошо.

По голосу Пироговой, конечно, чувствуется, что ее «хорошо» – примерно то же, что и «навязался ты мне на мою шею, ну да черт с тобой!», но мне это глубоко фиолетово. Она подходит к своему столу, находит среди возвышающегося на нем вороха бумаг рабочий журнал с уже изрядно заляпанной обложкой, листает и обнаруживает в нем нужную страницу. Недовольно посмотрев на нужную строчку, вырисовывает в ней «4», обводит цифру кружком и поднимает на меня глаза:

– У вас еще есть ко мне вопросы?

– Нет-нет, Ирина Алексеевна! Всё, спасибо большое и всего вам доброго…

– …До свидания, – упреждая мою аналогичную фразу, говорит она. Я отвечаю ей эхом и, пока она не успела передумать, оперативно ретируюсь из кабинета.

«Первый гол забит, один-ноль в мою пользу», – мысленно подвожу я первые итоги. – Но самая сложная (она же – самая прибыльная) часть задания впереди. Так что расслабляться еще рано.

С этими мыслями я поднимаюсь на четвертый этаж, где располагается кафедра высшей математики.

Вовсе не обязательно хорошо знать человека, чтобы понять, получится ли у тебя контакт с ним или нет. Иногда достаточно один раз его увидеть или даже услышать его голос. Я не знаю ни как выглядит Азбаров, ни какой из себя Калимуллин, если не считать схематичного описания, данного мне Азатом Салаховым. Но оно совершенно неинформативно. Главное ведь в нашем рейдерском деле – психология, определенные черты в характере человека, за которые можно зацепиться. В данном случае цепляться особенно не за что и приходится идти наощупь. Благо, задаток позволяет.

Открыв дверь кафедры, я пытаюсь сначала нащупать взглядом моих немногочисленных знакомых, которых можно, если что, попросить об одолжении – «перетереть» с иксом-Азбаровым и игреком-Калимуллиным. Как назло, ни одного «кореша» не видно, а в довольно просторном помещении кафедры сидят только брюнетистая лаборантка и седовласый старичок – судя по его скрюченной фигуре – невысокого роста, и я решаю, что согласно теории вероятностей и математической статистике, этот дедушка и есть Калимуллин. Я два раза говорю «здравствуйте» – отдельно лаборантке и дедушке – и затем спрашиваю, нарочито обращаясь именно к лаборантке:

– Простите, а Калимуллин Ирек Хафизович (имя-отчество вычитано мной на кафедральном стенде в коридоре) еще в институте? По расписанию у него сегодня занятия уже кончились…

– Что вы хотели? – вместо девчонки отвечает мне старик.

«Йес, овкоз!»

– Ох, здравствуйте! – еще раз говорю я. Старик в ответ только еле качает головой. – У меня к вам есть один маленький вопрос, Ирек Хафизович!

– Какой? – без тени улыбки кряхтит Калимуллин.

«Как говорил Остап Бендер при встрече с Коробейниковым: «А старичок-то – типичная сволочь!» – думаю я и тут же мысленно себя одергиваю. Я стал слишком циничен. Может, старик вовсе и не сволочь, любящая издеваться над абитурой, пользуясь тем, что ему от жизни уже ничего не надо, а просто болеющий за свое дело ветеран, которому не нравится всеобщий бардак в стране, и он считает своим долгом хотя бы на вверенному ему посту блюсти должный порядок.

– Ирек Хафизович, у вас в группе ТСП-2-05 учится Таганов Антон. Нельзя ли узнать, как у него ситуация с успеваемостью?

Калимуллин в раздумье собирает складки на лбу.

– Не знаю, не помню.

– Посмотрите, пожалуйста.

– А что именно вы хотели?

– Я хотел вас попросить помочь ему с зачетом по вашему предмету.

Калимуллин кисло усмехается, от чего морщин на его лице – по крайней мере, мне так кажется, – при их и без того достойном количестве становится еще больше. Затем достает из облезлого кожаного портфеля журнал и довольно быстро находит в нем нужную графу.

– У вашего Таганова… – он прерывается на пару секунд, чтобы прокашляться, – больше половины пропусков. Не сдано одно расчетное задание. Вы пришли попросить поставить ему зачет? – вытаращивается он на меня.

– Вообще-то да, – невесело говорю я, понимая, что мне собирается сказать этот дедок.

– Я не могу этого сделать. Извините. – Калимуллин захлопывает журнал и прикрывает его ладонью. – Он очень неаккуратный студент. Были бы у него хотя бы все расчетки выполнены, тогда еще можно было бы о чем-то говорить.

Калимуллин утыкается взглядом в стол. Довольно странно, но меня это сейчас даже радует: видеть его пристально смотрящие белесые глаза – удовольствие ниже среднего.

– Ну, что ж – понятно, спасибо. Всего хорошего вам, Ирек Хафизович.

– Всего хорошего, – кряхтит он вновь.

Я киваю на прощание лаборантке и выхожу в коридор. Найдя в расписании фамилию Азбарова, с удовлетворением отмечаю, что и он сейчас должен быть в университете, причем не где-нибудь, а совсем рядом, в Е-416. Я достаю мобильник: на часах девять тридцать пять, а, значит, занятие скоро должно подойти к концу, если уже не закончилось. Выхожу к главной лестнице Е-корпуса, напротив которой и находятся все аудитории с номером шестнадцать. В коридоре уже слышится гул, который быстро нарастает. Затем дверь четыреста шестнадцатой распахивается и высвобождает поток студенческих тел. Через минуту аудитория свободна, и я вижу, как нужный мне «объект А.» уже направляется к выходу, вертя в левой руке ключ от кабинета.

Азбаров выглядит как типичный сухарь и мужик с низкой потенцией – о последнем, согласно восточной физиогномике, свидетельствует перманентно поджатая нижняя губа. Строгое выражение почти неподвижного лица и острый взгляд узких, типично монголоидных глаз не предвещают мне успеха. По крайней мере, легкого.

– Здравствуйте, Ильдар Рифкатович!

– Здравствуйте. – Монотонный голос моего «объекта» кажется, не способен выражать какие-либо эмоции.

– Меня зовут Игорь Владиславович Сокол, я с кафедры маркетинга…

– Очень приятно, – все тем же бесстрастным голосом отвечает «объект».

– У вас сейчас найдется пара минут, чтобы поговорить?

– Да.

«Идеальная модель для создания интеллектуального робота…».

– У меня к вам будет большая просьба. В вашей группе ДПМ-3-04 учится Авхадеев Арслан. У него сейчас внимание от учебы отвлечено на некоторые семейные проблемы. Вы не могли бы ему тройку поставить, чтобы он хотя бы с зачетами не мучился?

– А вы кто ему будете? – спрашивает меня эта белковая вычислительная машина.

– Я – его знакомый.

Возникает пауза. Она длится несколько больше того времени, которое обычно требуется моим объектам разработки, чтобы принять решение. Но торопить ни одного из них нельзя. Тем более такого. У него сейчас, наверное, происходит перезагрузка.

– Этого студента я припоминаю. Он – редкий разгильдяй, чтобы не сказать более народно…

Я улыбаюсь, демонстрируя, что оценил юмор этого киборга.

– Поэтому пускай приходит и сдает сам, как положено.

«Фак! “А это, похоже, облом”, – подумал Штирлиц».

– Что, совсем уж ничего нельзя для него сделать? – без надежды в голосе на всякий случай спрашиваю я.

– Пускай приходит, – повторил запрограммированный ответ робот.

– Ну, ладно, Ильдар Рифкатович. Всего вам доброго.

Говоря заключительную фразу, я даже не смотрю на него и лишь краем глаза замечаю ответный кивок. Я выхожу из аудитории, делаю несколько шагов и останавливаюсь, чтобы дождаться Азбарова и подсмотреть, в какую сторону он пойдет. Азбаров запер дверь и направился вниз – очевидно, на вахту. Черт, что же тут придумать? Возвращать деньги уж больно неохота!

Тут я вижу поднявшегося по лестнице и свернувшего в сторону от меня Ленара Халфина, тридцативосьмилетнего зама заведующего кафедрой математики, который фактически и есть ее настоящий заведующий. Человек сам себе выделил двадцать пять групп. Если считать, что в каждой группе в среднем по двадцать пять человек, плюс-минус пять у дневников и вечерников, и с каждого собрать хотя бы по тысяче, выходит шестьсот двадцать пять штук за сессию – каждые полтора года можно покупать по однокомнатной. Даже если окучивать каждого третьего или каждого пятого, все равно с учетом не самого улётного прейскуранта «три за тройку, пять за пятерку» получается так же. В общем, товарищ Халфин – один из многочисленных «Кореек» нашего вуза. Я быстро нагоняю его и жму руку:

– Ленар, привет! Подскажи мне, пожалуйста, как найти подход к Азбарову?

– Не знаю, – вертит он головой. Видно, что его мой вопрос не удивил, но и не заинтересовал.

– Он что – действительно такой серьезный, каким кажется?

– Серьезный, – сначала утвердительно кивает он, а потом с усмешкой добавляет:

– Да у нас все серьезные!

– В общем, ты помочь мне с ним не можешь? – продолжаю я бомбардировку. – А то вопрос тут есть один. В накладе не будешь, если что.

– Это всё понятно, – меланхолично изрекает Халфин. – Но не могу, извини. – С этими словами он отпирает дверь какого-то хозяйственного помещения и, выразительно посматривая на меня, демонстрирует намерение исчезнуть в темном чреве открывшейся комнаты.

– Ладно, попробую как-нибудь сам, – говорю ему. – Пока!

– Пока! – отвечает он и спешно поворачивается. На лице у него читается явное облегчение от того, что я решил больше не прикапываться со своей просьбой.

Я выхожу из коридора на центральную площадку, не очень представляя, что мне делать дальше с «голубым» заказом. В этот момент звонит мобильник. Вынимаю его из сумки и смотрю на дисплей: Айсылу Мавлеева, староста менеджерской группы заочников потока «08».

– Игорь Владиславович, здравствуйте! Вы сейчас говорить можете?

– Здравствуйте! Да, вполне, Айсылу.

– Я хотела к вам подойти. У меня долг есть один с того семестра. Вы где сейчас?

– В «Е»-корпусе, на четвертом этаже.

– Ой, а я в «Г» на первом. Я сейчас подойду к вам, хорошо?

Корпуса «Е» и «Г» расположены напротив друг друга. Преодолеть разделяющее их расстояние совсем недолго, и я соглашаюсь подождать.

Минуты через полторы на лестнице снизу раздается цокание каблучков. Видно, что моя собеседница торопится изо всех сил. Пока между нами еще несколько метров, успеваю ее рассмотреть. Как всегда, элегантна: черные туфли и брюки в сочетании с алой блузкой и того же оттенка клатчем. Длинные волосы, перевязанные в стиле «конский хвост», четко выписанный рисунок тонких губ и удлиненный овал розово-фарфорового личика делают эту студентку одной из наиболее симпатичных особ последнего времени. Почти Дженнифер Коннели времён «Игр разума».

– Здрасте, Игорь Владиславович, еще раз!

– Здрасте еще раз, Айгуль! Что вы хотели?

– Я хотела поговорить с вами посчёт математики…

– Да? – смеюсь я. – Надо же – какое совпадение! Я с вами тоже!

– В смысле? – непонимающе глядит на меня она.

– У вас или ваших знакомых случайно Азбаров не вел этот предмет?

– Нет, у нас Газизуллин…

«Условная судимость в сельхозинституте, потом переход в наш вуз, и теперь сверхаккуратная работа через посредника» – тут же проносится у меня в голове досье на упомянутого товарища.

– …Но про Азбарова я слышала.

– А что вы про него слышали? – заинтересовываюсь я.

– Как-то парню одной моей знакомой надо было поставить у него трояк, чтобы не отчислили…

– …Ага-ага!

– Ну, короче, ничего не получилось, и этот парень подошел к Газизуллину, чтобы он поставил вместо него. Тот согласился. Пацан сидит, уже деньги ему отсчитывает, и тут сзади подходит Азбаров, хлопает его по плечу…

– Ничего себе! Здорово! – не выдержав, прерываю я ее своим возгласом.

– Точно! И говорит: «Пошли, сдавать мне будешь!»

– В смысле – ему деньги отдавать?

– Нет – он заставил его экзамен сдавать!

– Ну, и дела… – бормочу я.

– Да, вот так! – она кивает в знак согласия, что ситуация из серии «И такое тоже бывает».

– А много этот парень вашей подруги Газизуллину отсчитывал?

– Шесть тысяч.

– Это за что?

– За тройку, – отвечает мне спокойно Мавлеева.

– За тройку?? – не верю я своим ушам, зная, что в прошлую сессию с кафедры выперли Чурбанова, у которого было четыре с половиной за пятерку. Причем – через специализирующегося на посреднических делах бывшего студента.

– Конечно! – говорит она с таким видом, что, дескать, нечему тут удивляться. Мне становится обидно за нашу гуманитарную братию.

– Ясно… – я все еще не могу прийти в себя от шока. – А вы сами по поводу Газизуллина хотели поговорить, Айгуль, чтобы планку его сбить?

– Ага!

Мысленно оценив возможные плюсы – хорошие комиссионные или, не исключено, секс, и возможные минусы – вероятность неудачи, я все-таки решаю даже не связываться с ее просьбой. Обидно, конечно, но, обжегшись дважды, я подрастерял былой энтузиазм. Тем более, мне еще предстоит принимать экзамен в ее группе на следующий год – если у меня будет сильное желание замутить с ней что-нибудь, то возможности для этого появятся.

– Я его совершенно не знаю, Айгуль. Кафедра сложная, а вопросы можно решать, только если хорошо знаешь человека.

– Поня-ятно, – явно разочарованно протягивает Мавлеева. – Ну, ладно тогда, Игорь Владиславович. Вы уж извините – я пойду, сегодня дел много.

– Конечно-конечно, Айгуль… – мысленно кляня фортуну, говорю я ей.

«М-да, с этим заказом придется завязывать. Два-один не в мою пользу, а с учетом разницы забитых и пропущенных мячей, то бишь полученных и упущенных сумм, общий счет и того хуже. Нам такой футбол не нужен! Теперь… Валиуллина сказала, что этот … как его там?… Шарафеев будет сегодня с пяти и во вторник с двух. Его мы ждать не станем – кафедра горнодобывающих установок откладывается до завтра. Сейчас надо отбить эсэмэску Салахову и – домой…».

На выходе из здания встречаю Абрама Рувимовича Голощёкина. Абрам Рувимович – фигура колоритная при всем при том, что почти никакой фигуры в буквальном понимании этого слова в нем нет: рост без всякого преувеличения (или «преуменьшения») метр пятьдесят с кепкой, что делает его запоминающимся, но отнюдь не привлекательным в глазах женского пола, до которого он большой охотник. Шестидесятилетний коренастый крепыш с проплешиной на голове и типично этническим носом, он, как царь в сказке «Конек-горбунок», наверняка пошел бы на все, что угодно, лишь бы омолодиться – точнее, стать привлекательней внешне (молодость в смысле количества бросаемых палок за ночь или день ему не особо нужна – с этим у него, по слухам, до сих пор все в порядке).

– Здрасте, Абрам Рувимович!

– Приветствую! – говорит он мне, поживая руку. – Как докторская? Продвигается?

Это у него любимая песня при встречах со мной. «Как диссертация?», «Когда защита?», и тэ пэ.

– Продвигается, Абрам Рувимович. Только совсем не так быстро, как хотелось бы.

– А чего так? – традиционно интересуется он. Хоть я и понимаю, что заинтересованность он, конечно, изображает, поговорить с ним в силу живости его ума всегда интересно. Да и в некоторых случаях он действительно может оказать дельную услугу. Поэтому я в какой уже раз охотно поддерживаю начинаемую им словесную игру.

– Ну, вы же знаете: если бы ВАК не требовал теперь семь статей в своем перечне, я бы хоть через месяц на защиту вышел.

– А, может, помощь нужна?

– Да уже вряд ли, – развожу руками я. – Нужны только профильные журналы. Спасибо вам за то, что в столичное издание мои заметки помогли в свое время пристроить, но сейчас уже так нельзя. А вы как – всё аспиранток готовите? – Задав этот вопрос, я даже не пытаюсь сдержать улыбку.

– Готовим, всё готовим, – повторяет он мои слова и тоже, не став делать серьезную мину, разражается отрывистым «хе-хе-хе!».

– Хорошо же вы устроились, Абрам Рувимович! Завкафедрой – раз, секретарь в котирующемся журнале – два, своя фирма – три, аспирантки – четыре. Мне бы тоже так хотелось!

– Вот, давай скорей защищайся – и будешь!

– Фирма-то мне своя не очень нужна, конечно. А вот всё остальное – это очень даже неплохо было бы. Особенно последнее…

– Неплохо, неплохо! – подмигивает он. – Ты же понимаешь: главное для девчонки – то, что она лечь должна…

Я даже несколько удивлен такой откровенностью с его стороны – мог бы и не говорить, и так всем известны принципы его работы с молодежью! Хотя, впрочем, почему только его?…

– Полностью с вами согласен, Абрам Рувимович, – говорю я, хотя на самом деле согласен не полностью. Мне представляется, что в этом деле, как и в моем, то бишь в финансовом партнерстве со студентами, самое главное – добровольность, а не стопроцентная принудиловка. – Но вы мне скажите, пожалуйста, если можете: вы сколько получаете в общей сложности от всех ваших постов?

– Тридцать!

– А сколько у нас проректоры получают?

– Не знаю. Тыщ пятьдесят где-то. Ну, и тринадцатая зарплата такая же. Может, еще какие-то деньги обламываются.

– Мало. По сравнению с родным для нас обоих нефте-химическим институтом. Я там недавно вас на доске почета увидел. Самых известных и многого добившихся в жизни выпускников.

– А! Да, есть я у них! – с нарочитой небрежностью говорит Голощекин. – Ну, нефте-химический – это же вообще клондайк!

– Я слышал, что там у ректора только премия по итогам года пять миллионов, у проректоров – три. Неужели правда?