Год в поисках «Ва». История одной неудавшейся попытки стать настоящей японкой Мюллер Карин

ГЛАВА 4

Дзюдо состоит из двух основных принципов. Во-первых, нужно лишить противника равновесия. Если он крупнее вас, попробуйте досадить ему, чтобы в момент неконтролируемой ярости он набросился на вас, тем самым потеряв равновесие. Как только это произойдет, нужно лишь перегородить ему путь – броситься вперед или подсунуть банановую корку, главное, чтобы поскользнулся. После чего исполняется танец победителя – приятная мелочь, я сама его придумала. Он очень похож на балетные па на цыпочках, которые исполняют футболисты, когда бегают в конце игрового поля с мячом. Но в додзё* Гэндзи почти у всех черные пояса, и все крупнее меня фунтов на 50. Боюсь, мой победный танец здесь не пригодится.

Боковым зрением замечаю быстрое движение; почти незаметное нажатие на бедро, и комната вдруг начинает вращаться, потолочные светильники сливаются в одно яркое флуоресцентное пятно и оказываются под ногами… Я ударяюсь об пол с характерным звуком – так шмякается о кафельную плитку мокрая лягушка.

____________________

*3ал.

____________________

Я притворяюсь, что разглядываю мат, а на самом деле перевожу дыхание. Как-то я слышала, что японские маты для дзюдо похожи на толстые матрасики из простеганной рисовой соломы. В связи с этим у меня почему-то возникло представление о японском додзё как о зале, залитом теплым золотистым светом, где пахнет весной и лежат снопы свежесрезанного сена – как в деревенском амбаре в пору урожая. Сейчас, прижавшись щекой к полу, я понимаю, что то была ложная реклама. Мат сделан из пластика – тонкий виниловый коврик на жестком полу из деревянных досок. Какое сено? Какие матрасики? Точь-в-точь кухонный пол в доме моих родителей.

«Легко отделалась», – говорит Гэндзи. Наверное, когда он был мальчиком, маты для тренировок делали из настоящей простеганной соломы – читай острые занозы, читай сломанные пальцы. А я еще легко отделалась, замечает он, позволяя мне встать.

Гэндзи переходит к более интересному противнику – стене. Он тихонько опирается о стену, собирая энергию в кулак, и резко выбрасывает ногу, описав в воздухе дугу, живот ударяет по дереву. Стена мощно вздрагивает, как будто по ту сторону только что взорвалась граната. Гэндзи уступает мне место. Я собираюсь с силами и всем телом набрасываюсь на стену, выбросив ногу в сторону. И ничего. Какие там гранаты – хоть бы маленький салютик, хоть хлопушка! Гэндзи наблюдает, руки в боки. Спустя 15 минут дверь по-прежнему упрямо стоит на месте, а мои берцовые кости превратились в большую красную ссадину. Впервые за всю мою взрослую жизнь я не втягиваю, а нарочно выпячиваю живот, чтобы смягчить силу удара. Опустошаю сознание, заставляя мозг не чувствовать боли. Наклоняюсь вперед. Становлюсь сгустком энергии Разворачиваюсь. Ударяю.

Где-то на 118-й раз с влажным звуком рвется кожа на стопе. До середины пятки все ободрано. Аллилуйя! Морщу нос в притворном разочаровании и ковыляю к Гэндзи.

«Заклей», – говорит он и кивает в сторону грязной катушки белого хирургического пластыря, что лежит на подоконнике. Толстый кусок подошвы завернулся наружу, как кусок старого пергамента. Осторожно прикладываю его на место, встаю и поворачиваюсь на стопе – она мягкая и влажная, как протухший ломоть ветчины.

А стена все не поддается. Остается только молиться, чтобы случилось землетрясение.

После тренировки дожидаюсь Гэндзи на улице. Когда Мурата-сан впервые рассказал мне о нем, еще в Штатах, я пришла в полный восторг – черный пояс шестой степени, противник, чья боевая техника прославилась на всю Японию. Я тут же представила себе крошечного сморщенного старичка с растрепанными седыми волосами и неприветливой миной, говорящего с сильным акцентом. Я придумывала сложные сценарии, в которых совершала почти нечеловеческие подвиги самодисциплины, чтобы завоевать уважение наставника и право стать его ученицей. В конце концов, с помощью своего учителя и его секретных приемов я научусь драться, как Брюс Ли, или хотя бы выиграю Олимпийскую медаль.

В реальности Гэндзи оказался совсем другим. Высокий, сильный, но деликатный, он, слава богу, отнесся ко мне с удивительным терпением. Теперь каждую неделю я езжу в Токио, в его старый университет, на 2-часовую тренировку. Помимо этого мы регулярно наведываемся в другие школы дзюдо, разбросанные по всему Токио. Путь туда и обратно занимает 6 часов, но утомительная дорога неожиданно обернулась настоящим подарком: ведь в электричке я могу поговорить с Гэндзи.

Домой возвращаемся в десятом часу. Доковыляв до своей комнаты, обессиленно падаю на диван.

«Карин, поднимайся через 15 минут!» – зовет к ужину Юкико.

Пусть она посчитает меня неблагодарной грубиянкой, но я не хочу ужинать через 15 минут. Я вообще не хочу ужинать. Мое тело раздулось, как переспелый арбуз в жару. В области затылка как грозовое облако набухает мигрень. Горсть таблеток аспирина, б часов в горячей ванне, 3 дня без движения – вот что мне сейчас нужно. Но мы в Японии. Здесь никто не говорит «нет», не подумав, особенно новенькие вроде меня. И я поднимаюсь по лестнице, считая ступеньки.

За ужином спрашиваю своих домашних, нет ли в округе храмов и других примечательных мест, где нужны добровольцы: я могла бы получше узнать местных жителей. Юкико тут же морщит нос: в Фудзисаве ей не нравится, она даже за продуктами ходит за тридевять земель, в Камакура, хоть и переехала сюда уже 10 лет назад. С соседями чуть ли не в состоянии войны: еще бы, ведь слева живет женщина, которая стрижется прямо у себя на кухне – какой позор! А соседи справа не опрыскивают изгородь, граничащую с территорией Танака. Каждую весну из-за этого у них вылупливается туча маленьких гусениц, и Юкико от злости вся покрывается сыпью.

Гэндзи припоминает местные достопримечательности, сосредоточенно потирая подбородок.

«Как насчет 7-11*?» – предлагает Дзюнко с набитым ртом Это самая главная местная достопримечательность, которую нам удается вспомнить; тема закрыта.

Но в Японии ни один разговор не заканчивается просто так Спустя 2 дня меня вызывают наверх и обрадованно сообщают: мы все поедем на мацури – традиционный синтоистский праздник в Токио.

Сомнительная перспектива. Токио вообще не кажется мне традиционным. Это один из самых густонаселенных мегаполисов мира – 13 миллионов жителей плюс еще 20 миллионов в пригородах. Токио опоясывает платная кольцевая дорога, расположенная на возвышении – своего рода современный вариант Великой Китайской стены, которая к тому же регулярно превращается в парковку с завышенными ценами – улицы внизу просто не в силах вместить огромное количество машин с обеих магистралей.

____________________

*Сеть супермаркетов.

____________________

Глядя на сегодняшний Токио, трудно поверить, что в начале XVII века здесь было всего лишь маленькое болото. За 100 лет население перевалило за 1 миллион, и Токио стал крупнейшим в мире доиндустриальным городом. В XX веке город дважды отстраивали заново: после разрушительного землетрясения 1923 года и последовавшей за ним огненной бури, затем в 1945 году после бомбардировки войсками союзников. И каждый раз город возрождался как феникс из пепла. К 1990 году территория Императорского дворца стоила больше всего штата Калифорния. В престижном квартале Гиндза каждый квадратик земли под ногами оценен в невиданную сумму – 20 000 долларов!

Невзирая на запредельные цены (а может, именно из-за этого) показные траты для токийцев превратились в нечто вроде непременного атрибута, отличающего своих от чужих. Ресторанные счета по 800 долларов, порция виски за 100 – деньгами легкомысленно разбрасываются, хвастливо пытаясь перещеголять друг друга. Почти неограниченные корпоративные счета лишь подкрепляют эту практику. Остальной Японии, все еще соблюдающей принцип бережливости, усвоенный в послевоенное время, остается лишь прищелкивать языком да недовольно бурчать о пагубном влиянии иностранщины. Но Токио для Японии – как Нью-Йорк для США; токийцам, как и ныо-йоркцам, наплевать, что о них думают.

Но, чтобы отдыхать на полную катушку, трудиться тоже надо на полную. Каждое утро станции метро пропускают через себя более миллиона бизнесменов. С заходом солнца Токио оживает взрывом неонового света. Рекламные ролики МТV беспрерывно мелькают на экранах высотой с 2-этажный дом, взывая к капризным потребителям. По боковой части небоскреба ползет бегущая строка, а внизу зазывалы во фраках заманивают клиентов в полутемные бары, где их ждет финансовый крах. В полуночной электричке – ни одного свободного места. Последний поезд отправляется в 1 час ночи, и на него собирается столько народу, что кондукторам нередко приходится вручную утрамбовывать человеческую массу – совсем как охране на матче за суперкубок.

Но есть и другой облик Токио. Где еще вы увидите торговцев сладким картофелем, расхваливающих свой товар из приземистых грузовичков через мегафон, из которого льется мелодия XV века? Здесь до сих пор сохранились продуктовые магазинчики на углах – роскошным супермаркетам их не вытеснить. Поселок Асакуса, угнездившийся в самом сердце Старого Токио, так и остался поселком в центре города со старомодными устоями и непоколебимой преданностью общине. Местные жители даже дверь на ночь не закрывают. Под крышами этих деревянных домиков выросли 6, 10, а то и 20 поколений одной семьи. В Асакусе есть улицы, у которых до сих пор нет названия – они остались с того времени, когда каждый закуток, каждый угол этого мирка был знаком как пять пальцев. Жаркими летними вечерами на заднем крыльце располагаются мастера, владеющие традиционными ремеслами, и воздух пропитывают ароматы свежеутрамбо-ванных татами и кисловатый привкус ферментированных соевых бобов.

Ритуал ежегодного праздника в Асакусе за несколько столетий не слишком изменился. В святилище Асакусы живет местный ками – этот термин часто переводится как «божество», но по значению он ближе к слову «дух» (это может быть дух предков или, скажем, камня либо дерева). Раз в год божественного покровителя Асакусы помещают в переносной алтарь и обходят с ним окрестности. Понятие «переносной» тоже относительно, так как микоси, домик духа, может весить до 1000 фунтов, и чтобы перенести его, требуется не меньше 20 крепких молодых людей.

С годами единственный микоси превратился в 2, а 2 в 5, и в результате сегодня мы имеем более 100 узорчатых алтарей, которые в течение 3 дней носят по серпантиновым дорожкам поселка, его бульварам и переулкам. На пару улиц приходится по одному домику, и между жителями разгорается суровая конкуренция: кто принесет самые щедрые дары и покрасит алтарь в самый необычный цвет? Среди местных отбирают самых здоровых и выносливых парней и наряжают их в одинаковую форму.

Вот чем объясняется мое изумление, когда Гэндзи сообщает, что мы присоединимся к команде носильщиков. Но я совсем забыла про каси – нить обязательств, связывающую каждого японца со всеми людьми, которых он встречает. Сделать одолжение в Японии – все равно что одолжить деньги на Западе: если вы не окажете услугу взамен, вам вряд ли это простят и уж точно никогда не забудут. Большинство японцев на протяжении своей жизни сплетают столь изощренную паутину обязательств, что, потяни они за одну ниточку, волна эхом отзовется в самых дальних уголках Японии.

Разумеется, о каси редко напоминают напрямую, и потому сначала мы идем на ужин в дорогой ресторан, хозяйка которого – старая подруга семьи Танака. Мы приходим якобы ради особого меню, в котором нет ничего, кроме собранных вручную натуральных морских водорослей – региональное блюдо, которое готовят только весной. Но на самом деле мы должны познакомиться с клиентом нашей хозяйки. Оказывается, он часто наведывается в этот дорогой ресторан в Асакусе, где заседает местная команда носильщиков микоси. Другими словами, от заветного праздника нас отделяет всего-то 4 взаимных одолжения.

Мы уже приступили к десерту (маринованный кальмар), когда наконец прибыл наш незнакомец. Он порядком пьян. Гэндзи без усилий приходит в такое же состояние, причем напивается не некрасиво, а изящно, чтобы не создавать дисгармонию с опьянением собеседника. Все пьют. Произносят несколько тостов. И тут наш незнакомец сообщает плохие новости. Подготовка к празднику – дело очень сложное. Начало совсем скоро, а теперешние изменения требуют времени. Надо было связаться с ним раньше. Может, в следующем году…

«Разумеется, – с понимающей улыбкой кивает Гэндзи. – Мы все понимаем. Простите нашу грубость. Мы рады быть всего лишь наблюдателями столь замечательного события».

Наш собеседник колеблется. «Но, может, для вас удастся сделать исключение. Я приложу все усилия».

«Прекрасно! Очень хорошо. Только не перетруждайте себя. Мы вам очень обязаны. Вы очень добрый человек». Все выпивают еще по одной, и наш незнакомец собирается уходить.

«Кажется, не очень удачно», – угрюмо шепчу я.

«Все прошло хорошо», – говорит Гэндзи.

Через несколько минут поднимается переполох – в японском смысле этого слова. То есть никто не опрокидывает барные табуреты, не бьет бутылки об стол – все лишь одновременно затаили дыхание и прекратили разговоры. Воцарилась внезапная тишина Хозяйка ресторана бежит к нашему столику; оказывается, наш новый приятель ударил женщину из своего офиса, и та в слезах побежала за мужем. Теперь он сидит один, а его собутыльники мельтешат вокруг с испуганными, затравленными глазами. Такое событие да в праздничный сезон – настоящая катастрофа для репутации ее ресторана.

И тут мне предоставляется возможность выяснить, как Гэндзи удалось очутиться на самом верху корпоративной пирамиды. Он спокойно встает со стула и уводит нашего собеседника наверх, молча приказав Дзюнко увести его приятелей в другие бары. Дзюнко возвращается в отель лишь в 3 часа ночи, выполнив приказ отца и постепенно напоив всю компанию до беспамятства. Гэндзи тем временем занят источником проблемы. Он и не думает спрашивать, зачем мужчина ударил женщину. Сейчас его интересует лишь ликвидация последствий.

«Ресторан – общественное заведение, и это не лучшее место устраивать спор», – рассуждает он за стаканом виски.

Гэндзи утешает виновника, понимающе кивает. Он – воплощение дружеской поддержки. А потом делает финальный бросок

«Может быть, – заговорщическим тоном произносит он, – если мы вместе подумаем, то сможем найти выход из неприятного обстоятельства, и все помогут друг другу».

Бедная хозяйка вся изволновалась, боясь потерять посетителей, хоть те почти ничего и не слышали. А муж женщины, поверив ее объяснениям случившегося, решил, что нужно что-то сделать, иначе его домашняя жизнь превратится в ад. Он уже бушует внизу.

Гэндзи заказывает провинившемуся выпивку и спокойно переходит на другой этаж, переключаясь на новую ситуацию.

«Какая ужасная, ужасная неприятность! Такой приятный вечер загублен, и хозяйка теперь сама не своя от волнения, переживает, что потревожили ее гостей. Разумеется, все понимают чувства вашей жены, но дело в том, что… все произошло под действием алкоголя. Уверен, вы понимаете. Не сомневайтесь, утром вам принесут искренние извинения. А как ваша жена? Вы оставили ее дома, одну? Ей немедленно следует выпить бутылочку лучшего саке, чтобы преодолеть столь тяжелый период. Отнесете его ей? Передайте ей мое глубочайшее сочувствие. Если ей хоть что-то понадобится – что угодно, – пусть только попросит».

Через час виновник неохотно соглашается принести извинения. Хозяйка ресторана, наш незнакомец, его сотрудница и ее муж – все они теперь вовлечены в паутину каси, взаимных обязательств. А как же праздник? Разумеется, наш друг будет счастлив пробить нам место в команде.

Вот так мы и получили возможность участвовать. Все потому, что мужчина, которого я видела раз в жизни, ударил женщину за провинность, о которой так никто ничего и не узнал.

Сейчас 6:30 утра, и мы стоим в странном магазинчике для туристов в Асакусе и разглядываем еще более странную одежду. Даже Дзюнко неохотно оторвалась от вечернего гуляния по барам, чтобы выбрать наряд для предстоящих выходных. Я хожу за ней по пятам, а она изучает торговые ряды с хапи – это длинные туники с прямыми рукавами, которые надеваются под униформу команды. Мне нравится темно-красная с узором из бесхвостых скатов.

«Это птицы», – говорит Дзюнко.

«По мне, так они больше похожи на скатов», – повторяю я с нарочным упрямством. Меня ничуть не раздражает, что придется носить одинаковую форму, но неужели у меня не может быть своего мнения по поводу того, что на ней нарисовано?

«Это птицы», – настаивает Дзюнко.

Мне хочется сказать Дзюнко то, чему меня учили еще в детском саду: «Каждый должен решать за себя, что он видит». Но мы в Японии. Здесь мир делится на правильное и неправильное. Правильно то, как думает большинство. И мы покупаем туники с птицами.

Теперь черед шарфов. Хатимаки, как мне объяснили, – не просто кусок хлопковой ткани, а символ решимости. Представьте, что вы пришпилили к рукаву обещание соблюдать диету после Нового года и пошли так на обед. Хатимаки надевают на демонстрации протеста. Студенты повязывают их, прежде чем сесть за учебу, пилоты – перед отправлением на войну. Хатимаки сообщает миру о преданности человека делу, о его твердом намерении. Его скручивают в тугую веревку и крепко повязывают вокруг головы. Боль от сильно стянутого сзади узла помогает сознанию сосредоточиться на предстоящем деле. Своего рода «пояс верности» для ума.

Но это еще ничего по сравнению со штанами. Сущее мучение эти две широкие штанины, кое-как соединенные между ног. Хилое сооружение завязывается на бедрах веревочкой – нет ни швов, ни молнии. Постепенно штаны съезжают вниз, как носки, которые тебе велики.

Ну а ботинки – рабочие башмаки с резиновыми подошвами и тонким полотняным верхом. Большой палец отделен от остальных – впервые в жизни я умею поднимать предметы с пола пальцами ног, не снимая при этом туфель! Юкико не находит в этом ничего смешного.

Наконец остался самый важный элемент антуража – собственно алтарь. Его мы обнаруживаем в переулке под наспех сооруженным деревянным навесом. Происходят последние приготовления, затем 20 человек, включая нас, встают вдоль тяжелых деревянных шестов. Мы – как рвущаяся вперед собачья упряжка. Настоятель 3 раза ударяет деревянными палочками, и мы отправляемся в путь.

Первое, что начинает раздражать, – это шесты. Они квадратные!

«Почему никто не догадался сделать их круглыми, – удивляюсь я, – учитывая, что на тончайшую резьбу на алтаре наверняка ушла не одна сотня часов?»

Затем вижу, что этих массивных тяжелых шестов – 4. Ничего не смысля в плотницком деле, я тем не менее совершенно убеждена, что если бы их было 2, то нести алтарь стало намного бы легче – это прибавило бы упругости шагу. Головы моих братьев по команде торчат поверх шестов, как грибы, подвязанные, как и полагается, хатимаки для пущей решимости. Процессия окружена вторым кольцом из членов команды рангом повыше. Они с ног до головы одеты в зеленое и должны следить за тем, как трудимся мы,- выискивать тех, кто отлынивает, поддерживать должный уровень рвения и следить, чтобы между шестом и плечом не было свободного пространства. Эти люди тверды и неумолимы.

Уже через 4 минуты понимаю, что у меня большие неприятности. Сейчас пятница, середина дня, а алтарь придется носить до вечера воскресенья. К счастью, наши ряды пополняются: служащие и секретарши торопятся домой, снимают серые костюмы и чулки и повязывают свои хатимаки. Постепенно наша ноша становится легче. Все больше и больше энтузиастов встает под шесты, и мое личное пространство, соответственно, все уменьшается, пока я не оказываюсь втиснутой между женщиной спереди и шагающим сзади мужчиной. По моей шее течет чужой пот, а руки давно уже не держат ношу. Но настоящая проблема – под ногами. Слишком уж много их на квадратный фут площади. Новички получают добрую порцию пинков и синяков и отдавленные пальцы на ногах. Как старый барахлящий мотор, алтарь со скрипом дергается вперед, резко останавливается, подает чуть назад, вздрагивает и, наконец, начинает двигаться в плавном ритме, как отлаженный механизм. Все колесики подстроились под общий ход, за исключением одного: меня.

Приказываю себе расслабиться: это ненавистное слово чаще всего слышишь в кабинете гинеколога или в кресле у дантиста. Я уже 3 раза отдавила кому-то ногу, исчерпав запас известных мне японских извинений.

Становится чуть легче, лишь когда мы достигаем главных ворот Асакусы. Это внушительное строение с узорчатой крышей, поддерживаемой двумя колоннами, которые считаются вместилищем буддистских богов ветра и грома. Оба божества грозно взирают на нас с высоты. Я их понимаю – ворота явно не предназначались для синтоистского храма. Мы решительно двигаемся на них, протискиваемся внутрь – это похоже на зубную пасту, выдавливаемую из тюбика, – и заставляем отступить наших надзирателей в зеленом.

Те, что остались, толкают микоси с угла, а внизу мы со своими шестами крутимся, как шарикоподшипники. Мы вошли в длинный прямой коридор, ведущий к храму, по сторонам которого выстроились крошечные лавочки, торгующие всевозможными безделушками для туристов, деревянными игрушками и рисовыми фрикадельками. Путь нам преграждают вешалки с одеждой и прочим товаром. Проход едва ли шире храмовых ворот. Чувствую себя верблюдом, пытающимся пролезть в игольное ушко. Мы делаем рывок

Толпа расступается. Торговцы заносят товар в магазины, старикам помогают встать на цементные цветочные горшки, чтобы было лучше видно. Зеленые теряют всякое чувство сострадания и окружают нас, точно буксиры, маневрирующие вокруг баржи. Тут с одной стороны толкают слишком сильно, и мы скатываемся на сторону, опрокинув вешалку со шляпами. Хозяйка, миниатюрная женщина, спокойно улыбается и даже не двигается с места, чтобы собрать товар. «Гамбаттэ!» * – подбадривает она.

____________________

* Глагол, означающий призыв к усердной работе, труду, упорству в достижении цели. Он трудно поддается переводу. В данном случае он равносилен русскому «давай, жми».

____________________

Почти в полночь алтарь наконец возвращается на место, а мы без сил заваливаемся на стойку в баре нашего спонсора. Мы не ели с утра, и я уже готова сжевать кожаную обивку табуретов. Хозяин подает саке, но одной мысли, что завтра придется снова вернуться к шесту, да еще и с утренним похмельем, вполне достаточно, чтобы напрочь отбить у меня охоту пить что-либо, кроме воды с тоником. Бармен – молчаливый парень, всегда услужливо подливает выпить и подносит огонек внимательно слушает, но сам говорит мало. Лишь раз взглянув в мое безрадостное лицо, он протягивает руку под стойку, и… передо мной, как по волшебству, возникают 5 маленьких шоколадок. Рядом сидит Дзюнко, и хотя обычно она лакомится только дорогими конфетами «Godiva», сейчас можно и поступиться принципами. Но она не замечает шоколадки. Так что мне приходится их игнорировать. Соблюдение японского этикета завело нас в тупик.

Все дело в ики. Насколько я понимаю, ики – это то, что моя мать называла хорошим воспитанием. В ее глазах, это означало: не убивать пауков, залезших в дом, и обращаться с библиотечными книгами лучше, чем со своими собственными В Японии все намного сложнее. Здесь ики – это вязкое болото на первый взгляд не связанных между собой правил и предписаний, свод принципов поведения, отредактированный многими поколениями женщин, которые положили всю свою жизнь на постижение его бесчисленных тонкостей. И самое главное, ики – это нечто, чем я не обладаю, но что мне очень хотелось бы заполучить, как и ва. Подозреваю, что ики должно быть врожденным, хотя Гэндзи мужественно пытается объяснить мне за обеденным столом, что это такое, да и Юкико деликатно одергивает меня, когда я что-то делаю не так.

Но даже моему неискушенному взору виден барьер, незримо вставший между мной и сладкими шоколадками, что так и просятся в рот. В Японии нет ничего более некрасивого, чем наброситься на еду подобно дворовому псу. Недаром блюда японской кухни называют пищей для глаз – это все потому, что ими принято долго любоваться, прежде чем начать непосредственно есть. А в японской иерархической системе, где строго соблюдается, кто ест первым, а кто вторым, процесс еды приобретает и вовсе монументальное значение. На официальных обедах из тупика выходят таким образом: сперва палочки берет хозяин и ждет, пока первый кусочек отведает самый почетный гость. В менее формальной обстановке дело обстоит еще сложнее. И будь я проклята, если первой возьму эту несчастную шоколадку и тем самым докажу свою безнадежную невоспитанность.

У Дзюнко, видимо, таких мыслей не возникает. Она как ни в чем не бывало разворачивает шоколадку и кидает ее в рот. Я следую ее примеру, и 4 шоколадки исчезают моментально – по две на каждого. Одна так и остается лежать на стойке. Как и следовало ожидать, Дзюнко не решается ее взять, и я, не желая показаться менее вежливой, чем она, к ней не прикасаюсь. Нескончаемые мучительные секунды ползут, как гусеницы. Я сажусь на руки, обещаю купить себе 3, нет, 6 шоколадок, как только доберусь до дома. Расправляю обертки от уже съеденных, сворачиваю из них маленьких серебряных черепашек и тайком облизываю пальцы. Время как будто остановилось. Наконец бармен замечает, что шоколадка никому не нужна, и кладет ее обратно под стойку. Я вспоминаю, как мы с братом передрались из-за леденца на Хеллоуин и мама его спрятала.

Суббота, время обеда. Дождь льет с самого рассвета, а мои праздничные туфли сделаны из тонкой тряпочки, и ноги в них побелели, как у трупа, и сморщились, точно кусок погибшего коралла Плечо распухло, на нем вскочила злобная фиолетовая шишка размером с пол-яблока. А алтарь с синтоистским божеством весом по меньшей мере 50 фунтов все равно приходится тащить. Я не учла главное «нет» носильщиков микоси и безропотно встала за мальчиком ростом в 5 футов. Теперь я вынуждена тащиться с растопыренными ногами на полусогнутых коленях, как борец сумо, на цыпочках крадущийся к холодильнику.

Завтрак утренним расписанием не предусмотрен. Вокруг меня все распевают с неустанным энтузиазмом: «Я-я-сёй, я-я-сёй!»* Мне очень хочется знать, откуда у них столько энергии. Я уверена, они тоже не знают, куда мы идем и когда все это кончится (этими вопросами я задавалась все выходные), но, кажется, их это не особенно-то тревожит. По-моему, даже Гэндзи не обращает внимания на холод, голод и сырые ноги. Он хмурится от усталости, но уже в который раз играючи взваливает шесты на свои мощные плечи. Едим мы тогда, когда нам скажут, и мгновенно вскакиваем по приказу зеленых. И в то время как меня терзает необходимость контролировать происходящее, все остальные, кажется, совершенно спокойны и рады быть частью команды.

____________________

*Что-то вроде русского «и-и-раз, и-и-раз!».

____________________

Постепенно я прихожу к мысли, что жизнь японцев во многом напоминает пожизненную службу в армии, где множество преимуществ, надежность, но нет места тем, кто хочет выделиться. И становится вполне понятно, почему в древних китайских хрониках при первом упоминании Япония названа Страной Ва. Понятие «ва» – «гармония» – уходит в японскую историю глубокими корнями. Япония – страна с обширным феодальным наследием – долгое время была изолирована от всего мира, традиционно жила маленькими деревнями, в тесноте, и поступки отдельного человека касались всех. Еще совсем недавно несоблюдение этого понятия было чревато обезглавливанием при помощи самурайского меча, а в наше время пренебрежение им просто считается плохим тоном Для японцев жертвование личными интересами ради интересов группы – признак зрелости.

В конце концов, я сдаюсь и удаляюсь в воображаемый мир, находящийся в миллионе миль отсюда. Там тепло и уютно, там можно спокойно поесть шоколаду и высушить волосы. Но потом что-то заставляет меня вернуться на секунду к реальности (может, чтобы проверить, не перестала ли я дышать?), и я замечаю поразительную вещь- Процессия двигается абсолютно синхронно, подобно огромной сороконожке – и я в том числе. Подняв пятки, согнув колени, я чувствую, что мое тело вошло в идеальный рабочий ритм, и даже на лице появилась улыбка. Неужели это я?

Воскресенье, 3:30 утра. Уже 40 минут мы зигзагами ходим по территории храма. Наконец останавливаемся в весьма неприглядном месте – у забора с цепью и двором из разломанных цементных плит. Мимо проносится темная тень, оставляя за собой едкий запах саке и множества выкуренных сигарет. Вижу блестящий татуированный череп. Это якудза – японский мафиозо. Одно это слово способно вызвать страх в сердцах законопослушных японцев. Все выходные я то и дело слышу шепотки: «Якудза, якудза». А как-то раз у одного из носильщиков задрался рукав, представляя всеобщему обозрению улыбающегося дракона на цветущем дереве сакуры.

Может показаться странным, что нелегальная организация помечает своих членов столь явным способом, но якудза и татуировку связывает долгая история. В эпоху Эдо преступникам ставили клеймо на щеку или лоб, чтобы пометить их на всю жизнь. Как только к власти пришли якудза, наказание было превращено в символ, который носили с гордостью, а татуировка стала искусством. Сплошной красивый узор обычно располагается на плечах и спине. Картины нарисованы с таким мастерством, что, когда человек напрягает мышцы, они как будто оживают. И стоит такая татуировка недешево – самые сложные доходят до 15000 долларов и требуют сотни часов болезненного нанесения без анестезии. Нередко бывает и так, что особенно красивый узор помещают в рамочку после того как его владельцу он становится уже ни к чему.

В отличие от американской мафии якудза – признанный элемент общества. Многие корпорации нанимают их для управления собранием акционеров: несговорчивым акционерам они наносят визит, и тогда при голосовании уже не возникает неожиданных трудностей. Якудза также принимают активное участие в праздниках и общественных делах. Бывает, что правительство даже поощряет подобное участие, надеясь тем самым приобщить якудза к основной массе японцев и таким образом усмирить их или как-то на них повлиять.

Сандзямацури – любимый праздник всех якудза Японии. Первые 2 дня они скромно прикрывают татуировки и принимают участие в праздничной процессии, но в третий (последний) день сбрасывают костюмы и готовятся устроить настоящее веселье. Конкурирующие команды мафиози должны пронести по территории храма 2 гигантских микоси. Для этого участок огражден забором, а вокруг него выставлен человеческий барьер из 500 с лишним полицейских в белой форме.

Ворота открываются в 6 утра, и якудза набиваются во двор. Я забираюсь на строительные леса у самой дальней стены. Почти все мужчины в татуировках, вдребезги пьяные и голые, не считая фазных набедренных повязок.

«Хорошая сегодня будет драка!» – рычит тяжеленный здоровяк.

Верзила из конкурирующей группы немедля заносит кулак, но промахивается, и начинаются вялые потасовки. Первый алтарь приносят как раз вовремя, предотвратив повальный мордобой. Через несколько минут появляется второй. Я предвкушаю начало боя, но обе команды держатся в отдалении друг от друга. Вместо того чтобы кидаться друг на друга, бой ведется опосредованно – через микоси, на которые обращено всеобщее внимание. Эти алтари втрое больше наших и весят столько, что даже команда из 50 человек способна пронести их всего несколько минут. Чья команда опустит первой, та и станет объектом насмешек, поэтому обе усердно стараются удержать свои микоси, а при возможности и начать их раскачивать, чтобы на них зазвенели колокольчики. Вокруг микоси образовывается водоворот полуголых якудза, захлестывающий все на своем пути.

Наверху каждого микоси стоят несколько человек Они направляют носильщиков при помощи позолоченных вееров. Один из участников процессии, видимо, вспоминает, что в толпе у него есть незавершенное дельце, и тут же бросается вниз с платформы. Толкотня и пинки не прекращаются в течение 3 часов; 10000 распаленных якудза дают выход своей ярости в символической битве двух гигантских микоси, которые медленно движутся по храмовой территории.

Устав сидеть в неудобной нише под строительными лесами, я решаю улизнуть через ворота. Прямо передо мной толпа вдруг расступается и появляется микоси. На нем стоит татуированный якудза, наступая несчастным носильщикам на пальцы и подгоняя их хриплым свистом и ударами веера. Носильщики, охраняющие непосредственно шесты, похожи на самураев: у них фанатичный, непреклонный и опасный вид. Любой, кто пытается проникнуть в их ряды, тут же понимает свою ошибку и немедленно выдворяется за пределы процессии.

Мое плечо больно хватает и выкручивает чья-то тяжелая ладонь.

«Иностранка?» – рычит охрипший от саке голос. Меня проталкивают меж голых татуированных торсов, покрытых тонко вырисованными портретами гейш, и ставят в плотную шеренгу из 30 носильщиков. Одного из них выхватывают прямо из середины, и я занимаю его место. Только что здесь была щелочка, а сейчас ее как не бывало носильщики сдвинулись, почуяв свобод, ное пространство. С трудом просовываю руку между двумя якудза. Наш главный тяжелой рукой толкает меня под ребра и бросается вперед. Постепенно мое тело растворяется во всеобщей амебообразной массе. Я вливаюсь в ритм, ноги автоматически начинают семенить крошечными шажками. От плеч и до колен мы – единый взаимосвязанный организм, единый сгусток плоти. Проходит минута или, может, час. Потом кто-то кладет мне руку на плечо и вытаскивает из шеренги. Меня подхватывает людской водоворот и уносит прочь.

Процессия волной выплескивается за ворота, и я вдруг остаюсь одна.

ГЛАВА 5

Дело явно сдвинулось с мертвой точки. Я в Японии уже 2 месяца и по-прежнему не понимаю, что написано в газетах, зато по картинкам могу уловить смысл телепрограмм. Вот уже больше недели в национальных новостях один и тот же главный сюжет: серьезные ребята в костюмах разглядывают топографические карты, на которых изображены цветные пятна, постепенно двигающиеся к югу, в сторону Токио.

Эти пятна обозначают цветущую сакуру. Сакура цветет чуть больше недели, и это цветение обладает символическим смыслом. Японцы – единственная нация, у которой какой-то там цветок способен вызвать возбуждение, близкое к сексуальному. Любой японец на улице скажет вам, что сакура символизирует преходящность всего в жизни, печаль, которая кроется во всех прекрасных вещах. Цветки сакуры опадают в самом расцвете красоты – именно так погибали воины-самураи. В этот период в любом токийском баре можно увидеть седовласых бизнесменов, предающихся меланхолии и фантазирующих о том, как они бросят карьеру и семью и последуют за цветущей сакурой аж до хребтов Японских Альп*. Каждая рощица из более чем двух деревьев становится достопримечательностью, которую непременно нужно увидеть. Здесь день и ночь толпятся городские жители с нездоровым цветом лица, наслаждаясь единением с природой, выпадающим на их долю всего-то раз в год. Они садятся тесными группками в обнимку с автоматами для караоке и бочонками с саке. Глядя на представшее их взорам завораживающее зрелище, они сочиняют спонтанные хайку**, неумеренно потребляют алкоголь и не стесняются плакать. После их ухода цветы опадают на землю, прикрывая брошенный мусор.

В мае все возвращается на круги своя: среди экстренных новостей отмечаются только случайное отравление рыбой фугу и кража газет из почтовых ящиков района Кавасаки. В воздухе уже не пахнет так резко и неприятно зимой. Ветерок приносит с океана соленый привкус свободы. Наконец пришла весна! Высушив посуду после ужина, я с позволения хозяев отправляюсь на пробежку по пляжу.

Асфальтовая дорожка, идущая вдоль берега, абсолютно пустынна. Лишь изредка попадаются чайки, безразлично клюющие выброшенный приливом мусор. Принесенный ветром песок тихо хрустит под ногами. Набираю скорость, переходя на спринт и удлиняя шаг. Мимо проносятся цементные указатели, в темноте сияющие белизной. Я покрываюсь потом. Грудь расправляется, как будто слишком сильно затянутый корсет наконец лопнул по швам.

____________________

*Горная цепь, тянущаяся вдоль главного острова Хонсю.

** Нерифмованные простые трехстишия, жанр японской поэзии.

____________________

Все дело в ограниченном пространстве. Между обеденным столом и стеной всего 6 дюймов, и каждый вечер, занимая место за столом, я вынуждена протискиваться в эту щель. Как бы осторожно я не семенила, все равно почти каждый раз наталкиваюсь на угол стола и гремлю посудой. Непривычно чувствовать себя неуклюжей. Каждый день мне приходится перемывать с десяток хрупких мисочек, и я живу в постоянном страхе, что рано или поздно уроню одну из них или поставлю не туда. Бесконечный список правил нагоняет панику; как сворачивать садовый шланг и складывать рубашки особым, единственно правильным способом. Впервые в жизни я ощущаю такую растерянность и никчемность.

Но здесь, на пляже, за мной никто не наблюдает. Здесь можно перепрыгивать через цементные столбики, танцевать при луне, гоняться за чайками. Единственные и драгоценные моменты, когда мне можно делать все, что вздумается, безо всяких последствий – и никто не скажет, что я поступаю неправильно.

Домой возвращаюсь через 2 часа. Волосы взмокли и растрепались на ветру, кроссовки полны песка, шаг легок. Я расслаблена и спокойна, кажется, впервые с тех пор, как сошла с трапа самолета. Теперь буду бегать каждый вечер. Это полезно для занятий дзюдо и еще полезнее для успокоения ума.

У дверей меня встречает Юкико. Я тут же сжимаюсь.

«Карин, ты не можешь бегать вечером», – говорит она.

Я знаю, что не должна спрашивать почему. Я живу в доме Юкико, и само собой разумеется, что она знает лучше. Но удержаться очень трудно и я спрашиваю: «Почему?»

Уголки ее губ ползут вниз, и она отвечает: «Это опасно».

Поставить под сомнение слова старшего по положению само по себе плохо, но нет ничего хуже, чем выразить открытое несогласие. Хотя, может, если я облеку его в форму комплимента…

«Япония – самая безопасная страна в мире. Уверена, никто не~»

«У нас есть арабы и китайцы. – Юкико показывает в сторону железнодорожной станции. – Это опасно».

В голове сразу мелькает десяток компромиссов, но, судя по выражению лица Юкико, я и так уже переступила грань. И я киваю. Она улыбается. Разговор окончен.

Спустя 2 дня я нервно хожу по комнате – нарезаю круги вокруг кофейного столика, груды книг, пританцовываю мимо дивана, иду в кухню и обратно. Я успела почистить камеры, погладить нижнее белье, 3 раза пыталась сесть и проспрягать список пассивных каузативных глаголов. Воспоминание о той пробежке все кружится в голове, как голодный комар. Мне страшно хочется размять ноги и еще сильнее – вырваться на свободу.

Но Юкико выразилась как нельзя яснее, и, проигнорировав ее приказ, я рискую нарваться на серьезные неприятности. С другой стороны, если она ни о чем не узнает, кому от этого будет плохо? Хозяева уже легли. Никакого вреда не будет.

И вот я раскладываю футон и набиваю под него одежду, призванную имитировать меня. Выскальзываю через раздвижные двери и осторожно запираю их за собой. На цыпочках спускаюсь по выложенной кирпичом тропинке, огибающей дом, и замираю у калитки высотой до пояса, что отгораживает сад от дороги. Я знаю, что калитка громко скрипит. Перелезть через нее я не решаюсь – вдруг сломаю шарниры?

Итак, на моем пути барьер, который не остановил бы и малютку терьера.

Как я сразу не догадалась! Два шага назад – больше нет места – я кидаюсь вперед и сигаю через калитку. До угла бегу со всей мочи, а дальше как ни в чем не бывало перехожу на шаг и иду до пляжа.

Первые 3 мили* меня ничего не тревожит. Пробежавшись, делаю перерыв и подхожу к самой кромке воды. Играю с волнами в догонялки и несколько раз даже делаю сальто, вляпавшись пальцами в мазут. Не забыть бы проверить подошвы прежде чем заносить кроссовки в дом.

____________________

* Около 5 км.

____________________

Еще через 2 мили меня начинает мучить совесть, и я неохотно поворачиваю домой. На полпути вижу на дорожке темный предмет, которого час назад здесь не было. Это женская сумочка. Она открыта; несколько дешевых безделушек высыпалось на асфальт. Я кладу содержимое внутрь и думаю, что мне теперь делать. Нести сумку в дом Юкико нельзя, иначе придется рассказать, где я ее нашла и когда. Надо просто оставить – завтра утром на нее наверняка кто-нибудь наткнется и отнесет в полицию, а может, и владелица вернется искать. И тут я вспоминаю, что примерно в миле отсюда есть кобан – маленькая полицейская будка. Можно просто занести сумку на пути домой.

За миниатюрным столом сидит единственный полицейский, сосредоточенно разглядывая бумаги. Увидев меня, он широко улыбается. Я улыбаюсь в ответ. У японских полицейских безупречная репутация. Чем участвовать в перестрелках среди ночи и устраивать облавы на наркоторговцев, они переводят через дорогу старушек и спасают заблудившихся котят. Полицейские в Японии обычно даже не вооружены.

«Добрый вечер», – говорит он по-японски и любезно поднимается из-за стола; чтобы предложить мне стул.

«Добрый вечер».

В шортах, с набившимся в носки песком я чувствую себя неуютно. Он же, напротив, одет безупречно: свежевыглаженная форма, сияющий козырек, ослепительно белые перчатки.

Убедившись, что я сижу удобно, он возвращается на свое место, кладет руки на стол и с сосредоточенным и дружелюбным вниманием взирает на меня.

Я стараюсь подобрать правильные слова. Я знаю, что японские предложения не должны начинаться со слова «я». Это слишком высокомерно. Сейчас как раз пригодятся мои пассивные каузативные спряжения.

«Эта… вещь… была найдена мной сегодня вечером», – наконец выговариваю я.

Полицейский в шоке. Улыбка осталась на лице, как приклеенная, но кожа побелела, как у трупа, как будто под столом вдруг появилась акула и откусила ему обе ноги. Ладони сцепились мертвой хваткой. Он-то, наверное, думал, что я пришла спросить, как дойти до станции.

Покрепче натянув фуражку на лоб, он спрашивает тихо, почти шепотом: «Где?»

«Внизу, на тропинке».

Объясняю жестами, потом рисую схематичную карту.

«Когда?»

«Несколько минут назад».

Я снова улыбаюсь и встаю, готовясь уйти: мой долг хорошего гражданина выполнен. Наверняка имя и адрес владельца можно узнать по документам в сумке-, не далее как через час потерянная вещь будет возвращена.

Но он пулей вскакивает с места, махая белой перчаткой улица, точно автомобильным дворником. Опускает обе руки ладонями к полу, таким образом повелевая мне сесть, и преграждает путь. Я сажусь на стул.

Полицейский достает из картотеки толстую папку с документами. Тут заходит его напарник, тихонько закрывает за собой дверь и видит меня. Он улыбается. Они быстро и шепотом переговариваются по-японски. Напарник перестает улыбаться. Оба усаживают-

ся за стол напротив меня и начинают нервно теребить бумага Один сидит с ручкой наготове, второй задает вопросы.

«Национальность?»

«Американка».

«Удостоверение личности?»

Я в тупике. Карманов у меня нет, поэтому я не взяла ни денег, ни паспорта. Помнится, я где-то читала, что иностранные граждане в Японии всегда должны иметь при себе паспорт… Отрицательно качаю головой, и полисмен перестает дышать, точно кто-то ударил ему кувалдой по пальцам. Очевидно, я нарушила закон.

«Номер визы?»

Откуда мне знать? Знаю только, что виза стоит у меня в швейцарском паспорте, потому что швейцарцам позволено находиться в стране полгода, а американцам – всего 3 месяца. Но как это объяснить – вот в чем проблема. Остается лишь качать головой.

«Адрес в Японии?»

Бинго. На этот вопрос я точно могу ответить. «Гэндзи и Юкико Танака», – говорю я.

Они сразу приободрились.

«Живете в семье?» – спрашивает один.

Обрадованно киваю и на всякий случай добавляю пару слов о том, какая прекрасная у Танака семья.

«Телефон?»

Называю половину цифр, и тут до меня доходит… Что, если он им позвонит? Я останавливаюсь и притворяюсь, что забыла номер; потом качаю головой.

«Давно вы у них живете?»

«Два месяца», – неохотно выговариваю я. Чувствую себя дурой, но ни за что не выдам им номер телефона.

Они долго разглядывают документы, а потом меняют тактику.

«Что вы делали, когда нашли сумку?»

Я рада, что расспросы приняли новый оборот. Пытаюсь объяснить им, что бегала. Делаю маленькую пантомиму.

Один что-то говорит другому.

«Кто за вами гнался?»

Я замираю.

«В чем это у вас пальцы?»

Я удивленно опускаю глаза. Мазут. А я и забыла. Что мне теперь им сказать – что делала колесо на песке? Юкико была права. Зря я вообще вышла из дома ночью. Полицейский с опаской смотрит на мои пальцы, потом пытается соскрести образец на чистый лист белой бумаги. От беспокойства бедняга совсем перестал дышать. Его напарник пролистывает кипу бумаги; наверху каждого листа стоит иностранная фамилия. Может, в Японии иностранцев положено регистрировать, как автомобили? Отбросив кипу, он достает серьезного вида книжку и сверяется со своими записями. О Господи! Это телефонная книга.

«Не звоните! – в панике кричу я. – Их нет дома! Они спят!»

Понимаю, что веду себя как преступница, но мне все равно – лучше уж переночевать в тюрьме, чем разбудить Юкико. Полицейский набирает номер. На том конце берут трубку. Следует короткий разговор, полисмен кивает, кладет трубку и улыбается.

Значит, все в порядке. Полицейские низко кланяются, рассыпаются в благодарностях, что я принесла сумку, и выпроваживают меня за дверь. Они даже пытаются пожать мою измазанную мазутом ладонь руками в белоснежных перчатках.

Выхожу из будки как во сне. Плетусь домой, отпираю скрипучую калитку, раздвижную дверь и сажусь в гостиной, не включая свет. Почему-то на ум приходит случай, когда в 1б лет мы с приятелем задержались допоздна, отправившись на пляж есть рыбу с жареной картошкой. Дома папа заставил меня, красную как рак, выслушать первую и единственную лекцию о вреде подросткового секса.

«Карин, наверх!» – слышится голос.

Поднимаюсь по ступеням медленно, как провинившийся ребенок

В гостиной сидит Гэндзи в халате и со стаканом виски в руке, Юкико стоит рядом и улыбается. Пространно извиняюсь за причиненное беспокойство. Рассказываю, что произошло, особенно упирая на свое желание выполнить гражданский долг и опуская упоминание о сальто и других маловажных деталях.

А потом замолкаю и жду наказания.

Гэндзи смеется. Он заставляет меня еще раз изобразить, как полицейский от страха затаил дыхание, и покатывается со смеху. Но Юкико больше не улыбается. Гэндзи спрашивает, много ли я пробежала, и одобрительно кивает.

Юкико провожает меня вниз по лестнице.

«Карин!»

Я оборачиваюсь и опять начинаю извиняться, но она обрывает мои излияния.

«Не носи больше шорты», – говорит она.

Я киваю. И даже не спрашиваю почему. Она и так мне скажет.

«Ты слишком толстая».

Я в шоке. Конечно, Юкико стройнее меня, но по сравнению с ней и вешалка будет толстой.

«Хорошо», – отвечаю я.

Лишь через 3 недели меня снова приглашают ужинать со всей семьей наверху. Я тщательно подбираю наряд: нужно вернуть расположение Юкико. Жаль, что нет времени выйти и купить цветов – не хватало еще опоздать.

Гэндзи пришел раньше, чем обычно, и теперь сидит за столом, пока Юкико заканчивает готовить ужин.

«Заходи, заходи! – сердечно приглашает он. – Садись!»

После небольшого колебания я сажусь. Юкико бросает в мою сторону взгляд, способный умертвить таракана. Еще хуже, что она знает, как мне нравится разговаривать с Гэндзи. Он хорошо разбирается в японской культуре и традициях и с неизменным терпением отвечает на все мои бесконечные вопросы. Для меня нет ничего приятнее, чем поведать ему об увиденном за день и услышать истолкование того или иного случая.

Ему наши разговоры тоже по душе. В юности он 3 года прожил в Бразилии и приобрел, как говорят японцы, «вкус к сливочному маслу» – понимание, а может, и любовь к западному образу жизни. Да и теперь, когда до обязательной пенсии осталось всего 2 года, работа в компании носит чисто декоративный характер и не слишком интересна. Я вношу любопытное разнообразие иногда мои расспросы дают пищу для размышлений, и я часто поступаю непредсказуемо. К тому же со мной всегда можно посмеяться.

Юкико приносит первое блюдо, и я тут же вскакиваю, чтобы помочь ей накрыть на стол. Кухня (она же столовая) довольна мала, я вполне могу ходить туда-обратно и при этом слушать, что говорит Гэндзи, но уже не могу быть так внимательна. И не в состоянии уследить за многочисленными указаниями Юкико, произнесенными полушепотом: как правильно расположить тофу по отношению к мелко нарезанному луку и рыбной стружке. К тому моменту, когда стол наконец накрыт и все 5 основных блюд и десятки маленьких тарелочек с соусами и гарнирами стоят как нужно, я уже вымотана, а мои хозяева оба обиделись.

За столом ситуация ухудшается. Гэндзи хочет обсудить банковскую систему в Аргентине, и его вопросы явно адресованы мне. Чтобы уследить за разговором, Юкико не хватает знания английского. Я пытаюсь говорить по-японски, но Гэндзи, заслышав мою спотыкающуюся речь, раздраженно махает рукой. Нам обоим известно, что мой нынешний словарный запас не позволяет общение на столь сложную тему. Стараюсь вовлечь в разговор Юкико, но она лишь качает головой и передает вопрос Гэндзи. Я в отчаянии пытаюсь сменить тему, говорю о кулинарии и воспитании детей – эти темы ей близки, но Гэндзи плавно возвращает разговор в прежнее русло. Я в растерянности. Юкико сидит и пыхтит от злости.

В конце ужина Гэндзи вспоминает, что в соседнем районе Камакура живет знаменитый изготовитель самурайских мечей по имени Масамунэ. Оказывается, парикмахер Юкико предложил нас познакомить. Я поворачиваю голову и рассыпаюсь в пространных благодарностях, одаривая Юкико своей самой признательной улыбкой. Та злобно буравит меня глазами.

ГЛАВА 6

Масамунэ-сан – мастер по изготовлению самурайских мечей в 24-м поколении. Его предок, родоначальник семьи Масамунэ, родился в 1274 году. Тогда же монголы решили вторгнуться в Японию. Кублай-хан силой заставил корейцев построить флот из почти 450 судов и переправить через Корейский пролив 15-тысячное монгольское войско, наводившее ужас на все окрестные земли. В распоряжении монголов были мощные арбалеты, катапульты и взрывающиеся снаряды. Самураи же привыкли к традиционному бою один на один и были вооружены только мечами. В ту ночь поднялся тайфун, потопив бульшую часть монгольских кораблей. Выживших отнесло обратно к корейскому берегу.

Однако монголы были не из тех, кто сдается при первой неудаче. Как бы тогда они завоевали пол-Азии? Через 6 лет был построен еще более внушительный флот, и на этот раз корабли везли 100 тысяч воинов – крупнейшее морское нашествие в Средневековую эпоху. К счастью для японцев, монголы, эти превосходные всадники, оказались никудышными мореплавателями. Более того, они проигнорировали совет штурманов-корейцев и организовали вторжение ранним летом, в сезон тайфунов. Как и следовало ожидать, поднялся мощный шторм, и весь монгольский флот пошел ко дну. Этот тайфун японцы назвали камикадзе – божественным ветром – и восприняли его как знак особой благосклонности богов к японскому народу.

Впрочем, действительность не так красива, как легенда. На самом деле тайфун поднялся лишь через 2 месяца после нападения монголов. Японским командующим этого было достаточно, чтобы осознать: их оружие, безусловно, проигрывает снаряжению монгольских орд. В частности, длинные и прямые японские мечи были тяжелы в обращении и часто ломались. После того как тайфун помог отразить монгольское нападение, сёгун* созвал лучших мастеров в стране, чтобы создать усовершенствованное орудие. Был среди них и молодой Масамунэ. Он потратил годы на то, чтобы соединить в одном лезвии мягкую и твердую сталь. Масамунэ стремился создать меч, который был бы достаточно крепким, чтобы прорезать 2-дюймовые доспехи, но вместе с тем достаточно гибким, чтобы при этом не сломаться. И в конце концов ему это удалось.

В награду Масамунэ удостоился великих почестей, ему предоставили огромные наделы земли в окрестностях района Камакура. Но увы, в ту эпоху слава не всегда была благом для ее обладателей В XIV веке, в период постоянных войн, было обычной практикой подсылать вражеских шпионов, которые убивали или похищали лучших мастеров. Масамунэ оказался одним из немногих, кто прожил достаточно долго и сумел позаботиться о продолжении рода.

____________________

* Титул правителей Японии в 1192-1867 годах, при которых императорская династия была лишена реальной власти.

____________________

Но для изготовителя мечей было кое-что похуже войны: мир. К 1500 году самурайские битвы постепенно сошли на нет. Многие мастера остались без работы. Семья Масамунэ сократила производство и перешла на производство ножей. 1853 год был ознаменован прибытием американцев, в результате чего военное правительство было свергнуто, а самураи исчезли как класс. Перепродав корпорации «Mitsubishi» большую часть своих земель, отчаявшиеся потомки клана Масамунэ переехали в город. Вторая мировая война принесла временное облегчение, однако вскоре после ее окончания американские оккупационные силы запретили изготовление мечей под предлогом, что это якобы символизирует японский милитаризм. Большинство мастеров окончательно бросили это ремесло. Отец Масамунэ стал делать подсвечники и кованые предметы, которые были по вкусу американским солдатам. Сегодня Масамунэ-сан живет продажей кухонных ножей, изготовленных машинным способом и снабженных семейным логотипом, и является своего рода достопримечательностью для туристов, которые заходят в его мастерскую по пути в знаменитые буддистские храмы Камакуры.

Но для Масамунэ каминные щипцы и ножи для суши* – всего лишь средство к пропитанию. За магазинчиком размером не больше чулана спрятано место, которому он предан всем сердцем: его кузница.

____________________

*Японское национальное блюдо из морепродуктов.

____________________