Год в поисках «Ва». История одной неудавшейся попытки стать настоящей японкой Мюллер Карин

ГЛАВА 15

Мой новый дом стоит в старом квартале в центре Осаки, в глубине узкого переулочка. Тонкостенная развалюха вплотную теснится к соседним домам. Обстановку можно охарактеризовать как «спартанский раздрай»: нет ни туалетной бумаги, ни соли; под окном воют кошки, а один из соседей приезжает за полночь на ревущем мотобайке. На первом этаже сгорели две из четырех ламп, а третья только мигает. Стоит зайти в душ, и кончается горячая вода. Но в этих отнюдь не роскошных апартаментах мне живется просто замечательно. Я свалила оборудование на пол, в угол спальни, и мне не нужно за это ни перед кем извиняться. Если я забуду повесить сушиться несчастный коврик для ванной, никто не станет внушать мне, что я совершила смертный грех и навсегда останусь неотесанной деревенщиной. За все время, что я прожила в просторной квартире у Танака, я ни разу не чувствовала себя так хорошо, как здесь.

Наконец-то я сплю на нормальной кровати, которую не нужно затаскивать в чулан ни свет ни заря, два больших шага – вот и моя спальня. В углу – маленький книжный шкаф и школьная парта. В доме нет ни отопления, ни теплоизоляции, а стены такие тонкие, что сквозь бумагу просачивается солнечный свет. Входная дверь всегда открыта, и когда газовщик приходит проверить счетчик, то просто заходит без стука. На кухне нет ни микроволновки, ни духовки, ни горячей воды. На каждую комнату – по одной розетке и по одной лампочке. В гостиной на втором этаже есть балкон, где едва помещается стиральная машинка и сушка для белья. Зимой машинка замерзает и работает только в солнечные дни, когда как следует оттает. До соседского балкона легко дотянуться рукой, а до того, что через улицу, можно доплюнуть. Но у моей комнаты есть одно бесценное достоинство, которое с лихвой возмещает все изъяны: если кто-то постучит в дверь, я без минутного колебания могу приказать ему убираться.

Вытащив на балкон грязный ковер из спальни, я вешаю его на перила и выбиваю каждый истертый сантиметр. Запачканную вонючую подушку запихиваю в крошечную стиральную машинку с тройной дозой порошка. Чище она не становится, но теперь хоть пахнет приятно. Я бегу на улицу, покупаю маленький напольный обогреватель – и впервые за несколько недель руки перестают болеть от холода. Грязную посуду я мою в раковине ванной комнаты и с ужасом вижу, что пластиковое сиденье унитаза покрыто странной хрустящей коркой с серо-коричневыми пятнами. Выливаю на него полбутылки дезинфицирующего средства, поддеваю щипцами и на 20 минут отправляю под горячий душ.

Мой новый сосед Джерри – высокий, светловолосый, симпатичный и голубой. Он отлично одевается и выглядит вдвое моложе своего возраста. Джерри работает в частной фирме – преподает английский скучающим 40-летним домохозяйкам. Зарплаты хватает на жизнь в стиле студенческой общаги, сигареты и пиво. В Японии он почти 5 лет; вернется ли в Штаты – неизвестно. Мужчины-гайдзин* (*иностранцы) в Японии очень популярны, и для сексуально активного гея здесь сравнительно безопасно.

Джерри работает вечером, а после идет на вечеринку. Бывает, что к 2-3 часам ночи приводит домой кого-нибудь из знакомых. Все утро он спит, иногда до 4 часов. Мы так редко видимся, что общение происходит в основном путем записок на грифельной доске в ванной.

Как-то утром, столкнувшись с Джерри в коридоре, я прошу его познакомить меня с соседями. Мне хочется участвовать в жизни нашего района. Он лишь смеется в ответ.

«В прошлом году я решил устроить клумбу перед домом, – рассказывает он. – Так парень из соседнего дома взял и высыпал на землю два килограмма соли».

Зачем? Им не нравится, что в их маленьком переулке поселился иностранец? Или это потому, что он голубой?

Джерри пожимает плечами и идет спать.

Не он один ведет подобный образ жизни. В Осаке полно иностранцев, и многие зарабатывают преподаванием английского. Почти все живут изолированно и в свободное время общаются только с другими иностранцами. Они приехали в Японию по 2-летней визе, потом некоторые продлили ее еще на год. Кое-кто остается на 4-6 лет, до тех пор, пока не поймут, что на родине их навыки уже никому не нужны.

Японская система правил и обязательств на них не распространяется – достаточно хотя бы для видимости соблюдать принятые в обществе условности. Им платят лишь за то, что они говорят на родном языке. Обычно даже не надо готовить план урока. Но среднестатистический японец относится к ним безо всякого уважения. Помню, как Гэндзи за ужином как-то сказал: «Учителя английского, которых вы присылаете к нам, в вашей стране годны лишь для того, чтобы работать на бензозаправке». Гэндзи редко проявлял такую резкость – разве что будучи уверенным, что говорит очевидное.

Я спрашиваю Джерри, и тот, к моему изумлению, кивает. «Большинство учителей, живущих в Японии, – отбросы общества в той или иной степени. Здесь уже одно то, что ты иностранец, гайдзин, ставит тебя особняком. А принадлежность к другой нации оправдывает любые странности. К тому же любой человек европейской наружности сразу же становится тебе родным – таким образом, тебе никогда не будет одиноко».

Однако по мере знакомства с другими учителями из Осаки я начинаю сомневаться в словах своего соседа. Все без исключения иностранцы, с кем мне доводится встречаться, прилагают нечеловеческие усилия, чтобы стать хоть немножко японцами.

Рори – большой шутник и добряк. Женат на красивой и умной японке. Их 3-летняя дочка послушна, как ангел. В прошлой жизни Рори был гидом по рафтингу в Новой Зеландии и почти 300 дней в году сплавлялся по реке. В Японию переехал, чтобы проводить больше времени с ребенком. К сожалению, японский ему выучить так и не удалось, разве что основные фразы, и бывает, что он даже не понимает, о чем говорит его дочь. Дома Рори не может даже ответить на звонок, а общается только с другими иностранцами. Дочкины сказки тоже на японском: он даже не может почитать ей книжку на ночь. Что она подумает о нем, когда станет постарше и начнет приводить домой друзей? Боюсь, как бы роль идиота не оказалась для Рори намного хуже положения вечно отсутствующего отца.

Лу согласился работать в компании IВМ лишь ради командировок в Японию. Когда шеф заявил, что командировок не будет, он уволился и приехал сюда в качестве учителя английского. Встречается с японкой. У нее блестящие губки, подведенные глазки и рыжие волосы.

Увидев меня в пиццерии, она первым делом заявляет: «А Ру пукает!»

Я мысленно перебираю все похожие по звучанию японские и английские слова, но ничего не находится. «Не поняла?»

«Ру пукает! Пукает!» – кричит она.

«Съел вчера плохую рыбу, вот теперь и мучаюсь животом», – смущенно поясняет Лу.

Поначалу я думаю, что общение на уровне 5-летнего ребенка объясняется плохим знанием английского, но прислушавшись, как она говорит по-японски, понимаю, что это не так. При этом подружка Лу одета, как картинка из модного журнала, и с видом эксперта стреляет сигаретки у приятеля Лу. Когда ее блюдо оказывается слишком острым, она обиженно надувает губки, и Лу тут же бежит менять тарелку. Образ маленькой девочки – намеренный выбор, а не свидетельство умственной отсталости.

Следующей весной они хотят пожениться.

Мэри 29 лет, и она глубоко несчастна. Работает в обычной школе, и босс не разрешает ей жить одной. Сейчас она уже в третьей приемной семье. Первые хозяева выкинули ее после того, как она пригласила приятеля на ночь. Мэри протащила его в комнату после полуночи, в гробовой тишине, с выключенным светом, но приемные родители узнали об этом еще до того, как утром парень ушел. Мэри устроили выволочку: она, видите ли, плохо влияет на их 24-летнюю дочь, которая 3 раза в неделю напивается до поросячьего визга и уже 2 раза засыпала на крыльце, потому что не могла найти дверь.

Второй раз она поселилась в доме 73-летней пенсионерки, бывшей учительницы, которая согласилась пустить к себе иностранку лишь под давлением со стороны бывшего босса. У старухи было 2 взрослых сына, которые ее никогда не навещали, и 3 кота, которые ели с ее тарелки. Мэри жила в пристройке с окнами в сад. Через 3 месяца она увидела в саду пожилого мужчину в кресле-качалке и поняла, что у ее хозяйки, оказывается, есть муж, который вполне себе жив и здоров. Каждую ночь хозяйские коты садились у Мэри под окном и выли, пока однажды в отчаянии она не вылила им на головы чайник с холодной водой. На следующий день у нее перестал работать водонагреватель. Она попросила хозяйку починить его, но шли недели, а газовщик так и не появлялся. Мэри пыталась исправить нагреватель сама, но оказалось, что в квартире выключен газ. В конце концов ей надоело принимать ледяной душ, и она попросила босса найти ей новую семью.

Третьи хозяева оказались милыми людьми – раз в неделю приглашают ее к обеду, а по субботам угощают мандаринами с фермерского рынка. Она пытается улыбаться и поддерживать разговор, но больше всего на свете ей хочется вернуться в Штаты.

Сара – жена уважаемого бизнесмена из Осаки. Она здесь уже 12 лет и искренне пытается стать настоящей японкой. Ходит на курсы по кулинарии и ведению домашнего хозяйства, обожает японский язык, крутит роллы получше любого шеф-повара и даже пробовала вести чайную церемонию. Но своих сыновей, которым 7 и 9 лет, Сара послала в американскую школу. Видит их раз в год во время 2-недельного отпуска в Луизиане. Они уже забыли страну, где родились, японское культурное наследие для них пустой звук Сара говорит, что таким образом их защищает.

На углу у станции вечно ошивается один израильтянин. Каждый раз, когда я его встречаю, он называет новое имя – Томас, Свен, Майкл, но он там всегда – днем и ночью. Сидит за столиком на тротуаре и продает украшения и сумки. Я специально ловлю его в момент, когда торговля идет не очень, и слушаю, как он рассказывает о себе.

«Видите? – он показывает пару дешевых серебряных сережек. – Я их купил за двенадцать долларов. А знаете, за сколько продаю? (Вопрос риторический.) За триста восемьдесят пять. Неплохо, а? В месяц я зарабатываю почти девять тысяч. И никакой тебе офисной работы, никакой политики. Через полгода я вернусь домой и смогу внести аванс за дом в Тель-Авиве». Томас-Свен потирает руки. На улице середина декабря, и он уже весь посинел от холода. Мимо проходит компания бизнесменов, и мой новый друг принимается нахваливать товар. Они делают вид, что не замечают его, и поспешно скрываются за углом.

Он равнодушно машет рукой. «Когда они идут группами, то никогда ничего не покупают. Надо выискивать одиноких мужчин, которые куда-то спешат, особенно с шести до десяти вечера. Эти бегут на свидание, и если хотят, чтобы оно закончилось удачно, должны сделать своим девушкам подарок». Томас-Свен берет тоненький серебряный браслет. «Восемьсот долларов. Японцы – самый наивный народ из всех, кого мне доводилось встречать. Продал четыре штуки в месяц – и свободен».

Через минут 20 врать ему надоедает.

«Работа моя просто ужасная, – устало говорит он. – Торчать на улице приходится по двенадцать часов в день, а бывает, что и по шестнадцать. Семь дней в неделю, и никаких тебе выходных, больничных и льгот».

Все лето он просидел на тротуаре, жарясь на полуденной жаре, как яйцо на сковородке. 75% прибыли приходится отдавать поставщику, который, в свою очередь, платит якудза, контролирующим этот квартал.

«Благодаря мафии у меня нет конкурентов, – говорит торговец. – Мой участок отсюда и досюда». И он показывает размеры своего угла: от забегаловки в пяти домах вниз по улице до стоянки велосипедов рядом со станцией. «Захочет кто посягнуть на мою территорию – через десять минут явится один из их парней и объяснит что почем!».

К несчастью, авторитет якудза не распространяется на полицейских. «На этой неделе копы приходили уже дважды, А месяц назад закрыли мой киоск перед самыми праздниками! Я мог бы столько заработать – ведь все магазины два дня были закрыты. Я так рассчитывал на эти дни!»

Мало того что торговать на тротуаре незаконно у моего друга к тому же туристическая виза, то есть, по сути, работать ему запрещено. Если полицейским взбредет в голову его арестовать, он отправится в тюрьму или вынужден будет заплатить штраф в несколько тысяч долларов, после чего его немедленно депортируй. Но Томас-Свен-Майкл готов рискнуть.

«Всего полгода, – мечтает он, – и у меня будет дом с тремя спальнями и двумя ванными комнатами. В лучшем районе Я сдам его в аренду и вернусь сюда, а меньше чем через год смогу купить второй». Он притопывает ногами, чтобы согреться.

За 3 дня до Рождества уличные торговцы вдруг пропадают с улиц. Через 2 недели якудза заключают с полицейскими новый уговор. Я снова вижу столик с дешевыми безделушками, но вместо Томаса-Свена за прилавком худой юноша в наушниках и с 3-дневной щетиной. О своем предшественнике он ничего не знает.

Мимолетные встречи в общей гостиной и случайные вечеринки у Джерри приоткрывают мне ту грань японского общества, которую иначе мне бы никогда не довелось увидеть. Я говорю о мире японских гомосексуалистов.

«Главное – притворяться, что ты не гей, тогда можно делать практически все что угодно. Но говорить правду нельзя никому – ни коллегам, ни соседям, ни даже семье». У японского приятеля Джерри, с которым они уже полгода вместе, была престижная работа в ресторанном бизнесе – ровно до тех пор, пока он не согласился сняться для рекламы презервативов в журнале для геев с ничтожным тиражом. Через неделю его уволили с работы. Семья от него отреклась.

«А что, если ты случайно наткнешься на кого-то из коллег, ходя из гей-бара?»

«Надо сделать вид, что ты его не заметил, а потом вести себя так, будто ничего не было. Конечно, слухов не избежать будут и шепотки в коридорах, и подозрительные взгляды в мужском туалете. Но до тех пор, пока ты сам не признаешься в своей гомосексуальности, остальные будут делать вид, что ничего не замечают».

До тех пор, пока тебе не исполнится 30 – в этом возрасте полагается жениться. Кто-то смиряется с неизбежным, позволяет родителям выбрать себе жену и так и доживает свой несчастный век, лишь изредка вступая в случайные связи. А кто-то женится на лесбиянке и под прикрытием семейного счастья продолжает жить в свое удовольствие.

Джерри надевает красивую голубую рубашку, которая наверняка разбудит в его ученицах тайные фантазии и, если повезет, поможет найти партнера. «Япония – не худшая страна для гомосексуалиста. Здесь никто не станет докапываться до правды. Никто не захочет вывести тебя на чистую воду. Надо только притворяться – и тебя оставят в покое».

«Не так уж плохо», – думаю я, пока не знакомлюсь с лесбиянкой, которая живет здесь уже 3 года и только что вышла за гея-японца. Семья в Штатах уже 10 лет знает об ее ориентации, но она ничего не рассказала им о муже. В Японии никто даже не подозревает, что она лесбиянка. Одна ложь поверх другой… Через 7 месяцев она едет домой. Ее жизнь – как поезд, сошедший с рельсов и неминуемо летящий к пропасти.

ГЛАВА 16

Мое знакомство с Адамом Кули произошло самым неожиданным образом. Все началось с потрепанного английского журнала, который кто-то бросил рядом со мной в электричке. В журнале была статья об уличном артисте, который устраивает представления: наряжается римской статуей, встает на углу оживленной улицы и заговаривает с прохожими. По-моему, надо быть поистине отчаянным человеком, чтобы устроить такое на улице японского города. И я решаю найти этого парня.

Связавшись с редакторами журнала, я усердно уговариваю их поделиться информацией и наконец получаю электронный адрес. Адам отвечает почти сразу. Оказывается, пантомимой он больше не занимается, но время от времени дает уличные представления. Он хочет встретиться со мной и даже дает мне свой домашний адрес.

Высокий, подтянутый, гибкий и симпатичный Адам в Японии уже почти 7 лет. Он безупречно говорит по-японски, хотя ни разу в жизни и не брал в руки учебник.

«Слушал, как говорят друзья, вот и научился», – поясняет он.

Его крошечная комната битком набита картинами, книгами, масками. Одна стена вся в аквариумах. В ванночке живут маленькие крабы. В углу растет деревце, сбрасывая листья на кучу грязного белья.

«Я сейчас ищу место, чтобы его посадить, – говорит Адам, проследив за моим взглядом. – Нашел старое кладбище в паре миль отсюда. Тихое местечко, много птиц, и никто не станет подрезать ветки – так можно и вовсе дерево погубить». Он протягивает руку и нежно гладит тонкую веточку.

Четыре месяца назад он случайно забыл морковку на книжной полке. Окруженная заботой и теплом, та быстро пустила корни. Сейчас филигранные листики вымахали уже на 10 дюймов, и вид у них куда более процветающий, чем у моих овощей в Фудзисаве с их супер-пупер удобрениями. Адам будет поливать морковку до весны, а потом высадит в мини-сад на веранде. Я выглядываю на улицу: садик совсем зарос, а часть растений перелезла на соседский участок

«Соседи не против?» – я вспоминаю историю с соседом Джерри и мешком соли.

Адам качает головой. «Весной я сажаю сахарный горошек и иного цветов, а потом разрешаю всем рвать, сколько захотят. Люблю сидеть с открытым окном и слушать, как они лузгают стручки».

Адам вырос в бедной американской семье, жившей в городишке Реднеквилль. Он никогда не понимал, почему мытье посуды считается женским делом и зачем мальчишки отрывают крылья у мух. Он не состоял в бойскаутах, не ночевал у друзей, которых у него, собственно, и не было. Неисправимо робкий, почти что мучимый агорафобией, он прятался от мира, от незнакомых людей, от всех, кто, как ему казалось, представлял угрозу, и от неловких ситуаций. Ну и геям в маленьком городке живется, мягко говоря, непросто.

И вот однажды он вдруг попал туда, где впервые в жизни почувствовал себя в безопасности.

«В Японии все носят маски. Японцы поднаторели в этом искусстве – они учатся скрывать свои чувства еще с детских лет. Те, кому это хорошо удается, точно знают, какая личина у них припасена для какого случая. Японцы уважают притворство, если притворяешься хорошо. Никто не пытается проникнуть под маску и разглядеть, что там под ней. Японцы восхищаются внешней красотой – этого им вполне достаточно».

Он замолкает и смотрит на увешанную масками стену адское смешение цветов и эмоций. Свиные рыла и.кроваво-красные рога, милые личики и головы Медузы, смеющийся клоун и женщина с ярко-зелеными слезами на щеках.

«Они не пытаются снять мою маску и узнать обо мне правду. Но это вовсе не означает, что японцы поверхностны. Они просто очень терпеливы – ждут, пока я откроюсь сам». Он горько улыбается. «Когда я только приехал, мне казалось, сбылась моя мечта -мальчик в маске попал в страну, где все носят маски».

Разговор затягивается до поздней ночи. У Адама удивительно цветное, красивое, непосредственное восприятие – для взрослого человека большая редкость.

Я спрашиваю, какой у него любимый запах. Он отвечает, даже не думая: «Запах рисового поля, когда идешь по нему ночью, за две недели до сбора урожая, и ветер колышет спелые колосья…»

А если бы могло исполниться всего одно его желание, что бы он попросил?

«Финансовой независимости, славы, крепкого здоровья и чтобы носить любые вещи и не казаться толстым…» Замолкнув, он мечтательно смотрит вдаль. «Это все, конечно, хорошо, но больше всего мне хотелось бы научиться летать».

Адам разрешает заснять его уличное выступление. Лишь обнимая его на прощание, я понимаю, какое глубокое восхищение у меня вызывает этот человек – мудрый, как старик, и бесхитростный, как 5-летний ребенок

Возвращаюсь домой вдохновленная. Может, все-таки удастся наладить отношения с соседями? Пусть им не нравятся иностранцы – я возьму и докажу, что все, что они думают о нас плохого, на самом деле неправда! Сделаю, как Адам Кули: буду такой милой, что они просто не смогут сопротивляться.

Решаю начать со старушки, что живет напротив через улицу. Под крышей ее дома устроен садик, обнесенный изгородью. Внутри – около сотни растений в горшках, и многие еще в цвету невзирая на морозы. Я часто вижу, как она поливает их, когда стираю на балконе.

И вот я испекла печенье с шоколадной крошкой, штук 6 съела сама, а остальное завернула в бумагу. Стучусь к соседке в дверь, но. увидев меня, она морщит нос и чуть было не бежит обратно в дом.

«Погодите!» – кричу я. Объясняю, что я ее новая соседка и просто хотела поздороваться и сказать спасибо, что благодаря ей из моего окна такой чудесный вид. Сунув ей печенье, поспешно удаляюсь. Она шагает в дом и медленно закрывает дверь.

Теперь каждый раз, отправляясь за покупками, я беру что-нибудь и для нее – пару яблок, банку мисо-пасты. Стучу в дверь и, если никто не отвечает, оставляю подарок на пороге. Через неделю выхожу на балкон соскребать иней со стиральной машинки и вижу, что старушка вышла поливать цветы. Она не улыбается, но все же кивает в мою сторону.

Тут же бросаю стирку и несусь в угловой супермаркет купить для нее мандаринов. Когда прибегаю обратно, ее уже нет дома, но я все равно вешаю пакет на дверцу и оставляю записку.

Ночью меня будит громкий стук, как будто кто-то медленно стучит по голове кувалдой. Расклеиваю глаза: циферблат часов показывает 3. Я плетусь в коридор. На кухне стоит Джерри и молотит об стол замороженным кочаном брокколи, из которого торчит огромный резак Лезвие застряло, и теперь он пытается вытащить его, разломив кочан пополам

«Джерри, три часа ночи», – шепчу я.

«Я есть хочу», – отвечает он и продолжает стучать.

«У нас есть соседи, которые сейчас наверняка проснулись на два квартала вокруг».

Он пожимает плечами. И тут до меня доходит, что если Джерри ненавидят, то вовсе не за то, что он гайдзин и к тому же гей, а за то, что он неотесанная деревенщина?

Наутро мой пакет с мандаринами висит на нашей дверной ручке. Соседка больше никогда не смотрит в мою сторону.

Неделю спустя звонит Адам: он готов к выступлению. Мы встаем на оживленном перекрестке в самом сердце одного из престижнейших районов Осаки. С Адамом 2 ассистента, с головы до ног одетые в черное. Их лица скрывает плотная марля. Сам Адам в узком черном топе без рукавов и в мешковатых штанах. Лицо вымазано белой рисовой пудрой, а губы обведены кроваво-красным. Несмотря на холод, он босиком.

Встав на тоненький коврик татами, Адам сворачивается клубком. Он – семечко молодого деревца бонсай. Голова медленно раскручивается. Это он дает ростки и всходит. Ассистент мельтешит вокруг, добавляя к его костюму кусочки искусственного газона и зеленые ветки. Группа бизнесменов, видимо направлявшихся на ланч, останавливается и наблюдает. Мне-то известна сюжетная линия, а вот они, похоже, озадачены. Но Адам не смущается. По задумке, зрители должны заинтересоваться, что же такое здесь происходит, и начать угадывать: это задержит их подольше Адам медленно поднимается в полный рост, растопыривая пальцы и подставляя их солнцу: это деревце становится большим и сильным. Помощники прикрепляют новые веточки и листья. Они помогают ему превратиться в могучее дерево. Помощники – это общество, которое пытается в каждом из нас выявить лучшее.

Но потом вдруг что-то меняется. Помощники связывают руки Адама веревкой и больно их выкручивают. Они пытаются деформировать его первоначальную форму, наподобие корсетов XVI века или китайских колодок для ног. Ему подрезают ветви и облекают в ту форму, которая была бы приятна обществу. Внезапно я начинаю понимать, почему Адам не тронул ту морковку в комнате, почему так радовался, когда она пустила корни естественным образом, почему хочет посадить деревце в хорошую почву, где его потенциал мог бы полностью раскрыться.

Сперва Адам пытается сопротивляться, лицо искажает гримаса боли. Но веревка врезается ему в руки и оставляет на шее красные рубцы. В конце концов он подчиняется, опускает руки и падает на землю. Адам умирает, как деревце, которое слишком часто подрезали.

Никто не хлопает, 2 девочки болтают по сотовым телефонам, парень в очках-стрекозах и кожаных брюках сидит неподвижно курит десятую сигарету, дородная матрона садится на велосипед и уезжает. Кажется, гибель Адама произвела на них не такое уж и сильное впечатление… Но тут я еще раз оглядываюсь по сторонам и понимаю: ведь прошло 2 часа, и все это время они были здесь.

«Им очень понравилось», – шепчу я Адаму. Мы собираем наши пожитки. Адам довольно кивает, и я понимаю, что зря его успокаиваю: ведь даже если один человек по дороге домой хоть на секунду задумается об увиденном, Адам будет доволен.

«Адам, – вдруг спрашиваю я, – а ты как думаешь, иностранцы в Японии вне общества?»

Он долго думает, как и над всеми моими вопросами. «Быть вне общества это значит не принадлежать группе, но все же пытаться в нее проникнуть. Представь себе квадратный шуруп и круглое отверстие: они просто не подходят друг другу. Если ты – квадратный шуруп, ты должен искать квадратное отверстие. Выбери все лучшее, что встречается на твоем пути, и создай собственный мир, который бы по подходил именно тебе».

Он уходит, а я понимаю, что он сейчас говорил о себе. Пусть носит маску, но, в отличие от большинства наших личин, она совершенно прозрачна.

ГЛАВА 17

Мало-помалу мы с Джерри приходим к непростому компромиссу. Он выделяет мне верхнюю полку в холодильнике: теперь его протухшая еда не капает на мои фрукты и овощи. Взамен я предоставляю в его полное владение плиту и раковину: пусть копит там грязную посуду и разводит тараканов. А также разрешаю ему курить в гостиной и чищу туалет. Но в грязный душ не решаюсь даже ступить. Вместо душа я каждый вечер иду в общественную баню.

Многие старые дома в Осаке были построены еще в те времена, когда собственная ванна и душ были роскошью. Приходя домой с работы, жители шли в местную сэнто (баню). Теперь водопровод и горячая вода есть почти в каждом доме, но, несмотря на это, в общественной бане в двух кварталах от моего дома каждый вечер аншлаг.

Баня похожа на обычный дом с темно-синей шторкой вместо двери. За 3,5 доллара посетителям выделяют маленький шкафчик разномастные пластиковые ведерки. Мыться можно на выбор в одной из 5 ванн. Мужчины и женщины моются отдельно, хотя все, что происходит в мужской бане, прекрасно слышно: разговоры, споры, плевки, рыгание и прочие животные звуки. На женской половине – гробовая тишина.

Правила посещения очень просты: никогда не смотреть соседу в глаза и не разглядывать других посетителей, даже такие интересности, как шрамы, родинки, татуировки и вросшие ногти. Как ни странно, посетители бани ничуть не стесняются своих отнюдь не идеальных тел. Женщины приподнимают обвисшие груди, растирают животы и даже не смотрят в зеркало во всю стену. Никто не смущается своих недостатков. Располневшие бедра вообще никого не заботят.

Я беру табуреточку, сажусь под душевую головку, торчащую из стены на уровне пояса, и принимаюсь тщательно оттирать грязь – со спины, из-за ушей, вокруг ногтей, в волосах. За мной украдкой следит десяток глаз: не пропустила ли я ненароком участок между указательным и средним пальцами ноги? Прежде чем забраться в фуро, посетители бани должны отчиститься до красноты, содрав с себя всю мертвую кожу, чтобы новая залоснилась. И вот я скребу и чищу себя щеткой и смываю все водой. Теперь я готова.

Опускаю одну ногу в ванну со среднегорячей водой. С меня чуть кожа не слезает. Я хоть и не роняю ни звука, но муки, должно быть, отразились на лице – женщина напротив понимающе улыбается. Постепенно погружаюсь в воду, растирая каждый участок кожи – ощущение такое, будто раз за разом ударяешься об острый угол кофейного столика. Наверное, так чувствовали себя еретики, которых инквизиция варила живьем. Сжимаю зубы. Волосы начинают чесаться. Пытаюсь часто дышать, как собачка – может, хоть это поможет. Но дыхание волнует воду вокруг грудной клетки, и кожу ошпаривает еще сильнее. Свешиваю голову через край ванны и тоскливо смотрю на пол, как щенок, выглядывающий в окно машины в жаркий день. Скоро все закончится. Я упаду в обморок, тихонько опущусь на дно, и меня выловят, когда засорятся трубы.

Надо сидеть абсолютно неподвижно – не то сваришься, как праздничная индейка. Когда тонкий защитный слой воды вокруг охладится до температуры тела, станет чуть терпимее. Украдкой слежу за часами: у японцев для всего есть правила, и на табличке написано, что в фуро нужно провести не менее 3 и не более 5 минут. Неужели прошло всего 30 секунд? Какие-то неправильные часы. У меня уже глаза вылезли.

Через 4 минуты пульс поднимается до 135. Я вылезаю из ванны. Ноги превратились в вату. Доковыляв до бассейна с ледяной водой, падаю в него, как камень. К несчастью, стоит середина декабря, и воду в бассейн доставили как будто специально для меня с Северного полюса. Легкие пронзает судорога, кожа горит то меня отхлестали крапивой. Сердцебиение падает до опасной отметки. Над водой поднимается пар. Спустя 3 минуты стук сердца становится таким оглушительным, точно кто-то бьет меня по голове кувалдой. Уши ломит от холода. Перебираюсь в другую ванну. На этот раз вода еще больнее шпарит кожу, а ведь это среднегорячая ванна.

И все равно я прихожу сюда каждый вечер. Постепенно меня начинают принимать за свою. Женщины уже не косятся украдкой, проверяя, побриты ли у меня подмышки, заколоты ли волосы, хорошо ли я отскреблась, прежде чем залезть в ванну. А я научилась тихонько подсматривать за ними, делая вид, что разглядываю плитку. Вскоре до меня доходит, что я здесь вовсе не самая толстая. Мне кажется, я уже очень давно не находилась среди настоящих людей, которые не похожи на манекены из модного бутика. Глядя на эти рыхлые ягодицы, отвислые груди, тонкие костлявые руки, я чувствую неописуемое облегчение и впервые за несколько месяцев перестаю стыдиться своей фигуры.

Как-то вечером замечаю маленькую ванночку, в которой почему-то никого нет. Табличка гласит «Дэнки фуро». На первый взгляд она ничем не отличается от других ванн, но стоит приглядеться повнимательнее, и я замечаю, что по воде бегут зловещие маленькие барашки. Дэнки по-японски электричество.

Убедившись, что в мою сторону никто не смотрит, я тихонько опускаю ступню в ванну – и что-то пронзает мою ногу изнутри, как вирус бешенства, стремительно атакующий централь нервную систему.

Наверное, это очень неприятно. Но я в Японии, и значит должна быть дисциплинированной. У меня есть лицо, и я не могу потерять его, попятившись назад, – пусть даже никто меня не видел. Потихоньку, дюйм за дюймом опускаюсь в дэнки фуро – так осторожно, что смертоносные барашки даже не колышутся. Как хорошо, что я не мужчина и между ног у меня нет сверхчувствительных мест!

Проходит вечность, и вот пора выходить. Жду, пока все не выйдут из комнаты, чтобы можно было дать себе волю, выскочить из ванны, как ошпаренная, завопить… Вопить получается, а вот выскочить – нет. Я не могу сдвинуться с места. Ноги как будто уснули. Это даже не судорога – они просто выключились, как свет.

Наконец удается приподняться на руках и на манер тюленя проползти до душа на животе. За мной тянется мокрый скользкий след. Электрические разряды бегут по пятам, как выводок голодных пиявок. Облокотившись о стену, жду, когда организм вернется к жизни. Потом одеваюсь и вываливаюсь на улицу. Я выгляжу точь-в-точь как пьяный токийский бизнесмен, отключившийся в электричке после гулянки по барам.

ГЛАВА 18

Я стою на бульваре Тэрамати в Киото… или мне кажется, что это бульвар Тэрамати… В поисках знаменитого магазина японской рисовой бумаги я болтаюсь по одним и тем же улицам уже целый час. Такое чувство, что номера домов здесь расположены в произвольном порядке, как фишки для бинго. С каждым шагом я закипаю от злости.

Из метро выходят 6 бизнесменов и шагают в моем направлении. Большинству из них под 40, одеты, как близнецы, в совершенно одинаковые костюмы и черные ботинки. Группу возглавляет седовласый начальник, а позади семенит совсем молодой парень – мальчик на побегушках, в чьи обязанности входит покупать билеты на метро и следить, чтобы у старших не кончились сигареты. Я жду, пока процессия не поравняется со мной, и храбро преграждаю бизнесменам дорогу.

«Пожалуйста, простите за беспокойство», – начинаю я на почтительном японском. Бизнесмены тут же сбиваются в кучу, как стая пингвинов. Молодой парень, кажется, знает, о каком магазине речь. Он оборачивается, указывает в том направлении, откуда они только что пришли, и принимается объяснять дорогу, сосредоточенно нахмурив лоб. Его коллеги переговариваются и кивают головами. Но тут вдруг вперед выходит босс. Все расступаются перед ним. Я точно знаю, что он даже не слышал мой вопрос.

«Я ищу магазин Камидзи Какимото, – продолжаю я, – где находится маленькая бумажная лавка».

И тем не менее он решительно берет у меня карту, минутку держит ее в руках, а потом наугад тычет пальцем куда-то в восточную часть города в 10 кварталах отсюда. Парень, что первым указал мне дорогу, смотрит на карту и совершенно автоматически, как стрелка компаса, разворачивается на восток и показывает туда. Вместо радостной улыбки на лице вдруг появляется застывшее выражение, как будто у него запор. Коллеги сперва начинают перешептываться, но вскоре замолкают и все, как болванчики, принимаются кивать головами.

Мне жарко, я устала и несу тяжелый рюкзак, но эти шестерки нарочно посылают меня не в ту сторону, лишь бы угодить своему напыщенному боссу! Я просто в бешенстве, но все же киваю, улыбаюсь и рассыпаюсь в благодарностях, а сама притворяюсь, что изучаю карту и жду, пока они не скроются за углом, – не могу же я проигнорировать их совет в их же присутствии. Перед самым углом молодой человек оборачивается и смотрит на меня. Я улыбаюсь. Он кивает головой, но не улыбается в ответ.

«Такой же, как и они все», – ставлю я безжалостный диагноз.

Дождавшись ухода несчастных врунов, я беру рюкзак и иду к метро. Внутри все просто кипит от негодования. Неужели они не знают, каково это – оказаться в чужом городе совсем одной, не зная дорогу? Прошагав полквартала, я уже чуть не плачу от жалости к себе. И тут вдруг из-за угла выглядывает тот самый юноша. Прижавшись к стене, он лихорадочно озирается по сторонам. Небось сказал своим старшим, что у него закончились сигареты, и тайком вернулся. Увидев меня, он улыбается с явным облегчением и тычет в ту сторону, куда и в первый раз. Я киваю. Он показывает 3 пальца – 3 квартала – и демонстрирует жестом налево.

Я справляюсь в нужную сторону. Юноша кивает и широко улыбается. Отвернувшись всего на секунду, я оборачиваюсь, но его уже нет.

Домой я прихожу, нагруженная свертками васи, и тут же принимаюсь за изготовление самодельных открыток для тех, кто согласился участвовать в моем фильме У меня осталось всего 5 месяцев, и я решила целиком посвятить себя съемкам. Может, хоть так мне наконец удастся найти то, что я искала?

Но если бы не было этих 6 месяцев в Фудзисаве, я бы тоже многого не узнала.

Теперь я умею контролировать свои жесты и речь (последнее удается не всегда). Я научилась общаться без слов в конфликтной ситуации, как это делают японцы. И мне удалось приподнять маску, которая скрывает от посторонних настоящее лицо Страны восходящего солнца. Здесь как бы существуют 2 параллельных мира, и настоящий всегда у тебя перед глазами, только увидеть его не каждому дано.

Но в глубине души я понимаю, что ничего бы не добилась без помощи Морита-сан. По меньшей мере раз в неделю я посылаю ей письмо на адрес информационного центра в Киото. И каждый раз не знаю, какое бы оправдание придумать: «Извините за беспокойство…», «Обещаю, это в последний раз…». Каждый раз я пишу это искренне, но никогда не выполняю обещание. Она же обзванивает для меня всевозможные организации, знакомит меня с буддийскими монахами и владельцами скотоводческих ферм. Ее репутация и репутация ее фирмы теперь зависит от моего поведения. Благодаря Морита-сан я попала на курсы каллиграфии, прокатилась на пожарной машине и на паровозе. Но больше всего я благодарна ей за то, что она в меня верит.

В электронном ящике новое сообщение: Морита-сан нашла мне семью краболовов. В Симоде у них небольшая гостиница, и они согласились взять меня на рыбалку. Пора собирать вещи.

Семья Хоуэй – краболовы в 4-м поколении. Рыбалка у них в генах: кому лень вставать ни свет ни заря и выходить в ледяной океан, тот работает в рыбном магазине, на рыбном заводе или в суши-баре.

У деда курчавые седые волосы. Лицо потемнело и ссохлось от многолетнего пребывания на солнце, воздействия соленого воздуха и дизельных паров. Толстые щетинистые брови чуть тронуты сединой. Дед себе на уме, любит притворяться, что туговат на ухо, чтобы не принимать участия в семейных разговорах.

Его сестра – спокойная, тихая, общаться с ней очень приятно – все равно что сидеть в душный день на прохладном ветру. Детей у нее нет, и вся жизнь вращается вокруг любимого лабрадора по кличке Дом.

Пес умеет приносить газету и телефонную трубку, и никогда не ворует еду с низенького стола, какой бы аппетитной та ни казалась. Его фото повсюду: на ночном столике хозяйки, семейном веб-сайте, футболках. Он слит у нее в ногах, а в машине всегда кладет голову ей на колени.

Первые 2 дня после моего приезда дует сильный ветер. Рыболовецкие лодки стоят привязанными в гавани, а сами рыболовы сидят по домам. Здешняя кухня очень сытная, а порции огромные: чтобы было чем подпитывать силы в предрассветные часы в штормовом океане, промерзая на колючем зимнем ветру. Крабовые клешни в густом коричневом соусе, джем из морских водорослей и маринованный редис. Картошка, вареные овощи, густая рыбная паста. Толстые ломти сашими и жесткие куски сушеной рыбы. На первом этаже стоит столик, обложенный мягкими подушками. Под столешницей горит газовая лампа. Сунув ноги под одеяло, можно остаться в тепле невзирая на окружающий холод. В моей комнате нет ни отопления, ни мебели: отличный повод посидеть с хозяевами внизу.

Сезон ловли крабов длится всего 3 месяца. Весной краболовы меняют оснастку и оставшиеся месяцы возят туристов на глубоководную рыбалку. Найти клиентов несложно: когда-то Симода сыграл поворотную роль в модернизации Японии, и с тех пор в туристах недостатка нет.

Это случилось 8 июля 1853 года, в жаркий удушливый летний день, как две капли воды похожий на любой другой день затянувшейся эпохи Токугава. Рыбаки вышли в море на своих лодчонках, осторожно лавируя в волнах, чтобы, не дай бог, не отойти слишком далеко от берега: для перебежчиков тогда предусматривалось одно наказание – казнь, даже при ненамеренном пересечении границы.

250 лет Япония жила в своей раковине, вознамерившись укрыться от грязи внешнего мира. А потом на горизонте появился клубочек черного дыма, и этому клубочку предстояло изменить судьбу целой нации. Он превратился в корабль, и вслед за ним из-за горизонта показались еще 2, а потом и 4 судна. Зазвонили храмовые колокола, крестьяне и рыбаки бросились прочь от «огненных кораблей чужаков». В тот день американский командор Перри бросил якорь в Симоде и потребовал аудиенции у градоначальника:

Вообще-то, Перри был не первым иностранцем, побывавшим в Японии. Дипломатические миссии десятилетиями пытались наладить контакт, но лишь голландцам разрешили открыть небольшую торговую компанию на Нагаски – островке в 200 ярдов длиной и 80 шириной. С сушей остров соединял тонкий мостик. Чтобы его пересечь, требовалось специальное разрешение. Высокая стена закрывала панораму на материк. С заходом солнца слуги расходились по домам, и на ночь ворота запирали.

Но как бы правители Японии ни пытались остановить время, перемены в остальном мире шли с головокружительной скоростью. На смену грациозным клиперам, когда-то рассекавшим азиатские воды, пришли пароходы. Первые пароходные суда сжигали огромное количество угля, и в тихоокеанском регионе началась настоящая охота на угольные месторождения. В 1851 году до американцев дошли сведения, что в Японии богатейшие природные залежи угля. И вот командор Перри, квадратноголовый, с двойным подбородком и большим пузом, прибыл в Страну восходящего солнца с целью установить торговые контакты.

Первый договор подписывали в полной тишине: разговаривать японцам с иностранцами было противозаконно. Японский эмиссар Каяма-сан, приняв дары в виде ситцевых тканей, сахара, вина и книг, мудро поступил, выпив вино по дороге на берег. Ибо стоило ему ступить на землю, подарки были конфискованы и уничтожены, а его самого понизили в звании.

В конце концов американцам разрешили сойти на берег. Первым делом Перри приказал своим людям натянуть между двумя зданиями телеграфный провод в полмили длиной. Самураи часами стояли в очереди, чтобы послать сообщение, после чего бегом бежали на другой конец и удивлялись, как это слова прибежали быстрее. Моряки построили 350 футов железнодорожных путей и выгрузили с корабля 4-составный паровоз. Японцы катались на нем по очереди, их длинные платья развевались на ветру со скоростью 20 миль в час.

Хотя японцев и впечатлила американская техника, миссия Перри имела успех прежде всего потому, что он верно рассчитал время. В те годы Япония пребывала на грани голода и социального распада. Обанкротившиеся сегуны потеряли всю свою политическую власть и не могли даже контролировать народ не говоря уж о том, чтобы дать отпор варварам с Запада.

Через 15 лет сёгунат свергли, феодализм и самурайская каста прекратили существование. Для Японии наступила современная эпоха.

Ветра в Идзу все не умолкают, и мы весь день помогаем двоюродному брату Хоуэй: он устанавливает переносную столовую с горячим супом на территории местного цветочного фестиваля. Вечером – сплошные разговоры, но не о фондовой бирже и мировой экономике, а о старике с соседней улицы, который уколол палец о плавник и всю неделю лежал с заражением. Дом виляет хвостом, выпрашивая фрукты, и аккуратно ест с руки, когда я даю ему кусочек

Спустя несколько дней у меня кончается чистая одежда. Устраиваю постирушки в душе и оглядываюсь по сторонам: где бы развесить это хозяйство? В отчаянии прикалываю мокрые носки и нижнее белье к изнанке длинной юбки и в таком виде иду ужинать. Спрятав йоги под одеяло, я тайком задираю юбку, чтобы белье поскорее высохло у газовой лампы. После ужина прощаюсь с хозяевами и поднимаюсь по лестнице… вслед раздается громкий смех. Обернувшись, вижу длинный белый носок, который тянется сзади, как пушистый хвостик.

После этого меня принимают в семью. Даже Дом больше не лает, заслышав мои шаги. В глубине души я надеюсь, что погода так и не наладится.

Когда приходит время возвращаться в Осаку, с меня не берут плату за жилье и еду.

«Ты теперь член семьи, – говорят хозяева. – Приезжай, когда захочешь».

По дороге домой на 2 дня останавливаюсь в Кофу – там проходит огненный фестиваль*. Заселившись в маленькую гостиницу, выхожу на улицу под дождь. Старая хозяйка кричит, чтобы я не уходила, бежит в кухню и возвращается с уродливым фиолетовым зонтом. Он сделан из дерева и промасленной бумаги и явно видал лучшие времена: бумага порвана, ручка вся в занозах. Хозяйка вручает мне зонтик, я говорю «спасибо» и протягиваю его обратно. Он тяжелый, как покрышка, увенчан желтой шишкой и похож не то на громадный прыщ не то на фиолетовый синяк. Мы стоим и суем зонтик друг другу в руки. Наконец мне надоедает, я кланяюсь и ухожу, таща за собой несчастную махину, похожую на бумажно-деревянный складной дом.

____________________

* Во время этого фестиваля на улицах жгут костры и расставляют огромные горящие факелы.

____________________

Через 3 дня, прошагав несколько сотен миль, чувствую, что с меня хватит. Зонт не влезает в рюкзак, его нельзя повесить на руку, да и дождя не было уже давно, и пользы от него, как от полена. Может, взять и потерять его? К несчастью, в Японии есть только 2 вида мусорных баков: один для алюминиевых банок, другой для газет. Чувствуя себя полной дурой, пытаюсь запихнуть зонтик в маленькую дырочку, предназначенную для банок. А вдруг кто-нибудь увидит, как я выбрасываю этот бесценный экземпляр народного творчества? Решаю не рисковать и уготовить зонтику более счастливую судьбу – пусть упокоится в бюро находок железнодорожного департамента Японии среди сотен тысяч своих собратьев, забытых в электричках в течение года!

Назначаю операцию на день, когда мне предстоит совершить 5 переездов, 2 из которых на знаменитых сверхскоростных поездах, задерживающихся на каждой станции меньше минуты.

В первой электричке просто собираюсь с духом. Мне с детства внушали, что мусорить в общественных местах плохо, и при одной мысли о своем плане я опускаю голову и начинаю украдкой косить по сторонам, как и пристало человеку с преступными намерениями.

Во второй электричке есть только стоячие места. Я встаю и пробираюсь к двери. Но тут меня кто-то окликает. Другой пассажир преграждает мне дорогу и показывает за спину. Услужливые пассажиры передают зонтик из рук в руки, и фиолетовое страшилище неминуемо приближается. Я приношу извинения, говорю «спасибо», кланяюсь, выхожу из электрички и машу вслед вагону ответственных граждан. Они тоже машут.

Третья электричка: сверхскоростной поезд-экспресс, мягкие сиденья, народу почти никого. Сажусь рядом с обасан (бабулей), которая тут же делает комплимент по поводу моего зонтика. Плохой знак. Только бы она вышла на следующей станции., или уснула. Но увы – бабуля бодра, смотрит по сторонам и выходить не собирается. Вот уже моя станция, и мне пора выходить. Бабуля пристально смотрит на мои вещи, и я понимаю, что как ни старайся, все бесполезно. Хватаю зонтик. Бабуля улыбается, кивает, желает мне хорошего дня и удачи.

Следующая электричка местная. Сажусь, стараясь ни на кого не смотреть и ни с кем не разговаривать. Фиолетовый кошмар кладу на верхнюю полку, запихиваю в самую глубину и ставлю сверху чужую сумку. На своей станции жду до последнего, быстро надеваю рюкзак и бросаюсь к двери. Бегом по ступенькам вниз, к платформе напротив… Моя следующая электричка через 3 минуты. Мне уже кажется, что сейчас зонтик по волшебству появится за моей спиной, прилетит по воздуху, как Мэри Поппинс, но проходит минута, и все спокойно.

Ура! От радости хочется танцевать. Теперь мой багаж легче на целых 4 фунта – по такому случаю можно даже купить газету на следующей станции.

И тут вдруг кто-то кричит – по-английски. Кроме меня, ни одного лица европейской наружности на платформе нет, и я невольно оборачиваюсь. Напротив стоит мальчик в школьной форме и радостно размахивает зонтиком. Я машу ему в ответ, куда менее радостно. Я не могу вернуться и забрать зонтик, даже если бы хотела – опоздаю на электричку. Мне очень неловко притворяться, что я не замечаю бедного паренька, который через 2 платформы пытается докричаться до меня, но проблема вот-вот разрешится, надо лишь дождаться поезда. Тут мальчик вдруг перестает размахивать руками и бросается к лестнице. Я молю Всевышнего, чтобы электричка пришла поскорее, но это бесполезно: парень молодой, бегает быстро. Вот он уже над моей платформой, прыгает через 3 ступеньки. И запыхавшись, тормозит передо мной. Я кланяюсь. Он кланяется и протягивает зонтик. Сделав изумленное лицо, я рассыпаюсь в благодарностях и даже не пытаюсь отрицать, что зонтик мой: наверняка кто-то видел, как я его несла, запомнил меня и сможет опознать, а в Японии 95% преступлений раскрываются именно таким образом.

Подходит моя электричка. Мальчик все так и стоит с зонтиком в руках. Я не теряю надежды и пытаюсь вручить ему зонтик в благодарность за доброту, но он отказывается от столь щедрого дара. Я кланяюсь. Он кланяется в ответ. Я кланяюсь еще раз. Он кланяется в ответ… Моя электричка уезжает.

Тут подходит его электричка. Мальчик в отчаянии бежит по лестнице к ней, но и его поезд покидает станцию.

Еду в последней электричке. Перед самым выходом смотрю в окно: идет дождь. Схватив горемычный зонтик, засовываю его под мышку. Подумаешь, пара лишних килограммов!

ГЛАВА 19

Провинциальная Фудзисава так и не стала мне родной, а вот в Осаке я потихоньку обживаюсь. Наш квартал живет в собственном ритме, и мне удалось постепенно под него подладиться, хотя, может, я просто стала более восприимчивой? Дважды в неделю, в 6 утра, приходит мусорщик. Из его громкоговорителя доносится веселая зазывная песенка. В нескольких футах от моего окна спешат на работу и по делам жители нашего переулочка – кто с портфелем, кто с пакетами, а одна женщина – со скрипучей коляской и никогда не умолкающими близняшками. Соседи слева отвечают на сотовые, и я уже различаю разные звонки.

Вечером окрестности наполняются звуками, которые остаются неизменными вот уже несколько веков. После захода солнца появляется торговец сладким картофелем. Его скрипучая тележка-жаровня издает одинокий совиный свист, приглашая отведать исияки-имо – сладкий картофель, печенный на горячих углях. Добровольный пожарный патруль – хиоси-ги – не отличается такой пунктуальностью: перед тем как выйти на промерзшие улицы, патрульные обычно согреваются в местном баре. Ходят по переулкам и аллеям, выкрикивая «Хи-но-ё-дзин!» («Берегитесь пожара!»), тем самым напоминая жителям, чтобы те выключали керосиновые обогреватели на ночь. Лучи их фонариков скользят по стенам моей спальни; я жду, пока они пройдут, и снова засыпаю.

Потом приходит торговец лапшой. Он появляется примерно в половине первого ночи; ржавый мегафон играет старинную мелодию. Я вылезаю из кровати, надеваю куртку и ищу его тележку на полуночных улицах. Торговец готовит лапшу, подбрасывая ее в сите и затем опуская в миску дымящегося ароматного бульона. Немного яйца, рыбные фрикадельки, нарезанный зеленый лук – и блюдо готово. Я бегу домой, забираюсь под одеяло и ем в темноте. В желудке образуется приятное тепло, и я сворачиваюсь калачиком, кладу руки на живот и засыпаю безмятежным сном.

Лабиринты узких переулков, запутанные, как клубок спагетти, с овощными лавочками на каждом углу – вот какое впечатление производит Осака на первый взгляд. Но на самом деле это очень современный город, второй по величине в Японии. Осаку называют маркетинговой столицей: здесь тестируется большинство новых товаров. У жителей Осаки репутация самых капризных потребителей в мире, и если товар понравится им, то можно точно рассчитывать на успех. На запруженных улицах и в бесконечных моллах можно купить все что угодно. Местные жители ничуть не стесняются своей прагматичной репутации и вместо приветствия часто спрашивают. «Успел сегодня заработать?» Осака – город бизнесменов.

Каждый будний день огромная движущаяся волна мужчин и женщин с портфелями выплескивается на улицы жилых кварталов, водопадом стекает по ступеням станций метро и распадается на тонкие ручейки, текущие каждый к своему поезду. Я пристраиваюсь в хвост. Мы шагаем к краю платформы и с великим трудом набиваемся в переполненный поезд. Я оказываюсь в тесном кольце совершенно незнакомых людей. Меня до сих пор поражает, как это японцы, у которых вообще не приняты публичные прикосновения, умудряются пережить это ежедневное вторжение в личное пространство.

Но даже в переполненном вагоне этикет – это все. Специально для этого случая был разработан уникальный кодекс поведения, призванный поддерживать гармонию. Нельзя смотреть другим пассажирам в глаза. Нужно вообще делать вид, будто их не существует: даже если кто-то чихнул, не вздумайте сказать «Будьте здоровы». Японцы игнорируют любое поведение, которое потенциально может вовлечь их в разговор, – будь то дружелюбная улыбка или пьяная развязность. Они стараются не привлекать к себе внимания, по возможности вокруг себя создают некое пространство, но если физический контакт неизбежен, не нужно воспринимать это как личное оскорбление. Спать нужно красиво: не храпеть, не пускать слюни, не сползать на пол.

Как правило, японцы в поезде впадают в некое медитативное состояние – настоящее искусство передвижения на метро в стиле дзен. На лицах появляется застывшее выражение, как у дряхлых стариков, оставшихся дома в одиночестве, или у моделей, позирующих нагишом. Они не выглядят несчастными или недовольными: на лицах написано лишь спокойное достоинство. Они погружаются в некое место внутри себя, которое находится в тысяче миль отсюда. Я изо всех сил стараюсь пробиться сквозь толпу, а они, кажется, ее даже не замечают.

На нужной станции срабатывает внутренний будильник, и пассажиры выходят из транса. Их выдавливают из поезда, как зубную пасту из тюбика. В следующие несколько секунд они разбегаются по многочисленным сверкающим небоскребам, выстроившимся вдоль центральных бульваров Осаки.

В Фудзисаве мы с Гэндзи подолгу говорили о том, что происходит внутри этих небоскребов. Благодаря ему я узнала о нескончаемом рабочем дне, корпоративной иерархии, о том, что столы в комнате всегда стоят лицом друг к другу, чтобы служащие видели, кто чем занимается. Но лишь услышав о протоколе обмена визитными карточками, я по-настоящему поняла, как ужасно запутана жизнь японского бизнесмена.

Визитная карточка содержит единственную, но жизненно необходимую информацию о положении человека в социальной иерархии. Взглянув на визитку, можно узнать о роде деятельности компании и той ступени, которую занимает служащий на корпоративной лестнице. Визитная карточка определяет ваше место за переговорным столом и в лифте, ту разновидность японского, которую необходимо использовать при общении с другими бизнесменами. Если у человека нет визитки, он просто не существует.

Процедура обмена визитными карточками таит в себе множество опасностей. Первым карточку протягивает тот, чей ранг ниже. Так как я женщина молодая, да еще иностранка и не связана ни с одной солидной корпорацией, я почти всегда оказываюсь ниже своих собеседников. Карточку держат обеими руками, повернув вверх той стороной, где надпись по-японски (с оборотной стороны – по-английски), и так, чтобы символы не располагались вверх ногами. Затем следует долгий и глубокий поклон, после чего нужно повторить свое имя.

Чужую карточку нужно принять с еще более низким и долгим поклоном. Обычно я не могу прочесть ни строчки, но все равно притворяюсь, что пристально изучаю иероглифы. Иногда представляю, что передо мной абстрактное искусство, и пытаюсь разглядеть в картинках очертания женщины. Затем следует ритуальное приветствие, я достаю сделанную на заказ визитницу и аккуратно убираю карточку, как будто та действительно является произведением искусства. Черкать что-то на визитке ни в коем случае нельзя (по крайней мере при посторонних). Изуродовать чью-то визитку -непростительный грех. Этот урок я, слава богу, выучила заранее

Не так давно губернатор Нагано встречался с чиновником из префектуры. Чиновник взял карточку губернатора, нарочно сложил ее пополам и положил в карман. Происшествие засняли на камеру. Три дня эта пленка крутилась во всех национальных новостях. В офис губернатора поступило более 8000 звонков, электронных писем и факсов от взбешенных граждан, которые требовали, чтобы чиновника немедленно уволили. Пристыженный чиновник публично извинился и подал в отставку, губернатор заявил, что обсудит ситуацию с главой управления общественными корпорациями и другими чиновниками. В конце концов провинившемуся уволиться не разрешили; была проведена пресс-конференция, на которой публично продемонстрировано письмо с извинениями. Чиновник признался, что его обращение с визиткой было легкомысленными неуважительным. Он поклялся в дальнейшем выполнять свои обязанности с особым рвением, «как после нового назначения».

Раз уж я взялась снимать документальный фильм, надо испытать на себе, каково это – быть служащим японской корпорации И вот я хорошенько высыпаюсь, беру камеры и сажусь в скоростную электричку. Мой путь лежит в Синдзюку – престижный район Токио, известный своими ночными клубами. Сегодня мне предстоит снимать уникальное событие – последний поезд отправляющийся со станции метро.