«Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика Шехтер Яков

Звонок с того света

Записано со слов р. Элияґу-Йоханана Гурари, главного раввина города Холон.

На окраине Лондоне, запрятанный среди тенистого парка, много лет существует еврейский дом престарелых. И не просто престарелых, а следующих традиции. Кто оглядывается на Закон больше, кто меньше, но столовая в этом доме придерживается самых строгих правил кашрута, а субботы и праздники соблюдаются неукоснительно.

Жизнь тянулась неспешно и дремотно. Строго по расписанию выполнялись только лечебные процедуры, все остальное каждый делал, когда хотел. Столовая была открыта с раннего утра до глубокой ночи, старики вставали каждый в свое время и разбредались, кто по аллеям парка, окружавшего здание, кто по комнатам, где персонал проводил всякого рода развлекательные занятия. Содержание тут стоило весьма и весьма недешево, но в еврейском мире хватало детей, способных выкладывать каждый месяц круглую сумму на спокойную старость родителей. И не важно, где жили дети, ведь сегодня земной шар сократился до размеров клавиатуры компьютера. Из самой далекой точки мира до Лондона можно долететь меньше, чем за сутки.

Две старушки всегда держались вместе. Жили в соседних комнатах, завтракали и обедали за одним столом, а ужин дружно пропускали. Даже внешне они были похожи: сухонькие, с морщинистыми личиками, чуть тронутыми косметикой, в аккуратных вязаных шапочках, скрывающих седые, с легкой фиолетинкой, волосы. Большую часть дня они проводили в парке, одна из старушек никогда не расставалась с томиком Псалмов и читала их по многу часов в день.

И вот наступил день, когда в доме богатого бизнесмена из Сан-Франциско раздался телефонный звонок. Заведующий лондонским домом престарелых с хорошо отрепетированной горестью в голосе, сообщил уважаемому реб Хаиму Рабиновичу, что его мать сегодня отошла в мир иной.

— Но она же была совершено здоровой! — вскричал реб Хаим.

— В ее возрасте, — скорбно ответил заведующий, — не бывает здоровых людей. Тем более, совершено. Возблагодарим же Всевышнего за то, что ваша мать совершила этот переход быстро и без мучений.

Звонок поставил реб Хаима перед неожиданной дилеммой. Он только вчера вернулся из больницы после операции. Так, ерунда, ничего серьезного, однако о полете через океан и речи быть не могло. Но как же поступить с похоронами? Удачливый бизнесмен реб Хаим и в этой ситуации действовал по-деловому. Извинившись перед заведующим, он набрал по другой линии своего лечащего врача и, выяснив, что лететь он сможет не раньше, чем через десять дней, вернулся на первую линию и сделал все необходимые распоряжения. Тело матери он поручил лондонской «Хевра Кадиша» с тем, чтобы похороны и все предшествующие им процедуры были произведены в точном соответствии с законами и правилами. Сам же он прилетит в Лондон по завершении семидневного траура и прямо из аэропорта поедет на кладбище.

Прошли три дня. Нельзя сказать, чтобы реб Хаим очень горевал. Он давно жил отдельно, встречаясь с матерью три-четыре раза в году. Сто раз он предлагал ей перебраться к нему в Сан-Франциско, но мать уже не хотела никаких перемен в своей жизни.

Их отношения были достаточно теплыми, он звонил ей один раз в неделю, всегда в один и тот же день и в одно и то же время, рассказывал о своих новостях, о делах внуков и здоровье правнуков, выслушивал ее жалобы на погоду, на безразличных врачей, на ломоту в суставах. Нет, они не были близки, как бывают близки люди, живущие вместе, да и, честно говоря, он давно уже ждал этого звонка. Ведь возраст матери был действительно весьма почтенным.

И все-таки… и все-таки… Реб Хаим был единственным ребенком, и пока была жива мать, холодящая пропасть мировой бездны мерцала в отдалении, прикрытая хрупким старушечьим телом. Но вот ее не стало, и бесконечность сразу протянула свои леденящие щупальца к его сердцу.

На четвертую ночь реб Хаима разбудил телефонный звонок. Он включил ночник и тихо, чтобы не разбудить жену, спящую на соседней кровати, проговорил в трубку:

— Да, я вас слушаю.

— Что же ты не звонишь ко мне, Хаим, — раздался обиженный голос матери. — Твой день давно прошел, а ты все не звонишь?

— Кто это? — вскричал реб Хаим таким голосом, что жена, словно ужаленная, подскочила в постели.

— Ты уже перестал узнавать мой голос, — укоризненно произнесла мать. — Думаю, тебе пора меня навестить. Собирайся, Хаим.

Реб Хаим уронил телефонную трубку и упал в обморок.

Под утро он полностью пришел в себя. Рассуждая здраво — а реб Хаим был весьма здравым, практичным человеком — такая ситуация могла возникнуть только из-за ошибки. В том, что он разговаривал с матерью, сомнений быть не могло. Позвонить с того света до сих пор никому не удавалось. Значит… Окончательно придя в себя, он набрал номер дома престарелых. В Англии был поздний вечер, трубку взяла дежурная. Он представился, спросил, как чувствует себя госпожа Рабинович, его мать.

— Она недавно вернулась из парка, — ответила дежурная, — от ужина, как обычно, отказалась и ушла к себе в комнату. Вы хотите, чтобы я перевела звонок к ней?

— Это может ее разбудить? — немного поколебавшись, спросил реб Хаим.

— Да, обычно в это время она уже спит. Но если у вас что-нибудь срочное…

— Нет, нет. Ничего срочного. Я позвоню завтра. А вы передайте, пожалуйста, заведующему, что я хотел бы с ним поговорить, и как можно скорее.

Положив трубку, он с непонятным для самого себя остервенением стал срывать рубашку с надрезанным в знак скорби воротом.

Заведующий, услышав о просьбе господина Рабиновича из Сан-Франциско, стал соображать, в чем может заключаться дело и вдруг замер, точно оглушенный. Он понял, что произошло. Умерла подруга госпожи Рабинович, набожная старушка, не выпускавшая из рук книгу Псалмов. А он, по непростительной, невероятной, недопустимой оплошности, позвонил не тому сыну.

Что и говорить, беседа заведующего с господином из Сан-Франциско была не из легких. Но она не шли ни в какое сравнение с той, которую ему предстояло провести. Как сообщить сыну умершей, что его мать скончалась пять дней назад и уже похоронена? Похоронена без него, без прощального кадиша над могилой, без поминальных речей, без… в общем, без всего.

Заведующий долго собирался с духом и с мыслями. Пил кофе, курил сигарету за сигаретой. Потом, распустив узел ставшего тесным галстука, взял телефонную трубку. Деваться-то некуда!

Разговор вышел коротким и неожиданным.

— Умерла? — хмыкнул басок и тут же добавил. — Ну что ж, сожгите тело, пришлите мне счет. Я оплачу кремацию.

Короткие гудки — сын бросил трубку. Заведующий не поверил своим ушам. Положение стало еще хуже. Не выкапывать же тело старушки из могилы и сжигать по желанию сына. Но как сказать ему об этом?

Что-то во всей этой истории было не так, и заведующий принялся узнавать, кто этот сын, чем занят, что из себя представляет.

Госпожа Рабинович припомнила племянницу покойной подруги, иногда навещавшую ее перед праздниками, а племянница, поохав и поахав, услыхав про смерть тетушки, рассказал все про ее сына. Он уже много лет был в ссоре с матерью, перебрался в Австрию, полностью порвал со всеми родственниками и со своим еврейством. И не просто порвал, а крестился. И мало того, что крестился, выучился на священника, принял сан и служил в одном из храмов Зальцбурга.

— Ага, — сказал сам себе заведующий. — Теперь все становится на свои места.

Совершенно успокоившись, он набрал номер священника и рассказал ему правду, как она есть.

— Она победила, моя мамулечка, — буркнул священник. — Что ж, дело сделано, пусть все остается, как есть.

Заведующий с облегчением повесил трубку.

«Похоже на то, — подумал он, — что эта сверхнеприятная история закончилась благополучно».

И тут снова раздался телефонный звонок. На сей раз, звонила племянница покойной.

— Я забыла вам сказать, — быстро заговорила она, убедившись, что ее слушает заведующий, — да, забыла рассказать нечто важное. Дело в том, что этот, — она презрительно фыркнула — этот с позволения сказать сынок, уже много лет доводил бедную тетушку угрозой сжечь ее после смерти. Она этого очень боялась. Почти вся наша семья погибла во время войны. Сами понимаете, как. И ей очень не хотелось, чтобы с ней поступили подобным образом. Она даже оставила письмо в своем деле у вас в доме престарелых, в котором категорически требовала похоронить ее по-еврейски. А этот негодяй, — в трубке снова раздалось презрительное фырканье, — грозил, что все равно поступит по-своему, и никакие бумажки ей не помогут. С того света, так он смеялся, ты не позвонишь, а я здесь буду. Именно поэтому она все время читала псалмы.

Завершив разговор, заведующий достал из картотеки личное дело покойной и действительно обнаружил в нем письмо с требованием провести похороны по еврейскому закону.

«Она победила, моя мамулечка!» — припомнил он слова сына, подошел к полке с книгами, отыскал взглядом корешок томика Псалмов и нежно провел по нему кончиками пальцев.

Семейное предание

Записано со слов моей бабушки Двойры.

Мордехай, безусловно, считался одним из самых интересных женихов местечка Красные Окна. Отслужив пять лет в гвардейском Семеновском полку, он вернулся в местечко осиянный блеском столицы. В число прочих его достоинств входила и надежная профессия — скорняк — а значит, и верный кусок хлеба для семьи. Ремесло не самое ароматное, но, как говорится, деньги не пахнут.

Невесту Мордехаю подбирали из самых лучших девиц Красных Окон. Однако он не спешил: знакомился с одной, с другой, с третьей, делал перерыв в своих поисках, снова знакомился. Девушек первого сорта в городке было много, и такому завидному жениху, как Мордехай, торопиться не пристало. Ведь у евреев жена — это на всю жизнь.

Про разводы, конечно, написано в святой Торе, но кто и когда в Красных Окнах разводился? Как становились рядом под хупой, так и оставались вместе до самой могилы. Хорошо это или плохо, не нам судить. Возможно, поборники просвещения и найдут в такого рода ортодоксальности признак неволи человеческого духа, но так уж повелось испокон веков в Красных Окнах, и Мордехаю даже в голову не приходило, будто можно будет попробовать еще раз с другой девушкой. Да он и не собирался, его выбор должен был оказаться точным и безошибочным.

Явившись как-то раз на очередные смотрины, Мордехай, к вящему удивлению свата, вдруг остановился посреди двора, не дойдя до квартиры кандидатки.

— Послушай, — спросил он свата, — а кто эта девушка?

— Какая? — недоуменно переспросил сват. — Где ты видишь тут девушку?

— Да вон, подметает двор.

— А-а-а, — презрительно протянул сват. — Это товар не для тебя. Бедная сиротка. Держат ее из милости. Мать твоей девушки, — тут он облизнулся, словно ему в рот неведомо откуда попала большая конфета, — очень добрая, очень праведная женщина. Приютила сиротку, дала ей кров и стол. А та ей по хозяйству помогает. Обрати внимание, Мордехай, — дочки обычно характером похожи на мать. И твоя невеста, — тут он снова растянул губы в сладкой улыбке, — тоже будет праведницей.

— Ты мне зубы не заговаривай, — коротко ответил Мордехай. — А лучше познакомь вот с этой девушкой.

— Да ты что, обалдел?! — вскинулся сват — Зачем тебе эта дурнушка? У нее ни приданого, ни красоты. Так, бледное создание среднего пола.

Мордехай положил руку на плечо свата и придавил его к земле.

— Понял, понял, — залепетал сват, пытаясь высвободиться. — Хочешь себе плохо, делай себе плохо.

Свадьбу сыграли через два месяца. Никто в городке не мог понять, что нашел в этой Бейле красавец Мордехай. Но прошло полгода, и вдруг у кумушек словно глаза раскрылись. А может, это Бейле расцвела под ласковым светом мужниного обожания.

Мордехай в жене души не чаял. Если бы мог носить ее на руках — носил бы целый день. Все в ней его умиляло: и как она говорит, и как одевается, и как морщит лоб во время молитвы.

— Большое чудо сотворил для меня Всевышний, — не уставал повторять он.

К концу первого года замужества Бейле превратилась в красавицу. Правда, кроме посетительниц женской половины синагоги, ее красотой никто насладиться не мог, ведь одевалась она скромно и старалась, как можно меньше выходить из дома. Но что есть красота? Молва, пустословие. Досужие разговоры делают женщину красивой или превращают в уродку. Если кумушки местечка в один голос начнут утверждать, будто краше Златы нет никого на свете, то дурнушка Злата станет всем казаться царицей Савской.

Когда Бейле забеременела, Мордехай совсем потерял голову. Он ходил за ней, точно за малым ребенком. Не давал поднимать тяжести, кормил деликатесами, баловал обновками и каждый день выводил на прогулку. Гулять в Красных Окнах прямо скажем негде. Но Мордехай, честно выполняя совет врача, битый час расхаживал с женой по кривым улочкам городка.

Когда настало время родов, он поселил в доме повивальную бабку. Заранее, чтобы его Бейлечке не пришлось даже минуты оставаться одной в такое опасное и волнующее время.

Роды прошли легко и успешно, мальчик хоть и крупный, но вышел легко, не мучая мать. Стали готовиться к обрезанию. Не доверяя местным моэлям, Мордехай выписал специалиста из самой Одессы. И врача заодно пригласил, мало ли что… сами понимаете. Пир начали готовить уже на второй день после родов; столько еды, будто Мордехай собрался пригласить на обрезание весь городок. А возможно, так он и собирался сделать, но Всевышний решил иначе.

На пятый день после родов мальчик заболел, а на восьмой день скончался. Вместо того, чтобы радостно танцевать на пиру после обрезания, почерневший от горя Мордехай шел рядом с женой на кладбище. В руках он сжимал маленькое тельце, завернутое в белый саван.

— Не огорчайся, — утешали его старики. — Ты еще молодой, и жена твоя, дай ей Б-г здоровья, совсем девочка. Будут у вас еще дети.

Так и получилось. Через год Бейле снова родила мальчика. Он умер через неделю после родов. Следующей родилась девочка. Бедняжка скончалась спустя десять дней. Умирала тяжело, задыхаясь, посинев от беспрестанного плача.

Мордехай и Бейле постарели лет на двадцать. Его густые каштановые пряди засверкали ранним серебром. Волос Бейле никто не видел, она не снимала платка даже при муже, но не по возрасту глубокие морщины залегли возле поджатых губ.

Когда умер четвертый ребенок, Бейле выбежала в ночной рубашке из дома и бросилась в сугроб. Стояла середина зимы, вьюжный, морозный тевет[20] царил на улице. На крышах, на заборах, на плетнях лежал хрусткий, прихваченный холодом снег. Тихо и глухо было на заснеженной улице, никто не услышал, как Бейле мягко рухнула в сугроб. Только Мордехай спустя несколько минут почувствовал неладное и бросился искать жену. Отыскав ее в сугробе, он схватил Бейле и, словно овечку, взвалил одним движением на плечи.

— Пусти меня, пусти, пусти! Если Б-г не хочет моих детей, пусть и меня забирает обратно. На что такая жизнь?!

Мордехай отнес жену в спальню, напоил горячим бульоном, заставил выпить валерьянки. Когда Бейле заснула, он долго смотрел на ее бледное лицо с дрожащей синей жилочкой у виска, а потом отправился к раввину ребе Дову.

— Так-так-так, — пробормотал раввин, выслушав рассказ Мордехая. — Так-так-так.

Он помолчал несколько минут, а затем предложил.

— В следующий раз ты обмани.

— Кого? — удивился Мордехай. — И зачем?

Больше всего он поразился тому, что раввин говорил о следующем разе с такой спокойной уверенностью, будто для него, ребе Дова, этот вопрос был совершенно ясным. Но Мордехай, вспоминая происшедшую полчаса назад сцену, вовсе не был уверен, что ему удастся уговорить Бейле на еще одну попытку.

— Если родится девочка, — объяснил раввин, — скажешь всем, что родился мальчик. А если мальчик — назовешь его девочкой.

— А потом, — тупо спросил Мордехай, не понимая логику раввина. — Что будем делать потом?

— Вот потом и поговорим, — закончил разговор ребе Дов.

Пятый ребенок родился у них спустя полтора года. На сей раз, в комнату роженицы была допущена только повивальная бабка, которой строго-настрого было приказано молчать и не задавать никаких вопросов. Приказ щедро подкрепили деньгами, поэтому бабка ничего не сказала, когда Мордехай, узнав, что Всевышний послал ему девочку, громогласно объявил о рождении мальчика.

Поздравляли его сдержанно, с опаской. Да и как иначе вести себя с человеком, похоронившим четверых новорожденных младенцев? Первую неделю Мордехай не выходил из синагоги, поручив домашние дела своей сестре. Он молился как полоумный, яростно раскачиваясь и с такой силой ударяя руками о стену, что на острых крошках известки оставались кусочки кожи.

Закончив молитву, он приступал к учению и не поднимал головы от Талмуда, пока не наступало время следующей молитвы. Все эти дни никто не видел его спящим или обедающим. Наверное, большую часть недели Мордехай провел в посте и раскаянии, словно в Судный день.

Вернувшись в субботу вечером домой, он опасливо поднялся на крыльцо и долго стоял, не решаясь постучать. Вдруг дверь распахнулась. На пороге возникла Бейле. Мордехай осторожно поднял глаза и посмотрел на жену. Сияющие глаза Бейле говорили лучше любых слов.

После исхода субботы к Мордехаю пришли соседи. Еще раз поздравили, еще раз пожелали счастья, выпили «лехаим»[21] за здоровье новорожденного.

— Так завтра обрезание? — спросил один из соседей. — Моэля ты уже пригласил?

Мордехай от неожиданности поперхнулся водкой. Он ведь совсем забыл про обрезание! Всю жизнь прожив не таясь, не умея врать и лукавить, Мордехай упустил из виду эту немаловажную деталь.

— Э-э-э, — промямлил он, не зная, что сказать. — Э-э-э…

— Что, желтушка? — пришел на помощь догадливый сосед.

— Да, да, — с облегчением воскликнул Мордехай. — Я как раз собирался пойти к раввину. Спросить, как быть дальше.

— Хорошее дело, — соседи тут же засобирались по домам. — Посоветоваться с раввином всегда полезно. Хотя случай и без того понятный, каждое третье обрезание откладывают из-за желтушки, но пусть раввин решает. На то он и раввин.

— Так-так-так, — ребе Дов, выслушал Мордехая. — Так-так-так. Тяжело врать?

— Тяжело, — вздохнул Мордехай.

— Это с непривычки, — улыбнулся ребе Дов. — Ну, да ничего, для спасения жизни можно ввести в заблуждение соседей. Объяви всем, что раввин велел отложить обрезание из-за болезни ребенка.

— А потом что? — уточнил Мордехай. — Ведь обрезание нельзя надолго откладывать.

— Надолго нельзя, — согласился ребе Дов. — Приходи через месяц.

Следующую неделю Мордехай провел в обычных делах и заботах. Каждую минуту он ждал посыльного из дому с тревожным известием, но — хвала Всевышнему — снова наступила суббота, а девочка и не думала болеть. Она быстро набирала вес и, судя по внешнему виду, чувствовала себя прекрасно.

Ночью Мордехай проснулся от звука рыданий. Бейле стояла у окна и, прикрывая лицо полотенцем, содрогалась от плача.

— Б-же мой, что случилось? — сердце Мордехая зашлось. Он две недели с ужасом ожидал этого момента и вот он наступил.

— Ничего, — сквозь слезы ответила Бейле. — Спи, ничего не случилось.

— Но почему ты плачешь? — Мордехай подошел к жене. Она подняла к нему свое залитое слезами лицо и слабо улыбнулась.

— От счастья. Я плачу от счастья.

Спустя месяц Мордехай явился к раввину.

— Что будем делать? На меня уже смотрят с подозрением!

— В субботу утром, — спокойно произнес раввин, — ты объявишь в синагоге, что ошибся. У тебя родился не мальчик, а девочка. И ей уже давно пора дать имя.

— Ребе! — вскричал Мордехай. — Кем же я буду выглядеть в глазах евреев. Разве можно перепутать мальчика и девочку?!

— Ради спасения жизни ребенка, — очень серьезно ответил раввин, — и не такое можно.

В субботу Мордехая поднялся на возвышение посреди синагоги, ударил рукой по перилам и во весь голос объявил всем о своей ошибке. К его удивлению, этот поступок никого не удивил. Наоборот, прихожане восприняли его как ловкую хитрость, умелое спасение от дурного глаза.

Девочка спокойно росла, радуя родителей, и через год Бейле родила мальчика. На сей раз обрезание сделали, как положено, на восьмой день. А уж пир Мордехай закатил такой, что его долго вспоминали в Красных Окнах! Много было вина выпито, много добрых пожеланий высказано, много пролито счастливых слез.

С тех пор Бейле рожала почти каждый год, и все дети росли здоровыми и крепкими, словно умершие старшие браться и сестры взяли на себя полагающиеся им болезни и лихоманки. Дела Мордехая шли как нельзя лучше, он выстроил на главной улице Красных Окон большой каменный дом и зажил в нем всей своей огромной семьей.

Девятого ребенка он назвал Давидом, когда тот вырос, женился на девушке из Одессы, по имени Двойра, и перебрался в большой город. Их единственную дочь назвали Ирой, у нее родись два сына-близнеца, один из которых автор этих строк, а второму дали имя в честь дедушки Давида, сложившего голову в Харьковском котле. Из книги «Голос в тишине».