Большевики. 1917 Антонов-Овсеенко Антон

Тем не менее, несмотря на очевидные признаки оппозиционности этой газеты в отношении царского строя, большевики однозначно относили её к одиозным изданиям буржуазного толка. Так, в 1917 г., В. И. Ленин, полемизируя с публикациями плехановского «Единства», запальчиво восклицал: «Что это такое?! Чем это отличается от погромной агитации? от „Русской воли“?!». Таким образом само положение газеты «Русская воля» в ряду других периодических изданий того времени было уникальным: рецензенты её содержания справа — из среды лояльно настроенных по отношению к царскому режиму чиновников и агентов МВД относили газету к «левой оппозиционной печати», а критики с крайне левого фланга, в лице В. И. Ленина, считали «Русскую волю», наоборот, правой, называя её «одной из наиболее гнусных буржуазных газет». Именно поэтому типографию «Русской воли» большевики реквизировали в первую очередь в день переворота 25 октября: приказом Военно-революционного комитета № 1424 от 25 октября 1917 г. предписывалось: «1) Типографию „Русской воли“ реквизировать для нужд революции… 2) Бумага, находящаяся на складах, реквизируется… и вывозу со склада не подлежит. 3) Товарищам наборщикам, печатникам, стереотипёрщикам и остальным служащим предлагается продолжить работы и исполнять только работы, указанные комиссаром… 4) При сопротивлении отдельных лиц комиссары не останавливаются перед арестом последних»[39].

2.4. «Государь император изволил отбыть». Сумерки самодержавия

Несмотря ни на какие ухищрения правительства в деле формирования благоприятного мнения общественности авторитет самодержавия неуклонно падал по мере нараставшего спада в экономике, роста безработицы и дороговизны продуктов первой необходимости. Насколько велик был патриотический подъём в самом начале войны, насколько очевидно ожидавшиеся победы в ней олицетворялись с монархией, настолько же все поражения к концу 1916 г. ассоциировались с ней же. И лучшим индикатором этих изменений вновь послужили публикации в газетах, которые, несмотря даже и на свой подцензурный характер, довольно точно отражали то, что происходило в умах граждан Российской империи. Посмотрим, как это происходило.

Издание прогрессистской партии «Утро России» (финансировалось П. П. Рябушинским и другими промышленниками) в номере от 1 мая 1914 г. уделило внимание таким сообщениям, как издание манифеста императора Вильгельма «с выражением радости по поводу патриотического настроения в Эльзас-Лотарингии», запрос о русских войсках в Персии в палате общин и подробности убийства русского консула в Тунисе. При этом специальное внимание уделялось визиту в российские воды судна с чрезвычайным посольством Турции, которому был устроен приём на царской яхте «Штандарт»: «Приглашённых принимал флаг-капитан Его Императорского Величества генерал-адъютант Нилов. На завтраке же присутствовали штаб флаг-капитана, командир и офицеры Императорской яхты „Штандарт“, начальник дивизиона миноносцев и командиры русского стационера в Константинополе „Колхида“ и дежурного миноносца. За завтраком генерал-адъютант Нилов провозгласил тост за здоровье его величества султана. Чрезвычайный посол Талаат-бей поднял бокал за здоровье Его Величества Государя Императора… Днём чрезвычайное турецкое посольство делало визиты великим князьям и великим княгиням, проживающим на южном берегу Крыма». В то же время в информации «Германо-турецкие переговоры», опубликованной под рубрикой «На Балканах», сообщалось о том, что «в перенесённых в Константинополь и имеющих вскоре начаться переговорах между Германией и Турцией относительно ещё не разрешённых вопросов, касающихся Малой Азии, примут участие германский посол в Константинополе барон Вангенгейм и в качестве экспертов по техническим, железнодорожным и финансовым вопросам директора общества Анатолийской железной дороги Гюгенен и Гюнтер».

У неискушенного наблюдателя по прочтении подобных сообщений могло сложиться мнение о том, что в отношениях между Россией и Турцией не было никаких проблем — в то время, как, наоборот, разногласия во взаимоотношениях между Турцией и Германией наблюдались. Однако, как показал дальнейший ход истории, в действительности всё складывалось с точностью до наоборот: Турция оказалась союзницей Германии в Первой мировой войне и воевала против России, а демонстрация дружбы с обеих сторон в самый канун войны была предназначена скорее для успокоения общественности. И в значительной степени это удавалось, потому что в том же номере газеты «Утро России» в информации под заголовком «Наплыв русских рабочих» публиковалось перепечатанное из германской Local Anzeiger сообщение о том, что «в последние месяцы наблюдалось небывалое до сих пор предложение русских рабочих рук, не нашедших применения в сельском хозяйстве. Многие возвращаются на родину; однако большое число рабочих пытается устроиться на фабриках и заводах западной Германии».

Разумеется, «Утро России» уделяло внимание и развитию забастовочного движения в России, традиционно активизировавшемуся по мере приближения к дню солидарности пролетариата 1 мая. Однако таким сообщениям, как «Демонстрация рабочих в Петербурге» или «Крестьянские беспорядки», уделялось куда меньше внимания (и места на газетной полосе), нежели отчётам о передвижениях по стране и участии в различных мероприятиях Николая II. В заметке «Осмотр хуторских хозяйств» подробно сообщалось о том, как «Его Величество Государь Император изволил выехать из Ливадии по направлению к Симферополю и у выселок из деревни Саблы остановиться для ознакомления с условиями хуторского расселения в Таврической губернии. Встреченный губернатором, Государь Император изволил принять хлеб-соль от депутации хуторян и выслушать их приветствие, после чего подробно осмотрел два хутора, посетив их хозяев, и ознакомился с их хозяйствами, причём объяснения давали уполномоченный южного района Голубниченко и непременный член губернской землеустроительной комиссии Шлейфер. Пробыв на хуторах свыше часа, Его Величество изволил далее проследовать на Симферополь, куда прибыл около 11 часов утра, и при въезде в город был встречен депутациями от дворянства и земства… Обойдя их, а равно представителей войск и гражданских установлений, Государь Император изволил отбыть, приветствуемый войсками и учащимися учебных заведений, стоявших шпалерами, и народом».

Значительное внимание на полосах прогрессистского «Утра России» уделялось и подробным отчётам о заседаниях в Государственной думе (в начале мая 1914 г. Госдума обсуждала, в частности, смету Министерства внутренних дел, а также помощь пострадавшим от паводковых наводнений); непременными были и публикации о «настроениях» на отечественных и иностранных биржах.

Столь же значительное, как и в прогрессистском «Утре России», внимание заседаниям Госдумы уделялось и в кадетской «Речи», что объяснялось небезосновательными претензиями этой партии на ведущую роль в политическом процессе. Но из публикаций в «Речи» рассматриваемого периода становится очевидным и нараставшее напряжение между различными легальными политическими партиями и течениями, которое, в свою очередь, проявлялось на газетных полосах. Так, в «Речи» от 3 мая 1914 г. публикуется комментарий к окончательному приговору по судебной тяжбе между этой газетой и черносотенной «Земщиной»: «2 мая состоялось объявление в окончательной форме, т. е. мотивированного, приговора по известному делу о клевете, возбуждённому представителями газеты „Речь“ против редактора „Земщины“ С. К. Глинки-Янчевского, по поводу известной клеветы этого публициста на тему о финляндских деньгах». Оказалось, что приговор был целиком не в пользу «Речи», и дважды привлекая внимание читателей к тому, что клевета редактора «Земщины» остаётся фактом очевидным, газета настаивает на виновности ответчика — то есть на неправильно вынесенном приговоре.

Однако главное, что «роднит» относящиеся к периоду кануна войны публикации «Речи» и «Утра России» (не говоря уже о «Земщине»), — это подчеркнуто верноподданнический тон публикаций.

Значительно более информированной в сравнении в кадетской «Речью» и прогрессистским «Утром России» выглядит газета И. Д. Сытина «Русское слово», при формировании содержательного наполнения которой её редактор В. М. Дорошевич целенаправленно демонстрировал отстранённость издания от каких-либо политических пристрастий. В то время, в 1914 г., до начала войны, газета «Русское слово» характеризовалась и большими, нежели у других изданий, возможностями в смысле размеров газетной площади: «Русское слово» выходило на 12 полосах А2, «Речь» и «Утро России» — на 6–8 полосах. Это означало, что любое событие и явление в «Русском слове» освещалось куда более подробно. Так, скромно выглядевшие в «Утре России» сообщения о первомайских демонстрациях в Петербурге в «Русском слове» подавались с использованием впечатляющей статистики: «В Петербурге 1 мая бастовали 155 тыс. рабочих». Из публикаций других газет также не всегда можно было сложить впечатление о том, насколько в действительности была напряжённой и взрывоопасной международная обстановка. В «Русском слове», наоборот, именно проблемам международных отношений уделяется первостепенное внимание. Так, в одном из майских, 1914 г., номеров газета публиковала подборку материалов под общей рубрикой «Россия и Германия», в которой, среди прочего, сообщались подробности выступления министра иностранных дел Германии фон Ягова с выпадами в адрес российской печати (что вновь подтверждает, насколько важную роль в то время играла печатная пресса в формировании общественного мнения не только на национальной территории, но и за её пределами). «Несомненно, — сказал Ягов, — уже с давнего времени в части русской печати все более обострялось господствующее враждебное к Германии отношение… которое в различных областях привело почти к систематической кампании против нас. Поддерживавшие эту кампанию не должны удивляться, что в конце концов „как аукнулось, так и откликнулось“, но имперское правительство протестует против попыток возложить на него ответственность за некоторые из подобных ответных выступлений германской печати»[40].

На примере этого выступления фон Ягова становится особенно очевидным, насколько серьёзными были противоречия между Россией и Германией: фон Ягов выступал, собственно, на общественных слушаниях по поводу формирования сметы расходов германского МИДа, а перешёл в конце концов к обсуждению глобальных политических проблем, причём обсуждение это в целом было столь демократичным, что нашёлся и оратор с «левой» скамьи парламента, который «подверг резкой критике германскую и австро-венгерскую политику по отношению к России», заметив, что «социал-демократы — отнюдь не восторженные приверженцы тройственного союза. Австро-венгерские аграрии боятся больше сербской свиньи, чем сербского солдата. Из-за интересов скотобойни Австрия была готова превратить в человеческую бойню всю Европу. Социал-демократы относятся хладнокровно к вопросу о славянской опасности. До сих пор русский народ ещё не угрожал германскому».

Опубликованная в той же рубрике («Россия и Германия») заметка «Настроение рейхстага» добавляла новых немаловажных подробностей об обстановке на международной арене. Во-первых, настроение рейхстага было в то время в целом «нескрываемо враждебное России», кроме того, выпад фон Ягова в адрес русской печати был понят здесь «как предостережение по адресу русской дипломатии, которой придётся рассчитываться за печать. Ораторы, от правой до левой, критикуя бюджет, не упускают случая резко отозваться о русской печати и благодарят Ягова за его отповедь». При этом, делает небезосновательный вывод газета «Русское слово», публичный выпад германского министра в адрес русской печати — не более, чем «ловкий тактический ход. Иностранный бюджет принят почти без критики и без сокращений».

Однако материалы о деятельности царской семьи публиковались в то время в «Русском слове», как и в других изданиях, также с использованием подчёркнуто почтительной стилистики.

Такой верноподданнический тон изданий был в том числе вызван воздействием тех положений Устава о цензуре и печати 1890 г., в которых говорилось о непременном согласовании всех публикаций о царской семье с министерством двора для столичных изданий, а для газет, выходивших в провинции, — с местными органами власти. В некоторых публикациях это подтверждалось напрямую — через ссылку на согласование с соответствующим представителем власти. Так, «Утро России» в номере от 15 мая 1915 г. сообщало в заметке «Возвращение Государя Императора»: «Его Величество Государь Император 14 сего мая изволил возвратиться из действующей армии в Царское Село. Подписал министр Императорского Двора генерал-адъютант гр. Фредерикс». В одной же од рубрикой «Известия из России» в том же номере газеты «Утро России» сообщалось, что в Казани «торжественно совершена закладка часовни на могиле митрополита Ефрема, помазавшего на царство 302 года тому назад Михаила Фёдоровича, первого царя из Дома Романовых», а после закладки «многочисленным духовенством с 3 архиереями во главе совершено всенародное молебствие, при этом пел хор в 1000 человек» и т. д.

С началом войны газеты, разумеется, старательно отражали и ход боевых действий, анализируя стратегию и тактику как русских войск, так и их союзников и противников. Так, в мае 1915 г. газета «Речь» в рубрике «Печать» переопубликовывала большими кусками пояснения «Русского инвалида» по поводу перегруппировки боевых сил: «Обращаясь… к вопросу о причинах изменений, происшедших в Западной Галиции, официоз поясняет, что причиной потеснения нас на второстепенном участке нашего театра… явилось непротивление союзников германской инициативе свозить её войска со всех фронтов куда ей угодно»[41]. Здесь же «Речь» комментирует и публикацию в газете «Новое время», касавшуюся того, что немецкому принципу «бургфриде», то есть приложению всех усилий на сохранение внутреннего мира во время войны, противопоставлено российское единение. «Нигде общее единение не вылилось в более прекрасное, неподготовленное явление, чем у нас в России, — цитировала „Новое время“ газета „Речь“. — Оно потому было так естественно и радостно, потому свершилось так сказочно быстро, что инстинкты народные, повинуясь историческому навыку, толкнули новую Россию на испытанные пути, спасавшие древнюю Русь в годины смертных неисчислимых лихолетий». «К сожалению, старые немецкие приспешники, вроде „Земщины“ и „Прусского знамени“, всячески стали домогаться разрушения этого общего единения и теперь торжествуют, что их работа даром не пропадает!» — заключает (ошибочно, как показал дальнейший ход истории) «Речь»: настоящая угроза единению России исходила отнюдь не от черносотенных изданий.

Несмотря на более широкую информированность и отсутствие политической ангажированности, публикации «Русского слова» за 1915 г., особенно в части, касавшейся почтительного тона высказываний в адрес дома Романовых, не отличались особой оригинальностью от таковых в газетах «Утро России» и «Речь». Так, в мае 1915 г. «Русское слово» наряду с информацией об улучшении материального положения почтово-телеграфных служащих, оборудовании Союзом городов бань на передовой, отказе московского уездного воинского начальника в отсрочке от призыва занятых на производстве рабочих и служащих в приличествующем случаю тоне сообщало об избрании верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича почётным членом Академии наук.

Совершенно иным, и, конечно же, соответствующим тем изменениям в общественном сознании, которые происходили в русском обществе с течением войны, предстаёт перед читателем содержание тех же газет в канун революционных событий 1917 г. Так, автор обзора в «Утре России» от 11 декабря 1916 г., посвящённого запросу министра финансов на новое расширение эмиссионного права Госбанка, с сожалением сообщал: «Он [министр финансов. — А. А.-О.] предполагает выпустить ещё на три миллиарда бумажных денег… Становится холодно при мысли о том, чего требует от человечества эта война, и какое „движение ценностей“ она вызывает. Я говорю „движение“ потому, что не следует думать, что эти ценности исчезают куда-то бесследно. Исчезает только часть их, та, что расстреливается из пушек, та, что уходит с изнашиванием машин, орудий, одежды, превышающим обычное их изнашивание. Большая часть остаётся, лишь переходит из одних рук в другие, вызывая громадные социальные изменения».

Попутно в комментариях к миллиардным эмиссиям Госбанка «Утро России» обнаруживало такую осведомлённость о государственных военных тратах, которая могла происходить только от принадлежности газеты отечественному финансово-промышленному истеблишменту: «Всех тяжелее — если не считать Турции — будет нам, которым приходится выбрасывать за границу по заказам на снаряжение, т. е. как раз на то, что изнашивается и расстреливается, неслыханные количества… „единиц“ труда русских людей… Жутко думать об этой реке миллиардов, текущей в Новый Свет и в Японию, где идёт какое-то фантастическое обогащение и создаётся новый класс мультимиллионеров и даже миллиардеров, и где простой слух, что Россия может принять германское предложение мира, вызвал на бирже панику».

Далее «Утро России» переходило уже к прямым обличениям царского правительства и собственно самодержавного строя, когда указывало на причины, побудившие размещать миллиардные заказы за рубежом: «Всё это — расплата за гордое пренебрежение к отечественной промышленности и за многое другое… Следствием этого будет новое понижение курса рубля, курса международного и особенно „внутреннего“, и новое усиление дороговизны, так как заработок значительной части населения не может сразу поспеть за возросшей ценой продукта или вещи, т. е. реальной ценности». «В этом виновато не население России, — заключало „Утро России“, — экономические и моральные законы незыблемы даже во время войн. Чтобы это перестало быть так — нужно, чтобы изменилось что-то в системе государства, — чтобы ценности, которые оно даёт, стали действительными ценностями».

В ещё более обличительном тоне в адрес самодержавия были выдержаны публикации «Утра России», посвящённые убийству Григория Распутина в номере от 20 декабря 1916 г. В заметке «Прорубь» автор адресовал правительству совсем уже гневные строки: «Да ведь это же он, дух этот, дух эпохи, этот самый режим византийский лежит там на холодной груди Невы, столько уже унесшей тайн и крови, это он брошен там теми, кто это совершил, чтобы она унесла его с глаз долой. И пусть так и будет. Пусть он исчезнет».

Вместе с упомянутым «духом» совершенно исчезали по мере приближения к Февральской революции 1917 г. и какие-либо намёки на былую почтительность в адрес самодержавия (и представлявшего его интересы правительства) не только с газетных полос, но и из сознания народных масс и думского истеблишмента. Так, в обзоре печати от 18 декабря 1916 г. «Речь» опубликовала значительный отрывок из текста газеты «Биржевые ведомости», посвящённого прениям в Государственной думе, выдержанного в духе прямых обвинений в адрес режима: «Мало оказалось обкарнать общественные организации применением к ним 87-й статьи, отдававшей их под надзор администрации, — понадобилось прибегнуть к прямому запрету, и тем самым почти накануне роспуска Гос. Думы снова показать ей, каково истинное лицо системы, осуждённой в сознании всей страны. Оказательство этого „лица“ дало надлежащий эффект. Думские речи, при всём разнообразии их оттенков, отразили властное наступление общественности, предостерегающей против ослабления занятых Гос. Думой позиций, призывающей к спасению отечества, напоминающей, как это было сказано в одном постановлении, что все сроки истекают и близятся к концу даваемые отсрочки».

Газета «Русское слово», используя тот же, что и в «Речи», приём маскировки собственного мнения за цитатами из других изданий, в обзоре печати от 1 декабря 1916 г. сообщала: «„Московские ведомости“ открыто и не без гражданского мужества признают, что правые организации разбиты и что чёрная сотня в полном своём составе потерпела жесточайшее и бесславное поражение. Причину этой „гибели надежд“ газета совершенно справедливо видит в том, что правые организации „оподлели“… Из кого же, в самом деле, набирать теперь новую черную рать?.. Притом же сами „Московские ведомости“ не отрицают, что „авторитет правительства в глазах народа падает всё ниже и ниже“ и что „в данный момент враги нашего государственного строя стоят на самом пороге к достижению своих ближайших целей“».

Как покажет история, враги самодержавия в лице большевиков и других левых течений действительно уже «стояли на пороге» его свержения. И хотя Ленин, находясь за границей, не мог принимать в этом такого деятельного участия, как ему хотелось бы, однако на тот момент он в этом не слишком и нуждался: царизм сам, как и родственные ему режимы в Европе, в точном соответствии с ленинскими установками, рыл себе могилу в сознании масс.

Глава 3. Большой Февраль

Когда Ленин узнал о Февральской революции в Петрограде, он написал своей соратнице Александре Коллонтай из заграницы: «Сейчас получили вторые правительственные телеграммы о революции 1 (14). III в Питере. Неделя кровавых битв рабочих, и Милюков + Гучков + Керенский у власти!! По „старому“ европейскому шаблону… Ну что ж! Этот „первый этап первой (из порождаемых войной) революций“ не будет ни последним, ни только русским. Конечно, мы останемся против защиты отечества, против империалистической бойни, руководимой Шингарёвым + Керенским и Ко. / Все наши лозунги те же»[42]. Керенский в своих насыщенных субъективными оценками мемуарах сообщал также, что Ленин, среди прочего, отправил телеграмму партийцам (в транскрипции Керенского — «сообщникам») с инструкциями в Стокгольм следующего содержания: «Наша тактика: полное недоверие; никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата — единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую думу; никакого сближения с другими партиями».

Между тем в своей характеристике того, что Февральская революция оказалась лишь первым этапом из порождённых войной революций в Европе и мире, Ленин вновь проявил поразительную способность к предвидению. А теперь — о том, как всё происходило на самом деле.

К концу 1916 г. высказывания периодической печати даже умеренного толка носили совсем уже категорический характер: таковы были настроения в обществе, и газеты их пунктуально отражали. Например, прогрессистское «Утро России» в редакционной статье «Последние минуты» открыто заявляло: «Именно во имя победы мы должны сказать громко: „С этим судорожно отмирающим режимом мы идём к смерти и гибели!“»[43]. Тем не менее среди свобод, достижения которых требовали в то время все партии оппозиционного правительству спектра, одной из главных была отмена политической цензуры для прессы. Суммируя отношение в обществе к проблеме свободы слова, многие современные исследователи периода отмечают, что по этому вопросу в то время находили общий язык между собой представители самых разных, порой противостоявших друг другу политических течений: «Печать взята в тиски. Цензура давно перестала быть военной и занимается охраной несуществующего престижа власти… — утверждал октябрист С. И. Шидловский. Правительственную политику удушения печати критиковал социалист А. Ф. Керенский о бессмысленной цензуре как об одном из факторов, составляющих „главный бич русской общественной жизни“, говорил В. М. Пуришкевич»[44]. Одновременно сама печать, как это видно по высказыванию в «Утро России», по мере приближения к февралю 1917 г. начала пользоваться всё большей свободой от цензурных ограничений «явочным порядком».

Но, конечно, проблем в обществе хватало и помимо цензуры. В обеих столицах, крупных центрах и в глубинке росло глухое недовольство населения ростом цен на предметы и продукты первой необходимости. Недовольство это естественным образом выплескивалось на тех, кто оказывал дорожавшие услуги и продавал дорожавшие продукты. В исследовании периода Т. А. Белогуровой, например, отмечается, что «в деле об анонимном заявлении крестьян Климовского завода Юхновского уезда смоленскому губернатору говорится „о поднятии местными торговцами цен на ржаной хлеб и предметы первой необходимости“. Из фельетона В. Федоровича „К мародёрам“ в „Голосе Москвы“ тоже можно сделать вывод, что недовольство растущими ценами обращалось прежде всего на торговцев. Автор сравнивал их с мародёрами, что соответствовало общественным настроениям»[45]. Составители одного из относящихся к тому периоду циркуляров Департамента полиции МВД отмечали, в частности, что повышение цен «особо тяжело отразилось на беднейших классах населения, недовольство коих уже стало проявляться в некоторых местностях в виде попыток к устройству уличных беспорядков и погромов торговых помещений купцов, подозреваемых в умышленном повышении цен»[46].

Ухудшившейся к 1917 г. экономической ситуацией и недовольством населения спешили воспользоваться в своих целях партии левого толка, такие, как большевики и партия социалистов-революционеров, в нелегальных листовках которых появились призывы бороться с дороговизной не при помощи «разгрома лавок и избиения лавочников», а организованным совместным протестом «против общей причины дороговизны — против войны». Однако ошибочным было бы поддерживать бытовавшее ещё в советские времена мнение, будто только партии левого толка, в большей степени большевистская, работали на революцию. В исследовании Ю. А. Жердевой, например, выявлено, что «единственная власть, которая могла бы удовлетворить кадетов, — это власть „революционная“, никак не связанная в массовом сознании с прежней государственной властью». Причём свою «революционность» кадеты оправдывали тем, что только революция могла спасти страну от национального поражения, поэтому главную её задачу видели в «спасении родины». Либеральная пресса, в частности кадетская, «усиливала и обостряла нервное напряжение общества» наряду с «продовольственной проблемой» и «крайней дороговизной». Действуя в ожидании «спасительной» революции и одновременно опасаясь её «разгула», либералы на страницах периодической печати создавали впечатление, что всё в России рушится, обречено на гибель, «преступно», «бездарно» и «продажно»[47], что, строго говоря, в значительной мере соответствовало действительности.

3.1. «Думская болтовня переступила границы терпения». И совершился переворот

Председатель Государственной думы М. В. Родзянко прямо указывал на то, что рост цен на основные продукты заставил «толпы выйти на улицы столицы с криками „Хлеба!“, в результате чего свершился „великий переворот“»[48]. Таким образом, начало февральским событиям в Петрограде положили уличные демонстрации. Но параллельно и одновременно с улицей назревали события и в стенах Государственной думы, в составе которой отсутствовало единство в отношении к происходящему: там зрели заговоры, бытовали ложь и провокации. Так, в письме к епископу Орловскому и Севскому Григорию в Орёл член Госдумы протоиерей Г. Зверев, в частности, сообщал: «Думская болтовня, партийная борьба, для вящей аргументации уснащающиеся бесцеремонной ложью, переступили границы моего терпения» (у Т. А. Белогуровой). Тем не менее одновременно с выплеснувшимся на улицы возмущением рабочих и солдат в конце февраля 1917 г. в стенах Государственной думы началась энергичная деятельность по образованию новых органов власти: причиной для состоявшегося наконец объединения интересов различных фракций послужил указ царя о прекращении занятий парламента до 1 апреля, то есть фактически о роспуске Госдумы. В итоге, под давлением двух мощных составляющих — улицы, где против самодержавия громко высказались рабочие и солдаты, а также объединившихся на всеобщей ненависти к царизму думцев, — участь старого режима была решена.

Совершенно иначе воспринимали ситуацию в России русские эмигранты за рубежом. При отсутствии систематической информации они пользовались слухами и сведениями из непроверенных источников, а потому вынуждены были подчас делать ошибочные выводы о происходящем на родине. «Стали понемногу приходить завсегдатаи „Ротонды“; нас поздравляли; спорили — удержится ли новый царь или будет республика (мы не знали, что французская цензура задерживала телеграммы и что в Петрограде никто больше не думает о Михаиле, а Совет рабочих депутатов обсуждает, как ему быть с Временным правительством), — вспоминал о том, как был воспринят Февраль 1917 г. в Париже, Илья Эренбург. — …Трудно было понять, что происходит в России. Самая солидная газета „Тан“ писала, что женщины взбунтовались из-за перебоев с доставкой продовольствия, что перебои объясняются снежными заносами, что Николай был связан с германофильскими кругами, а Михаил настроен в пользу союзников. Поскольку генерал Хабалов заявил, что в Петроград будут доставлены большие запасы муки, беспорядки можно считать оконченными».

Однако на самом деле события в Петрограде развивались практически молниеносно: за несколько коротких дней страна, оставив царизм навсегда позади, фактически перешла к устройству республики, в одночасье явив изумлённой Европе сразу два органа власти — Временное правительство и Совет.

Разумеется, первым делом потрясение такого масштаба отразилось на возможностях прессы. Наступил перерыв в обычном графике выпуска газет, тем более чувствительно воспринятый в обществе, что обычным для того времени был ежедневный — без выходных — выпуск изданий: несколько дней в конце февраля — начале марта 1917 г., в течение которых не выходили газеты, произвели эффект, равносильный тому, как если бы в XXI век на неделю отключились одновременно Интернет и телевидение. В этих условиях информационный вакуум немедленно заполняли самые невероятные слухи, а потребность в печатной прессе, в полюбившихся в определённых категориях населения газетах ощущалась особенно остро.

Отсутствие достоверной информации — худшее, что могло (и может) произойти в период активной фазы социального переворота, тем более такого эпохального масштаба, как Февральская революция 1917 г. в России. Как и почему произошёл этот перерыв в выпуске газет — единственного средства массовой информации в то время, если не считать Петроградского телеграфного агентства, сводки которого публиковалась среди прочего в этих газетах, — вот что важно понять.

О существовании документов — указов или распоряжений, на основании которых в конце февраля 1917 г. мог быть принудительно остановлен выпуск газет, до сих пор ничего не известно. Тем не менее оставшиеся от того времени многочисленные косвенные данные, прежде всего газетные публикации, позволяют выдвинуть ряд следующих версий. Так, если предположить, что перерыв произошёл по распоряжению старой власти, то нужно иметь в виду, что прерогативой принятия таких решений располагало прежде всего Министерство внутренних дел, в составе которого находилось Главное управление по делам печати, осуществлявшее цензурный надзор. Само министерство с осени 1916 г. возглавлял, напомним, А. Д. Протопопов, известный своими жёсткими мерами по отношению к критическим выступлениям даже и подцензурной печати. Однако наиболее вероятным представляется, что в письменном видетакие документы могли не выходить вообще, поскольку иначе об их существовании неминуемо сообщалось бы в прессе, возобновившей выпуск после Февральской революции.

Следующая версия о вероятности участия царских властей в нарушении графика выпуска газет касается проведённого у председателя последнего царского правительства Н. Д. Голицына 26 февраля совещания, на котором в связи событиями в Петрограде среди прочего было принято решение объявить город на осадном положении. Можно предположить, что наряду с введением комендантского часа осадное положение «автоматически» подразумевало перерыв в выпуске прессы.

Кроме того, в современных исследованиях периода отмечается возможность применения военными властями права приостановки выпуска газет, которым они пользовались по Положению о военной цензуре, введённому в действие указом царя от 20 июля 1914 г. Однако не менее вероятными, но наиболее действенными причинами наступления перерыва в выпуске периодической печати представляются следующие.

Во-первых, уличные выступления в Петрограде в третьей декаде февраля достигли такого масштаба, который делал невозможным осуществление любой предпринимательской деятельности, в том числе работу типографий. Демонстрации переросли в столкновения с полицией, началась стрельба, в результате чего, по многочисленным свидетельствам, была прервана работа транспорта (к концу февраля в Петрограде прекратили движение трамваи). Типографские рабочие принимали участие в выступлениях наряду с рабочими других предприятий, а в Москве, по некоторым данным, они прекращали работу в связи с отказом издателей публиковать в газетах информацию о событиях в Петрограде. При этом забастовочная активность типографских служащих в Российской империи вошла в традицию задолго до Февральской революции и даже до начала Первой мировой войны. Так, «Русское слово» в опубликованном в номере от 3 мая 1914 г. подробном отчёте о том, как рабочие в обеих столицах и в провинциальных городах отмечали Первомай, сообщало, что только в Москве 1 мая «бастовали 25 типографий. Газеты, за исключением „Московских ведомостей“, вчера не вышли… вследствие забастовки в Петербурге не вышли почти все газеты», в Армавире «вчера бастовали рабочие всех типографий. Вследствие забастовки наборщиков газета „Отклики Кавказа“ сегодня не вышла», в Екатеринодаре «„Кубанский курьер“ не вышел вследствие забастовки наборщиков», в Киеве «вечерние газеты не вышли… сегодня вышли лишь „Киевлянин“, „Киев“ и „Двуглавый орёл“» и т. д.

Но к трудностям февраля 1917 г. прибавлялось ещё и то, что в типографии скорее всего нельзя было доставить бумагу и другие материалы, прерывалась подача электричества: именно на такого рода причины указывает, в частности, публикация газеты «Русское слово» от 3 марта: «Вследствие технических затруднений, испытываемых типографией „Русского слова“ в настоящие дни, мы лишены возможности напечатать в номере сообщения наших корреспондентов о событиях в Ярославле, Костроме, Харькове, Нижнем Новгороде, Царицыне и др.». Те же причины упоминаются и в резолюции состоявшегося 2 марта заседания Всероссийского общества редакторов: «Выслушав доклад представителей совета общества об исполнении возложенного собранием 1 марта поручения обратиться к исполнительному комитету Государственной Думы для принятия мер к обеспечению немедленного нормального выхода ежедневных газет, общее собрание вновь отмечает настоятельную для государственных интересов необходимость появления ежедневных газет и, позаботившись со своей стороны о преодолении возникших технических препятствий, поручает совету принять все меры к осуществлению немедленного выхода газет» (опубликовано в «Русском слове» 4 марта 1917 г.).

Во-вторых, издатели добровольно прекращали выпуск газет из опасений, что власти могут закрыть газеты, если они будут публиковать сообщения о событиях в Госдуме и на улицах. Эту версию также подтверждает информационное сообщение под заголовком «Печать», опубликованное в номере газеты «Русское слово» от 7 марта: «Когда народ ищет дорогу к свободе, нельзя оставлять его в темноте. Но что было, то прошло, и ошибка в фальшь не ставится. Зато теперь голоса свободной печати звучат как гимн воскресшей России…». Очевидно, что под «ошибкой» газета подразумевала добровольные действия издателей по прекращению выпуска газет. Между тем из приведённого сообщения в «Русском слове» становится известным и то, насколько серьёзными оказались последствия нарушения графика выпуска газет: «Наконец получились и петроградские газеты. Целых семь дней длилось это вынужденное молчание, и семь дней столица питалась только слухами и наскоро составленными листками информационного характера. Насколько это было вредно для дела революции — ясно само собой. Когда созидается новая жизнь, нельзя тушить фонари».

Версию добровольного прекращения выпуска газет подтверждает и дальнейший ход событий: в первых числах марта 1917 г. редакции многих газет обращались за разрешениями на продолжение выпуска к одному из новых центров власти — Совету рабочих и солдатских депутатов (содержание и обстоятельства появления этих документов обсуждаются далее). И из самого факта обращений логически следует, что до того издания вынужденно этот выпуск прекращали. При этом некоторые крупные газеты, такие, как «Русское слово», возобновили выпуск ранее, нежели были получены разрешения от новых властей; вероятно также, что «Русское слово» вообще не сочло нужным обращаться за разрешением — тем более что все источники любого государственного нормотворчества находились в Петрограде, а штаб-квартира этой и многих других влиятельных газет — в Москве.

Думается, что помимо опасений закрытия, которые небезосновательно испытывали издатели, на прекращение выпуска газет повлиял почти весь комплекс перечисленных факторов, и теперь представляется небесполезным установить действительные параметры этого перерыва. Как следует из приведённой выше публикации «Русского слова» — на семь дней. В номере же газеты «Биржевые ведомости» от 5 марта сообщение под заголовком «Аукцион московских газет» начинается со слов: «3 марта днём на улицах Петрограда после трёхдневного перерыва появились в продаже московские газеты». Итак, семь дней, по версии газеты «Русское слово», и три дня — по версии газеты «Биржевые ведомости».

На самом же деле по формальному признаку нарушения графика выпуска газет — такого, когда в один и тот же день не вышло бы ни одной газеты, — не наступало: в дни, когда прерывали выпуск одни газеты, его возобновляли другие издания или выходили в свет новые газеты, созданные непосредственно в ходе революционных событий, и фактически ни в один из дней конца февраля — начала марта 1917 г. общественность не оставалась без газет. Например, последний февральский номер петроградской газеты «Биржевые ведомости» вышел в свет 28 февраля. В тот же день, 28 февраля, появился первый номер «Известий Петроградского совета рабочих депутатов». А непосредственно накануне, 27 февраля, когда в Москве вышли последние февральские номера «Русского инвалида» и «Русского слова», а в Петрограде — «Русских ведомостей», в Петрограде же был издан первый номер «Известий революционной недели», предпринятых Комитетом петроградских журналистов и выпускавшихся до 5 марта, когда большинство газет уже полностью возобновили издание; походая газета — «Известия московской печати» вышла 1 марта в Москве. Одно из самых популярных изданий того времени — московское «Русское слово» не выходило всего два дня, 28 февраля и 1 марта, уже 2 марта газета вновь начала выпуск; «Русские ведомости» в Петрограде также остановились всего на два дня, 28 февраля и 1 марта, возобновившись 2 марта. Незначительными оказались перерывы в выходе в свет других популярных изданий, и лишь некоторые газеты не радовали читателей относительно долго — до семи дней.

Кроме того, до сих пор было принято считать, что подцензурная печать не могла сообщать о том, что происходило на улицах Петрограда и в стенах Госдумы в период активной фазы Февральской революции, — и оттого что многие газеты прервали выпуск, и потому что издатели продолживших выпуск газет не публиковали информацию из опасений их закрытия. Это верно также лишь отчасти. Так, последний февральский выпуск «Русского слова», вышедший без порядкового номера с подзаголовком «Бюллетень 27 февраля», подробно рассказывал о межфракционных переговорах в Государственной думе. В тот же день, 27 февраля, вышло и «Экстренное приложение к № 47» (таков подзаголовок названия) газеты «Русские ведомости», хотя и не сообщавшее о переговорах в Госдуме, но обнародовавшее подробности происходившего с печатной прессой в те напряженные дни: в сообщении под заголовком «Петроградские газеты» говорилось: «Сегодня в Петрограде вышли только газеты „Свет“, „Земщина“, „Петроградские ведомости“, „Торгово-промышленная газета“ и „Правительственный вестник“. Завтра газеты „День“, „Речь“, „Новое время“, „Биржевые ведомости“ и „Русская воля“ не выйдут».

Тем не менее кажущиеся незначительными для обычного времени перерывы в выпуске популярных газет в период социальных перемен, подобных Февральской революции, становились настоящим потрясением. Новые, самоотверженно предпринимавшиеся журналистами издания в обеих столицах также не могли компенсировать нехватку привычных газет, их отсутствие на прилавках было слишком заметным и вызывало тревогу. Не могли заполнить информационный вакуум и такие издания, как «Русский инвалид» (даже если они и выходили бесперебойно): первые страницы этой газеты отводились в то время под публикацию списков «высочайше награждённых воинов», на других располагались не отличавшиеся актуальностью сообщения об аудиенциях председательнице Общества попечительства об увечных воинах (и т. п.) — и ни слова о событиях в Петрограде, уже достигших своего апогея.

Всё это в качестве следствия породило ажиотаж, подробно описанный в одной из публикаций «Русского слова» от 4 марта: «Сегодня в Петроград после долгого промежутка времени прибыли московские газеты с подробным изложением всех петроградских событий. Едва только поезд остановился, как к багажному вагону, в котором следовали газеты, бросилась толпа артельщиков. Началось форменное сражение, которое затем перенеслось к киоскам и магазинам. В течение нескольких минут московских газет не стало. Перед магазином т-ва И. Д. Сытина на Невском стояла огромная толпа народа. Когда приказчик заявил, что все номера „Русского слова“ проданы, начались протесты, и толпа только после того, как сама удостоверилась, что ни одного номера газеты не осталось, стала расходиться. Затем в течение целого дня московские газеты котировались, как биржевые бумаги: за номер платили 100 и даже 1000 рублей. У некоторых пунктов, где производился сбор в пользу революционных нужд, начался своеобразный аукцион. Сначала продавались стихи на смерть Распутина, затем обгоревшие бумаги из охранного отделения и другие реликвии реакции. У кафе „Пекарь“ аукцион достиг грандиозных размеров. Один из номеров „Русского слова“ был продан за 10 000 рублей, пожертвованных в пользу революции директором товарищества „Жест“ Левенсоном. В течение целого дня в петроградское отделение газеты „Русское слово“ обращался ряд учреждений с просьбами продать им номера газет, предлагая какие угодно деньги. Вообще следует отметить колоссальный спрос, который проявляет сейчас столица на произведения печати. Известия, выпускаемые комитетом петроградских журналистов, печатаются в количестве 2 миллионов экземпляров и в течение нескольких часов расходятся» (заметка под заголовком «Колоссальный спрос на газеты»).

По-разному складывалась политическая ситуация в российской провинции. Но и здесь индикатором изменений служили взаимоотношения местных властей с печатью. В одних городах верные самодержавию администрации насильно прекращали выпуск печати, о чём сообщалось, в частности, в публикации «Русского слова» от 3 марта: «В некоторых городах уже состоялось присоединение к новому правительству. Арестованы губернаторы, полиция. В других губернаторы и жандармские власти всё ещё запрещают печатание агентских телеграмм и конфискуют газеты». А в некоторых городах, наоборот, газеты беспрепятственно выходили. Например, в Одессе местная газета «Русская речь» не прекращала выхода в разгар революционных событий в Петрограде (в подшивке издания сохраняются номера от 28 февраля и от 1 марта 1917 г.). Однако из-за прекращения пересылки телеграмм Петроградского телеграфного агентства газета впервые смогла сообщить о событиях в Петрограде лишь в номере от 4 марта.

Примечательной была атмосфера, сопровождавшая возобновление выпуска старых изданий и появление новых газет: это была атмосфера возрождения полноценной общественной жизни, свободы слова, атмосфера всеобщего единения и высоких надежд. Так, 4 марта газета «Русское слово» опубликовала следующее характерное обращение Совета редакторов к читателям: «Злостное пренебрежение старого режима к священным интересам родины привело к полному его крушению… Управление старого режима сопровождалось нарушением нормального порядка, расстройством всей жизни, которое вызывает тревогу, и возникновением самых чудовищных слухов… Стойко и организованно сплотимся вокруг Государственной Думы и дружно поведём настрадавшуюся родину на светлый путь мирного развития».

Реальное существование упомянутых в обращении «чудовищных слухов», служивших в том числе причинами трагических инцидентов, наглядно подтверждается соседствующей публикацией «Русского слова»: «Среди населения Петрограда циркулирует слух, будто со Спасо-Преображенского лейб-гвардии собора сняты пулемёты, которыми якобы 3 марта обстреливались войска, собравшиеся на площади для выслушивания речей членов Государственной Думы Родичева и Назарова. Этот вздорный и совершенно ложный слух злонамеренно распространяется до сих пор, вследствие чего собор неоднократно подвергался обстрелу. Желая положить предел этому печальному явлению, я, как член Государственной Думы и служащий при названном соборе, свидетельствую, что слух не имеет никаких оснований. Никаких пулемётов со Спасо-Преображенского собора никто не снимал, и таковых никогда там не было… Член Государственной Думы протоиерей Адриановский».

В первые мартовские дни 1917 г. произошло не только восстановление нарушенного графика выпуска ранее издававшихся газет, но и состоялся всплеск инициатив по выпуску новых изданий, в первую очередь партийных, что, очевидно, стало прямым следствием многолетних ограничений, налагавшихся на прессу старым режимом. Газета «Русское слово» в номере от 5 марта опубликовала целый ряд сообщений о таких инициативах и, в том числе, сообщение о возобновлении легального выпуска «Правды», каковому факту в то время никто, конечно, особенного значения не придавал (а зря): «„Народная армия“. Собрание офицерских депутатов в зале армии и флота постановило издавать газету „Народная армия“ с целью ознакомить войска с настроениями и задачами революционного офицерства. / „Солдатское слово“. Сегодня вышел первый номер газеты „Солдатское слово“. Газета издаётся по распоряжению военной комиссии Государственной думы и печатается в типографии главного штаба. Сегодня же „Солдатское слово“ в количестве 100 000 экземпляров отправлено на фронт. / „Газета с.-д.“. Сегодня выходит первый номер социал-демократической газеты „Правда“, издаваемой центральным комитетом партии. / „Вестник Временного Правительства“. Завтра вместо „Правительственного вестника“, выходившего при старом режиме, выйдет „Вестник Временного Правительства“». Кроме того, 7 (20) марта вышла новая меньшевистская «Рабочая газета», 15 (28) марта — будущий орган ЦК Партии социалистов-революционеров «Дело Народа» и другие.

Всего «к февралю 1917 г. только в Петрограде выпускалось свыше 150 газет и более 400 журналов» (по Ю. А. Жердевой), эти данные вполне соотносятся с данными других исследований периода, по которым «с 27 февраля по 25 декабря в Петрограде выходила 161 газета» (у Д. В. Малышева). Отмечается также, что до 1917 г. «количество общественно-политических изданий было значительно меньше, чем развлекательных или профессионально ориентированных. А в период с февраля по октябрь 1917 г. эти показатели возросли в значительной степени за счёт именно политических изданий. Политическая литература стала пользоваться колоссальным общественным спросом, …большую долю в числе вновь появившихся общественно-политических печатных органов составляла собственно партийная печать. Последний факт особенно примечателен ввиду того, что до февраля 1917 г. среди легальных общественно-политических газет и в столицах, и в провинции преобладала „внепартийная“ пресса, хотя и оппонировавшая власти, но зачастую отстаивавшая платформу, входившую в программу нескольких партий» (вновь у Ю. А. Жердевой). Кроме того, «в Петрограде в 1917 г. действовало свыше 300 типографий и типолитографий… Практически все крупнейшие российские политические партии образовали в Петрограде свои издательства».

Дотошно перечисляемые здесь подробности происходившего с прессой лишь на первый взгляд могут показаться «техническими»: именно происходившее с прессой в те дни в наибольшей степени характеризовало уровень общественного самосознания, уровень готовности общества к реальной смене политических декораций. И масштабный всплеск издательских инициатив стал свидетельством проявления и принципиально нового уровня общественной жизни, и столь же нового, свободного качества прессы России — прессы, выходившей уже в условиях основных демократических свобод, включая свободу слова. Главными признаками этого качества российской печати стали возможность свободного высказывания мнений по вопросам формирования новой власти, по вопросам войны — вплоть до отрицания необходимости её дальнейшего ведения, возможности проповедования различных взглядов на вопросы собственности, открытой полемики с политическими противниками, обсуждения порядков армейского подчинения и формирования задач для вновь создаваемых органов правопорядка внутри страны и многого другого, обсуждение чего ранее находилось под строжайшим запретом.

В современных исследованиях периода отмечается, что в 1917 г. понятия свободы политической деятельности прямо отождествлялись со свободой печатного слова: «В целом большинство политических, партийных газет в Петрограде в 1917 г. оказывались не столько органом издающей их партии, не только трибуной для пропаганды и агитации, сколько своего рода олицетворением той или иной партии… название газеты замещало название издающей её партии… Складывалось впечатление, что политическая борьба шла не между партиями, а между соперничающими друг с другом газетами»[49].

Таким образом, новое, свободное качество российской печати в 1917 г. в полной мере соответствовало новой же, свободной политической структуре российского общества, когда реальная многопартийность обеспечивала представительство интересов различных социальных слоёв населения — от малочисленного слоя крупной буржуазии до широких пролетарских и крестьянских слоёв — в отличие от периода до Февральской революции, когда политическая конкуренция происходила на узком поле проправительственных партий и их печатных органов, и в отличие от периода, последовавшего сразу за Октябрьским переворотом.

Характерно, однако, что свободная борьба политических идей изначально велась путём противопоставления интересов одних социальных слоёв интересам других. Причём идея этого противопоставления принадлежала отнюдь не большевикам, как это было принято думать ранее, или во всяком случае не им одним. Большевики видели необходимость обеспечения всех преимуществ для широких слоёв малообеспеченных граждан, пролетариев и крестьян в ущерб интересам зажиточных слоёв как в городе, так и в деревне. Симметричную идею — в отношении необходимости обеспечения интересов «высших», зажиточных слоев в ущерб «тёмной массе» (то есть пролетариев и крестьян) исповедовали политики и публицисты либерально-консервативного направления. Так, С. Л. Франк в своих публикациях в журнале «Русская свобода», редактировавшемся учёным, известным политическим деятелем кадетской ориентации П. Б. Струве, устанавливал настоящий водораздел «между сторонниками права, свободы и достоинства личности, культуры, мирного политического развития, основанного на взаимном уважении, чувстве ответственности перед родиной, как великим целым, с одной стороны, и сторонниками насилия, произвола, разнуздания классового эгоизма, захвата власти чернью, презрения к культуре, равнодушия к общенациональному благу, — с другой». Таким образом, «пониманию демократии как господства низших противопоставлялся не принцип равенства, а общество, основанное на господстве высших»[50].

Кроме того, философ Н. А. Бердяев в своём обличении радикальных социалистов в той же «Русской свободе» «обвинял их в „буржуазности“, имея в виду кроме борьбы за материальные блага, также „пошлость“ и „хамство“, которые вносятся в общественную и культурную жизнь массами. / Социалистическая пресса, в свою очередь, постоянно обличала „буржуазное“ корыстолюбие и стяжание. Демократический идеал социалистов тоже строился на альтруизме. Например, в „Новой жизни“ в библиографическом отделе одна из брошюр называлась „вредной“ на том основании, что в ней описание демократии содержало „мещанский призыв к обогащению, к труду, порядку“». Таким образом, «социалистическая пресса обвиняла в „корыстном“ преследовании своих интересов „буржуазию“. Либеральная пресса обвиняла в „корыстном“ следовании своим интересам рабочих»[51].

Однако при использовании термина «партийная печать» необходимо учитывать значительную долю его условности. Газет с чётко выраженной партийной ориентацией — таких, как кадетская «Речь» или большевистская «Правда», в количественном отношении было меньше, нежели изданий, лишь в общих чертах ориентированных на ту или иную политическую платформу.

Более того: сам термин «буржуазно-демократическая революция», употребляющийся по сей день в отношении событий Февраля 1917 г., также требует пересмотра: современные исследователи отмечают «неприязнь, с которой русская либеральная пресса относилась к заявлениям социалистов о том, что Февральская революция есть революция „буржуазная“, а значит, и к власти после неё должна прийти „буржуазия“, то есть в общепринятом понимании — либералы. В частности, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк отмечали, что политическая революция в России вовсе не означает торжества „старого буржуазного либерализма, который давно уже идейно разложился“. / Оппонируя социалистам, и бывшие „веховцы“, и кадеты настаивали на „всенародности“ и „надклассовости“ Февральской революции. Кн. Е. Н. Трубецкой на страницах „Речи“ в начале марта 1917 г. отмечал, что свершившаяся в России революция — „единственная в своем роде“, она — „национальная“, „народно-русская“, „всенародная“, и потому „никто не имеет на неё исключительные права“»[52].

3.2. «Дело об изнасиловании малолетней русской Свободы». Революция и политический нигилизм

Свобода — вот что было главным, определяющим в умонастроениях всего русского общества сразу после Февральской революции. Образовались новые органы власти, возвращались к легальной деятельности запрещённые политические организации — как физически возвращались из эмиграции и ссылки их духовные вожди. Ещё не проявились политические противоречия и разногласия, ещё встречались, приветствуя улыбками друг друга, представители рабочих окраин и зажиточных слоёв. Не вернулся ещё в Петроград Ленин, немедленно призвавший массы к новой войне — гражданской. Но помимо всеобъемлющего чувства свободы было и ещё нечто, объединявшее в те радостные дни всех, кто понял и принял достижения революции, — чувство ненависти к ушедшему строю. Удивительно, но даже всеобщая радость по поводу освобождения не привнесла в общественные умонастроения желания простить — даже тех, кто исполнял волю старого режима вынужденно, по долгу службы, внутренне противясь такой необходимости. Вместе со свободой в обществе зародилась подозрительность, готовность к отражению несуществующих атак со стороны апологетов старого строя. Но, как покажет история, в обеих столицах в марте 1917 г. мало кому приходила в голову мысль о возможности и необходимости возврата режима самодержавия.

Ещё одно эмоционально отрицательное явление сопутствовало формированию гражданского общества в новых условиях — политический нигилизм, проявлявшийся, как и всё остальное, наиболее отчётливо именно на страницах газет. Этому способствовали и противоречия между зародившимися в горниле Февральской революции двумя новыми центрами власти — Петроградским советом и Временным правительством. Двоевластие провоцировало конфликт интересов не только в вопросах печати, но подготавливало почву для падения авторитета государственной власти в целом, давало поводы для критики в печати, провоцируя этот самый политический нигилизм.

Одним из ярких примеров тому стал выпуск сатирической газеты «Известия Совета безработных царей». Несмотря на то, что дата выхода издания отсутствует, из сообщения в рубрике «Последние известия» становится очевидным, что газета вышла уже после того, как 5 июля 1917 г. «Живое слово» опубликовало обвинения большевиков в шпионаже в пользу Германии (подробнее об этом — далее): «Дело об изнасиловании малолетней русской Свободы стаей анархистов и германских шпионов и провокаторов к слушанию ещё не назначено. / А пора бы! / Учреждается о-во страхования домов от налётов некоторых анархистов и их товарищей». Здесь же, в рубрике «Телеграммы» среди прочего сообщалось: «Васильевский остров. У нас граждане не только „отделяются“ от России, но от Петрограда, образовав самостоятельную республику. / Президентом выбран гимназист приготовительного класса Шурка Закорючка, бывший милицейский… / Выборгская сторона. Отделились от Европы, Азии, Африки, Америки и Австралии. Объявляем войну Луне. Пьём политуру. Да здравствует и т. д. / Охта. Решили не признавать Временного правительства, совет рабочих депутатов, милиции, буржуазии и проч. Да здравствует нигилизм и… Долой капитализм. / Пришлите партию денатурата — наш весь вышел… / Закаталы. Наш город вполне интеллигентный, ибо царское правительство часто сюда „закатывало“ порядочных людей».

В другой заметке — «О беспартийных» неизвестный автор «Известий Совета безработных царей» в ироничной манере описывает взгляды тех граждан, которые выступали за формирование беспартийного общества и существование страны без государства: «Попробуйте поговорить с беспартийным интеллигентом, и он вас с первых же слов собьёт с толку. / Он немедленно сошлётся на Кропоткина, докажет вам, что развитому человеку государственность не нужна, как птице не нужен комиссариат… / „Моя партия — это моё собственное я, — говорит беспартийный. — Я люблю свою свободу, а государство — провались оно хоть сейчас сквозь землю, я и глазом не моргну“… / Вот почему в скорбные дни так весело и шумно бывает в ресторанах и увеселительных заведениях. / Там беспартийные празднуют победу разума. Они не чувствуют на себе тяжести партийных оков. / А вино и женщины — горе легко переносимое».

Главной же темой для обсуждения не только на газетных полосах, но на улицах и в домах продолжала оставаться война. При этом даже если после Июльского выступления в большинстве газет яростно обсуждалось обвинение большевиков в сотрудничестве с германским генштабом, или газетные полосы оказывались заполненными подробностями корниловского мятежа, то обсуждение и этих тем происходило на фоне главного вопроса — о продолжении участия России в войне, поскольку большевики, в отличие от огромного большинства других партий широкого политического спектра того времени, сделали этот вопрос наиболее актуальным. Но не сразу: вернувшийся из туруханской ссылки Иосиф Сталин в марте опубликовал в «Правде» свои размышления о войне, которые прямо противоречили политике Ленина, отстаивавшейся им с начала века: Сталин заявил, что считает «не пригодным» «голый лозунг „Долой войну!“». Ленин, конечно же, по возвращении тут же скорректировал курс «Правды» в сторону позиции «циммервальдской левой», заключавшейся в том, чтобы превратить войну империалистическую в войну гражданскую.

Между тем не только большевики считали необходимым прекращение войны: меньшевики так же, хотя и в других формулировках, в том числе в формулировке «мир без аннексий и контрибуций», принятой по предложению Троцкого в Циммервальде в 1915 г., настаивали на том, что не может быть никаких «благородных» целей «защиты отечества» в процессе умерщвления народами друг друга. Однако Ленин в написанной через год после Октябрьского переворота брошюре «Пролетарская революция и ренегат Каутский» в критике своего бывшего товарища поясняет разницу между позициями двух некогда союзнических крыльев социал-демократии в отношении войны: «Интернационализм Каутского и меньшевиков состоит вот в чём: от империалистского буржуазного правительства требовать реформ, но продолжать его поддерживать, продолжать поддерживать ведомую этим правительством войну, пока все воюющие не приняли лозунга: без аннексий и контрибуций. Такой взгляд выражали неоднократно и Турати, и каутскианцы (Гаазе и др.), и Лонге с Ко, заявлявшие, что мы-де за „защиту отечества“ [курсив Ленина. — А. А.-О.]. / Теоретически, это — полное неумение отделиться от социал-шовинистов и полная путаница в вопросе о защите отечества. Политически, это — подмена интернационализма мещанским национализмом и переход на сторону реформизма, отречение от революции. / Признание „защиты отечества“ есть оправдание, с точки зрения пролетариата, данной войны, признание её законности. А так как война остаётся империалистской (и при монархии, и при республике) — независимо от того, где стоят неприятельские войска в данный момент, в моей или чужой стране, — то признание защиты отечества есть на деле поддержка империалистской, грабительской буржуазии, измена социализму»[53] (курсив Ленина). И в этом случае, даже и оставив на совести Ленина болезненно отрицательное отношение к буржуазии, нельзя не отметить его очевидной правоты в неприятии каких бы то ни было «национальных» интересов в войне в целом.

3.3. Политическое меню: либерализация от Временного правительства и «революционная цензура» от Петроградского совета

Политическая конкуренция за властное поле между Временным правительством и Петроградским советом по мере развития ситуации в революционном Петрограде усиливалась. Небезынтересной в связи с этим представляется характеристика периода между отречением Николая II и захватом власти большевиками, данная в воспоминаниях П. Н. Милюкова[54]: «„Общий ритм событий русской революции“ этот лидер партии конституционных демократов предлагал разделить на четыре периода: 1) Первое революционное правительство (2 марта — 2 мая). 2) Первое правительство коалиционного состава (2 мая — 2 июля). 3) Первый кризис власти и вторая коалиция (3 июля — 28 августа). 4) Второй кризис власти и третья коалиция (28 августа — 25 октября). Таково деление по внешнему признаку последовательно меняющихся кабинетов. Но есть в нём и внутренний признак — постоянно прогрессирующего распада власти. Дума сдала революции идею монархии. Кабинет князя Г. Е. Львова сдал позицию буржуазной революции, подчинившись требованиям и формулам социалистических партий. Третье противоречие развернулось при следующем кабинете, первом коалиционном [курсив Милюкова. — А. А.-О.]. Выпущенный „буржуазией“ из рук принцип буржуазной революции приняли под свою защиту умеренные социалисты. Как и можно было ожидать, эта двусмысленная позиция погубила их во мнении рабочего класса и чрезвычайно усилила левый фланг русского социализма „большевизм“. Второму коалиционному кабинету пришлось стать перед фактом бессилия социалистического центра лицом к лицу с двумя боровшимися флангами: буржуазной диктатурой, стремившейся спасти что можно для достижения внешней победы и для сохранения внутреннего мира, и социалистической утопией, увлекавшей массы чисто демагогическими лозунгами. Двусмысленное положение, занятое Керенским в борьбе между этими двумя флангами, между Корниловым и Лениным, лишило его союзников и выдало его противникам… Исходом агонии явилась победа большевиков».

Надо заметить при этом, что в отмечаемых Милюковым «распаде власти» и последующей «агонии» он сам сыграл отнюдь не последнюю роль. Сначала, будучи в должности министра иностранных дел во Временном правительстве, он в апреле 1917 г. опубликовал ноту с подтверждением военных обязательств России перед союзниками, чем спровоцировал волнения в Петербурге, предоставив дополнительные «козыри» большевикам для обвинений правительства в предательстве интересов рабочих. Тут же естественным образом возник вопрос о необходимости — в целях сохранения согласия в обществе — введения в правительство социалистов, то есть создания коалиции, в которой Милюкову был предложен пост куда меньшей значимости — министра образования. И тогда Милюков сделал второй крупный шаг к отмеченному им же самим «распаду власти», когда отказался от этого поста. С его стороны это было несомненной «позой»: лидер влиятельной партии, он как бы демонстрировал выдержку перед своими политическими оппонентами в ожидании скорого созыва Учредительного собрания, в котором рассчитывал набрать внушительное для участия в политическом процессе количество голосов. И расчёт его безусловно оправдался бы, особенно с учётом удобства для критики действий правительства в положении «извне» (таким образом критиковать всегда проще и удобнее), если бы Учредительное собрание удалось созвать до момента прихода к власти большевиков. Пока же в Петрограде разворачивались события, связанные напрямую с установившимся двоевластием. Причём наиболее ярко, в который уже раз в политической истории России, проявляясь на отношениях властей с печатью. Так, если Временное правительство последовательно, вплоть до июльских событий, занималось либерализацией выпуска периодических изданий, то Петроградский совет в противовес этому всеми способами насаждал, наоборот, новые, «революционные» формы цензуры.

К вопросам регулирования печати Временное правительство обращалось около 30 раз в течение примерно 200 состоявшихся в период с марта по октябрь 1917 г. заседаний. Временное правительство отдавало себе отчёт в той роли печатной прессы, которую она играла в процессе формирования общественных настроений и демократии в целом, и с первых дней своего существования предпринимало активные усилия, направленные на обеспечение её свободного функционирования. Для этого, в свою очередь, требовалось обеспечить полноценное снабжение провинциальных изданий информацией из центра. Поэтому на первых же своих заседаниях Временное правительство озаботилось вопросом смены руководства ПТА. Газета «Московские ведомости» 3 марта 1917 г. сообщила об этом следующим образом: «Петроград. 1. III. Сегодня комиссары Исполнительного комитета Государственной думы, члены Государственной думы Гронский и Салазкин, в сопровождении члена Исполнительного комитета петроградских журналистов, отправились в Петроградское телеграфное агентство сцелью взять в руки Исполнительного комитета осведомление провинции. Новым заведующим агентства назначен старший редактор Ловягин, наблюдение агентством поручено Исполнительным комитетом Адрианову».

Одновременно Временное правительство предприняло меры к тому, чтобы обеспечить информирование общественности о собственной деятельности, начав выпуск газеты «Вестник временного правительства», пришедшей на смену бывшему «Правительственному вестнику», издававшемуся царским правительством. На состоявшемся в тот же день ещё одном вечернем заседании Временное правительство приняло одно из самых важных своих решений — не только в отношении печати, но в целом в продвижении к демократии в её самом классическом понимании, а именно решение «упразднить Главное управление по делам печати, сохранив в составе Министерства внутренних дел регистрационную часть названного управления и бюро иностранных вырезок». Правительство, кроме того, обязало «редакторов и издателей продолжать высылку в названную регистрационную часть всех печатных произведений»[55]. Таким образом, Временное правительство впервые в отечественной истории упразднило предварительную политическую цензуру, которая до того осуществлялась силами ликвидированного Главного управления по печати царского МВД, что, безусловно, на том этапе оказало громадное влияние на демократизацию всех сфер общественной жизни страны.

При этом, сохранив лишь регистрационную часть управления, правительство устанавливало такой порядок, при котором основополагающие решения как о выпуске издания в целом, так и о публикации тех или иных материалов принимались самими редакциями, а не министерским главком, как до того, а власти уведомлялись об этом постфактум: такой порядок впоследствии с принятием постановления от 27 апреля получил наименование уведомительного.

На следующий день в заседании 5 марта Временное правительство среди прочего вновь рассматривало вопросы печати — на этот раз в отношении необходимости предоставить «в бесплатное пользование Совета рабочих и солдатских депутатов для печатания их изданий казённой типографии». Правда, на упомянутом заседании вопрос положительно не был решён — «ввиду возникших разномыслий» и поручения в связи с этим «министру народного просвещения и министру юстиции войти в подробное обсуждение». Министром юстиции в первом составе правительства был, как известно, А. Ф. Керенский, и именно он выступил на заседании «с устным предложением» (как отмечено в протоколе) о предоставлении Петросовету типографии (до своего избрания в состав Временного правительства Керенский занимал в Петросовете пост заместителя его председателя). Пост министра просвещения занимал А. А. Мануилов. И хотя какие именно «разномыслия» возникли между этими деятелями, сейчас выяснить не представляется возможным, однако вопрос с обеспечением Петросовета типографскими мощностями был так или иначе решён, поскольку газета «Известия Петроградского совета» бесперебойно выходила в течение всего 1917 г., набирая всё больший авторитет и влияние в разных слоях российского общества, вплоть до Октябрьского переворота, когда властью в редакции (как и в стране) овладели большевики.

В дальнейшем А. Ф. Керенский также активно выступал с инициативами, направленными на обеспечение свободы печати. Так, именно по его инициативе состоялось оглашение подробностей расходования царским правительством в 1915 г. средств на поддержание правой печати. Затем также широко было оповещено и о секретных расходах на покупку и подчинение царскому правительству газеты «Новое время» (этот эпизод уже обсуждался выше).

Кроме того, на заседании 29 марта правительство после обсуждения «сообщённой министром юстиции обращённой к нему телеграммы великой княгини Марии Павловны с ходатайством о защите её от распространяемой о ней в печати клеветы» принимает решение «предоставить министру юстиции обнародовать телеграмму великой княгини» с одновременным извещением, «что ей принадлежит наравне со всеми гражданами право защищать свои интересы и своё имя в судебном порядке». Из какового решения с очевидностью следует, что и А. Ф. Керенский как министр юстиции, а также в целом Временное правительство изначально руководствовались в вопросах демократизации общественной жизни принципом невмешательства в дела независимых политических институтов (таких, как пресса, например). Собственную такую позицию А. Ф. Керенский демонстрировал в том числе на встречах с дипломатическими представителями союзных стран. Например, на встрече с британским послом Дж. Бьюкененом 7 мая 1917 г., которую описал в мемуарах сам дипломат, он посетовал российскому министру на нападки российской печати, обвинявшей союзников в том, что они ведут «капиталистическую и империалистическую войну». Керенский же хотя и «соглашался с тем, что некоторые из этих нападок заходят слишком далеко, но заявил, что правительство не может нарушить начала свободы печати»[56].

Инициативы, направленные на закрепление свободы печати (а значит, и демократии в целом) на политически ориентированных на Россию территориях проявляли и другие члены Временного правительства. Например, на заседании 28 марта министр иностранных дел, лидер кадетов П. Н. Милюков выступил с предложением «О желательности скорейшего издания эмиром Бухарским манифеста к населению», в котором была бы провозглашена возможность «свободного открытия в Бухаре, наряду с правительственной, также и частных типографий, и, наконец, свобода печати».

Широко известны и такие решения Временного правительства, как постановление от 27 апреля по правилам регулирования печати, предложенным МВД нового состава и провозглашавшим буквально, что «печать и торговля произведениями печати свободны. Применение к ним административных взысканий не допускается».

При этом сравнение ряда других положений постановления от 27 апреля с аналогичными положениями Устава о цензуре и печати от 1890 г. обнаруживает очевидное сходство по существу, а иногда и по форме. Во-первых, следует учитывать, что постановление от 27 апреля освобождало произведения печати лишь от административной ответственности, но никоим образом — от уголовной. Кроме того, «подозрительное» сходство текстов постановления Временного правительства от 27 апреля 1917 г. и Устава о цензуре и печати от 1890 г. обнаруживается и в том, что касается требований к руководителям редакций и к документам, представляемым на регистрацию изданий. Так, по Уставу от 1890 г. прошения на регистрацию должны были содержать: «1) названия или заглавия издания, программы оного, сроков выхода в свет и подписной цены; 2) имена и места жительства издателя и ответственного редактора, а если их несколько, то каждого из них; 3) название типографии, в которой издание будет печататься… К прошению должны быть приложены: 1) документы о личности как издателя, так и ответственного редактора, или если таковых несколько, то всех их… Звание ответственного редактора утрачивается, если носящий оное: 1) подвергнется лишению или ограничению прав состояния или же отдаче под надзор полиции по судебному приговору… выедет за границу без уведомления Главного управления»[57] и т. д.

В постановлении же Временного правительства от 27 апреля сходные положения изложены почти аналогичным образом. Так, заявление, представляемое на регистрацию издания, должно содержать обозначение: «а) места, в котором издание будет выходить; б) наименования изданий (издание литературное, политическое, техническое и т. п.), сроков выхода в свет и подписной цены; имени, отчества, фамилии, местожительства издателя и ответственного редактора, а если издателей и редакторов несколько, то имена, отчества, фамилии и местожительства каждого из них, и в) типографии, в которой издание будет печататься… Ответственными редакторами повременного издания или части его могут быть только лица, проживающие в пределах Российского государства».

Простое сравнение текстов двух этих документов обнаруживает их очевидное сходство и позволяет утверждать, что составители «демократического» постановления от 27 апреля беззастенчиво использовали текст царского Устава прошлого века, имея цель сохранить инструменты давления на издателей и редакторов — в частности, это касается обязательного их проживания на территории России, а также ряда других аспектов.

Тем не менее политика Временного правительства в марте — июне 1917 г., в том числе личные инициативы А. Ф. Керенского и П. Н. Милюкова, как представляется очевидным, была направлена на обеспечение свободы слова в самом широком демократическом понимании. В итоге этой нормотворческой и практической деятельности Временное правительство сформировало не только либеральную модель печати, отличавшуюся отсутствием цензуры, уведомительным порядком регистрации, рыночными способами формирования бюджета и стремлением власти обеспечить своё невмешательство в дела прессы, но и в целом либеральную модель государственного и общественного устройства.

В дальнейшем, в особенности после спровоцированных большевистской пропагандой в войсках событий 3–5 июля, Временное правительство кардинально изменило свое отношение к свободе слова и печати и приступило к практическому сворачиванию их, вплоть до прямой корректировки собственных, принятых ранее для обеспечения этих свобод решений и возврата цензуры.

Преддверием этого кардинального поворота от политики либерализации к ограничению всех свобод общественной жизни послужил случай с арестом редактора «Маленькой газеты» П. С. Еремеева, в вину которому было вменено содержание газетной публикации. Случай этот оказался тем более значительным, чем более внимания ему было уделено не только в газетах, но и на заседании Временного правительства.

Всё началось с того, что относительно мирное течение заседаний Съезда советов 5 июня было прервано сообщением о захвате анархистами редакции и типографии газеты «Русская воля», за которым последовали попытки правительства эвакуировать штаб анархистов на даче Дурново и встречные — поддержанные, кстати, рабочими Выборгской стороны, — требования анархистов о конфискации типографий уже не только «Русской воли», но также «Речи» и «Нового времени». Затем 9 июня председатель Исполнительного комитета Петросовета Н. С. Чхеидзе огласил на заседании съезда текст опубликованной в «Правде» большевистской прокламации, призывавшей к демонстрации, из которой следовало, что большевики вели подготовку к вооружённому выступлению, а анархисты на даче Дурново одновременно готовились вывести на улицу своих вооружённых сторонников. Поддерживавший Временное правительство съезд Советов принял резолюцию, воспрещавшую любые собрания и шествия в течение 11, 12 и 13 июня (подробно ход тех событий описан, в частности, в воспоминаниях П. Н. Милюкова).

В этот без преувеличения напряжённое время назревавшего противостояния между большевиками и анархистами, с одной стороны, и демократически избранными органами власти в лице Временного правительства и Петросовета, с другой, «Маленькая газета» опубликовала призывы к уличному выступлению и свержению Временного правительства — поступок тем более удивительный, что именно эта газета была известна своим ярко выраженным антибольшевистским настроем. Воспользовавшись как поводом «заботой» о разлагавшейся армии, «Маленькая газета» опубликовала крупным шрифтом на первой странице заголовки листовочного характера: «Граждане, люди русские!! Надевайте красную ленточку! Дело революции требует продолжения! Да здравствует революционный народ!! Явись опять на улицы и защищай, веди своё дело!! Россия, у тебя украли армию. Её знамёнами тебя хлещут по щекам, а Временное правительство воображает, что его от мух обмахивают!». Следом газета опубликовала в качестве доказательств «отобрания» армии у России случаи с дезертирствами и мародёрствами и тут же — свои «рекомендации» по замене состава Временного правительства: «Пусть кн. Львов уступит место в кабинете адм. Колчаку. Это будет министерство победы… Но мы не хотим диктатора, пусть это будет сделано народом и через народ. Пусть крестьяне и казаки приступят к решению этого дела!»[58] и т. д.

В этих условиях совершенно оправданным выглядит принятое в тот же день, 13 июня, по устному предложению министра-председателя решение обнародовать в газетах заявление Временного правительства о твёрдой решимости «оказать отпор всеми силами государственной власти попыткам подобного рода, ведущим к гражданской войне, каковы бы ни были внешние предлоги и мотивы». Дело этим, однако, не ограничилось, поскольку очевидно спровоцированный вниманием Временного правительства к публикации «Маленькой газеты» прокурор Петроградской судебной палаты на следующий день арестовал её главного редактора (правда, вскоре же и отпустил). С таким политическим багажом — изначального стремления к либерализации общественной жизни и первыми мерами, очевидно сворачивавшими свободы, Временное правительство подошло к началу июля 1917 г., ознаменовавшему новый, принципиально иной этап развития внутриполитической ситуации в России.

Между тем до недавнего времени оставалась практически не изученной деятельность Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов в марте — октябре 1917 г., в том числе в вопросах регулирования печати. Причина такого невнимания исторического сообщества представляется очевидной: до сентября 1917 г., когда Исполком возглавил провозглашённый Сталиным «врагом народа» Л. Д. Троцкий, большинством в Петросовете обладали меньшевики, а освещать деятельность других партий в советское время было не принято. И именно на примере отношения Исполкома Петросовета к свободе печати — так же, как в случае с Временным правительством, — отражается в полной мере политика этого органа власти в отношении демократических свобод в целом. Ещё 3 марта Исполком Петросовета принял решение: «Разрешить к выходу все периодические и непериодические издания, за исключением тех, которые прямо направлены против революционного движения»[59]. В номере от 3 марта (в том же, в котором сообщается о запрещениях и конфискациях печати в провинции, это обсуждалось ранее) газета «Русское слово» опубликовала это решение в формулировке, почти аналогичной официальному протоколу: «Совет рабочих депутатов постановил разрешить выход газет, которые не будут противодействовать революционному движению». Однако ни в протоколе, ни в публикации не сообщалось: кто именно и каким образом будет оценивать степень этого «противодействия».

Вскоре за этим решением Исполкома последовало ещё одно знаменательное постановление, опубликованное уже в «Известиях Петроградского совета» от 8 марта: «По постановлению Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов воспрещены к выходу все черносотенные издания („Земщина“, „Голос Руси“, „Колокол“, „Гроза“, „Русское знамя“ и пр.). Что же касается газеты „Новое время“, то ввиду того, что она стала выходить без предварительного разрешения Совета рабочих и солдатских депутатов, то решено приостановить издание и этой газеты впредь до особого распоряжения. Вместе с тем Исполнительным комитетом постановлено довести до сведения издателей газет и журналов, что без особого разрешения Исполнительного комитета выпуск изданий воспрещается». При этом если в протоколе Исполкома по вопросу о газете «Новое время» был использован термин «закрыть», то в публикации «Известий Петроградского совета» от 8 марта употреблено другое выражение — «приостановить». В результате после того, как первый мартовский выпуск газеты «Новое время» с порядковым номером 14 719 состоялся в воскресенье 5 марта — в день, когда и вышло постановление Исполкома об этой газете, на следующий день, 6 марта, газета не вышла. При этом в содержании выпуска от 5 марта при ближайшем рассмотрении не оказалось ничего, что могло бы вызвать специальное раздражение членов Исполкома: обращения и воззвания Петросовета печатались в нём в избытке, наряду с таковыми Временного правительства; так что неприятие членов Исполкома вызвал сам факт выпуска издания без их разрешения. Следующий выпуск «Нового времени» с порядковым номером 14 720 увидел свет во вторник, 7 марта (далее газета выходила вплоть до известных событий в октябре 1917 г.): очевидно, что в течение понедельника 6 марта издатель «Нового времени» предпринял принёсшие положительные результаты переговоры с членами Исполкома.

8 марта Исполком Петросовета принял ещё одно, уже не публиковавшееся в газетах лаконичное решение: по п. 6 повестки дня «О „Петроградских ведомостях“» было решено без объяснений отказать этой газете в праве выхода. Оказалось, что мотив решения Исполкома был так же, как и в случае с «Новым временем», исключительно политическим: главный редактор «Петроградских ведомостей», дипломат и поэт Э. Э. Ухтомский был приближённым Николая II, и газете для того, чтобы возобновить выпуск, пришлось сменить редакционный состав.

Наконец, «на заседании 10 марта Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов постановил допустить беспрепятственный выход всех периодических изданий без различия направлений», оставив, однако, за собой право «принимать соответствующие меры против изданий, которые позволят себе в переживаемую революционную эпоху вредить делу революции и свободы русского народа».

Охранительный подход Исполкома Петросовета, временами прямо смахивавший на отношение царского правительства к гражданскому обществу, подтверждается и недавно, в 2010 г., обнаруженными в ходе предпринятого автором научного исследования «Удостоверениями» и «Разрешениями» на выпуск газет, выдававшимися этим органом власти в начале марта 1917 г. (были найдены 10 таких документов[60]). В одном из этих «Удостоверений», от 4 марта, в частности, говорится: «И.К.С.Р. и С.Д.[61] не встречает препятствий к тому, чтобы приступить к работе по набору, печатанию, выпуску и распространению газеты „Правительственный Вестник“» (подпись: «Член Исп. Ком.» — без расшифровки, неразборчиво). Подобные же удостоверения Исполком Совета выдавал в тот день издателю Касаткину на возобновление газеты «Голос народа», газете «Огонёк» и другим изданиям, непременно сопровождая эти разрешения примечаниями вроде того, что редакция обязуется не противоречить «интересам революционного движения», а в случае с газетой «Копейка» препятствий к выходу не встречалось только «с условием, что без разрешения гражданина Бонч-Бруевича ничто не предпримут».

В целом же из газетных публикаций становится очевидным, что Петросовет в течение всего 1917 г. осуществлял такую политику в отношении демократических свобод и свободы печати в частности, которая не слишком отличалась от ограничений, которые применялись ранее режимом самодержавия. При том, что издатели и редакторы в равной степени могли предъявлять претензии по поводу подобных ограничений и ко Временному правительству, однако по мере приближения к Октябрьскому перевороту становилась очевидной негативная роль прежде всего Петроградского совета, распространившаяся и на российскую провинцию. Так, в «Русском слове» от 3 октября опубликована принятая на общем собрании 30 сентября резолюция Всероссийского общества редакторов ежедневных газет, в которой, в частности, отмечается, что «не репрессии правительства являются в настоящий момент главным злом, которое грозит уничтожить завоёванную революцией свободу печати, — во много раз опаснее и ощутительнее те преследования, которым подвергается печать со стороны различных организаций, советов и комитетов. / С первых дней революции эти организации обнаружили полное непонимание значения свободы печати и, пользуясь находящимися в их распоряжении механическими способами воздействия, создали во многих местах, особенно в провинции, режим печати, по существу своему ничем не отличающийся от цензурного режима старой власти. / Явочный порядок открытия повременных изданий стеснён необходимостью получать разрешение от комитетов и советов. / Всё чаще встречаются известия о введении настоящей предварительной цензуры комитетов и советов, и уже имеются издания, на которых стоит позорная надпись: „Разрешено революционной цензурой“».

В результате своей, с позволения сказать, нормотворческой деятельности Исполком Петросовета сформировал разрешительную модель государственного и общественного устройства, а также соответствующую ей модель печати, определявшуюся разрешительным же порядком регистрации (в отличие от уведомительного у Временного правительства), лояльным отношением изданий к новой власти (происходившим из формулировки «непротиводействия революционному движению») и запретом на выпуск всех оппозиционных изданий. В этих условиях политические движения и партии (и их печатные издания), которым вздумалось бы пропагандировать такую форму государственного устройства, как монархия, автоматически подпадали бы под запрет, а такое положение ни в коей мере не может быть охарактеризовано как демократическое.

Но и само формирование этой модели Исполкома Петросовета происходило отнюдь не исключительно в произвольном порядке: эта модель возникла в том числе от кардинальной разницы в трактовке понятий «свобода слова» и «демократия» в различных слоях населения. Так, известно, что партии левой части политического спектра требовали исключительных преференций лишь для малоимущих слоёв: зажиточные слои населения, тем более крупные буржуа, должны были пользоваться тем меньшими правами во всём, чем большими богатствами они обладали. П. Н. Милюков в своих воспоминаниях о событиях 1917 г. сообщает о таком категорическом требовании рабочих завода «Старый Парвиайнен», зафиксированном в резолюции от 13 апреля, как «реквизиция типографий всех буржуазных газет и передача их в пользование рабочих газет». А у современных исследователей (у О. Д. Минаевой) встречается указание на то, как «Слуцкий Совет в одной и той же резолюции требовал восстановления свободы печати и закрытия печати контрреволюционной», а рабочие Балтийского завода — чтобы «социалистические газеты без различия партий выходили беспрепятственно» и одновременно — чтобы «Совет принял решительные меры к закрытию всех контрреволюционных газет ненавистной и грязной буржуазии»[62].

Таким образом, сама демократия противопоставлялась не диктатуре, не монархии, а «буржуазии», а демократические свободы воспринимались как вседозволенность, каковое ошибочное понимание не могло не привести (и в итоге привело) к ущербной и однобокой реализации на практике как субъективного понимания свободы слова и печати, так и демократии в целом.

3.4. Экономика 1917 г. и «баснословные» тиражи большевистских газет

Между тем на развитие внутриполитической ситуации в России непосредственное влияние оказывал самый, пожалуй, мощный и чувствительный из всех действовавших в то время факторов — катастрофически ухудшавшееся экономическое положение. Завоевание политических свобод в условиях продолжавшейся Первой мировой войны не могло сдержать хоть в какой-то степени инфляционные процессы: ухудшавшееся до февраля 1917 г. экономическое положение продолжало ухудшаться и после окончания активной фазы революции. Конечно, инфляция оказывала заметное негативное влияние и на положение печати. Непосредственно оно проявилось, в частности, в постановлении Временного правительства № 106 от 13 июня, которым, по устному предложению министра юстиции П. Н. Переверзева, ежедневным газетам предписывалось «впредь до устранения недостатка в газетной бумаге… выпускать в свет: утренним — не свыше двухсот пятидесяти двух столбцов и вечерним — не свыше ста пятидесяти шести столбцов в неделю» (курсив — по оригиналу). Но положение печати формировалось не только в зависимости от цен на бумагу и полиграфические услуги, но и от объёма размещаемой рекламы и покупательной способности читателей — потребителей газет. В этих условиях как технические и ценовые параметры самих периодических изданий, так и содержательные характеристики и цены на товары и услуги, рекламировавшиеся в печати, стали прекрасным источником изучения протекавших экономических процессов.

Тема отрицательной динамики экономической ситуации, наряду с протеканием войны, вопросами о власти, собственности и прочими важными проблемами, была, разумеется, в числе ключевых на страницах периодической печати не только в течение 1917 г., но и гораздо ранее. В современных исследованиях того периода отмечается, что ещё «в 1915 году, судя по публикациям, проблема обозначилась более резко. Хлеб к концу 1915 года вздорожал на 40 %, масло — на 45 %, мясо — на 25 %, сахар — на 33 %. В обзоре столичной печати департаментом полиции отмечалось, что продовольственному вопросу печать уделяет большое внимание, освещая его в негативном свете»[63]. Всего через полгода ситуация в экономике ещё более ухудшилась: «К июлю-августу 1916 года рост оптовых цен, против довоенного уровня, достигал: для хлеба — 915 %, сахара — 48 %, мяса — 13,8 %, масла — 145 %, соли — 256 % и т. д. Розничные цены местами повысились ещё больше»[64].

По окончании активной фазы Февральской революции и в течение всего 1917 г. газеты различной политической ориентации по-разному преподносили и комментировали эту тему, соглашаясь лишь в том, что главной причиной ухудшавшегося экономического положения была продолжавшаяся и отбиравшая всё лучшее у промышленного производства и сельского хозяйства, включая людские ресурсы, война. Например, в опубликованной 10 августа 1917 г. в плехановском «Единстве» статье экономические проблемы анализируются следующим образом: «Совершенно ясно теперь, что за пять месяцев революции хозяйственное положение страны в значительной степени ухудшилось, и в ближайшем будущем не предвидится улучшения. Безудержный поток бумажных денег при громадном недопоступлении налогов, малый успех „займа свободы“ и всё повышающиеся требования, предъявляемые к казне, обесценение рубля, ужасающий рост дороговизны, полный разрыв обмена между городом и деревней, катастрофа железнодорожного транспорта, вызванная полным недостатком паровозов и вагонов, ожидающих месяцами ремонта, крайнее и всё продолжающееся падение производительности фабрично-заводского труда, всё возрастающий недостаток угля, нефти и дров, закрытие ряда металлообрабатывающих и текстильных предприятий, не только мелких и средних, но уже и крупных, рост безработицы и продовольственные затруднения, уже прямо грозящие голодом». И плехановское «Единство», надо заметить, в этом описании весьма точно отражало действительное положение вещей.

Своё видение экономических проблем предлагала либеральная пресса: в столичных либеральных журналах частые сообщения о «хозяйственной разрухе», «аграрной и промышленной анархии» особенно часто стали появляться летом 1917 г., когда стал окончательно ясен урон от плохо проведённой посевной и невозможности реализации мер правительства. По мнению В. Гефтинга, сотрудника либерально-консервативного журнала «Русская свобода», «корни… отчаянного экономического положения [России]… сводятся к факторам психическим, к истощению моральному на фоне крушения и развала аппарата государственного принуждения»[65].

Наглядным подтверждением негативных процессов в экономике рассматриваемого периода был и систематически публиковавшийся в прессе курс рубля по отношению к ведущим иностранным валютам. Так, в номере от 11 августа газета «День» опубликовала следующие официальные данные: «Расчётный отдел при особенной канцелярии по кредитной части установил 10 августа следующий курс рубля. Фунты стерлингов — 210 руб., франки — 77 руб., доллары — 441 руб., кроны шведские — 148, норвежские — 136 и датские — 135, лиры — 61, гульдены — 187, иены — 228, швейцарские франки — 102, румынские леи — 37,5 руб.».

С какой бешеной скоростью изменялся курс рубля (разумеется, не в лучшую для него сторону), становится ясным при сравнении газетных публикаций, отстоящих друг от друга всего на 11 дней. Та же газета «День» от 22 августа опубликовала следующие данные под красноречивым заголовком «Падение курса рубля»: «Расчётный отдел при особенной канцелярии по кредитной части по иностранной валюте на 21 августа установил новую расценку курса рубля: фунты стерлингов — 250, франки — 92, доллары — 524, кроны (шведские) — 178, (норвежские) — 163, (датские) — 162, лиры (итальянские) — 72, франки (швейцарские) — 117, гульдены — 222, иены — 271 и леи (румынские) — 371/2. По частным телеграфным сведениям на лондонской бирже фунты стерлингов повысились до 267».

Таким образом, за 11 дней курс английских фунтов по отношению к рублю повысился, с учётом сведений из официальных источников, на 40 пунктов, а по сведениям из частных источников — на 57 пунктов; курс доллара — на 83 пункта; шведских крон — на 30 пунктов и т. д.

Одной из составляющих негативной динамики экономической ситуации было падение производительности труда, о чём сообщалось в экономическом обзоре, опубликованном в «Единстве» уже после Октябрьского переворота, 21 декабря 1917 г.: «На каменноугольных копях Донецкого бассейна в 1917 г. работало 284 432 рабочих (в среднем за один месяц за период январь-август 1917 г.). Это число значительно выше соответствующего числа за вторую половину 1916 г. (256 000). Однако добыча угля за прошедший период 1916 г. уменьшилась против второй половины 1916 г. на 9,2 %. Главнейшей тому причиной было чрезвычайное падение производительности труда».

«Русское слово» также систематически уделяло внимание изменениям в экономике: например, в заметке от 16 июня газета опубликовала постановление Временного правительства о повышении подоходного налога. И кадетская «Речь» в течение 1917 г. уделяла внимание вопросам экономики, в том числе проблемам дисциплины на производстве и поставок сырья: ещё в номере от 5 апреля газета при обсуждении вопроса о 8-часовом рабочем дне среди прочего сообщала: «Оставляя в стороне вопрос чрезвычайной и неотложной важности — вопрос снабжения заводов сырьём и топливом… отметим, что сейчас всюду, где это зависит только от рабочих, заводы идут полным ходом, и относительное количество выпускаемых изделий не уменьшилось. / Будет ли так и дальше, и каково качество изделий — вот вопрос, положительный ответ на который, к сожалению, нет возможности дать. Нет почти завода в Петрограде, где бы в дни революции не была уволена часть технической администрации, т. е. инженеров, мастеров, наблюдателей и т. д. Количество уволенных достигает в отдельных случаях 80 %».

Динамика ценовых показателей самих газет при продажах в розницу также стала источником оценок негативных изменений в экономике. Так, меньшевистский «День» с марта по сентябрь 1917 г. прошёл ценовой путь от 8 до 15 копеек за экземпляр в рознице; плехановское «Единство» — от 5 копеек в марте до 12 в сентябре; кадетская «Речь» — от 8 копеек в марте до 20 копеек в сентябре.

Отдельного рассмотрения заслуживает вопрос с тиражами печатных изданий — особенно в связи с тезисом о «баснословных» показателях большевистских газет в 1917 г., будто бы финансировавшихся из «тёмного» зарубежного источника (подробнее об этом далее). Интересно, что несмотря на то, что в самих газетах того времени тираж указывать было не принято, в современных исследованиях, в том числе в учебной литературе, используются на сей счёт конкретные данные. Изучение этого вопроса методом «от обратного», то есть от современных сообщений к первоисточникам, дало следующие результаты. В работе профессора И. В. Кузнецова сообщаются следующие данные о тиражах различных партийных и беспартийных изданий, выходивших в России в 1917 г.: «Из буржуазных изданий наиболее крупный тираж имели „Русское слово“ (свыше 1 млн. экз.), „Биржевые ведомости“ (120 тыс. экз.), „Петербургский листок“ (80 тыс.), „Новое время“ (60 тыс.), „Раннее утро“ (60 тыс.), „Русские ведомости“ (50 тыс.), центральный орган кадетов газета „Речь“ (40 тыс. экз.)»[66].

В опубликованном же почти на тридцать лет ранее, в 1970 г., исследовании А. З. Окорокова сообщается, что «к началу 1917 г. „Русское слово“, например, выходило тиражом 600–800 тыс. экз. (временами печаталось более 1 млн. экз.), „Биржевые ведомости“ — 120 тыс., „Новое время“ — 60 тыс., „Речь“ — 40 тыс., „Раннее утро“ — 60 тыс., „Русские ведомости“ — 50 тыс., „Утро России“ — 30 тыс., „Петербургский листок“ — 80 тыс. Тираж газеты „Копейка“ превышал 1 млн. экз.»[67]. Причём этот автор ссылается на данные из двух источников — статью «К вопросу о распространении» в еженедельном сборнике «Красная печать»[68] Отдела печати ЦК РКП (Центрального комитета Российской коммунистической партии) за 1924 г. и брошюру С. Срединского «Газетно-издательское дело», также за 1924 г. Действительно, оба этих источника подтверждают изложенное у А. З. Окорокова, а затем у И. В. Кузнецова. Кроме того, в материале С. Срединского даётся более, чем исчерпывающий ответ на вопрос об объёмах выпускавшихся в канун войны и революции большевистских изданий. Так, тираж выходившей в Петербурге в 1912–1914 гг. (то есть до официального запрета) газеты «Правды» поначалу был даже для тогдашнего масштаба велик: её первые номера печатались в количестве 80–85 тысяч экземпляров. При этом надо обязательно учитывать, что в рознице номер «Правды» стоил 2 копейки, что и обеспечивало благоприятные условия для увеличения спроса в малоимущей рабочей среде. Впоследствии же, по С. Срединскому, «благодаря многочисленным преследованиям не только самой газеты и её сотрудников, но и подписчиков и даже просто читателей, тираж несколько понизился и в течение последующих двух лет колебался в пределах 40–50 тысяч, падая в моменты особенно сильного преследования до 35 и поднимаясь в моменты острого подъёма рабочего движения до 60 тысяч в день. Из этого количества приблизительно половина расходилась в Петербурге, а вторая половина — по всей рабочей России: от Архангельска до Баку, от Риги до Владивостока… Февральская революция 1917 года отразилась как на увеличении тиража, так и числа газет. Во множестве появились социалистические газеты, до того запрещённые. Однако все они представляли скромную величину по сравнению с могуществом буржуазной прессы. Тираж московской большевистской газеты „Социал-Демократ“ в октябре 1917 г. не превышал 45 тыс. Достаточно сказать, что в это время тираж „Русского Слова“ достиг рекордной для русской печати цифры — 1 200 000 экземпляров в день»[69].

С тиражами других, не большевистских изданий ситуация складывалась примерно таким же образом. По современным исследованиям, тираж меньшевистской газеты «День» в течение 1917 г. колебался в пределах 38–50 тыс. экз., «Живого слова» — 30–85 тыс. экз., «Известий Петроградского совета» — 100–215 тыс. экз., «Новой жизни» — 62–115 тыс. экз., «Нового времени» — 55–100 тыс. экз., кадетской «Речи» — 50–100 тыс. экз., большевистской «Правды» — 42–100 тыс. экз.[70]

В совокупности эти данные с очевидностью доказывают, что тиражи большевистских изданий не превышали тиражей других партийных изданий и тем более не могут претендовать на звание «баснословных».

Между тем издание газет и журналов любой направленности во все времена было делом нелёгким. Расходы издательского предприятия и тогда, и по сей день складываются из затрат на доставку по подписке (основная статья, если издание подписное), на бумагу (вторая по значимости статья расходов), на полиграфические услуги (третья по значимости) и, в меньшей степени, на оплату редакции и хозяйственных нужд. Доходная часть бюджета газет формируется из средств, поступающих от подписки, розничных продаж, а также от размещения объявлений, то есть оплачиваемой рекламы, которая у некоторых изданий становится основным источником (в начале ХХ в. был ещё доход от продажи макулатуры).

При этом рекламная составляющая в доходах большинства газет была разнообразной. Так, большие объёмы рекламы публиковали меньшевистский «День» и кадетский официоз «Речь»; разумеется, публиковали рекламу и демонстрировавшие отстранённость от политических процессов и официально беспартийные издания — от бульварной газеты «Живое слово» и «Газет-копеек», выходивших в крупных городах, до солидного «Русского слова» И. Д. Сытина.

Содержательный характер рекламы также отличался в зависимости от «статуса» (массовости и влиятельности) газет, в которых размещались объявления о тех или иных товарах и услугах. Но некоторые виды рекламы были общими для разных изданий. Так, реклама ежедневных представлений цирка Чинизелли публиковалась одновременно и ежедневно в «Дне» и «Речи». Значительный объём газетной площади систематически отводился также следующим видам рекламы: банковским отчётам; театральным и цирковым постановкам (модульной, с графическими изображениями, при этом замечу, что театральные и цирковые постановки в течение всего 1917 г. пользовались повышенным интересом публики); лекарственным препаратам (модульной, с графическими изображениями); текстовым объявлениям об оказании различного рода медицинских услуг; текстовым объявлениям о различного рода обучающих курсах; текстовым объявлениям о сдаче в аренду жилых и коммерческих помещений; рекламе запасных частей для конных экипажей; рекламе папирос (с графикой); большим спросом пользовалась также в различных изданиях публикация объявлений о похоронах и соболезнований, занимавших подчас до 1,5 страницы в одном выпуске, и др.

Кроме того, во многих случаях в 1917 г. (как и теперь) выпуск изданий зависел от прямого финансирования — от того, что на современном языке называется спонсорством. Известно, что, например, суворинское «Новое время» использовало средства «Русско-французского банка», кадетская «Речь» — «Азово-Донского банка», меньшевистский «День» — Банковской конторы Лесина[71]; московское «Утро России» финансировалось крупнейшими предпринимателями Центрально-промышленного района, такими, как А. И. Коновалов, Н. Д. Морозов, С. И. Четвериков, Д. В. Сироткин, П. А. Бурышкин[72] — не считая того, что основателем газеты, как уже упоминалось, был представитель известного рода предпринимателей П. П. Рябушинский. Кроме того, что касается изданий кадетов и октябристов, финансовую помощь им оказывали С. М. Проппер, И. Д. Сытин, Г. Д. Лесин и другие промышленники и банкиры, близкие к октябристско-кадетским кругам, а также Международный, Русско-азиатский, Азовско-донской, Волжско-камский коммерческий и Франко-русский банки, межпартийный финский совет и «старофинская» партия.

Характерно, что из всех приведённых традиционных источников заработка, включая доходы от рекламы и прямое финансирование, большевистская печать, а также плехановское «Единство» использовали лишь поступления от розничных продаж и пожертвований рабочих, которые вряд ли возможно отнести к разряду финансового спонсорства, подобно банковскому, хотя пожертвования рабочих достигали подчас немалых размеров: таким образом эти издания подчёркивали свою принадлежность исключительно малоимущим, трудящимся слоям.

Однако любые параметры приобретают ценность лишь в случае их соотнесения с покупательной способностью того слоя населения, на продажи в котором рассчитывают конкретные издания. Разумеется, галопировавшая в 1917 г. инфляция, как это видно хотя бы из приведённой выше динамики курса рубля, живо затрагивала показатели покупательной способности всех слоёв населения, а в особенности самого малоимущего — городских рабочих. Точную картину происходившего поможет установить сравнительный анализ величин оплаты труда и цен на товары и услуги.

Естественно, первостепенный интерес представляют цены на продовольствие, нехватка которого к середине 1917 г. ощущалась уже настолько остро, что речь шла о надвигавшемся голоде. Для упорядочения распределения продовольствия в столице был учреждён специальный комитет, чьи постановления, регулировавшие цены на продукты, публиковались в печати. Например, следующие характерные объявления опубликовала 27 августа кадетская «Речь»: «Такса на яйца и соль. Оптовая цена: яйца сырые — 201 руб. 60 коп. — за ящик со склада Центральной продовольственной управы. Соль — 2 руб. 20 коп. за пуд (с кулем). Розничная цена: яйца сырые — 1 руб. 60 коп. за десяток (без брака и боя), яйца варёные — 19 коп. за штуку, соль — 3 коп. за фунт»; «От Петроградского центрального продовольственного комитета. Обязательное постановление. О продаже телятины… Розничная цена: 1-й сорт задняя часть — 1 руб. 50 коп. за фунт, 2-й сорт передняя часть — 1 руб. 24 коп. за фунт». Пересчёт по соответствию стандартного американского и английского фунта 453,59 грамма и старорусского пуда — 40 фунтам, или 16,38 килограмма, даёт следующие интересные результаты.

Регулируемые цены на продовольствие в Петрограде в августе 1917 г.

Конечно, помимо продовольствия как рабочие, так и другие категории населения испытывали потребность в затратах на целый ряд необходимых товаров и услуг из непродовольственного сектора. Данные, собранные из рекламных объявлений, публиковавшихся в газетах того времени, формируют следующую ценовую картину.

Цены на товары и услуги, рекламировавшиеся в газетах Петрограда в 1917 г.

Кроме того, для выяснения покупательной способности той или иной категории населения, в частности рабочих (а именно к этому мы здесь стремимся), потребуются сведения о величинах дохода (в случае с рабочими — о величинах средней зарплаты). По данным из приведённого экономического обзора в плехановском «Единстве» от 21 декабря 1917 г., «в расценках большинства железных дорог за первую половину 1917 г. мы находим цифру денного заработка для среднего мастера 8 руб., тогда как в промышленных центрах тот же мастер зарабатывал от 12 до 17 руб. в день. С тех пор, правда, железнодорожникам были даны большие прибавки, но и городские рабочие не отставали по части прибавок». С учётом этих данных возьмём для расчётов среднюю величину дневного заработка квалифицированного рабочего в 12 руб., тогда величина его месячного дохода в 1917 г. составит 312 руб. (из расчёта 26 рабочих дней, по 6 дней в неделю, как это было принято в то время). Учтём в его тогдашнем существовании, во-первых, транспортные расходы: возьмём стоимость 15 коп. за проезд в трамвае в один конец раннего движения в день и 20 коп. — за проезд в обратном направлении, то есть 35 коп. за один рабочий день, что составит 9,1 руб. в месяц. Используем также ещё один важнейший показатель — способность обеспечения за зарплату питанием самого рабочего и его семьи: выясняется, что на примерно 300 руб. в месяц можно было приобрести почти 100 кг телятины 1-го сорта.

Разумеется, необходимо учитывать, что данные по заработкам, приведённые «Единством», относятся к первой половине 1917 г., а цены на мясо — к августу. При этом галопировавшая инфляция, — а курс доллара в это время, напомним, повышался на 83 пункта в течение всего 11 дней, — фактически обесценивала любую заработную плату: поэтому на самом деле рабочий, конечно, не мог приобрести на свою зарплату, насколько внушительной бы она ни казалась, 100 кг телятины. Тем не менее, и в таких условиях затраты на покупку, к примеру, 30 номеров меньшевистской газеты «День», по 12 коп. за номер в середине 1917 г., составляли совсем небольшую сумму — 3,6 руб. в месяц. И если ежегодник газеты «Речь» стоимостью 3 руб. вряд ли входил в перечень предметов первой необходимости рабочего, то брошюру Г. В. Плеханова «Тезисы Ленина, или о том, почему бред бывает подчас интересен» по цене 10 коп. за экземпляр он вполне мог позволить себе приобрести без особого ущерба для бюджета семьи. Покупательная способность рабочих, таким образом, особенно с учётом многочисленности этого социального слоя, была достаточно высокой для того, чтобы за счёт подписки, покупки в розницу и дополнительных добровольных пожертвований обеспечить устойчивое финансовое положение рабочей печати.

Глава 4. Купить революцию

Сотрудника французского генерального штаба Альфреда Дрейфуса в 1894 г. обвинили в измене родине на том основании, что он был евреем. И общественное мнение охотно подхватило эту теорию — в точности так же, как 23 года спустя, в июле 1917 г., это же общественное мнение в России согласилось с тем, что большевики предали интересы страны только потому, что Ленин с группой товарищей возвратился из эмиграции через территорию Германии. «Дело Дрейфуса» началось с публикации во французской газете националистической ориентации «Свободное слово» 29 октября 1894 г. статьи под заголовком «Государственная измена. Арест офицера-еврея Альфреда Дрейфуса». «Дело Ленина» — с «разоблачительной» статьи «Ленин, Ганецкий и К° — шпионы!» в газете с подозрительно похожим названием «Живое слово» 5 июля 1917 г. Чем отличаются друг от друга эти публикации? Почти одной только хронологической разницей. А о том, что их объединяет, следует поговорить подробнее.

«Живому слову» нужно было срочно наращивать популярность после длительного перерыва в выходе в свет, вызванного коммерческим спором с типографией. Этот спор газета для своего удобства объясняла происками политических противников, к которым относила большевиков. Первая, опубликованная после перерыва редакционная статья в номере от 11 июня 1917 г. под заголовком «К нашим читателям» оканчивается характерным пассажем: «Лучших из своих сынов отдала Россия в борьбе за свободу, и не кучке пломбированных Ленинов распоряжаться их наследием». Начинается же «разговор» с читателем с пространных рассуждений о сущности свободы в целом, а продолжается тем, что «одно из самых ужасных преступлений, из насилий самых отвратительных, это то, что делается именем свободы против человеческого слова» и что «попирают живое слово, раз оно говорит о таких… известных понятиях, как родина, честь, верность», каковые намёки представляются совсем уж неприличными, поскольку точно, что не одна эта жёлтая газетёнка в то время говорила о «таких известных понятиях». Между прочим, слева от публикации, на 2/3 листа газета расположила карикатуру под заголовком «Циммервальдские „бредни“», изображающую Ленина, волокущего по воде сетку-бредень для ловли рыбы с «пойманной» крепостью Кронштадт. Рисунок сопровождается «закадровым» комментарием кайзера Вильгельма: «Эти-то здорово тянут, а вот Гримм, каналья, подгадил!» (швейцарского социалиста Роберта Гримма, принимавшего участие в организации возвращения русских эмигрантов через территорию Германии, общественное мнение обвиняло, как и большевиков, в шпионаже). Рядом располагается и сообщение «От конторы газеты „Живое слово“»: «Возобновляя выход нашей газеты, контора считает своим долгом предупредить всех старых подписчиков, что срок подписки им будет продлён на то количество дней, которое газета не выходила».

То, что перерыв в издании «Живого слова» был вызван коммерческим спором, стало известно из публикаций в других изданиях. И то ли в этом споре каким-то «боком» участвовали большевики, то ли ещё по какой причине, но деятельность именно этой партии газета считала наиболее угрожающей свободе и демократии, и именно против них с самого начала было направлено «остриё» её будто бы разоблачительных публикаций.

Но коммерческий спор относится как раз к тому немногому, что отличает русское «Живое слово» от французского «Свободного слова» (кавычки в обоих случаях следует понимать буквально). А то, что оба эти жёлтых издания использовали пафос политических обвинений для поднятия собственной популярности, их, конечно, роднит: евреев французское «Свободное слово» почитало за политических противников «родины и свободы» в точности так же, как «Живое слово» — большевиков (правда, без соотнесения с их национальной принадлежностью, но это менее важно). Именно об этом фактически говорил Ленин в своей публикации «Новое дело Дрейфуса?» в «Листке Правды» от 19 июля, когда небезосновательно гневался на «Живое слово»: «Не хотят ли кое-какие „вожаки“ нашего генерального штаба повторить дело Дрейфуса? На эту мысль наводит возмутительно-наглая и дикая клевета, напечатанная в „Живом Слове“ и подробно разобранная нами в другом месте. Французский генеральный штаб в деле Дрейфуса печально и позорно ославил себя на весь мир, прибегая к неправильным и нечестным и прямо преступным мерам (подлым) для обвинения Дрейфуса. Наш генеральный штаб проявил себя „в деле“ против большевиков, кажется, первый раз публично через… — это странно, это знаменательно, это неправдоподобно — через черносотенную газетку „Живое Слово“, в которой напечатана явная клевета, что Ленин — шпион. Это сообщение начинается со следующих слов: „При письме от 16 мая 1917 года за № 3719 начальник штаба верховного главнокомандующего препроводил Военному министру протокол допроса“ (Ермоленко). Разве же мыслимо, при сколько-нибудь правильном ведении дела, чтобы протоколы допроса, принадлежащие штабу, печатались в черносотенной прессе до назначения следствия или до ареста подозреваемых? Штаб ведает разведкой. Это неоспоримо. Но разве мыслима разведка, когда документ, 16 мая посланный, давно Керенским полученный, не Керенским пускается в ход, а черносотенной газеткой?? Чем это отличается, по существу дела, от приёмов в деле Дрейфуса?»

Но главное, что есть общего между двумя газетами и их публикациями — это то, что и Альфред Дрейфус оказался не виновным в государственной измене, и то, что вину большевиков в шпионаже в пользу Германии также по сей день никому с уверенностью доказать не удалось, причём не потому, что Ленин будто бы умело скрыл «следы преступления», а из-за изначальной вздорности самих этих обвинений.

Между тем ещё одним характерным примером обвинений, основанных на национальной принадлежности участника событий, стал случай, произошедший в 1913 г. в Российской империи с евреем Менахемом Бейлисом: ему инкриминировали ритуальное убийство 12-летнего ученика Киево-Софийского духовного училища. Как выяснилось впоследствии, и мальчика в Киеве убил не Бейлис, а обычные уголовники, и в Париже в пользу Германии шпионил не Дрейфус, а совсем другой человек по фамилии Эстерхази. Но оба, и Дрейфус, и Бейлис, провели годы в тюрьме, будучи невиновными, и ничего не известно о том, что два «великих» в своём обвинительном пафосе государства — Франция и Россия — принесли им какие-то извинения. Оба «дела» — Дрейфуса и Бейлиса — рассыпались, как карточный домик, оставив у порядочных людей тяжёлый привкус от зловещего родства между собой, заключающегося в пресловутой национальной нетерпимости. В случае же с Лениным, к чьему-то сожалению, только этот — этнический «аргумент» приплести не удаётся, остальные же — в полном ходу.

Однако для чего организаторы и участники антибольшевистской кампании в 1917 г. с такой настойчивостью убеждали общественность в том, что вся большевистская активность оплачена деньгами германского генерального штаба? Зачем и после того, как большевики пришли к власти в Октябре 1917 г., эти же доброхоты в течение длительного времени изо всех сил продолжали поддерживать версию их шпионажа в пользу Германии? Затем, чтобы оправдать своё бессилие в политическом противостоянии с большевиками в течение всего 1917 г. И лидеру кадетов П. Н. Милюкову, вставшему в «позу» после выхода из состава Временного правительства, и тем более А. Ф. Керенскому, как и многим другим деятелям, заигравшимся в политические игры — в Демократическое совещание, Совет республики, Директорию и тому подобное, — нужно было как-то прикрыть своё неумение противопоставить что-либо адекватное рвавшимся к власти на плечах пролетариата большевикам. Нужно было оправдать свою трусость и бессилие, свою вину в происшедшем. Поначалу, когда в разгар Июльского выступления в газетах был обнародован протокол допроса прапорщика Ермоленко, это дало возможность, — обвинив большевиков в оплаченном шпионаже в пользу Германии, — устранить их на время с политической арены. Эта же версия затем использовалась (и используется до сих пор!) для объяснения того, каким образом большевикам удалось захватить власть: громадный по масштабу содеянного Октябрьский переворот будто бы был совершён на германские деньги. Иначе якобы большевики за это дело не взялись бы. Чрезвычайно удобная позиция для тех, кому потребовалось скрыть свою историческую вину тогда, и очень привлекательная для тех, кому требуются простые решения для сложных общественных проблем сейчас.

Одним из самых ходовых аргументов для защитников версии шпионажа большевиков в пользу Германии с самого начала были (и остаются по сей день) будто бы подозрительно высокие тиражи большевистских изданий в 1917 г.: якобы именно так использовались средства германского генерального штаба, которые притекали к Ленину через Парвуса.

Действительно, как мы уже здесь говорили (и повторим ещё раз), согласно сведениям С. Срединского, опубликованным в 1924 г., «тираж выходившей в 1912–1914 гг. в Петербурге социал-демократической большевистской газеты „Правда“ был, даже для тогдашнего масштаба, велик: первые номера „Правды“ печатались в количестве 80–85 тысяч экземпляров»[73]. Но это было время, когда «Правда» издавалась легально, до своего закрытия в 1914 г., накануне войны. И, главное, это был период, когда договорённости (действительные или мнимые) Парвуса с германским генштабом ещё не были реализованы даже в теории: первая «официальная» встреча Парвуса с чиновниками германского МИДа состоялась только в марте 1915 г. Из чего можно сделать, кажется, единственный вывод: большевистская «Правда» пользовалась в рабочей среде вполне самостоятельным авторитетом и популярностью. Но затем, как отмечается у С. Срединского, «из-за многочисленных преследований… тираж несколько понизился и в течение последующих двух лет колебался в пределах 40–50 тысяч, падая в моменты особенно сильного преследования до 35 и поднимаясь в моменты острого подъёма рабочего движения до 60 тысяч в день». В сравнении с тем, что суворинское «Новое время» в тот же период выходило аналогичным тиражом 60 тыс. экз., но постоянно, а «Петербургский листок», например, — 80 тыс. экз., не говоря уже о миллионных тиражах «Копейки» и «Русского слова», эти тиражи большевистской «Правды» не представляются чем-то особенным. На чём, собственно, можно было бы и окончить разговор о мифической связи германских марок и тиражей большевистских изданий. Однако мы тем не менее ввиду высокого уровня общественного интереса к этому вопросу продолжим его обсуждение далее — на примере анализа данных из кассовой книги газеты «Правда» и других данных — с тем, чтобы эту тему всё-таки завершить.

Известно, что главные пропагандистские акценты в большевистской прессе делались на публикациях по наиболее актуальным тематикам политической повестки дня и прежде всего — на необходимости прекращения войны, ведущейся империалистическими правительствами в интересах национального капитала, а также на несостоятельности Временного правительства — «правительства министров-капиталистов» в разрешении насущных вопросов о земле и собственности на средства производства. Разумеется, Временное правительство, заинтересованное в продолжении участия России в войне «до победного конца» на стороне Англии и Франции против Германии и Австро-Венгрии, не могло оставить без внимания эти стороны деятельности большевистской печати. Поэтому вскоре после Июльского выступления Временное правительство предприняло ряд мер, ставших впоследствии основой для сворачивания либерализации общественной жизни в целом, хотя и направленных изначально именно против большевистских газет «Правда», «Солдатская правда» и «Окопная правда». С подачи правительственных чиновников и не без участия возглавившего правительство вскоре после Июльского выступления А. Ф. Керенского в проправительственной прессе развернулась настоящая антибольшевистская кампания, имевшая цель устранение большевиков как политических противников. И основной составляющей антибольшевистской газетной кампании стало их обвинение в сотрудничестве с германским генеральным штабом. Следствием этого стало временное устранение большевиков с арены политического противостояния в 1917 г. Но на чём основывались обвинения в шпионаже? И с чего началась фактически продолжающаяся по сей день вакханалия обвинений?

Во-первых, всё, что происходило в России в течение 1917 г., было связано с деятельностью возвращавшихся на родину политэмигрантов, чувство единения которых, сохранявшееся за границей, после Февраля в одночасье было нарушено, что становилось заметным ещё по разговорам в шедших на родину поездах. «Вагоны были переполнены, — вспоминал Илья Эренбург. — Эмигранты, разумеется, сразу начали спорить: одни были „оборонцами“, другие стояли за Ленина. В одном купе дело чуть было не дошло до драки… кто-то хрипло кричал: „А чем твой Плеханов отличается от Гучкова?!“… Путь был долгим; наконец мы доехали до последней шведской станции — Хапаранда. Перешли через мост. Вот и русские офицеры — это пограничная станция Торнио. Встреча была неласковой. Поручик, посмотрев на мой паспорт, злобно сказал: „Опоздали! Кончилось ваше царствие. Напрасно едете“. Это было 5 июля».

События в России действительно тогда развивались стремительно, и возвращавшиеся с разных сторон эмигранты бывали подчас неприятно удивлены тем, как их принимали на родине: «Мы не знали о событиях в Петрограде и приуныли… В Хельсинки кто-то нам рассказал, что в Петрограде большевики попытались захватить власть, но их усмирили. В вагоне атмосфера накалилась. Один из „оборонцев“ кричал о „пломбированном вагоне“, о „предательстве“ и вдруг сказал: „Мы поможем разобраться… Вы что хотите — бунтовать? Не выйдет, голубчики! Свобода свободой, а вам место в тюрьме“. Тотчас один из эмигрантов, присоединившийся к нам в Лондоне тщедушный еврей, который всё время терял очки и глотал какие-то пилюли, вскочил и тоже стал кричать: „Не тут-то было! Пролетариат возьмет власть в свои руки. Кто кого посадит — это ещё вилами на воде писано!“».

Такой же митинговой, как в описанном Эренбургом вагоне, была обстановка и на родине, в Петрограде и Москве. Эренбург от такой обстановки, как он сам потом вспоминал, даже «съёжился»: «В Париже все говорили о „бескровной революции“, о свободе, о братстве, и вот ещё мы не доехали до Петрограда, а они грозят друг другу тюрьмой. Я вспомнил камеру в Бутырках, парашу, маленькое оконце… В Хельсинках офицер, захлебываясь от восторга, рассказывал: „Казаки им всыпали… А как прикажете с ними разговаривать? Ведь это босячье! Хорошая пулемётная очередь! Другого языка они не понимают!“».

Прибывавшие на поездах политэмигранты сразу вливались в политическое противостояние, попеременно перераставшее в противостояние вооружённое: нежданно «свалившуюся» им на голову свободу каждый понимал по-своему, и это своё понимание принимался из всех сил воплощать на практике, используя всё, в том числе ранее недоступные средства. Одним из таких «средств» и стала публикация газеты «Живое слово» в номере от 5 июля 1917 г. под набранным крупным шрифтом заголовком «Ленин, Ганецкий и К° — шпионы!», положившая начало масштабной антибольшевистской кампании.

Это если коротко. Теперь обо всём этом подробнее.

4.1. «Ленин, Ганецкий и К° — шпионы!»

«При письме от 16 мая 1917 года за № 3719 начальник штаба Верховного Главнокомандующего препроводил Военному Министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16 Сибирского стр. полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику разведывательного отделения штаба Верховного Главнокомандующего, устанавливается следующее. Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл на фронт 6 армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры Германского Генерального штаба Шидицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведут в России агент Германского Генерального штаба и председатель Украинской секции „союза освобождения Украины“ А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подрыву доверия Русского народа к Временному Правительству. Деньги на агитацию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при Германском посольстве. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц. Согласно только что поступившим сведениям, такими доверенными лицами являются в Стокгольме: большевик Яков Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус (доктор Гельфант). В Петрограде: большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский, родственница Ганецкого — Суменсон, занимающаяся совместно с Ганецким спекуляциями, и другие. Козловский является главным получателем немецких денег, переводимых из Берлина через „Дисконто-Гезельшафт“ на Стокгольм „Виа-Банк“, а оттуда на Сибирский банк в Петрограде, где в настоящее время на его счету имеется свыше 2 000 000 руб. Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами. По распоряжению Временного Правительства вчера были выключены телефоны во всех большевистских организациях, в типографиях, занятых большевиками, и в частных квартирах большевиков. Ввиду угрозы большевиков захватить телефонную станцию, на Морскую улицу к помещению, занимаемому телефонной станцией, был послан бронированный автомобиль. По полученным сведениям, большевики готовили нападение на контр-разведывательные отделения Генерального штаба. К помещению, занимаемому отделением, был выслан бронированный автомобиль».

Таким был полный текст опубликованного в «Живом слове» от 5 июля 1917 г. сообщения. Публикация эта решала для организаторов кампании по крайней мере одну важную тактическую задачу: любые мероприятия, направленные на ограничение активности большевиков как против «немецких шпионов», отныне приобретали легитимный статус в глазах широкой общественности. Правительство испытывало в этом тем большую нужду, чем большую угрозу для него представляло поддержанное большевиками Июльское вооружённое выступление в Петрограде, проходившее в том числе под лозунгами свержения кабинета. А поскольку в ночь с 4 на 5 июля, когда в типографии «Живого слова» осуществлялись набор и печать этого сообщения, Временное правительство ещё не было полностью уверено в ликвидации угрозы государственного переворота, то публикация эта оказывалась очень кстати и для начала более решительных действий против большевиков. Действия эти были предприняты в тот же день, 5 июля, и оказались направленными против центрального печатного органа большевиков — газеты «Правда». События в редакции этой газеты, приобретшие форму погрома, были подробно описаны на следующий день, 6 июля, в «Известиях»: «Вчера в 5 час. утра в ред. „Правды“ явился смешанный отряд солдат, юнкеров и инвалидов и арестовал находившегося здесь редактора — выпускающего К. С. Еремеева, сотрудника Гельверна[74] и несколько человек служащих в конторе и редакции. Находившийся в помещении редакции караульный отряд 6-го сапёрного батальона был обезоружен и под конвоем явившихся солдат вместе с арестованными отведён в штаб Петроградского главнокомандующего. Здесь задержанные были допрошены в присутствии министра юстиции… Вернувшиеся в редакцию К. С. Еремеев и тов. Гельверн нашли две комнаты, в которых помещается редакция, запертыми, а ключи — у представителя „Сельского Вестника“, который помещается в одной с „Правдой“ квартире… Двери были отперты, и в помещении редакции и конторы обнаружен полный разгром».

Безусловно, погром в редакции, по замыслу, должен был привести и действительно привёл к затруднениям в восстановлении регулярного выпуска газеты. Одновременно продолжалась и активная кампания на страницах «Живого слова»: номер этого издания от 6 июля буквально переполнен заметками, выдержанными в тоне гневного обличения не только «шпионов-большевиков», но и их пособников, каковых газета усматривала даже во Временном правительстве, — за то, что оно не обнародовало сведения о предательстве большевиков раньше, а также в Совете — за то, что «не хочет признавать безусловной истинности этого сообщения». Со своей стороны и со стороны «революционной России» (не менее), газета выдвигала следующие требования: «1) Ленин и его приспешники должны быть немедленно арестованы. 2) „Правда“, „Солдатская Правда“, „Волна“ и им подобные газеты, издающиеся на немецкие деньги, должны быть немедленно закрыты» и т. д.

Сведения, аналогичные «Живому слову», были опубликованы и в других изданиях. Так, «Русское слово» в № 152 от 6 июля фактически повторяет «Живое слово» в публикации письма Алексинского и Панкратова, а также письма начальника штаба главнокомандующего А. И. Деникина военному министру А. Ф. Керенскому от 16 мая 1917 года за № 3719 (к этому моменту Керенский уже оставил пост министра юстиции). Кадетская «Речь» 7 июля также в точности повторяет и заявление Алексинского и Панкратова, и текст протокола допроса прапорщика Ермоленко, и прочие «сведения». Но удивительная на первый взгляд точность этих повторов была вызвана отнюдь не перепечаткой информации газетами друг у друга, начиная с «Живого слова», а её поступлением в разные издания из одного источника — Бюро печати при Временном правительстве. Посмотрим, как это произошло.

Вызванное волной «разоблачительных» публикаций возмущение части столичной общественности выплеснулось на самих большевиков (именно на такой эффект и рассчитывали организаторы кампании). Так, «Новая жизнь» в номере от 6 июля сообщает об агрессивном отношении к большевикам в дни, наступившие сразу за этими публикациями: «Члены Исполнительного Комитета Каменев и Либер по дороге в штаб округа за получением пропуска для автомобиля были задержаны солдатами Преображенского полка. Арестованные были препровождены к ген. Половцеву… Видя намерения штаба освободить задержанных, находившиеся офицеры и солдаты запротестовали и заявили, что если Каменев и Зиновьев появятся на улице, то с ними расправятся, солдат удалось убедить, что Зиновьева здесь нет и что за Зиновьева они принимают Либера… Каменев же остался в штабе округа до того момента, пока не успокоятся солдаты, охраняющие штаб». Опубликованные в этой заметке подробности, касающиеся личности Зиновьева, важны среди прочего и тем, что вместе с Лениным в пломбированном вагоне из Германии следовал — о чём, видимо, в то время было широко известно, — именно Зиновьев, то есть его вместе с Лениным общественное мнение ассоциировало с предательством интересов родины. В номере от 8 июля «Новая жизнь» подтверждает, что подобные происшествия с большевиками в те дни не были ни случайными, ни единичными: «Уже второй день в Таврический дворец поступает ряд сообщений об эксцессах толпы и солдат против отдельных большевиков. Сообщают, что в некоторых районах толпа врывается даже в трамваи и ищет „ленинцев“. Представители большевиков в Таврическом дворце то и дело обращаются к заступничеству Центрального Исполнительного Комитета».

Следующим шагом, предпринятым Временным правительством против большевиков, стало постановление от 8 июля о запрете распространения на фронте большевистских газет «Правда», «Солдатская правда» и «Окопная правда», а затем принятое 12 июля[75] решение: «В виде временной меры военному министру и управляющему Министерством внутренних дел закрывать повременные издания, призывающие к неповиновению распоряжениям военных властей и к неисполнению воинского долга и содержащие призывы к насилию и гражданской войне».

Кроме того, организаторы антибольшевистской кампании справедливо рассчитали, что при появлении в прессе первых громких обвинений наверняка автоматически сработает и журналистская инерция: начнётся тщательный поиск других «доказательств» вины большевиков. Так и произошло. Журналисты, очевидно, не без помощи «осведомлённых» агентов Временного правительства, обнаружили в архивах провинциальных подразделений бывшей царской полиции «подтверждения» тайного сотрудничества видных большевиков со старым режимом: таким образом, по замыслу, большевики оказывались морально уязвлены сразу по двум позициям — шпионажа в пользу Германии и сотрудничества с царской полицией. В связях с охранкой оказались обвинёнными, в частности, Л. Д. Троцкий, А. В. Луначарский и Л. Б. Каменев. Однако все трое, даже несмотря на попытки их физической изоляции, как это будет показано далее, также активно воздействовали на общественное мнение, публикуя в прессе заявления, в которых последовательно и небезуспешно опровергали обвинения в свой адрес.

После того, как была разгромлена редакция «Правды», а ей на смену пришли газеты «Пролетарий» и «Рабочий путь», в защиту большевиков фактически выступила горьковская «Новая жизнь». Именно в «Новой жизни» от 11 (24) июля на стр. 3 было опубликовано известное «Письмо в редакцию» за подписью Н. Ленина, Г. Зиновьева и Ю. Каменева, начинавшееся словами: «Позвольте, товарищи, обратиться к Вашему гостеприимству вследствие вынужденной приостановки газеты нашей партии. Газеты известного рода повели бешеную травлю против нас, обвиняя нас в шпионстве или в сношениях с вражеским правительством…». Здесь же 30 июля (12 августа) публикуется сообщение об объединении дел о шпионаже и выступлении 3–5 июля в одно, затем в одном только номере от 2 (15) августа «Новая жизнь» уделяет место целой серии публикаций — о содержащихся в тюрьме 72 большевиках, включая Троцкого и Луначарского, письмо-обращение Троцкого к министру юстиции об отсутствии доказательств связей с германским империализмом и тут же — ответ министра Зарудного, уверяющего общественность, что возглавляемое им министерство будто бы не влияет на работу следственных органов. Здесь же, в «Новой жизни», от 12 (25) августа Луначарский в «Письме в редакцию» выступает с опровержениями обвинений его в сотрудничестве с царской охранкой: «Около месяца тому назад товарищ Гоц, вице-председатель Исполнительного комитета С.Р. и С.Д., рассказал мне, что моё имя, так же, как товарища Троцкого, оказалось занесённым в список рассчитанных агентов охранного отделения в Нижнем Новгороде. Дело это было тщательно расследовано как Бюро Исполнительного комитета, так и компетентными лицами судебного ведомства. В результате следствия выяснилась полная вздорность документа, произошедшего вследствие недоразумения и неряшливости какого-то канцеляриста… В настоящее время газетные сыщики, поставившие себе цель измазать дёгтем все без изъятия „большевистские“ ворота, докопались и до этого ликвидированного дела… Надеюсь, что министерство юстиции исполнит свой прямой долг и… пресечёт покушение с негодными средствами на моральное политическое убийство».

Здесь же, по соседству с заявлением Луначарского «Новая жизнь» публикует под заголовком «Подложное сообщение в политической борьбе» и полное обвинений уже в адрес других изданий письмо Каменева: «Министр юстиции нашёл нужным сообщить, что опубликование клеветнических сообщений г.г. жандармов обо мне не исходит ни от министра юстиции, ни от кого-либо из уполномоченных на то чинов министерства юстиции. То, что было напечатано в некоторых газетах и циркулярно разослано во все газеты министром юстиции, министром юстиции характеризуется как „подложное сообщение“».

При этом газета «Новая жизнь» не только предоставляла свои страницы большевикам, но и в собственных редакционных выступлениях демонстрировала справедливо возникшие сомнения в правдоподобности сведений о предательстве большевиков. В публикации от 7 июля за подписью Строева (член редакции В. Десницкий) газета сообщила свою собственную позицию по вопросу обвинений в адрес большевиков: «Нужно немедленно покончить с этой гнусной клеветой, не откладывая и не затягивая следствия. Пусть сделаются достоянием суда и широкой гласности все те „документы“, на основании которых измышлена вся эта грязная клевета о предательстве и немецких миллионах. И скорее к позорному столбу людей, которые в такой тяжёлый и ответственный момент позволяют себе борьбу с неугодными им политическими течениями, прибегая к заведомо и сознательно лживому ошельмованию видных вождей рабочего класса».

Неудивительно поэтому, что следующие шаги Временного правительства в антибольшевистской кампании оказались направлены уже против газеты «Новая жизнь». Для начала газету просто закрыли, о чём сообщило «Русское слово» в номере от 3 сентября: «По распоряжению военного генерал-губернатора Пальчинского закрыты большевистские газеты: „Новая жизнь“ и „Рабочий“. Сегодня вместо закрытой „Новой Жизни“ вышла „Свободная Жизнь“» (через некоторое время газете, очевидно, удалось возобновить выход под своим изначальным названием). Затем в своём официальном постановлении № 147 от 4 августа Временное правительство, во-первых, признавало одну из статей газеты (впрочем, не указав ни даты её публикации, ни заголовка статьи), «заключающей в себе оскорбления по адресу правительственных властей некоторых союзных с Россией государств», и, во-вторых, поручало «министру юстиции разработать законопроект, направленный к прекращению появления в печати оскорбительных для союзных держав и их дипломатических представителей заметок и статей». На самом деле недовольство Временного правительства вызывала не только пробольшевистская, но и местами откровенно антиправительственная позиция «Новой жизни». Так, при обсуждении хода подготовки к третьей конференции Циммервальдского движения, состоявшейся в сентябре 1917 г. в Стокгольме, газета процитировала заявление лидера британских рабочих Гендерсона в Палате общин о том, что «Альберт Тома [французский министр-социалист. — А. А.-О.] получил телеграмму от Керенского, в которой он отмечает, что хотел бы, чтобы Стокгольмская конференция не состоялась»[76] (разумеется, для Керенского, изображавшего из себя последовательного социалиста, подобные публикации были очень некстати).

Продолжились и погромы в редакциях большевистских изданий. Так, в газете «День» от 11 августа сообщалось: «Вчера около 5 час. утра в типографию „Народ и Труд“, помещающуюся в доме № 42 по Гороховой ул., совместно с комиссаром 3 Спасского подрайона и нарядом милиции прибыл чиновник особых поручений при начальнике милиции З. О. Кельсон и, предъявив ордер военного и морского министра на закрытие печатавшейся в этой типографии большевистской газеты „Солдат и рабочий“, распорядился приостановить печатание очередного номера… После этого в типографии стереотип набора был расплавлен, напечатанные уже номера конфискованы, а для наблюдения за тем, чтобы набор, с которого был сделан стереотип, был разобран, в типографии оставлен небольшой наряд милиции».

Волна репрессий, предпринятых Временным правительством против большевиков и их печатных органов, не ограничивалась одной лишь столицей, захлестнув и провинцию. Так, «Русское слово», располагавшее разветвлённой сетью корреспондентов, сообщало: «Царицын, 28.VII. По телеграфному распоряжению из Петрограда закрыта большевистская газета „Борьба“. Редактор газеты Сергеев заключён под стражу».

Кампания по дискредитации большевиков в печати сопровождалась масштабной акцией по их физической изоляции: видные вожди большевиков — такие, как Троцкий и Луначарский, и десятки партийных активистов немедленно после июльских событий оказались в печально известной петроградской тюрьме «Кресты»: как следует из сообщения, опубликованного в «Новой жизни» 2 (15) августа, Лев Троцкий содержался в тюрьме «без предъявления какого бы то ни было обвинения» с начала июля среди других 72 человек, в числе которых также были: Дыбенко — председатель Центрального Комитета Балтийского Флота, матрос Кануников, Овсеенко (Антонов), Романов, Кутнер и др. Даже адмирал Д. Н. Вердеревский, будущий морской министр во Временном правительстве (фамилия которого в газете ошибочно напечатана как Вередерский), находился в заключении вместе с большевиками за то, что будучи в период июльских событий начальником штаба Балтийского флота, отказался выполнить приказ помощника морского министра Б. П. Дудорова направить в Петроград четыре эсминца для поддержки Временного правительства.

Поскольку никаких обвинений заключённым в «Крестах» предъявлено не было, становится очевидным, что настоящей причиной ареста большевиков стало не обвинение в шпионаже, а события 3–5 июля, в ходе которых была предпринята попытка государственного переворота (немаловажные подробности этой попытки будут приведены далее). По замыслу организаторов антибольшевистской кампании, эта попытка как раз и состоялась во исполнение большевиками шпионского задания германского генштаба, и потому оба дела — о событиях 3–5 июля и о шпионаже — были в дальнейшем объединены юридическими инстанциями в одно. Что подтверждается следующей публикацией в «Новой жизни» от 30 июля (12 августа): «Лица, стоящие близко к следствию, продолжают утверждать, что в настоящее время будто уже окончательно выяснилось, что вооружённое восстание 3–5 июля было организовано немецкими агентами с целью сорвать все подготовки наших военных властей к наступлению на фронте».

В целом же, при внимательном анализе сообщений «Живого слова», с которых началась антибольшевистская кампания, становится очевидным их откровенно провокационный характер. Во-первых, сомнения в достоверности данных вызывает большая хронологическая разница в их появлении у разведотдела российского генерального штаба и публикации для широкой публики: напомним, что Деникин отправил Керенскому протокол допроса прапорщика Ермоленко 16 мая, но лишь в начале июля, то есть спустя почти два месяца, этот документ получил огласку в прессе. Возникает вопрос: что всё это время удерживало правительство от публикации таких красноречивых сведений? Единственно возможный ответ на него — потому что они были недостоверны; в них всё, с самой первой строки, вызывает сомнения, в том числе «факт» сотрудничества офицеров германского генштаба (!) с нижним офицерским чином российской армии — прапорщиком (!), который в силу своей полной политической безвестности и невысокого звания не мог оказать сколько-нибудь заметного воздействия на эффективность пропаганды ни против, ни в пользу войны. Ещё менее правдоподобными выглядят детали, которые офицеры германского генерального штаба сообщили прапорщику российской армии, — о секретных агентах в Стокгольме, названиях банковских структур в Европе и т. п. Для чего германским офицерам понадобилось сообщать эти сведения русскому прапорщику, как не для того, чтобы он их потом разгласил, и, следовательно, не были ли эти «подробности» сфабрикованы?

В ряду опровергаемых «доказательств» причастности большевиков к шпионажу в пользу Германии находится и факт совпадения июльского восстания с кануном русского военного наступления в Галиции. Действительно, большевики поддержали вооружённую попытку переворота 3–4 июля, наступление же в Галиции было запланировано на 9 июля. «Немцы хотели парализовать русские войска на фронте и разрушить административный аппарат страны, чтобы Россия оказалась в их полной власти, а после этого разгромить западных союзников, — напишет в своих воспоминаниях А. Ф. Керенский. — Согласно донесениям нашей разведки, германские дивизии спешно переводились на Восточный фронт. Картина складывалась ясная: готовилось двойное контрнаступление. Оно началось 3 июля с удара в спину, который нанёс Ленин, а теперь следовало ожидать фронтальной атаки войск Людендорфа»[77].

Однако на самом деле сведения о готовящемся наступлении в то время ни для кого не составляли секрета. Всем также было хорошо известно, что большевики изначально выступали не против этого конкретного наступления, а против ведения мировой империалистической войны в принципе: Ленин заявлял об этом и до начала войны, а затем провозгласил этот тезис с балкона дома Кшесинской сразу по прибытии в Петроград в апреле 1917 г. Большевики повсюду требовали не только прекращения войны, но Ленин, кроме того, настаивал, как уже говорилось, и на превращении войны империалистической в гражданскую. Из чего, однако, как и из других «доказательств», совершенно не следует их причастность к шпионажу в пользу Германии. Кроме того, и германскому генеральному штабу уже к 1917 г., по многочисленным историческим свидетельствам, не было никакой необходимости снаряжать специальных агентов для агитации, поскольку уставшие, голодные и измученные затянувшейся войной как российские, так и германские солдаты были морально готовы к заключению мира на каких угодно условиях без всякой агитации.

Меньшевик И. Г. Церетели усматривал в пацифизме большевиков и ещё одну составляющую, рассказав о ней впоследствии в своих воспоминаниях: «Ленин и его сторонники оставались в период февральской революции пораженцами и делали всё, что было в их силах, для разложения армии. Особенно настойчиво встала для них задача разложения армии с момента начала наступления, так как успех наступления означал бы для революционной России укрепление демократического режима, приближение мира и крушение всех надежд большевиков на завоевание власти»[78]. Большевики, что замечено Церетели, действительно стремились к власти, — как это делала (и делает) любая действовавшая партия, поскольку в стремлении к власти и заключается, собственно, суть любой политической деятельности. Но и из стремления к власти, и из планового противодействия войне Ленин никогда не делал тайны, ведь именно на заявление Церетели, сделанное им на проходившем в июне 1917 г. съезде Советов, о том, что в России нет полностью готовой к власти партии, Ленин воскликнул с места: «Есть такая партия!».

4.2. Кампания по дискредитации большевиков: организаторы, участники и цели

Из того совпадения, что большевики предприняли в течение 3–4 июля попытку государственного переворота, а уже 5 июля, очень «вовремя», в «Живом слове» появились сведения об их причастности к шпионажу, следует, что источник «сведений» находился внутри Временного правительства, которому действия большевиков угрожали больше всего. В том же номере газеты «Живое слово» от 5 июля, где опубликовано скандальное сообщение «Ленин, Ганецкий и К° — шпионы!», положившее начало всей кампании, публикуется информация под заголовком «Кто разоблачил Ленина»: «Комитету журналистов при Временном Правительстве доставлено за собственноручной подписью члена 2-й Государственной Думы Г. Алексинского и шлиссельбуржца В. Панкратова следующее письмо. „Мы, нижеподписавшиеся Григорий Алексеевич Алексинский, бывший член 2-й Государственной Думы от рабочих города Петрограда[79], и Василий Семёнович Панкратов, член партии социалистов революционеров, пробывший 14 лет в Шлиссельбуржской каторжной тюрьме, считаем своим революционным долгом опубликовать выдержки из только что полученных нами документов, из которых Русские граждане увидят, откуда и какая опасность грозит Русской свободе, революционной армии и народу, кровью своей эту свободу завоевавшим. Требуем немедленного расследования. (Подписи) Г. Алексинский и В. Панкратов“».

При этом газета «Живое слово» оказалась вовсе не первым, как это считалось длительное время, печатным изданием, которое опубликовало полученные от двух «товарищей» сведения о причастности большевиков к шпионажу. На следующий после первой скандальной публикации день, 6 июля, «Живое слово» «уточнило» в также набранной плакатным шрифтом информации, что «сообщение о том, что Ленин, Ганецкий и К° командированы в Россию немцами и оплачены немецкими деньгами — ОФФИЦИАЛЬНО»[80], и что «оно приведено в бюллетене „Бюро печати“, основанного и существующего при Временном правительстве. Бюллетень этот получен редакциями всех петроградских газет вечером 4 июля».

Выяснилось также, что вовсе и не Алексинский с Панкратовым были настоящими инициаторами антибольшевистской кампании. Подробности того, как именно их заявление попало в прессу, сообщает тот же меньшевик — советский деятель, а затем член Временного правительства И. Г. Церетели: «Явившись на заседание правительства, я застал там кн. Львова, Терещенко, Некрасова и Годнева. Львов с большим волнением сообщил мне, что Переверзев передал шлиссельбуржцу Панкратову и втородумцу Алексинскому сенсационное сообщение о связи Ленина с германским штабом для опубликования в газетах. Оказалось, четыре члена правительства — Керенский, Некрасов, Терещенко и кн. Львов — уже давно вели расследование о связи большевистской партии с немецким правительством. Некрасов, Терещенко и Керенский считали, что расследование могло дать убедительные доказательства для установления связи Ленина с Германией. Но то, что у них уже было на руках, не представляло ещё достаточно веской и убедительной улики. Поэтому ни Терещенко, ни Некрасов не желали преждевременно опубликовывать добытые ими данные, дабы не помешать успешному расследованию дела. Оба они теперь решительно протестовали против передачи этих сведений в газеты, ибо как раз в это время, по их сведениям, должен был приехать в Россию посланец германского штаба, везущий документы, устанавливающие связь Ленина с немцами, и опубликование раньше времени имеющихся данных отпугнёт посланца, и весь план раскрытия факта сношений Ленина с немцами рухнет. Только что, перед моим приходом, Терещенко и Некрасов, поддержанные кн. Львовым, имели по этому поводу бурное объяснение с Переверзевым, который покинул заседание, заявив, что он подаёт в отставку… Львов мне сказал, что по соглашению с Терещенко и Некрасовым он хочет просить редакции всех газет не печатать этого сообщения, так как иначе это повредит делу расследования, и спросил, согласен ли я с этим. Я ответил, что вполне согласен, и не только потому, что это соглашение повредит делу раскрытия сношений Ленина с германским генштабом, а потому, что считаю документ этот явно вздорным, и опубликование его, по-моему, принесёт в конце концов больше вреда правительству, чем большевикам»[81].

То, что в случае с просьбой Временного правительства редакциям газет об остановке публикации заявления Алексинского и Панкратова всё именно так и было, подтверждает следующее краткое сообщение «Русского слова» от 6 июля, появившееся, правда, уже в качестве послесловия к состоявшейся публикации: «Это заявление было передано редакции ещё вчера, но мы не опубликовали его вследствие просьбы временного правительства. Так как документ всё же попал в печать и в Петрограде, и в Москве и получил уже огласку, то мы не видим оснований скрывать его от наших читателей». Более того, по свидетельству Церетели, вся газетная кампания имела шансы так никогда и не начаться, поскольку «все газеты согласились не печатать этот документ, за исключением маленькой черносотенной газетки „Живое слово“, которая его на следующий день, 5 июля, опубликовала. А так как после этого дальнейшее воздержание от публикации этого документа теряло всякий смысл, то он был затем напечатан и в других газетах».

Сомнения Церетели в достоверности обвинений большевиков подтверждает и опубликованное в главной газете Партии народной свободы (кадетов) «Речь» от 9 июля обращение «К русскому обществу»: «Чинами министерства юстиции, участвовавшими в разоблачении деятельности Ленина и др., составлен следующий протокол. О готовящемся вооружённом восстании стало известно ещё с вечера 2 июля, о чём немедленно было сообщено штабу Петроградского военного округа и министру юстиции П. Н. Переверзеву, который сделал срочный доклад Временному правительству. К вечеру 3 июля появились первые вооружённые демонстранты и началась стрельба из пулемётов. Стало известно, что демонстранты распространяют слухи об аресте членов Временного правительства, в том числе и А. Ф. Керенского, и о государственном перевороте. Обычное вечернее заседание Временного правительства не состоялось. Утром 4 июля министерство юстиции было ещё в неизвестности о мерах, принятых к предотвращению попытки государственного переворота. Приблизительно в полдень 4 июля составители этого протокола, явившись по делам службы в штаб Петроградского военного округа, где находился министр юстиции, имели возможность установить следующее: некоторые члены Временного правительства вместе с Исполнительным комитетом находились фактически в плену в Таврическом дворце, окружённые вооружёнными демонстрантами, причём из Исполнительного комитета по телефону просили выручить и справлялись, послана ли артиллерия. Члены Временного правительства Н. В. Некрасов и Терещенко ушли из штаба, ни с кем не попрощавшись, ещё до прихода вызванной главнокомандующим артиллерии. Составителям этого протокола стало известно, что нет точных сведений о настроении воинских частей и не может быть правильности учёта соотношений сил. Тогда нам пришла мысль, что в этот критический для родины и свободы момент надобно немедленно опубликовать имеющиеся у нас данные, могущие служить достаточным основанием к уяснению народу истинной подкладки развёртывающихся событий. Полагая, что надо принять на себя весь риск и страх опубликования, но не находя свои имена достаточно авторитетными, мы сообщили эти данные двум общественным деятелям — известному народовольцу-шлиссельбуржцу В. С. Панкратову и б. члену 2-й Гос. Думы лидеру с.-д. фракции Г. А. Алексинскому. Эти общественные деятели немедленно согласились с нашим мнением и предложили дать свои имена. Нельзя было терять ни часа, так как мы понимали, что через несколько часов будет поздно… Тогда были поставлены в известность некоторые члены Временного правительства, в том числе и министр юстиции П. Н. Переверзев, об инициативе частных лиц. Министр юстиции после переговоров со своими товарищами по кабинету заявил, что официального сообщения сделано быть не может, но со стороны присутствующих членов Временного правительства не будет чиниться препятствий частной инициативе. Тогда было приступлено к составлению сообщения, подписанного Алексинским и Панкратовым… При содействии одного из членов кабинета сообщение это было сдано в бюро печати при Временном правительстве» (выделено мной. — А. А.-О.).

Как впоследствии стало известно, именно вокруг необходимости опубликования сомнительных сведений в печати в правительстве разразился настоящий кризис, начавшийся с отставки оказавшегося в центре событий министра юстиции Переверзева и вызвавший в итоге отставку главы кабинета кн. Львова.

Таинственные же исчезновения из штаба Петроградского военного округа министров Некрасова и Терещенко, о которых упоминает Церетели, отчасти объясняются в воспоминаниях Керенского: «Вечером 4 июля я получил известие о прибытии в Петроград крупного отряда моряков из Кронштадта и срочную просьбу от князя Львова немедленно вернуться. Пообещав генералу Деникину, сильно обеспокоенному моим внезапным отъездом, вернуться к началу назначенного на 9 июля наступления, я на следующий день выехал в столицу. На одной из станций при подъезде к городу ко мне присоединился Терещенко, ознакомивший меня с последними новостями и предупредивший, что князь Львов окончательно решил выйти из Временного правительства»[82]. То, что Керенский отделяет «последние новости» от близкой отставки Львова, а также то, что Терещенко встречал Керенского на подъезде к Петрограду, говорит, что самой последней новостью, с которой Терещенко неминуемо должен был познакомить Керенского, — это начавшаяся в тот же день, 5 июля, антибольшевистская кампания в «Живом слове».

Таким образом, весь путь сообщения, буквально взорвавшего общественное мнение и приведшего в итоге к смене состава Временного правительства — от Керенского, Некрасова и Терещенко к чинам Министерства юстиции, которые «составили» заявление Алексинского и Панкратова (те, в свою очередь, лишь его подписали), к министру Переверзеву и в Бюро печати при Временном правительстве, где оно было впервые опубликовано в бюллетене, и только затем перепечатано «Живым словом», говорит о его фальсификации.

С учётом изложенного становится очевидным, что Алексинский и Панкратов были привлечены к «делу» исключительно для придания ему правдоподобности. Однако это обстоятельство ничуть не смутило одного из фигурантов: Алексинский продолжил опубликование документов — так, будто бы он сам в действительности являлся инициатором и источником скандального «разоблачения». Газета «Новое время» 13 (26) июля сообщила о том, что «вышел в свет журнал Алексинского и Добронравова „Без лишних слов“, в котором опубликованы документы, устанавливающие безусловную связь Ленина и его ближайших сотрудников с германским генеральным штабом… Главный документ — секретное письмо начальника верховного главнокомандующего генерала Деникина военному министру Керенскому (16 мая 1917 г. № 3719): „Милостивый государь Александр Фёдорович, 25 апреля с. г. к нам в тыл на фронт VI армии был переброшен немцами прапорщик 16 Сибирского стрелкового полка Ермоленко, который на допросе в штабе VI армии и в вверенном мне штабе показал, что он с 1914 года находился в плену в Германии; там на его имя поступала по ошибке большая украинская литература и корреспонденция, адресованная не ему, Дмитрию Спиридоновичу Ермоленко, а Степану Спиридоновичу Ермоленко, по-видимому, популярному политическому деятелю, так как почта была из Львова, Вены и других мест. Вероятно на основании этой переписки немцы заключили, что в лице прапорщика Ермоленко они имеют крупного и влиятельного представителя целой политической партии, и решили воспользоваться им в своих целях. Ермоленко было предложено отправиться под видом бежавшего из плена в Россию, где, освободившись от военной службы, вести в самом широком масштабе, не жалея денег, агитацию путём каких угодно способов и средств с целью добиться: 1) смены Временного правительства и в особенности ухода министров Милюкова и Гучкова; 2) отделения от России Украины в виде самостоятельного государства; 3) наискорейшего заключения мира России и Германии. После долгих упорных уговоров со стороны немцев и по совету своих товарищей пленных офицеров прапорщик Ермоленко согласился на предложение получить на первые расходы 1500 рублей и назначение ему содержания 8000 рублей ежемесячно, после чего он был тайно перевезён к нам в тыл… По объяснению тех же германских офицеров, после берлинского съезда социалистов, происходившего с участием Ленина и Скоропись-Иолтуховского, Ленин был ими командирован с теми же целями и задачами. Деньги Ленину привозят командируемые им в Стокгольм лица, через которых он держит с Берлином связь… Сообщая изложенное, прошу вас не отказать уведомить меня о принятом вами решении. Прилагаю при сём документы, полученные от прапорщика Ермоленко, который временно задержан в Могилеве. Уважающий вас Деникин“».

Столь же очевидно и то, что продолженная в журнале «Без лишних слов» кампания также направлялась из Временного правительства не без участия его нового министра-председателя Керенского, поскольку именно он в качестве военного министра был первым адресатом письма будущего предводителя Белого движения А. И. Деникина. Не случайно затем, уже будучи одновременно министром-председателем, а также военным и морским министром, Керенский же, напомним, выдал 10 августа ордер на конфискацию тиража и рассыпания набора большевистской газеты «Солдат и рабочий». До того именно Керенский в течение почти двух месяцев не давал хода «протоколу Ермоленко», справедливо полагая, что изложенные в нём «факты» слишком неправдоподобны, и выжидая момента, когда для его публикации появится более удобный момент. Именно Керенский последовательно, в течение длительного времени, привлекая на свою сторону членов кабинета, Некрасова и Терещенко, вёл упорную, хотя и оказавшуюся в итоге безуспешной борьбу против большевиков.

Выводы эти могли бы казаться лишь вероятными, но не обязательно совпадающими с действительностью, если бы не свидетельства непосредственных участников тех событий и прежде всего самого министра-председателя Керенского: в своих мемуарах он прямо сообщает, что после получения в мае от Деникина протокола допроса прапорщика Ермоленко он, совместно с министрами Терещенко и Некрасовым и по согласованию с возглавлявшим тогда правительство кн. Львовым, затеял специальное сверхсекретное расследование, результаты которого и попали в прессу без его участия и ведома, поскольку он во время июльского выступления в Петрограде находился с инспекцией на фронте. «В начале июля, когда наше расследование, принесшее плодотворные результаты, близилось к завершению, министру юстиции Переверзеву были вручены соответствующие документы для проведения необходимых арестов, — напишет впоследствии Керенский. — Министр получил инструкцию никому не показывать эти документы без специального разрешения Львова и лично отвечать за их сохранность [зачем же тогда их было вообще „вручать“?! — А. А.-О.]. Вечером 4 июля, когда Таврический дворец был окружён огромной толпой до зубов вооружённых солдат и матросов, участвующих в организованном большевиками мятеже, Переверзеву и его помощникам положение показалось настолько серьёзным, что они впали в панику и, не спросив у Львова разрешения, выступили с заявлением для прессы о связи между организаторами демонстраций и немцами».

Между тем, по свидетельству Керенского, сама идея «сверхсекретного расследования» возникла отнюдь не спонтанно: начало его альянсу с министрами Некрасовым и Терещенко на почве этого расследования было положено визитом в Петроград французского министра-социалиста Альбера Тома: «В середине апреля в Петроград прибыл французский министр военного снабжения Альбер Тома. Он привёз и передал князю Львову некую исключительно важную информацию о связях группы большевиков, возглавляемой Лениным, с многочисленными германскими агентами. Однако француз выдвинул условие, чтобы источник этой информации был раскрыт лишь тем министрам, которые займутся расследованием этого вопроса. На состоявшемся несколько дней спустя секретном совещании князь Львов с согласия Тома поручил провести расследование по этому важному делу Некрасову, Терещенко и мне».

В какой степени возможно доверять воспоминаниям Керенского, теперь установить не представляется возможным. Однако откровенность экс-главы Временного правительства не оставляет сомнений по крайней мере в следующем. Во-первых, Ленин был абсолютно прав, когда, по свидетельству самого Керенского, сразу после Февральской революции, повторим, инструктировал товарищей по партии: «Наша тактика: полное недоверие; никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата — единственная гарантия». Действительно, как это становится очевидным из взаимоотношений Временного правительства с французским министром Альбером Тома, в вопросах внешней политики и ведения войны русское правительство во главе с кн. Львовым, а затем и с Керенским в качестве министра-председателя менее всего исходило из национальных интересов, но более — из интересов правительств союзных держав и обязательств, данных ещё правительством царским (и тогда в чём же, как справедливо задавался вопросом Ленин, заключалось отличие политики Керенского от политики самодержавия — и в отношении к войне, и в отношении ко внутренним делам, к положению малоимущей бесправной массы в городе и на селе?!).

Во-вторых, Альбер Тома, которому русское правительство оказывало в Петрограде чуть ли не царские почести (по свидетельству многих газет того времени), «привёз и передал князю Львову» отнюдь не «некую исключительно важную информацию о связях группы большевиков, возглавляемой Лениным, с многочисленными германскими агентами», а скорее всего давно растиражированную информацию о взаимоотношениях Парвуса-Гельфанда с Германией и будто бы передаче через него средств большевикам: Парвусу было выгодно хождение такой информации для того, чтобы скрыть использование средств не по назначению. В ином случае, если бы информация, переданная Альбером Тома кн. Львову действительно содержала бы доказательства связей большевиков с Германией, об этом стало бы известно если и не сразу, то с началом газетной кампании против большевиков (не было бы смысла скрывать лишние доказательства), или во всяком случае Керенский и другие участники тех событий сообщили бы об этом в своих мемуарах.

Без точного ответа, однако, оставался бы вопрос о том, существовал ли в реальности сам прапорщик Ермоленко и, соответственно, протокол его допроса с дополнением. По всем признакам прапорщик Ермоленко не только существовал, но и по возвращении на родину из плена добровольно сдался военным властям: в ином случае непременно сообщалось бы о его «поимке». Однако все основанные на допросе этого прапорщика сообщения о Ленине, поданные в прессе как «неопровержимые доказательства», были лишь изложением того, что этому чину русской армии рассказали германские (!) офицеры Шидицкий и Люберс. Это неоднократно подтверждал сам прапорщик — сначала в протоколе допроса, а затем в появившемся зачем-то «дополнении» к протоколу, опубликованному в том же номере газеты «Новое время» от 13 (26) июля, где помещено письмо Деникина Керенскому: «1) Я командирован в Россию с такими же задачами, какие возложены на Иолтуховского, выехавшего из Берлина 26–28 апреля н. ст. 1917 г., находящегося, кажется, в Киеве, а также и Ленина, а именно: 2) Ленину поручено пропагандировать мир и стараться всеми силами к подорванию к Временному правительству доверия народа и стремиться к смещению во что бы то ни стало, министров военного Гучкова и иностранных дел Милюкова… 4) Расходы по проведению всего этого не ограничены; деньги от германского правительства получаются следующим порядком: в Стокгольме при германском посольстве находится некто Свендсон, через которого Ленин и Иолтуховский получают чеки на русские банки… Подписал прапорщик 16 Сибирского стрелкового полка Дмитрий Спиридонович Ермоленко».

Кроме того, благодаря (насколько возможна благодарность в этом случае) продолжению Алексинским публикаций по этому делу был получен и ответ на вопрос о том, зачем офицерам германского генштаба понадобилось разглашать безвестному до того прапорщику мельчайшие подробности будто бы имевшихся связей со штабом большевиков: германские офицеры ошибочно полагали, что имеют дело с известным политическим деятелем, а не с младшим офицерским чином.

Однако недоумение вызывает сам факт сообщения германскими офицерами русскому военнопленному (пусть и пользующемуся, как они ошибочно полагали, авторитетом) сведений о политической агентуре в России и на Украине: не в правилах секретных служб разглашать имена своих агентов. Недоумение вызывает и то, зачем Шидицкий и Люберс сообщили Ермоленко такие подробности финансирования большевиков, как существование при германском посольстве в Стокгольме специального агента Свендсона, а также названия банков в Германии («Дисконто-Гезельшафт»), Швеции («Виа-Банк») и России (Сибирский банк), через счета которых будто бы осуществлялось это «тайное» финансирование: ведь прапорщик мог так и не пойти на сотрудничество, или сделать вид, что согласился на него, но после перехода границы добровольно сдался русским властям, — как он в действительности и поступил. Возникает ощущение, что эти «подробности» были добавлены впоследствии к реальному рассказу для придания ему убедительности и скорее всего не кем иным, как Керенским и другими заинтересованными членами кабинета.

На самом деле очевидным представляется следующий набор из событий, организаторов и участников антибольшевистской кампании. С тех пор, как Ленин по прибытии в апреле в Петроград из эмиграции повёл, в соответствии с доктриной Циммервальда, яростную борьбу за прекращение войны «без аннексий и контрибуций», широкий спектр политических сил и конкретных личностей, от социалиста Керенского до предводителя кадетов Милюкова, оказались заинтересованными в устранении этого большевистского вождя если не физически, то по крайней мере в качестве политического лидера. Напрямую в этом были заинтересованы, в частности, кадеты, чей лидер Милюков и его ближайший соратник Гучков занимали высокие посты во Временном правительстве первого состава: именно отсюда в «дополнении» к протоколу Ермоленко появилось упоминание Гучкова и Милюкова в качестве непременного направления шпионской работы по их смещению. Армейская верхушка, в том числе в лице Деникина, а затем, как это продемонстрирует история, в лице Корнилова и других военных, со своей стороны была также заинтересована в прекращении пацифистской, расшатывавшей военную дисциплину агитации большевиков. Появление нанятого германским генштабом и добровольно сдавшегося прапорщика Ермоленко с рассказом о сотрудничестве Ленина с Германией представлялось этим силам чрезвычайно удобным для использования в борьбе с большевиками на внутреннем политическом фронте, тем более что прапорщик рассказывал на допросе именно то, что в наибольшей степени соответствовало целям этих заинтересованных в продолжении войны сил. Сами же сведения о связях Ленина с Германией Люберс и Шидицкий рассказали прапорщику, во-первых, для того, чтобы склонить его к сотрудничеству, убедив в его безопасности и выгодности. Во-вторых, германские офицеры вполне вероятно сами верили в то, в чём пытались убедить Ермоленко, — что передаваемые Парвусу средства тот, в свою очередь, передаёт большевикам.

Однако очевидная недостаточность доказательств предательства большевиков, существовавших лишь в изложении одного прапорщика со слов двух германских офицеров, не позволили Керенскому немедленно по получении этих сведений от Деникина дать им ход в прессе. Тогда Керенский при поддержке других членов кабинета, Некрасова и Терещенко, организовал поиск связей большевиков, которые могли бы помочь их компрометации и хотя бы косвенно подтвердить сведения из протокола Ермоленко: в качестве военного и морского министра Керенскому ничего не стоило поручить это дело, заключавшееся в том числе в перлюстрации телеграфной переписки, военной разведке. Именно отсюда появились сведения о Фюрстенберге-Ганецком в Стокгольме, Козловском и Суменсон — в Петрограде, тексты их телеграмм, отсюда же — все другие «секретные» подробности финансирования ленинцев германскими деньгами, будто бы сообщённые германскими офицерами русскому прапорщику. В момент угрозы Временному правительству все эти новые «сведения» были, как это подтверждает сам Керенский, без согласования с ним, двумя другими участниками «расследования» и кн. Львовым срочно «подвёрстаны» к протоколу Ермоленко и пущены в ход чинами Минюста при моральной поддержке министра Переверзева.

Каковыми же были цели ожесточённой кампании против большевиков? Ленин, Зиновьев и Каменев в своём обращении в «Новой жизни» от 11 июля сообщают об этом: «Неужели можно не понять, что такой путь против нас есть юридическое убийство из-за угла?.. Захотят ли партии с.-р. и меньшевиков участвовать в покушении на юридическое убийство? — в предании суду даже без указания на то, в шпионстве или в мятеже мы обвиняемся? — вообще в предании суду без всякой юридически точной квалификации преступления? — в явно тенденциозном процессе, могущем помешать кандидатуре в Учр. Собрание лиц, заведомо намечаемых их партиями в кандидаты?».

Позднее, в номере «Новой жизни» от 2 августа опубликует своё открытое обращение к министру юстиции и Лев Троцкий: «Гражданин министр. В дополнение к моему письму на имя Временного правительства в целом считаю необходимым обратить ваше, как генерал-прокурора, специальное внимание на ту неслыханную работу, которую сейчас развивает г. прокурор петроградской судебной палаты… 1) У г. прокурора нет и не может быть и тени доказательства моих связей, прямых или косвенных, с германским империализмом. Наоборот: если г. прокурор наводил обо мне хотя бы самые поверхностные справки, то он не может не знать, что я вёл всё время непримиримую борьбу с германским империализмом, как и со всяким другим. 2) Не располагая никакими доказательствами, г. прокурор всячески рекламирует своё чудовищное обвинение в прессе, заставляя население думать, что у него действительно имеются против меня какие-то уличающие данные. Этим г. прокурор явно и очевидно преследует политические цели. 3) Предстоящий, по сообщению газет, перевод нас, и в частности меня, в Петропавловскую крепость, сам по себе совершенно безразличный для меня, имеет несомненно ту же цель: внешним образом подчеркнуть уверенность г. прокурора в своей позиции… Дело Дрейфуса, дело Бейлиса — ничто в сравнении с тем сознательным покушением на моральное убийство ряда политических деятелей, которое теперь совершается под знаком республиканской юстиции».

Причём для Троцкого было тем более удобным выступать с обвинениями в фальсификации «дела» о шпионаже в пользу Германии, что он, в отличие от Ленина и других большевиков, вернулся в Россию не из Европы, а из США, где находился в канун февраля 1917 г. в эмиграции, и не через Германию, а через Англию, где его перед отправкой на родину ещё и содержали в заключении. Тем не менее Троцкий, как видный руководитель партии, был также «на всякий случай» включён в состав тех, кто будто бы шпионил в пользу Германии.

Антибольшевистская кампания одновременно решала ещё одну задачу — отвлекала внимание общественности от беспомощности Временного правительства в его противостоянии с зарождавшейся по всей территории бывшей империи анархии, неспособности к реальному политическому компромиссу и устремлений Керенского к сохранению личной власти. Наличие чрезмерных амбиций у Керенского подтверждает, в частности, П. Н. Милюков в своих комментариях к публикации в апреле известной «Ноты» правительства, касавшейся продолжения войны и спровоцировавшей первый большой кризис власти: «Пользуясь и даже злоупотребляя своим особым положением в правительстве[83], А. Ф. Керенский уже в первом составе правительства проявлял зачастую диктаторские замашки. Его поддерживали Некрасов и Терещенко. Вечно колебавшийся кн. Львов также начинал склоняться на сторону его и Церетели»[84].

Параллельно, если учитывать весь текст протокола Ермоленко, организаторы кампании пытались дискредитировать и украинских политических деятелей, ведших дело к отделению Украины от России, поскольку Ленин, «как оказалось», не сам по себе занимался предательской агитацией в пользу Германии, а совместно с председателем Украинской секции (в публикациях других газет Скоропись-Иолтуховский назван главой Русской секции, что скорее всего правильнее) Союза освобождения Украины А. Скоропись-Иолтуховским. Однако роль этого персонажа в дальнейшем не обсуждалась, что лишний раз подтверждает сфабрикованность всей кампании.

4.3. О «клоаке немецкого шовинизма» и «лизании сапог Гинденбурга»

И всё же: на чём основывается — если не считать сфабрикованного заявления Алексинского и Панкратова с подвёрстанным к нему протоколом допроса Ермоленко — столь популярное до сих пор обвинение, что «Ленин, Ганецкий и К° — шпионы»? На цепочке связей, с одной стороны которой находился будто бы германский генштаб, на другом — большевистская верхушка, средние же звенья цепи были представлены известным в прошлом социал-демократом, активистом революции 1905 г. в России Парвусом (Гельфандом), а также Фюртсенбергом-Ганецким (в Стокгольме), Козловским и Суменсон (в Петрограде). Действительно, связи между этими звеньями существовали.

Во-первых, Ленин действительно хорошо знал Парвуса — социал-демократа (в политическом прошлом), известного участника революции 1905 г. Но к 1917 г. Ленин порвал с Парвусом всякие связи. В приведённом выше «Письме в редакцию» газеты «Новая жизнь» Ленин напоминает: «Приплетают имя Парвуса, но умалчивают о том, что никто с такой беспощадной резкостью не осудил Парвуса ещё в 1915 году, как женевский „Социал-Демократ“, который мы редактировали, и который в статье „У последней черты“ заклеймил Парвуса как „ренегата“, „лижущего сапог Гинденбурга“, и т. п. Всякий грамотный человек знает или легко может узнать, что ни о каких абсолютно политических или иных отношениях наших к Парвусу не может быть и речи». Действительно, в той публикации Ленин настолько нелицеприятно отозвался по адресу своего бывшего товарища, что только у человека совершенно неосведомлённого могло (и может) возникнуть подозрение в существовании финансовых (не говоря уже о политических) связей между этими двумя людьми: «Превращение отдельных лиц из радикальных социал-демократов и революционных марксистов в социал-шовинистов — явление, общее всем воюющим странам. Поток шовинизма так стремителен, бурен и силён, что повсюду ряд бесхарактерных или переживших себя левых социал-демократов увлечён им. Парвус, показавший себя авантюристом уже в русской революции, опустился теперь в издаваемом им журнальчике „Die Glocke“ („Колокол“) до… последней черты… Он лижет сапоги Гинденбургу, уверяя читателей, что „немецкий генеральный штаб выступил за революцию в России“, и, печатая хамские гимны этому „воплощению немецкой народной души“, его „могучему революционному чувству“… В шести номерах его журнальчика нет ни единой честной мысли, ни одного серьёзного довода, ни одной искренней статьи. Сплошная клоака немецкого шовинизма, прикрытая разухабисто намалёванной вывеской: во имя будто бы интересов русской революции!»[85].

Из ленинской статьи «У последней черты» становится также понятным, что Парвус в своей публикации в «Колоколе» не только пытался изображать из себя нового Герцена, — используя и название знаменитого в середине XIX в. русского эмигрантского издания, и даже сходство имён, поскольку и Герцена звали Александром, — но изо всех сил старался заслужить доверие германских властей в своих, ему одному известных целях. Но и Ленину тогда, и нам сегодня должно быть предельно понятным, каковы были истинные цели Парвуса: по многочисленным свидетельствам, Парвус получал денежные средства из этого источника «на поддержание революционного движения в России», но расходовал их на собственные нужды.

Экс-премьер Керенский, будучи более всего заинтересованным в укреплении версии шпионажа большевиков в пользу Германии для оправдания собственной беспомощности на этом посту, в своих воспоминаниях настолько подробно излагает весь ход налаживания связи между Парвусом и германским правительством, как будто сам принимал в этом деятельное участие: «15 января 1915 г. Вагенхейм, германский посол в Константинополе, сообщил в Берлин о встрече с российским подданным, доктором Александром Гельфандом, который ознакомил его с черновым планом революции в России. Гельфанда (он же Парвус) немедленно вызвали в Берлин. Он прибыл туда 6 марта и сразу же был принят Ритцлером, личным советником канцлера Бетман-Гольвега. После краткого предварительного разговора Парвус вручил Бетман-Гольвегу меморандум на 18 страницах, носивший заглавие „Подготовка к массовым политическим стачкам в России“. Парвус предлагал, чтобы немцы, во-первых, вручили ему крупную денежную сумму для организации сепаратистского движения в Финляндии и на Украине; во-вторых, чтобы они финансировали большевиков — пораженческую фракцию Российской социал-демократической партии, — вожди которых тогда жили в Швейцарии. План Парвуса был принят без колебаний. По приказу самого кайзера Вильгельма он получил германское гражданство и сумму в 2 миллиона немецких марок»[86].

Действительно, многое из того, что приводит Керенский, подтверждается текстами опубликованной по окончании Первой мировой войны переписки высокопоставленных корреспондентов германского МИДа: эта переписка во все времена вызывала особенное оживление в среде сторонников версии финансирования большевиков Германией. В части этой переписки, приведённой в книге меньшевика Б. И. Николаевского «Тайные страницы истории», имеется документ, подтверждающий рассказ Керенского. Заместитель статс-секретаря иностранных дел докладывал своему шефу Ягову 9 января 1915 г.: «Имперский посол в Константинополе прислал телеграмму за № 70 следующего содержания: „Известный русский социалист и публицист д-р Гельфанд, один из лидеров последней русской революции, который эмигрировал из России и которого несколько раз высылали из Германии, последнее время много пишет здесь, главным образом по вопросам турецкой экономики. С начала войны Парвус занимает явно прогерманскую позицию. Он помогает доктору Циммеру в его поддержке украинского движения… В разговоре со мной, устроенном по его просьбе Циммером, Парвус сказал, что русские демократы могут достичь своих целей только путём полного уничтожения царизма и разделения России на более мелкие государства. С другой стороны, Германия тоже не добьётся полного успеха, если не разжечь в России настоящую революцию… Интересы Германии совпадают с интересами русских революционеров… Правда, отдельные фракции разобщены, между ними существует несогласованность. Меньшевики ещё не объединились с большевиками, которые между тем уже приступили к действиям. Парвус видит свою задачу в объединении сил… Он готов предпринять первые шаги в этом направлении, но ему понадобятся немалые деньги. Поэтому он просит дать ему возможность представить его планы в Берлине“. Было бы желательно, чтобы статс-секретарь иностранных дел принял Парвуса»[87].

В книге Николаевского упоминается и документ, который Парвус представил своему новому «командованию» в Берлине, правда с названием, незначительно отличающимся от того, которое упоминает Керенский: не «Подготовка к массовым политическим стачкам в России», а «Приготовления к массовой забастовке в России». Главным же в эпизоде завязывания контактов Парвуса с германским правительством представляется его стремление получить доступ к масштабному источнику финансирования: «Понадобятся немалые деньги», — вот что следует выделять в качестве основной цели его «политической» активности.

Между тем у Керенского, если вернуться к его версии событий, существует масса несоответствий, подтверждающих пристрастность изложения, начиная с того, что после январской встречи с германским послом в Константинополе, он был «немедленно» вызван в Берлин, но прибыл туда только через два месяца — 6 марта. Керенский продолжает свой захватывающий рассказ тем, что в Берлине Парвус встречался с личным советником канцлера, но после краткого разговора передал меморандум уже самому Бетман-Гольвегу. Ещё больше сомнений вызывают такие подробности, которые Керенскому не могли быть известными и которыми он явно для пущей убедительности приукрашивал своё повествование: о том, что разговор с советником был «краткий», что план Парвуса был принят «без колебаний», что гражданство было предоставлено «по приказу самого кайзера» и т. п.

После памятной встречи в Берлине то ли с советником канцлера, то ли с самим Бетман-Гольвегом Парвус, согласно рассказу Керенского, отправился на встречу с Лениным в Цюрих. «Хотя Ленин отказался давать прямой ответ на предложения Парвуса, они, очевидно, договорились о том, что их тайным посредником будет Фюрстенберг (он же Ганецкий). Ленин направил его в Копенгаген, где тот работал с Парвусом», — делает одно смелое предположение за другим Керенский. Противоречия здесь вновь наслаиваются одно на другое — хотя бы и в том, что, с одной стороны, Ленин не дал ответа Парвусу, то есть фактически ответ был отрицательным, а, с другой, они будто бы договорились о тайной связи через Ганецкого. В этой конкретной истории переговоров Парвуса сначала в Берлине, а затем в Цюрихе лишь один уже приведённый факт остаётся неопровержимым — о том, что в том же 1915 году женевский «Социал-демократ» в статье «У последней черты» заклеймил Парвуса как «ренегата», «лижущего сапог Гинденбурга» — очевидно после его памятной встречи в Цюрихе с Лениным, если таковая вообще состоялась.

Между тем о связях Парвуса с германским правительством знали и германские социал-демократы. Так, в газете «Речь» от 7 июля 1917 г. публикуется замечание о том, что «по сведениям из Копенгагена, германский социал-демократ Гаазе, вождь левого крыла социал-демократов, проездом из Стокгольма в беседе с русским журналистом утверждал, что известный доктор Гельфант, он же Парвус, служит посредником между германским правительством и нашими большевиками и доставляет им деньги».

Однако Парвус скорее всего действительно принимал деньги от германского правительства — но лишь под предлогом их расходования на усиление пацифистской пропаганды в России посредством большевиков. До сих пор ничто с неопровержимостью не подтверждало, что деньги эти попадали к большевикам, а не оседали в карманах Парвуса: именно с 1915 г. Парвус, по многочисленным свидетельствам, активно занимался коммерческими операциями, что может говорить как о неожиданном появлении у него коммерческих талантов (во что верится с трудом), так и о том, что он просто пустил в оборот выделенные ему Германией средства. Так, например, в подборке корреспонденций «Русского слова», опубликованных в номере от 22 июля 1917 г. (в качестве документов следствия по делу 3–5 июля) под общим заглавием «Заговор большевиков», недвусмысленно сообщается, что «Парвус (Гельфант) предполагал субсидировать одно пароходное предприятие в России, причём во время переговоров по этому поводу выяснилось, что в одном из банков в Копенгагене в распоряжении Гельфанта находилось свыше миллиона рублей».

Между тем сомнения в чистоте помыслов и политических устремлений Парвуса, как оказалось, испытывал и статс-секретарь Ягов, первым из германских официальных лиц, не считая посла в Константинополе, получившим сведения о горячем желании Парвуса помочь реализации интересов Германии в Европе и мире. Германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау докладывал новому статс-секретарю 2 апреля 1917 г. буквально следующее: «Я прошу Вас лично принять д-ра Гельфанда, который прибудет в Берлин завтра вечером (во вторник). Я сознаю, что характер и репутация д-ра Гельфанда по-разному оцениваются его современниками и что Ваш предшественник (Ягов) особенно любил пройтись на его счёт [выделено мной. — А. А.-О.]. В ответ на это я могу только сказать, что Гельфанд добился очень полезных политических результатов и что в России он был одним из первых, кто тихо и скромно начал работать для достижения цели, которая теперь — и наша цель»[88]. Из чего следует только то, что нараставшую активность крайне левого крыла русской социал-демократии в лице большевиков Парвус беззастенчиво использовал для оправдания расходования средств. И Парвусу в течение длительного времени действительно удавалось убеждать в своей причастности к этой активности очень многих германских официальных лиц. Так, советник миссии Германии в Берне Шуберт писал 9 мая 1917 г. послу Бергену в МИД: «Уважаемый г-н Берген, г-н фон Ромберг был бы весьма благодарен за сообщение, исчерпываются ли Ваши русские связи одним Лениным и его группой, или в них входят и ведущие эсеры (Чернов и его коллеги). Если Вы сами недостаточно информированы в этом вопросе, г-н фон Ромберг был бы признателен за немедленное наведение справок».

Причём оказывается, что как германское правительство выделяло средства на пацифистскую пропаганду в России, и не только посредством большевиков, но и других партий левого толка, так и страны Антанты не скупились на поддержку тех сил в России, которые выступали, наоборот, за продолжение войны. Военный атташе германской миссии в Берне Нассе докладывал своему начальству 9 мая 1917 г.: «Из Чиассо получено следующее донесение от г-на Байера по поводу поддержки движения за мир в России, датированное 4 мая. Мне представился случай поговорить в Цюрихе с различными группами русских эмигрантов. То, что я услышал и увидел там, подтвердило донесение, посланное мной на днях, после бесед с д-ром Шкловским и П. Аксельродом, и добавило новую информацию. Я осторожно прозондировал ряд представителей различных групп пацифистского крыла социалистов, и они сказали, что было бы весьма желательно, чтобы систематическая, интенсивная и эффективная агитация в пользу мира поддерживалась бы кем-нибудь из хорошо известных нейтральных товарищей. После того как они выказали явную, и я бы сказал радостную, готовность принять финансовую поддержку именно для работы в пользу мира, я сказал, что, со своей стороны, был бы счастлив предоставить значительную сумму для такой благородной, гуманной и интернациональной цели… Повторялась жалоба на то, что партии и группы, оппозиционные войне, имеют меньше средств в своём распоряжении, чем поддерживающие войну, поскольку последние контролируют государственные финансы. Важную роль играет английское золото, и Антанта расходует колоссальные средства для поддержки военных усилий и подкупа влиятельных лиц. Поэтому они были бы счастливы, если бы сторонникам мира могли бы быть предоставлены большие суммы со стороны состоятельных товарищей и друзей… Они все показали, что есть готовность принять поддержку для обсуждаемой цели»[89].

Вопрос в другом: достигали ли эти траты своих адресатов, или же оседали в карманах мошенников от политики, каким предстаёт здесь Парвус-Гельфанд?

Во-вторых, Ганецкий (Фюрстенберг) действительно располагал коммерческими связями с Парвусом, Ганецкий сам занимался коммерцией, правда, использовал для этих занятий далеко не всегда законные способы, о чём сообщалось даже в печати. Газета Сувориных «Новое время» в номере от 16 (29) июля, цитируя «Новую жизнь» (что было распространено в газетах того времени по самым разным поводам), сообщает: «Из-за тайного провоза термометров через своих агентов Фюрстенберг был арестован и выслан из Дании по уплате штрафа. На карандашах, как видно из телеграмм, он потерпел убытки». И действительно, одно время в Копенгагене была настоящая вакханалия с карандашами, которые покупались спекулянтами целыми сотнями тысяч штук для пересылки в Россию, так что разразился даже карандашный кризис. Фюрстенберг тоже от него пострадал: «Карандашах громадные убытки», — сообщает Суменсон, по каковому поводу редакция «Нового времени» в продолжении публикации издевательски замечает: «И никто, кроме М. Горького, его не пожалеет. Где же, в самом деле, справедливость?! А что значит тревожная телеграфная переписка о каких-то дюжинах „карандашей“, за которыми разумеются бомбы, босяков не интересует».

Между тем сарказм редакции «Нового времени» в адрес «босяков» из «Новой жизни» в этом случае представляется неуместным: большевикам совершенно незачем было организовывать тайную, под видом карандашей, доставку бомб, поскольку в их распоряжении находились целые полки Петроградского и Кронштадтского гарнизонов в полном вооружении, что особенно ярко проявилось в ходе Июльского выступления.

Тем не менее отдельного рассмотрения заслуживают утверждения «Живого слова» от 5 июля о том, что Ганецкий в Стокгольме, а присяжный поверенный Козловский и родственница Ганецкого Суменсон в Петрограде фактически осуществляли контакты между большевиками и германским генштабом. Напомним, что по утверждению «Живого слова», был «установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами». Газета «Новое время» 13 (26) июля частично приводит содержание этих телеграмм: «Суменсон. Надеждинская, 36, Петроград. Больше месяца без сведений. Деньги крайне нужны. Новый телеграфный адрес, Сальтшебаден (Стокгольм), Фюрстенберг (он же Ганецкий). / Ульяновой (Ленина), Широкая, 48–9, Петроград, Новый телеграфный адрес Сальтшебаден, Фюрстенберг. / Коллонтай. Исполнительный комитет. Таврический. Козловскому. Сергиевская, 81. Станкевич отобрали. Торнео всё сделали личный обыск протестуйте требуйте немедленной высылки нам отобранных вещей не получила ни одного номера Правды ни одной телеграммы ни одного письма. Пусть Володя телеграфирует присылать ли каком размере телеграммы для Правды. / Фюрстенберг. Стокгольм, Сальтшебаден. Номер 86 получила вашу 127. Ссылаюсь мои телеграммы 84–85. Сегодня опять внесла 20 000, вместе семьдесят, Суменсон… / Фюрстнеберг. Сальтшебаден. Стокгольм. Зовите как можно больше левых на предстоящую конференцию мы посылаем особых делегатов телеграммы получены спасибо продолжайте Ульянов Зиновьев… / Сальтшебаден. Козловскому. Семья Мери требует несколько тысяч что делать газет не получаем. / Гиза. Фюрстнеберг. Сальтшебаден. Финансы весьма затруднительны абсолютно нельзя дать крайнем случае 500 как последний раз карандашах громадные убытки оригинал безнадёжен пусть Нюа-Банкен телеграфирует новых 100 тысяч Суменсон. / Козловскому. Сергиевская, 81. Первые письма получили Нюа-Банкен телеграфировал телеграфируйте кто Соломон предлагает совместное телеграфное агентство».

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Шарлотт-стрит» – новое произведение Дэнни Уоллеса – книга-сенсация, которую назвали «одной из самых...
Для одних борьба с лишними килограммами – настоящее испытание, другим похудеть гораздо проще. Однако...
Перед вами уникальный самоучитель омолаживающего самомассажа! Здесь вы найдете подробно иллюстрирова...
Помните? «Вся отклячится, в узел вот здесь завяжется, скукожится, как старый рваный башмак, – и вот ...
Святые дары и заступничество блаженной Матроны Московской — величайшая из милостей, данных нам по во...
Если для всех праздник – это повод для веселья и отдыха, то для организаторов – это довольно ответст...