Большевики. 1917 Антонов-Овсеенко Антон

Сумбурное содержание приводимых «Новым временем» телеграмм позволяет как минимум констатировать большую путаницу в адресах и названиях фигурирующих в них лиц и структур. Во-первых, в известной публикации «Живого слова» стокгольмский банк назван «Виа-Банком», в телеграммах же он фигурирует под названием «Нюа-Банкен»; одна из телеграмм адресована Козловскому в Сальтшебаден в Швеции, где на самом деле находился не он, а Фюрстенберг-Ганецкий и т. д.

Кроме того, что касается многозначительно выглядящих в телеграфной переписке упоминаний агентов под номерами, то скорее всего они относятся к коммерческим агентам Ганецкого-Фюрстенберга и Суменсон, занимавшимся вместе с ними поставками контрабандных товаров, — таких, как упомянутые в «Новом времени» карандаши и термометры, что и объясняет необходимость конспирации. И столь же многозначительно выглядящие в телеграммах средства «Нюа-Банкен» вполне могли быть денежными ссудами, выделявшимися для пополнения оборотов — в качестве финансовых инструментов, используемых во все времена существования банковской системы.

Однако главное, на что следует обратить внимание в этой телеграфной переписке, состоит в том, существовала ли она в принципе. Исходя из того, что как это было показано выше, Керенский со товарищи не гнушался добавлять несуществующие подробности в протокол допроса прапорщика Ермоленко, можно с уверенностью предположить, что и приведённая телеграфная подборка «страдает» теми же недостатками, то есть в значительной степени сфальсифицирована, если вообще не является выдумкой от самого начала и до конца. У Керенского в этом случае было то потрясающее преимущество, что телеграммы были перехвачены будто бы армейской разведкой, и подробности «перехвата» общественному контролю не поддавались. Керенский же, напомним, и со вступлением на пост председателя правительства сохранил за собой портфели военного и морского министра, а значит, и прямое руководство разведкой. С учётом этого посыла становится понятным, откуда и главное — зачем в тексте телеграмм появились столь очевидные «доказательства» связи между Лениным, Зиновьевым, с одной стороны, и Фюрстенбергом-Ганецким, с другой. Эту действительно существовавшую связь Ленин подтверждал, однако, как связь с партийцем, который принимал участие в политической работе за рубежом наряду с собственными занятиями коммерцией. И даже сам Керенский, снедаемый стремлением придать максимальную правдоподобность своим воспоминаниям, не удержался от того, чтобы привести публичную позицию Ленина по этому конкретному вопросу: 27 июля, после того как в газетах были опубликованы остальные обвинительные показания, Ленин писал в газете «Рабочий и солдат», что все обвинения против него сфабрикованы в духе «дела Бейлиса»: «Прокурор играет на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным! Но это прямо мошеннический приём, ибо все знают, что у Ганецкого были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким никаких» (курсив Ленина).

Возможно именно в этом, отмеченном Лениным нюансе — о существовании денежных дел между Парвусом и Ганецким и их отсутствии между Лениным и Ганецким — и кроется настоящая тайна связей между германским правительством и русскими социалистами. Поскольку Парвус скорее всего действительно получал денежные средства от Германии на поддержку пацифистских настроений в России, постольку, как мы это уже отметили выше, он должен был располагать убедительными подтверждениями того, что деньги тратятся согласно их целевому назначению. И так как Ленин отказал Парвусу в сотрудничестве, заклеймив его как ренегата ещё в 1915 г., тому с очевидностью требовался посредник для «связи» с Лениным — будто бы для передачи денежных средств. К роли такого посредника лучше всего подходил именно Фюрстенберг-Ганецкий, поскольку он располагал совместными с Лениным политическими интересами. Парвус скорее всего отчитывался перед своими германскими хозяевами за расходование средств именно этой связью, — с той лишь разницей, что ни Ленин не получал германских денег, ни скорее всего Ганецкий, поскольку был вынужден заниматься, как это явствует из переписки, контрабандой: при наличии средств он в здравом уме вряд ли решился бы на рискованные операции.

Совмещение политических интересов с коммерцией и такой же характер связей между Фюрстенбергом-Ганецким, Парвусом-Гельфандом и Козловским подтверждает и следующее, опубликованное в газете «Новое время» от 15 (28) июля сообщение: «Следствие по делу Козловского выяснило с несомненностью, что во время войны он был в Берлине. Политическая его деятельность теснейшим образом переплеталась с устройством всевозможных коммерческих предприятий. Фюрстенберг-Ганецкий познакомил Козловского с коммерсантом Бухштейном… Оба они предлагали Козловскому организовать компанию пароходных сообщений между Россией и Америкой… Парвус-Гельфман [так в оригинале. — А. А.-О.] принимал в переговорах ближайшее участие».

Действительно: Парвус скорее всего принимал, или во всяком случае пытался принимать участие в этих переговорах, поскольку и газета «Русское слово», напомним, в публикации от 22 июля (4 августа) сообщала об этом. Но из всего этого, опять же, совершенно не следует, что деньги германского генштаба перекочёвывали от Парвуса-Гельфанда к Фюрстенбергу-Ганецкому, от Фюрстенберга-Ганецкого — к Козловскому, а от него — в штаб большевиков. Ленин действительно знал и Парвуса-Гельфанда, и Фюрстенберга-Ганецкого, и Козловского (с Суменсон, об участии которой также сообщалось, Ленин мог быть и не знаком). Но даже и без последующих весьма авторитетных подтверждений очевидно, что сведения об этой цепочке связей были специально подвёрстаны организаторами антибольшевистской кампании, о чём сообщает Ленин в обращении в редакцию «Новой жизни»: «Припутывают имя какой-то Суменсон… Впутывают коммерческие дела Ганецкого и Козловского, не приводя ни одного факта, в чём же именно, где, когда, как, коммерция была прикрытием шпионства».

Отсутствие связи между Лениным и Парвусом фактически подтверждает и хорошо осведомлённый об обстановке того времени видный участник событий 1917 г. меньшевик И. Г. Церетели, когда в своих комментариях к совпадению июльского выступления большевиков с предстоявшим вскоре русским наступлением в Галиции говорит, что «для огромного большинства из нас было несомненно, что действия Ленина и его сторонников были бы совершенно такими же и в том случае, если бы к этому движению не присосались тёмные элементы, выполнявшие задания германского генштаба. Ибо тезисы, сформулированные Лениным с первых дней войны о превращении внешней войны в войну гражданскую, о пораженчестве, об обязанности всех социалистов в воюющих странах дезорганизовать военную машину правительств, — все эти идеи вытекали из идеологии и бунтарской политики большевиков предшествовавшего мировому конфликту периода»[90].

В-третьих, «весомым» аргументом стороны обвинения стало возвращение Ленина через Германию: частью общества одно это уже воспринималось как предательство. Однако, как писал впоследствии тот же меньшевик И. Г. Церетели, «аморализм Ленина, его готовность прибегнуть к любым средствам для осуществления своих целей имели всё же некоторые границы, которых ни Ленин, ни его идейные единомышленники переступить не могли. Когда Ленин и его группа, например, решили воспользоваться услугами германского правительства, чтобы в пломбированном вагоне вернуться в Россию, они прекрасно знали, что это их решение будет шокировать моральное чувство очень большой части демократии, — что, однако, не остановило их от предпринятого шага. Но при переговорах об условиях этой поездки с германским правительством Ленин и его сторонники приняли все меры к тому, чтобы эти переговоры носили открытый характер».

То, что Ленин загодя специально озаботился обеспечением открытого характера своего возвращения из эмиграции, подтверждает и другой виднейший участник событий в России 1917 г., лидер кадетов П. Н. Милюков: «31 марта приехали в Стокгольм 30 русских эмигрантов, пропущенных через Германию в запломбированном вагоне, в сопровождении трёх германских офицеров и швейцарского социалиста-циммервальдца Платтена. В своём заявлении, напечатанном в „Politiken“, эти эмигранты сами сообщили следующее: „Английское правительство не пропускает в Россию русских революционеров, поскольку они против войны. Когда это вполне выяснилось, то часть русских товарищей в Швейцарии (надо прибавить, при решительном протесте других) решились приехать в Россию через Германию на Швецию. Фриц Платтен, секретарь швейцарской социал-демократии и вождь её левого крыла, известный интернационалист-антимилитарист, вступил в переговоры с германским правительством. Русские товарищи требовали предоставления им при проезде права экстерриториальности, именно никакого контроля паспортов и багажа, а также чтобы ни один человек не имел права входить в вагон; ехать же мог бы всякий, невзирая на политические взгляды, кого только русские возьмут. Со своей стороны, русские товарищи заявили, что будут требовать освобождения германских и австро-венгерских гражданских лиц, задержанных в России. Германское правительство приняло эти условия, и 9 апреля (н. с.) 30 русских эмигрантов выехали через Германдинген из Швейцарии; между ними находились Ленин и Зиновьев, редакторы „Социал-демократа“, центрального органа русской социал-демократии“»[91].

При этом свидетельства Милюкова, как и Керенского, в подобных вопросах представляются особенно ценными, поскольку они были менее всего заинтересованы в объективном освещении роли большевиков, а также с учётом того, что именно Милюков, будучи министром иностранных дел в первом составе Временного правительства, больше всего препятствовал возвращению на родину эмигрантов-пораженцев, используя подведомственные ему русские консульства за границей — именно это будет показано далее.

До недавнего времени проезд Ленина через Германию в пломбированном вагоне использовался в качестве главного «доказательства» его шпионажа в пользу врага: случай этот считался уникальным в истории не только России. Но, как оказалось в ходе авторского исследования, ничего исключительного не было в факте возвращения Ленина через территорию Германии: большое количество русских эмигрантов, принадлежавших к другим политическим партиям и течениям, возвращались домой тем же путем. Так, в архивах сохранилась телеграмма группы видных меньшевиков в составе Н. С. Чхеидзе, М. И. Скобелева, Ф. И. Дана, И. Г. Церетели заграничному Оргкомитету РСДРП (меньшевиков) с предложением отказаться от плана проезда в Россию через Германию и ответная телеграмма П. Б. Аксельрода, Астрова (И. С. Повеса), Л. Мартова, А. С. Мартынова, С. Семковского с отказом. Телеграмма из Петрограда, отправленная 20 апреля (3 мая), содержит следующее обращение: «Весьма опечалены Вашим отсутствием. Настаиваем на отказе от плана проезда через Германию… Это произвело бы весьма печальное впечатление. Надеемся получить разрешение проезда через Англию»[92]. Отказ же следовать этой рекомендации группа Мартова мотивировала благородным побуждением разделить участь остальных вынужденно находившихся за границей российских граждан: «Надеяться на проезд через Англию бессмысленно, поскольку этот путь не применим для эвакуации всей массы эмигрантов, и мы отказываемся пользоваться привилегией для единиц»[93]. В итоге группа Мартова вернулась в Россию 9 мая именно через территорию Германии — так же, как и незадолго до того группа Ленина. Причём если обратить внимание на то место в тексте телеграммы, направленной из Петрограда в адрес заграничного комитета меньшевистской партии, где говорится, что проезд через Германию произвёл бы «весьма печальное впечатление», то становится ясно: телеграмма была составлена после того, как возвращение Ленина уже произвело «печальное впечатление» в Петрограде.

Однако желание политических противников Ленина запятнать его репутацию было столь велико, что и такие очевидные вещи, как поездки других политических деятелей-эмигрантов тем же путём, через территорию Германии, всячески умалчивались, зато громко обсуждались любые аргументы и подробности, которые могли бы хоть косвенно подтвердить «преступные» сношения большевиков с германским генштабом. С этой целью использовались все, причём подчас очевидно негодные средства. Так, когда в июне 1917 г. (то есть ещё до начала главной антибольшевистской газетной кампании, старт которой был дан публикацией «Живого слова» от 5 июля) в Петроград приехал швейцарский социалист Роберт Гримм, в «Русском слове» от 3 июня 1917 г. была опубликована подборка материалов под общим заголовком «Агент Германии в Петрограде», в которой среди прочего сообщалось: «Швейцарский гражданин Роберт Гримм уже давно навлёк на себя подозрение как агент германского правительства… Ленину и его товарищам Гримм оказал не так давно большую услугу: он явился их ходатаем перед германским правительством, и именно он устроил пресловутую поездку Ленина и его товарищей через Германию в запломбированном вагоне. Гримм вместе с Лениным ехал через Германию, и, как затем утверждали наши большевики, только через его посредство они сносились с железнодорожной администрацией и с другими немцами при проезде через Германию».

Этому сообщению в подборке предшествовала публикация телеграммы, поступившей во Временное правительство «из источника, достоверность которого не может подлежать сомнению», адресованной посольству Швейцарии в Петрограде. Документ этот будто бы содержал «словесные» инструкции федерального советника Германии Гофмана Роберту Гримму касательно переговоров о заключении сепаратного мира между Россией и Германией. По сообщению «Русского слова», члены Временного правительства Церетели и Скобелев обратились за официальными разъяснениями по этому поводу к самому Роберту Гримму, который охарактеризовал содержание телеграммы «как попытку с германской стороны использовать мои политические выступления за восстановление международных социалистических связей и всеобщий мир в интересах германского правительства, его дипломатических планов и сепаратного мира, к которому она стремится. Такая попытка представляет собой грубый манёвр».

Между тем небезосновательные сомнения в достоверности самого текста телеграммы из Берлина в Петроград на имя Роберта Гримма вызывает тот факт, что документ этот был отправлен «От политического департамента [германского МИДа. — А. А.-О.] г. Одье в Петрограде» [??!! — А. А.-О.] из Берна 5 июня 1917 г., а публикация в «Русском слове» состоялась на два дня ранее — 3 июня. Но ни такие «нюансы», ни прямые заявления со стороны Роберта Гримма и самих большевиков — об отсутствии намерений содействовать сепаратному миру и вообще каким бы то ни было переговорам с Германией — не смущали инициаторов подобного рода публикаций: заметки с заголовками вроде «Гримм и загримированные» в течение длительного времени давали пищу для пересудов всем противникам большевиков. При поиске же источника этих публикаций, с учётом всего изложенного выше, трудностей возникать не должно: им был Керенский со товарищи.

Между тем многим видным российским политическим деятелям, возвращавшимся на родину из эмиграции или из ссылки, устраивали торжественные, с оркестром и почётным караулом, встречи на Финляндском вокзале в Петрограде. С особой торжественностью был встречен на вокзале и Ленин, о чём с подобающей случаю почтительностью сообщали «Известия» в номере от 5 апреля: «Совершенно неожиданно 3 апреля была получена… телеграмма, что из-за границы возвращается большая группа эмигрантов и среди них Н. Ленин (В. И. Ульянов). Это известие вызвало большое оживление среди социал-демократов… весть о приезде Ленина и других товарищей быстро разнеслась по Петрограду и всколыхнула множество организаций. Войсковые части, получившие об этом извещение, сейчас же дали наряды на откомандирование рот для почётного караула на Финляндский вокзал… Под знамёнами партии двинулся он по вокзалу, войска взяли на караул под звуки Марсельезы… Идя дальше по фронту войск, шпалерами стоящих на вокзале и державших „на караул“, проходя мимо рабочей милиции, Н. Ленин всюду был встречаем восторженно. В парадных комнатах вокзала его приветствовали депутации, в том числе председатель Исполнительного комитета Н. С. Чхеидзе… Громадные толпы, кричавшие „ура“, приветствовали прибывшего старого солдата революции». И никого в тот момент на вокзале не интересовал тот факт, что поезд с Лениным прибыл в Петроград через территорию Германии.

Столь же подробно «Известия» и другие газеты описывали не менее торжественно обставленные появления из эмиграции и меньшевика Плеханова, и прибытие из ссылки «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской. Но первая страница номера «Известий», в котором столь красочно описан приезд Ленина, примечательна также публикацией обращения «В Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов» бывшего члена Госдумы А. Зурабова. В этом обращении раскрывается собственно основная причина того, почему правительства союзных с Россией Англии и Франции не пропускали через свои границы русских эмигрантов. «Живущих в Швейцарии политических эмигрантов не пропускает ни Франция, ни Англия на том основании, что они внесены в Международно-контрольные списки, — пишет в своём обращении в газету Зурабов. — Выяснилось, что министр иностранных дел г. Милюков в двух циркулярных телеграммах предписал, чтобы русские консулы не выдавали пропусков эмигрантам, внесённым в вышеупомянутые списки. На этом основании русские консулы чинят препятствия. Всякие попытки проехать через Францию и Англию остаются без результатов. В. Чернов был возвращён обратно с английской границы. Живущие во Франции эмигранты остаются в том же положении. Их телеграммы в Россию не доходят по назначению. Французская пресса („Petit Parisien“, „Temps“ и др.) требует не пропускать через Францию никого из эмигрантов, кроме тех, кто стоит на позиции Плеханова. Следует поэтому требовать, чтобы правительство настояло на том, чтобы союзные государства пропускали непосредственно эмигрантов. Второе: необходимо немедленное оглашение „сотрудников“ парижской охранки, с помощью которых были составлены чёрные списки. Бывший депутат Государственной думы А. Зурабов. Петроград, 4 апреля 1917 г.».

Даже и обратив внимание на наивное пожелание Зурабова о предании гласности списка «неугодных» сотрудников служб безопасности другого государства, основное внимание в его заявлении необходимо уделить главным источникам препятствий, которые чинились российским эмигрантам в Европе. Во-первых, это внутриполитическое препятствие в виде циркуляра министра Милюкова, который, вопреки своим прямым обязанностям, мешал эмигрантам вернуться на родину. Причём опровержений со стороны Милюкова в существовании такого циркуляра до сих пор не обнаружено (иначе о них непременно сообщали бы газеты), сам он в своих воспоминаниях, разумеется, не счёл нужным это упоминать, уповая, очевидно, на то, что публикация Зурабова в «Известиях» со временем забудется (так оно и произошло — на почти 100-летний период).

Во-вторых, столь же важным представляется и внешний источник препятствий — очевидный интерес союзных держав к тому, чтобы не пропускать в Россию тех эмигрантов, которые выступали против войны. Этот интерес подтверждает в том числе и относящаяся к рассматриваемому периоду переписка германских дипломатов. Так, в телеграмме заместителя статс-секретаря германского МИДа Бусше посланнику в Берне от 2 апреля 1917 г. прямо говорится: «Согласно полученной здесь информации желательно, чтобы проезд русских революционеров через Германию состоялся как можно скорее, так как Антанта уже начала работу против этого шага в Швейцарии. Поэтому я рекомендую в обсуждениях с представителями комитета действовать с максимально возможной скоростью»[94].

Кроме того, и в самих столицах союзных государств, в частности в Лондоне, политические деятели не стеснялись публично поддерживать выдвинутую в российских газетах версию о сотрудничестве большевиков с германскими властями. Так, на заседании палаты общин 13 (26) октября на вопрос депутата о слухах, касавшихся готовности союзников к сепаратному миру, министр иностранных дел лорд Роберт Сесиль ответил, что рад случаю «категорически опровергнуть от имени правительства все эти слухи, распространяемые германскими агентами в России в целях вызвать падение духа у наших восточных союзников»[95].

В таких условиях даже и молчаливое содействие российского министерства иностранных дел стало бы для правительств союзников неоценимой помощью, но российский министр Милюков сделал, как мы показали, гораздо больше в этом направлении. Причём лидер кадетов, препятствуя возвращению эмигрантов на родину, решал сразу две крупные организационные задачи: во-первых, блокировал агитацию против войны, за продолжение которой выступала Партия народной свободы (кадетов), и, во-вторых, уменьшал конкуренцию для своей партии на внутреннем политическом поле России.

Тем не менее успешно решать свои внутриполитические и внешние задачи Милюкову удавалось лишь частично и недолгое время: некоторые, как Ленин и Мартов, возвращались по железной дороге через Германию, прочие выбирали иные пути. Одной из таких альтернатив стал путь морем на пароходе. Результат одной из таких попыток описывает в номере своей газеты «Единство» от 7 апреля лично Георгий Плеханов: «Телеграф принёс нам страшное известие. 31 марта английский пароход „Зара“, на котором возвращалось в свободную Россию много политических эмигрантов, был потоплен германской подводной лодкой. Неизвестно, сколько именно русских изгнанников сделалось жертвой морского разбоя. Так, мы ещё не знаем, удалось ли спастись Н. Д. Авксентьеву. Но то, что мы знаем, достаточно печально. Погибли Янсон и Карпович… Говорят, что узнав о гибели русских эмигрантов, Вера Николаевна Фигнер сказала: „Теперь нашим изгнанникам есть только два пути для возвращения в Россию: через Германию или через смерть“».

Ещё один случай с возвращением из эмиграции в Россию морским путём революционера и теоретика анархизма Петра Кропоткина описывает «Русское слово» в номере от 1 июня: «Как выясняется, немецкие подводные лодки зорко следили за пароходом, на котором возвращался в Россию Кропоткин. Атаковать пароход субмарины, однако, не имели возможности, так как судно конвоировалось двумя английскими трёхтрубными контрминоносцами».

Сведения о военной угрозе со стороны германских подводных лодок доходили, разумеется, до группы Ленина, что также повлияло на его конечное решение возвращаться в Россию через Германию. Причём Ленин, Зиновьев и другие партийцы, возвращавшиеся через Германию, вполне отдавали себе отчёт в вероятности использования этого факта в будущем против них, однако выбрали этот путь по приведённым выше соображениям. Хорошо осведомлённый о проблемах, возникших с возвращением на родину у русских эмигрантов, исповедовавших пацифистские взгляды, И. Г. Церетели утверждал: «Ненависть их к германскому правительству была так же глубока и искренна, как и их ненависть к российским и западноевропейским империалистическим кругам. Чтобы воспользоваться услугами германского правительства для проезда в революционную Россию, Ленин не имел никакой надобности принимать на себя обязательство сотрудничества с германским штабом. Он хорошо знал мотивы, диктовавшие германскому штабу действия, направленные к облегчению возвращения в Россию эмигрантов-пораженцев, работа которых, по мнению этого штаба, могла только дезорганизовать военные силы России. И он открыто использовал расчёты внешнего врага, считая и заявляя, что более верными окажутся его собственные расчёты, согласно которым большевистская организация в России послужит стимулом аналогичной революции в самой Германии и в других воюющих странах и приведёт к поражению в этих странах установленного порядка и к социальной революции»[96].

4.4. Нужды «Пролетария»: германские марки для вязки российских газет

Главным аргументом сторонников версии о германском источнике политической активности большевиков и, следовательно, о «покупном» характере Октябрьского переворота, остаются тиражи большевистских газет. Мы уже приступили к обсуждению этой темы выше и продолжим, ввиду её особой важности, здесь.

В различных современных оценках периода повторяются безапелляционные лозунги жёлтой прессы 1917 г. о существовании «Правды» на германские средства. Например, историк Ю. Г. Фельштинский в своих комментариях к книге Б. И. Николаевского «Тайные страницы истории» совершенно бездоказательно утверждает: «Десятки миллионов марок были истрачены на подкуп четырёх газет во Франции. В России же ни одной газеты немцам подкупить, видимо, не удалось, и финансирование Германией ленинской „Правды“ в 1917 г. было, кажется, единственным исключением»[97]. Уверенность в том, что большевики получали и тратили германские средства на увеличение тиражей своих изданий высказало, напомним, «Живое слово» в номере от 6 июля 1917 г., присовокупив к требованию ареста Ленина «и его приспешников» ещё и требование закрыть большевистские издания «Правду», «Солдатскую Правду», «Волну» и им подобные газеты, издававшиеся будто бы на немецкие деньги (Временное правительство, как известно, не преминуло воспользоваться этим предложением).

Однако о том, что большевистская «Правда» пользовалась заслуженной популярностью в рабочей среде в течение 1912–1914 гг., — до начала войны и до того, как Парвус в марте 1915 г. начал вести переговоры в Берлине о финансировании пацифистских настроений в России, — мы уже говорили ранее. Кроме того, у большевиков не было необходимости привлекать какие бы то ни было специальные средства на поддержание своей печати и в 1917 г. — кроме тех, которые поступали от продажи в рознице и от добровольных пожертвований рабочих. О таких отчислениях сообщается, в частности, в публикации «Известий» от 16 апреля: «Резолюция собрания 13 апреля 1917 г. рабочих комитетов Русского общества торговли аптекарскими товарами… 1) Решительно протестуем против действий тех газет и лиц, которые под видом патриотизма занимаются натравливанием солдат на рабочих… 2) Бойкотировать те буржуазные органы печати, которые занимаются этим позорным ремеслом: „Русская Воля“, „Вечернее Время“, „Речь“, „Биржевые Ведомости“, „Маленькая Газета“, „Копейка“ и проч. 3) Всеми силами поддерживать рабочую печать, газеты „Правда“, „Известия Совета рабочих и солдатских депутатов“, „Земля и Воля“, „Дело Народа“, „Рабочая Газета“… 5) Постановив при этом отчислять 2 % на нужды революции в кассу Совета рабочих и солдатских депутатов и в железный фонд рабочей печати» (выделено мной. — А. А.-О.). Далее на той же странице «Известий» следует публикация аналогичной резолюции «солдат команды службы связи запасного батальона Измайловского полка». А в публикуемой здесь же резолюции общего собрания рабочих Арматурно-электрического завода от 8 апреля выражается протест «против травли на газету „Правда“, орган революционной социал-демократии, которая даже в дни общего разгула шовинистических страстей крепко держала в своих руках красное знамя международного братства рабочих».

В большевистских изданиях систематически, подчас из номера в номер, печатались отчёты о пожертвованиях, — которые ни в течение 1917 г., ни последующего столетия никто не пытался опровергать, — подобные, например, опубликованному в «Правде» от 9 (22) июня: «За 15, 16 и 17 мая (Продолжение). Поступило от: гражд. Эвеньяка — 1 р. 30 к., сбор на лекции тов. Зиновьева — 148 р. 89 к., раб. зав. Рейхер через тов. Никифорова — 39 р. 25 к., больш. механ. маст. зав. быв. „Вулкан“ — 72 р. 50 к., стр. отд. зав. быв. „Вулкан“ — 13 р. 67 к., раб. сталелит. маст. обуховск. зав. — 48 р., балт. зав. судостр. механ. шрапн. цеха — 27 р. 50 к. (Продолжение следует)».

При этом сбор добровольных пожертвований на левую прессу, а также финансирование газет за счёт доходов от публичных выступлений сложились в традицию задолго до 1917 г. Отчёты о сборах таких средств публиковались, по данным исследования Б. Варецкого, ещё в самом начале века в газете «Искра». Например, в № 3 этой газеты под рубрикой «Почтовый ящик» сообщалось: «Получено редакцией „Искры“ от монаха 1500 р., от Я.Ф.М. — 150 р., от его приятеля — 200 р., одним из петербургских представителей „Искры“ собрано 387 р. 50 к. …С сентября 1900 года по март 1901 года поступило из Киева 35 руб., из Харькова — 3 руб. 25 коп., из Сибири — 50 руб., с Кавказа — 25 руб., из Москвы — 40 руб., из Петербурга — 440 руб. 30 коп… Всего поступило 618 руб. 75 коп.»[98].

Газета «Правда» в 1917 г., как и «Искра» в начале века, систематически публиковала не остававшиеся без ответа призывы к сбору пожертвований. Экивоки в сторону невозможности покупки большевиками собственной типографии на «скудные поступления» от пожертвований рабочих также не выдерживают критики. Поступления эти, собиравшиеся в результате широко обнародованных обращений руководства партии и редакций большевистских изданий, оказывались подчас совсем не скудными. Так, в публикации под заглавием «Нашим друзьям» в большевистском «Пролетарии» от 22 августа 1917 г. сообщалось: «Товарищи рабочие! Наша партия переживает финансовый кризис. Разгром „Правды“ и её типографии до сих пор ещё сказывается… Мы глубоко убеждены, что вы не допустите ликвидации некоторых наших партийных предприятий на радость заклятым врагам партии пролетариата. Поэтому мы обращаемся к вам с призывом: ДОСТАНЬТЕ В ОДНУ НЕДЕЛЮ 100 ТЫСЯЧ РУБ. НА НУЖДЫ „ПРОЛЕТАРИЯ“! Товарищи! Три месяца назад, когда мы обратились к вам за поддержкой для приобретения типографии, вы сумели в несколько дней собрать более 100 тысяч. Сумейте же и теперь в одну неделю собрать 100 тысяч!» (прописные — по оригиналу).

Задолго до 1917 г. с гласными призывами о финансовой помощи обращались и испытывавшие нужду и недостаток средств для возвращения на родину русские политэмигранты за рубежом. Так, в одном из писем, адресованных большевистским секциям в январе 1912 года, Комитет заграничных организаций (КЗО) рекомендовал переводить денежные сборы, устраивать платные рефераты, вечера. Летом 1913 года КЗО организовал сбор средств в специальный фонд содействия побегам из ссылки (фонд Иннокентия) с отделом в Париже. Местным группам РСДРП предлагалось такие отделы открывать в других городах.

С публичными рефератами, оплачиваемыми из средств слушателей, выступали за рубежом все известные лидеры большевиков, причём особенной популярностью пользовались систематические выступления В. И. Ленина, приносившие, очевидно, и такой же систематический доход: «Заграничные группы, секции РСДРП просили, требовали, настаивали: „Пришлите Ленина! Посодействуйте нам, чтобы Ленин приехал с рефератом“»[99]. В качестве одной из главных своих задач в эмиграции Ленин, как известно, и видел, собственно, подготовку таких рефератов и выступление с ними по всей Европе.

Правда и то, что находились и персональные жертвователи на левое движение — такие, как Джозеф Фелз, выдавший денежный заём в размере 1700 английских фунтов на проведение V (Лондонского) съезда РСДРП, и российский фабрикант С. Т. Морозов (в дружбе с которым находился А. М. Горький), заключивший соглашение с известным большевиком Л. Б. Красиным о систематическом финансировании политической деятельности партии.

Все эти источники существования партийной печати большевиков не скрывались, хотя не обо всех из них (как, например, о помощи С. Т. Морозова) сообщалось так публично, как о сборе пожертвований в рабочей среде. Но источники эти нисколько не согласуются с версией поставок средств большевикам из «тёмного» далёка через посредство Парвуса-Гельфанда.

Но для тех, кому и этих доказательств покажется мало, проведём ещё более углублённый как в хронологическом, так и в содержательном аспектах анализ возможных источников финансирования прессы большевиков. По современным исследованиям (у Н. Б. Симоновой), если «в 1880-х издание газеты можно было начинать, имея 40–50 тыс. руб.», то «в 1910-е гг. считалось рискованным приступать к печати газеты, не имея 200–300 тыс. руб., да и этого могло оказаться недостаточно. Финансовые средства необходимы были для создания или аренды типографии, организации широкой информационной сети, содержания штата журналистов, писателей, особенно популярных, издания приложений»[100] и т. п. С учётом этого, а также если иметь в виду прибытие большевистских вождей в 1917 г. в Петроград без средств к существованию, можно вновь усомниться в возможности издания «Правды» и других изданий большевиков без привлечения помощи со стороны (например, из Германии). Однако следует учитывать и то, что сразу по завершении активной фазы Февральской революции 1917 г. в пользу любых печатных начинаний начал действовать чрезвычайно значимый фактор — ажиотажный спрос на печать, происходивший от цензурных, как политических, так и военных ограничений, долгое время налагавшихся на отечественную прессу царским режимом. Всплеск выпуска новых изданий и восстановление ранее прекращённых, таких, как официально закрытая в 1914 г. большевистская «Правда», происходил в марте-апреле 1917 г. массовым порядком, вне всякой зависимости от принадлежности изданий к тому или иному политическому течению. И «Правда» тем более имела шансов на успех, что была с 1914 г. под запретом, поэтому вряд ли следует соглашаться с тем у некоторых современных исследователей темы, например, у Н. Б. Симоновой, что «рабочая и социалистическая печать в России не могла обеспечить своё существование ни за счёт реализации тиража, ни за счёт скудной рекламы».

Во-первых, такие газеты социалистов, как большевистская «Правда» и плехановское «Единство», принципиально не размещали вообще никакой, даже «скудной» рекламы, считая этот вид заработка «буржуазным» и желая подчеркнуть таким образом свою близость к неимущим слоям населения.

Во-вторых, социалистические издания пополняли доход именно из розничных продаж: низкая себестоимость изданий, происходившая от использования малого формата и объёма (А3 и А4 полосы), а значит, и меньший расход на бумагу и печать, обуславливали низкие розничные цены таким изданиям, делали их доступными в рабочей и солдатской среде, то есть в наиболее многочисленном городском слое населения.

Кроме того, как показано выше, рабочая печать традиционно полагалась на добровольные сборы в рабочей среде, подробные отчёты о поступлении которых постоянно публиковались на страницах газет.

При восстановлении выпуска «Правды» в Петрограде в начале марта 1917 г. все эти факторы действовали в полную силу.

Наконец, приводимый далее анализ кассовых отчётов большевистских изданий за период 1917 г. также позволяет с очевидностью утверждать, что газеты большевиков — «Правда» и приходившие ей на смену, когда выпуск «Правды» становился невозможен («Рабочий путь» и «Пролетарий»), не только не нуждались в «германских» деньгах, но и могли располагать текущей прибылью.

В книге «Кассовых отчётов газеты „Рабочий путь“», начатой 13 августа и оконченной 1 октября, приведены следующие данные по поступлению денежных средств (здесь первая цифра — число месяца, в данном случае августа 1917 г., вторая — порядковый № газеты, в данном случае сначала газеты «Пролетарий», затем — «Рабочего пути», третья — сумма поступлений в рублях за указанное число): «13 — 1 — 591, 15 — 2 — 867, 16 — 3 — 1569, 17 — 4 — 1740, 18 — 5 — 1500, 19 — 6 — 1744, 20 — 7 — 1789, 22 — 8 — 2139, 23 — 9 — 2308, 25 — 1 („Рабочий“) — 4195 (из Выборг. р-на), 26 — 2 — 2056, 27 — 3 — 1667, 28 — 4,5 — 613, 29 — 6,7 — 1907»[101].

Приведённые здесь же статьи расходов на нужды редакции расписаны чрезвычайно подробно и включают такие траты, как «Счёты для конторы (10 руб.), 7 мотков верёвки для вязки газет (18 руб.), извозчику за перевозку газет (5 руб.)», а также, разумеется, типографские и сопутствующие им траты. При этом сумма поступлений за отчётный период, чуть более полумесяца, с 13 по 29 августа, составляет 24 685 руб., а сумма расходов — 21 096 руб., то есть текущая прибыль составила 3589 руб.

Современные исследования проблем экономики периодической печати 1917 г. также предоставляют возможности для проверки версии о самоокупаемости большевистских изданий. Возьмём за исходные данные из современного исследования Ю. А. Жердевой, согласно которым «для выпуска в течение одного месяца столичной газеты с солидным тиражом в 50 тыс. экземпляров (листажом 4–6 страниц) до Первой мировой войны было необходимо 25–30 тыс. руб. Накануне 1917 г. эти расходы возросли и составляли не менее 42 тыс. рублей ежемесячно»[102]. И поскольку приведённые выше данные по бюджету «Пролетария» — «Рабочего пути» относятся к августу, используем для дальнейшего анализа сведения Ю. А. Жердевой, также относящиеся к этому периоду: «ЦК партии „Народной свободы“ в августе 1917 г. составил смету расходов, согласно которой издание партийной газеты „Свободный народ“ ежемесячно требовало не менее 35 тыс. руб.» (выделено мной. — А. А.-О.). При этом газета «Свободный народ» была задумана кадетами как более популярная и доступная, нежели «Речь», и, значит, себестоимость её производства и розничная цена должны были быть меньше, чем у газеты «Речь». Более того, «Речь» как более объёмная по количеству полос, затратам на гонорары и прочим расходам «была убыточной газетой уже с момента своего основания в 1906 г.», и, «по соглашению между издателями, прибыль от дешёвого „Современного слова“, другой газеты кадетской ориентации, частично покрывала дефицит „Речи“». И один этот факт прямо означает, что более дешёвые в себестоимости производства и, следовательно, более доступные для малоимущих слоёв издания, — такие, например, как кадетское «Современное слово» и в такой же степени большевистская «Правда», — располагали реальными возможностями для формирования самостоятельного, независимого бюджета. Тем более что расходы, которые предполагалось нести ежемесячно на выпуск кадетской газеты «Свободный народ», практически совпадали с реальными расходами «Пролетария» — «Рабочего пути» за тот же период. За 16 дней (напомним, с 13 по 29 августа) расходы «Пролетария» — «Рабочего пути» составили 21 096 руб.; за 8 дней, соответственно, эти расходы составили 10 548 руб., следовательно, за 7-дневную неделю — около 9000 руб., и тогда за месяц — около 36 000 руб. Кадеты планировали тратить на свою газету «Свободный народ», напомним, почти аналогичную сумму — 35 000 руб. в месяц.

Правда, сам по себе факт этого совпадения может ещё ни о чём не говорить. Тем более что между большевистскими и кадетскими изданиями существовала та самая серьёзная разница, которая заключалась в том, что кадетские издания активно использовали доходы от рекламы, а большевистские — нет. Но кадетская печать, в свою очередь, не использовала систематические сборы добровольных пожертвований, большевистская же печать, наоборот, делала это постоянно: именно вкупе с доходами от розничных продаж такие сборы обеспечивали большевистской печати не только компенсацию расходов, но и возможность извлечения прибыли. И очевидный вывод, который следует из всего перечисленного, состоит в том, что источниками формирования доходной части бюджета большевистской печати были поступления от розничных продаж, добровольных пожертвований рабочих и частных лиц, а также публичных лекций большевистских ораторов, а не средства германского генерального штаба.

Глава 5. Красный Октябрь

«Первая пуля — Керенскому!» — с такими лозунгами на бортах разъезжали грузовики по революционному Петрограду в самом начале жаркого июля 1917 г. Вооружённые до зубов солдаты и матросы действительно были готовы к самым решительным действиям. Но военно-морской министр Керенский по счастливому стечению обстоятельств сумел избежать расправы: едва заслышав о назревающем выступлении, он спешно выехал с инспекцией на фронт. В точности так же ему удалось избежать опасности и в октябре 1917 г.: когда его товарищей по кабинету арестовывали большевики в Белой столовой, Керенский вновь чудесным образом оказался с «инспекцией» на фронте. Однако обо всём по порядку.

Июльское вооружённое выступление 1917 г. в Петрограде обнаружило большевиков и Временное правительство в качестве двух главных центров политического противостояния в российской столице. Узнав о том, что в России свершилась Февральская революция, Ленин, напомним, инструктировал товарищей, что доверия новому правительству нельзя оказывать в принципе, а Керенскому не следует доверять персонально. Нужно ли удивляться тому, что в течение всего 1917 г. он последовательно вёл дело к тому, чтобы свергнуть это правительство, в особенности после того, как его главой после Июльских событий стал Керенский? Поэтому Июль важен для нас именно в качестве преддверия Октября.

В ответ на попытку государственного переворота, в которое по ходу своего развития переросло Июльское выступление и которую фактически спровоцировали большевики через развёрнутую в войсках пропаганду, Временное правительство предприняло комплекс мер, долженствовавших, по замыслу, исключить риск возникновения подобных попыток в будущем. Большевистских вождей и активистов, в том числе Л. Д. Троцкого (Ленин и Зиновьев, как известно, успели скрыться), общим количеством более 70 человек, заключили в тюрьму «Кресты»; прокурор Петроградской судебной палаты объявил о начале расследования событий 3–5 июля; отдельные меры были предприняты против большевистской печати — от погрома в редакции «Правды» до официального запрета распространения в войсках большевистских изданий и закрытии «Новой жизни». И если до того вектор политического развития ещё мог повернуться в другую сторону (например, в сторону создания демократии республиканского образца), то после Июля страна семимильными шагами направилась прямиком к Октябрю.

Однако и арестовав большевистских активистов и вождей по обвинению в шпионаже, Временное правительство не смогло представить сколько-нибудь убедительных доказательств вины и было вынуждено выпустить их на свободу. Популярность большевиков от этих манёвров лишь возросла, к чему добавилась также их роль в противостоянии с генералом Корниловым в августе 1917 г. Большевики умело использовали всплеск своей популярности в рабочей среде и в войсках для завоевания большинства в Петроградском совете: к октябрю, в отличие от июля, лозунг «Вся власть Советам!» стал для них актуален.

5.1. Жаркий июль 1917 г.: генеральная репетиция Октября

Подробности июльских событий в Петрограде, серьёзно повлиявших на расстановку политических сил, описаны, в частности, в публикации «Известий» от 4 июля: «К 8 часам вечера к штабу большевиков дворцу Кшесинской на Петроградской стороне стали стекаться отдельные части 1-го Пулемётного Московского и Гренадёрского полков в полном боевом вооружении, с красными знамёнами и плакатами демонстрации 18 июня, требующими ухода 10 буржуазных министров… От балкона дачи раздаются речи».

Из этой публикации «Известий» становится ясно, что, во-первых, источником июльских столкновений стал штаб большевиков в доме Кшесинской. Отсюда очевидно, что, во-вторых, выступления эти были направлены на вооружённый переворот — смену власти в пользу Советов. То, что Июльское выступление было попыткой государственного переворота, подтверждает в своих воспоминаниях и А. Ф. Керенский: несмотря на вероятный субъективизм и пристрастность его оценок, касающихся событий 1917 г., в этой части они оказываются схожими с другими свидетельствами. В разгар выступления, а именно 2–6 июля, Керенский в качестве военно-морского министра чудесным образом находился не в столице, а на западном фронте вместе с А. И. Деникиным, занимавшим пост начальника штаба верховного главнокомандующего, с инспекцией подготовки к намеченному на 9 июля наступлению русских войск в Галиции. «В действительности восстание началось вечером 2 июля… — сообщает Керенский. — В тот вечер на улицах столицы неожиданно появились грузовики с солдатами и матросами. На одном из грузовиков развевался красный флаг со словами „Первая пуля — Керенскому“. Эти вооружённые люди намеревались схватить меня в здании Министерства внутренних дел, где я находился на совещании с другими министрами. Один из привратников сказал вооружённым бандитам, что я только что отправился на вокзал в Царском Селе, и они немедленно помчались туда. Как позже рассказывали железнодорожные рабочие, мои преследователи успели увидеть лишь хвост уходящего поезда»[103]. При этом Керенский если и преувеличивал угрозу для собственной персоны, то не слишком.

В номере от 22 июля (4 августа) газета «Русское слово» опубликовала подборку сообщений под общим заголовком «Заговор большевиков», к которой среди прочего перечислялись лозунги выступления: «Убить Керенского!», «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», «Не нужно наступать!» и т. п. «Новая жизнь» в номере от 4 (17) июля также сообщала об угрожающих приготовлениях восставших: «3 июля до сведения членов Исполнительного комитета дошло, что 1-й народный пулемётный полк разослал по всем воинским частям Петрограда делегатов, чтобы склонить Петроградский гарнизон к вооружённому выступлению 3 же июля со следующими лозунгами: „Долой Временное правительство!“, „Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов!“, „Да здравствуют все лозунги большевиков!“» и т. д. Впоследствии, 22 июля (4 августа), «Новая жизнь» сообщила и о других подробностях выступления: «3 июля к восстанию присоединился 1-й пулемётный полк. Руководителем этого выступления был прапорщик Семашко. Он… в апреле должен был отправиться с пулемётной ротой на фронт, но самовольно не исполнил этого распоряжения и продолжал являться в полк, где… образовал „коллектив большевиков“… Полк направился к Таврическому дворцу, где к нему обратились с речами Зиновьев и Троцкий. Последний, приветствуя вооружённое выступление, заявил, что завоевание уже сделано, так как рабочая секция С.Р. и С.Д. согласилась на то, чтобы вся власть была сосредоточена в Совете Р. и С.Д.».

К Июльскому выступлению присоединились и военные части из Кронштадта: в публикации «Русского слова» от 22 июля (4 августа) сообщались подробности обнаружения в особняке Кшесинской бланков военной организации РСДРП с приказами о присылке автомобилей с пулемётчиками и крейсеров из Кронштадта. Здесь же приводилось содержание телеграммы из Стокгольма на имя Ульянова-Ленина: «Штейнберг будет хлопотать субсидию для нашего общества. Обязательно прошу контролировать его деятельность, ибо совершенно отсутствует общественный такт». Кажущийся многозначительным текст этой телеграммы мог или ничего существенного не означать (приводим его для объективности), или не существовать вовсе — тем более что чего только ещё не было найдено в ходе июльских событий в том особняке: например, по свидетельству «Русского слова» — а то, в свою очередь, пользовалось правительственными источниками, к большевикам явно не благоволившим, — в доме была найдена «литература союза русского народа и большое количество открытых писем издания журнала „Паук“ с изображением ритуального убийства в Венгрии в 1882 году». Правда в этих сообщениях явно соседствовала с вымыслом, а весь комплекс сведений лишь позволяет вновь утверждать, что организационные источники Июльского выступления действительно находились в большевистском штабе в особняке Кшесинской.

Временное правительство поначалу реагировало на угрозу не слишком убедительно и даже бездарно. Во-первых, на усмирение восставших были посланы незначительные силы казаков, многие из которых погибли под огнём численно превосходивших их и хорошо вооружённых солдат. В итоге атака захлебнулась, усмирение не состоялось, и в том же номере «Русского слова» от 22 июля (4 августа) по этому поводу сообщалось: «Был отдан приказ идти к Таврическому дворцу по маршруту, указываемому Раскольниковым и Рошалем. По пути на Литейном проспекте была открыта перестрелка, продолжавшаяся около часа и повлёкшая за собой многочисленные человеческие жертвы». Ещё ранее, 7 июля, то же «Русское слово» в заметке с характерным заглавием «Убитые и раненые» уточняло количество жертв: «По сведениям, полученным центральным пунктом для оказания медицинской помощи раненым, во время перестрелки зарегистрированы за все три дня 650 раненых, 16 убитых и 40 скончавшихся от ран» — при том, что многие из пострадавших и погибших, очевидно, зарегистрированы не были.

Видный участник событий 1917 г. меньшевик И. Г. Церетели также впоследствии сообщал: «Две сотни казаков, располагавших двумя пулемётами, выведенные против многотысячных вооружённых солдат и матросов, не смогли, конечно, пробить путь к Таврическому дворцу и, несмотря на всё обнаруженное ими мужество, были, как известно, разбиты манифестантами, открывшими по ним перекрёстный огонь, и они, потеряв около двух десятков убитыми и ранеными, вынуждены были прекратить сопротивление»[104].

Во-вторых, Временное правительство направило в прессу беспомощное — из-за того, что оно вышло уже в разгар самого выступления, — заявление, опубликованное в том числе в номере «Новой жизни» от 4 (17) июля: «Ввиду выступлений некоторых воинских частей, происходивших 3 июля и в ночь на 4, в результате чего оказались раненые, всякие вооружённые демонстрации воспрещаются». На этом поначалу все возможности Временного правительства оказались исчерпанными.

Между тем по соседству с заявлением Временного правительства в «Новой жизни» оказались опубликованными и обращения Бюро Всероссийского центрального комитета Советов рабочих и солдатских депутатов, Бюро Всероссийского Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов и воззвание Городской думы Петрограда с призывами прекратить волнения. Эти призывы, кроме того, были растиражированы и другими изданиями, в частности плехановское «Единство» 4 июля также напечатало обращение «Ко всем рабочим и солдатам Петрограда» за подписью обоих Бюро, в котором провозглашалось, что «ни одна воинская часть не имеет права выходить с оружием без призыва главнокомандующего» и что «всех, кто нарушит это постановление в тревожные дни, переживаемые Россией, мы объявим изменниками и врагами революции».

Характерно, что большевики также опубликовали в номере «Новой жизни» от 4 (17) июля своё сообщение: «На фракционном заседании большевиков было постановлено отправиться представителям фракции во все полки, в которых, по сведениям Исполнительного комитета, заметно брожение, для призыва подчиниться воззванию Исполнительных комитетов». Насколько искренним было это обнародованное в печати стремление большевиков утихомирить «брожение» и «призвать» к спокойствию ими же поднятых на восстание солдат и матросов — один вопрос. Очевидно, что возможность смены власти, особенно с учётом численного перевеса восставших, существовала. Другой вопрос заключается в том, были ли сами большевики готовы взять власть в июле 1917 г. По воспоминаниям лидера кадетов П. Н. Милюкова, «в июле лидеры большевиков ещё не считали положение достаточно созревшим для того, чтобы произвести окончательный удар»[105]. Тем не менее Милюков справедливо отмечал и то, что продолжительная агитация большевиков в армии уже давала свои очевидные результаты, и они «не прочь были произвести пробу, и, во всяком случае, даже и мирная агитация за захват власти не могла обойтись без демонстративных уличных выступлений».

Между тем возмущение частей петроградского гарнизона было вызвано не только работой большевистских агитаторов, но и вполне искренним раздражением, вызванным, во-первых, отказом отпускать с фронта «сорокалетних» на полевые работы, а во-вторых, попытками расформирования тех воинских частей действующей армии, которые отказывались наступать. В призывах Бюро исполнительных комитетов обоих Советов — рабочих и солдатских депутатов, а также крестьянских депутатов, опубликованных в упомянутом номере «Единства» от 4 июля, говорится и об этом: «Расформирование полков на фронте произведено по требованию армейских и фронтовых организаций… Выступление в защиту расформированных полков есть выступление против наших братьев, проливающих свою кровь на фронте».

Некоторую ясность в то, какой именно была тактика большевиков в дни Июльского выступления, вносят публикации «Новой жизни». В номере от 6 июля газета сообщает, что «в ночь на 5 июля состоялось заседание ЦК, который пришёл к решению прекратить демонстрации „ввиду того, что политическими выступлениями солдат и рабочих 3 и 4 июля самым решительным образом подчёркнуто то опасное положение, в которое поставлена страна из-за губительной политики Временного правительства. Утром 5 июля опять состоялось заседание ЦК, которое разработало план мероприятий для удаления из Петрограда иногородних воинских частей и для разоружения бронированных автомобилей и одиночных групп солдат. Кроме того, Центральный Комитет постановил войти в сношения с Исполнительным Комитетом Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов в целях откомандирования добровольно охраняющих помещения партийных органов бронированных автомобилей и солдат и назначения туда постоянного караула или разрешения партийным органам вызывать по своей инициативе караул из преданных Центральному Комитету частей. По поводу необходимости разоружиться ЦК выпустит особое воззвание, точно так же, как и о необходимости вернуться в казармы“».

Из этого насколько подробного, настолько же и красноречивого сообщения о двух заседаниях большевистского ЦК, состоявшихся в разгар июльских событий, необходимо сделать следующие очевидные выводы. Во-первых, сообщение подтверждает, что большевики не только участвовали в организации выступления 3–4 июля, но в итоге возглавили его, о чём свидетельствует решение ЦК «прекратить демонстрации»: значит, ранее было принято решение об их проведении. Во-вторых, к июлю большевики располагали собственными, преданными ЦК вооружёнными частями, в том числе на их стороне был и принявший особенно активное участие в выступлении 1-й народный пулемётный полк. В ином случае на заседании большевистского ЦК не было бы необходимости разрабатывать целый «план мероприятий для удаления из Петрограда иногородних воинских частей», которые, очевидно, исполняли решения Временного правительства и, таким образом, мешали выполнению планов большевиков по организации выступления. При этом большевики в занимаемых ими помещениях накапливали оружие и концентрировали там собственные военные формирования. Так, в «Новой жизни» от 7 июля сообщается, что «в доме Кшесинской… было найдено много винтовок, взрывчатого вещества, пулемётов и другого оружия».

Но события далее развивались так, как этого очень бы не хотелось большевикам, и их вожди и партийные активисты были вынуждены ретироваться из помещений, по которым с очевидностью был бы в первую очередь нанесён (и был в действительности нанесён) ответный удар правительственных войск. «Новая жизнь» в упомянутой уже заметке от 7 июля «Занятие дома Кшесинской и Петропавловской крепости» сообщает: «Войска оцепили тесным кольцом Петропавловскую крепость и особняк Кшесинской, выставив на Троицком мосту броневые автомобили, а на Марсовом поле — орудия лёгкой артиллерии. В доме Кшесинской войска не нашли никого, и он сейчас же был занят солдатами, которые приступили к обыску, было найдено много винтовок, взрывчатого вещества, пулемётов и другого оружия. Солдаты и матросы, осведомлённые кем-то заранее, перебрались из особняка Кшесинской в Петропавловскую крепость».

Между тем обстановка анархии, к воцарению которой в столице приложили столько усилий большевики, способствовала и выступлениям некоторых других политических сил, действовавших в собственных целях независимо от большевиков, а именно — анархистов, чей штаб базировался на даче Дурново: П. Н. Дурново в течение 1905–1906 гг., то есть в разгар Первой русской революции, занимал пост министра внутренних дел, поэтому бывший его дом, как полагали, видимо, анархисты, было бы «грешно» не использовать для «революционных нужд». Объектом анархистов стала, в отличие от большевиков, не государственная власть, а типографии, в которых они небезосновательно усматривали источник возможностей для воздействия на общественное мнение. «Новая жизнь» в номере от 5 июля сообщала, что «ввиду захвата анархистами типографии „Нового Времени“, в которой печаталась и „Новая Жизнь“, сегодняшний номер отпечатан в типографии акционерного общества „Слово“, чем и объясняется поздний выход газеты».

В итоге военным частям, верным Временному правительству, наряду с противостоянием пробольшевистски настроенным полкам Петроградского гарнизона пришлось заняться ещё и разоружением действовавших по своему усмотрению анархистов. При этом всё описанное с событиями вокруг дачи Дурново важно здесь и с точки зрения того, что методы большевиков не слишком отличались от тех, которые использовали в своей практике анархисты: поэтому в некоторых изданиях захватчиков типографии «Нового времени» называли большевиками, как это произошло в публикации «Русского слова» от 4 июля: «Манифестантами захвачена типография „Нового Времени“. В типографии распоряжаются большевики, которые отпечатали воззвание, в котором призывают к конфискации капиталов и имуществ банкиров и капиталистов. Кроме того, в той же типографии ими напечатана прокламация с призывом воздерживаться от погромов и всяких насильственных действий. Манифестанты угрожают захватить и другие типографии буржуазных газет. Пока, однако, типография „Речи“, „Биржевых ведомостей“ и др. продолжают работать».

Лидер кадетов П. Н. Милюков впоследствии подтвердил, что методы революционной «работы» у большевиков и анархистов были весьма схожими: «Первую свободную трибуну в России Ленин нашёл на балконе реквизированного большевиками дома балерины Кшесинской. Когда после долгих хлопот поверенному Кшесинской удалось получить приговор мирового судьи о выселении непрошенных жильцов, кронштадтские рабочие постановили: отменить приговор мирового судьи, признать дом Кшесинской собственностью народа и отдать его в распоряжение большевиков»[106] (большевики, как известно, не преминули воспользоваться этим «предложением»).

В точности такая же ситуация, по свидетельству Милюкова, сложилась и с дачей Дурново: «Дача Дурново, окружённая большим парком, находилась по соседству с заводами Выборгского района, рабочие которых уже проявили определённо большевистские настроения… Когда для правительства выяснилось, что на даче Дурново ютятся криминальные элементы, оно приняло решение — выселить „анархистов-коммунистов“ из дачи Дурново. Немедленно рабочие решили, что требование правительства „контрреволюционно“, и заявили, что они будут отстаивать дачу Дурново с оружием в руках»[107].

Вскоре ни у кого, в том числе в рабочей массе Петрограда, которая изначально отнюдь не в большинстве состояла из сторонников Ленина и Троцкого, не оставалось сомнений в том, что именно большевистская пропаганда в войсках сыграла решающую роль в подготовке Июльского выступления. Уже 8 июля в «Новой жизни» была опубликована резолюция, принятая уполномоченными от рабочих печатных заведений на общем собрании 7 июля 1917 г.: «События последних дней были подготовлены агитацией левого крыла русской демократии, составляющего значительное безответственное меньшинство и пытавшегося при помощи случайно оказавшихся в его руках штыков и пулемётов навязать свою волю всей революционной демократии. И потому ответственность за переживаемый нами кризис должна пасть на их головы».

Большевики сами впоследствии не отрицали своего участия в организации Июльского выступления, однако предпочитали не упоминать о попытке смены власти, ввиду её неудачи. Кроме того, большевики, прежде всего сам Ленин, как это будет видно в дальнейшем, в отличие от массы восставших и не ставили тогда перед собой цель свержения правительства: всё происшедшее они предпочли назвать в публикации в «Правде» от 5 июля «демонстрацией». Но П. Н. Милюков, считавший, что ленинцы вначале колебались в том, чтобы возглавить выступление, одновременно подтверждает, что общей целью самих восставших было именно свержение правительства: «От пулемётного полка рассылались эмиссары к другим воинским частям с приглашением принять участие в выступлении. У солдата, явившегося для захвата типографии „Нового времени“, был отобран документ, свидетельствующий об этой стороне подготовительной работы. Документ гласил: „Мандат. Сим уполномочиваются товарищи Гуреев, Пахомов и Никонов отправиться в Ораниенбаум для объявления постановления о вооружённом выступлении трёх батальонов 1-го пулемётного полка завтра, 3 июля, для свержения Временного Правительства и восстановления власти Совета рабочих и солдатских депутатов“… Эта сторона подготовки, несомненно большевистской по существу, видимо велась вне тесного круга большевистских вождей, и результаты её, сказавшиеся вечером 3 июля, были для них большой неожиданностью. Но уже несомненно, в круге их ближайшего ведения лежала другая сторона подготовки — создание центрального штаба революционного выступления. „Правда“ уже задолго объявила печатно своё решение „завоевать“ Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов»[108].

Что касается жертв, то их большевики отнесли на счёт «провокаций» со стороны «контрреволюционеров». Газета «Известия» в редакционном комментарии 6 июля подвела тягостный итог происшедшему: «Они добились гибели четырёхсот рабочих, солдат, матросов, женщин и детей, погибших во время панической бесцельной стрельбы вооружённой толпы. Они добились разгрома и ограбления ряда частных квартир, магазинов и в том числе разгрома квартиры председателя продовольственной управы нашего товарища Громана, делегированного революционной демократией… Они добились ослабления нашего фронта, ибо события 3 и 4 июля не могли не отразиться на правильности подвоза продовольствия и снабжения… наши товарищи на фронте принуждены были послать часть своих сил для защиты дела революции». Страницы многих газет были также наполнены скорбными публикациям о похоронах погибших во время Июльского выступления казаков.

Характерной оказалась в дни, последовавшие непосредственно за окончанием активной фазы Июльского выступления, реакция А. Ф. Керенского, уехавшего из Петрограда в самом начале восстания и вернувшегося уже в полностью успокоившуюся столицу. По свидетельству «Русского слова» от 7 июля, Керенский «обратился к публике с краткой речью, в которой указал, что революционное правительство найдёт средство предотвратить дальнейшие выступления предателей русского народа и неприятельских агентов».

Такую, вызывавшую обоснованные опасения в её устойчивости власть в то время мог узурпировать кто угодно. Мог это сделать и Ленин во главе со своим большевистским ЦК, но делать этого не стал, причём по очень простой, но веской причине: первым лозунгом восставших был «Долой Временное правительство!», а вторым — «Вся власть Советам!». И если с первым в то время многие были готовы согласиться, то к реализации второго Ленин был ещё не готов: большинство в Совете было у меньшевиков, и передать власть Совету после свержения Временного правительства означало бы передать власть меньшевикам. Сам Ленин так описал это положение в своём письме «Марксизм и восстание», отправленном из подполья в адрес большевистского ЦК в сентябре 1917 г.: «3–4 июля можно было, не греша против истины, поставить вопрос так: правильнее было бы взять власть, ибо иначе всё равно враги обвинят нас в восстании и расправятся, как с повстанцами. Но из этого нельзя было сделать вывода в пользу взятия власти тогда, ибо объективных условий для победы восстания тогда не было. / 1) Не было ещё за нами класса, являющегося авангардом революции. / Не было ещё большинства у нас среди рабочих и солдат столиц. Теперь оно есть в обоих Советах. Оно создано только историей июля и августа, опытом „расправы“ с большевиками и опытом корниловщины»[109]. Так что состоявшуюся в июле 1917 г. в Петрограде неудачную попытку государственного переворота можно (и следует) считать вполне удавшейся репетицией по отработке взаимодействия штаба большевиков с вооружённой массой солдат и матросов.

5.2. Конец либерализации и VI съезд РСДРП (б)

Несмотря на неоднородность состава и, соответственно, политических взглядов и убеждений членов Временного правительства, их отношение к большевикам было по большей части одинаково отрицательным — в особенности после едва не окончившегося государственным переворотом Июльского выступления. Однако и в этом, казалось бы, ясном вопросе, среди членов правительства обнаружились расхождения, которые сыграли решающую роль в очередной смене его состава, которую Милюков впоследствии назвал «первым кризисом власти и второй коалицией (3 июля — 28 августа)». Выяснение отношений внутри самого Временного правительства выплеснулось на страницы газет, в результате чего стали известны и подробности того, как была организована описанная ранее антибольшевистская кампания. Более того, именно в результате полемики по вопросу о публикации сведений, «разоблачающих» большевиков как германских шпионов, начался очередной кризис, приведший 11 июля к отставке министра-председателя кн. Г. Е. Львова и назначению на его место А. Ф. Керенского. Это назначение также стало одним из многозначительных итогов Июльского выступления.

В новом правительстве Керенский, совмещая пост министра-председателя с постами военного и морского министра, сконцентрировал в своих руках большую власть, а возмущавшийся более всего преждевременным опубликованием сведений о «протоколе Ермоленко» Н. В. Некрасов, бывший до того министром путей сообщения, после удачного начала антибольшевистской кампании получил из рук Керенского пост заместителя министра-председателя и министра финансов: это становится понятным из протоколов заседаний Временного правительства, в которых, среди прочего, отмечались имена и должности присутствовавших членов кабинета.

В своей новой роли главы правительства Керенский, вопреки собственным предыдущим усилиям по либерализации общественной жизни, теперь начал проявлять особенную активность в сторону её, наоборот, всемерного ограничения, с той поправкой, что такая кардинальная смена политики была вызвана разрушительной деятельностью большевиков и была поначалу направлена прежде всего против большевиков и их печатных органов. Однако новый министр-председатель не остановился на мерах, направленных против прессы большевиков, а перешёл к наступлению на свободу печати в целом: Керенский фактически инициировал восстановление предварительной военной цензуры. «Новое время» в номере от 15 (28) июля публикует два сообщения на эту тему, объединённых общим заголовком «Восстановление военной цензуры». В первом из них, «От Временного правительства», сконцентрированы объяснения, долженствовавшие убедить общественность в оправданности предпринимаемых ограничений: «За последнее время наблюдались неоднократные случаи помещения в повременной печати военных сведений, разглашение которых отражалось крайне вредно на ходе военных действий, оказывая иногда прямую помощь врагу… Временное правительство вместе с тем признало нужным ныне же, не ожидая введения в действие постановления о военной цензуре, установить временные правила о воспрещении разглашения в повременной печати военных тайн и установления уголовной за то ответственности». Следом идёт и текст самого постановления: «Воспрещается помещение во всякого рода повременных изданиях и других произведениях печати, без предварительного просмотра военной цензуры, сведений, относящихся к военным действиям российских армии и флота, а равно о состоянии армии и флота, и о всех мероприятиях военного характера, разглашение коих может нанести ущерб интересам российских или союзных армий и флотов. Виновный в нарушении сего постановления, если в деянии его не заключается признаков преступлений, предусмотренных статьёй 108 уголовного уложения, подвергается: заключению в тюрьме на время от двух месяцев до одного года четырёх месяцев, или аресту на время не свыше трёх месяцев, или денежному взысканию не свыше десяти тысяч рублей, причём суд может подвергнуть виновного денежному взысканию независимо от тюремного заключения или ареста. Настоящее постановление ввести в действие по телеграфу до обнародования его правительствующим Сенатом».

Но, как мы уже говорили ранее, цензура политическая — в лице осуществлявшего её в эпоху самодержавия Главного управления по делам печати МВД — была официально ликвидирована решением Временного правительства от 4 марта 1917 г. Однако никакого специального решения по вопросу о ликвидации цензуры военной не принималось. Более того, согласно п. 13 постановления правительства № 11 от 8 марта 1917 г. Юридическому совещанию при Временном правительстве поручалось «разработать вопрос о пределах применения военной цензуры», то есть тем самым фактически подтверждалось, что де-юре военная цензура продолжала действовать. Тем более что с юридической точки зрения между ликвидацией политической и военной цензуры по итогам Февральской революции существовала определённая разница. Другое дело, что по Положению о военной цензуре, введённому в действие с началом войны в 1914 г., этот вид контроля над содержанием печатной прессы осуществлялся под руководством того же Главного управления по делам печати МВД, а поскольку само управление было упразднено, то, следовательно, и военная цензура де-факто прекратила своё действие. И Керенскому как новому главе правительства в июле пришлось фактически восстанавливать действие военной цензуры, при том, что подспудной целью восстановления де-юре цензуры военной было восстановление де-факто и цензуры политической — иначе почему бы Керенский не озаботился этим ранее, а не сразу после Июльского выступления?

В целом события июля-августа 1917 г. позволяют утверждать, что кардинальный поворот политики Временного правительства от политики либерализации общественной жизни произошёл не вообще, а в качестве непосредственной реакции на красноречивую деятельность большевиков, угрожавшую не только весьма относительному общественному спокойствию, но прежде всего власти самого Временного правительства в целом и личной власти Керенского в частности. В итоге и старательно сформированная Временным правительством в период марта-июня 1917 г. либеральная модель общественного устройства была свёрнута, сменившись на разносторонние ограничения всех демократических свобод, в том числе свободы печати.

Ещё одним очевидным итогом Июльского выступления стало поражение кампании по дискредитации большевиков и освобождение большой группы их партийных активистов и вождей: бесконечно держать под арестом значительную в количественном отношении группу активистов без того, чтобы предъявить общественности убедительные доказательства их вины в чём-либо, не представлялось возможным. Следствие, на которое, как это будет показано далее, оказывали давление и сам Керенский, и министерство юстиции Временного правительства, действительно не смогло представить убедительных доказательств «предательства родины» большевиками, как, впрочем, и вообще каких бы то ни было доказательств их вины в чём-либо.

Однако у защитников версии подкупа большевиков со времён 1917 г. остаётся в запасе один оригинальный аргумент: будучи представителем социалистов в правительстве, Керенский будто бы специально не педалировал предъявление доказательств их связи с германским генштабом, опасаясь раскрытия таких же связей между другими левыми партиями, в частности эсеров, и военными штабами стран Антанты. Так, Г. Л. Соболев, например, уверен, что «эсеровская партия сама получала деньги от Антанты. Боясь скандальной огласки, её руководители посчитали за благо снять вопрос с повестки дня». Мы ранее также приводили данные из переписки германских дипломатических и военных чинов, подтверждающие интерес военных союзников России, прежде всего Англии и Франции, к оплате сил, выступавших за войну[110]. Однако, как и в случае с переговорами между офицерами германского генштаба Шидицким и Люберсом, с одной стороны, и русским прапорщиком Ермоленко, с другой, здесь также приходится полагаться лишь на тот же самый, сугубо внешний германский источник. К тому же о том, что «Антанта расходует колоссальные средства для поддержки военных усилий и подкупа влиятельных лиц»[111], германским чинам, по источникам Б. И. Николаевского, рассказали те люди в России, для которых Ленин и большевики составляли ощутимую конкуренцию на политическом поле — меньшевики Шкловский и Аксельрод.

Кроме того, этой версии прямо противоречит поведение Ленина в разгар кампании: объявив поначалу о своей готовности предаться в руки «правосудия», но вовремя оценив происходящее как попытку избавиться от большевиков отнюдь не политическими методами, он поспешил отказаться от этого своего намерения. Ленин, как представляется, не мог прямо рассчитывать на боязнь эсеров в разоблачении их финансовых связей со странами Антанты; скорее, он мог ожидать ещё большего ужесточения уже прозвучавших обвинений в свой адрес и именно поэтому отказался от намерения сдаться на «милость» правосудия. В «Известиях» от 18 июля опубликовано известное заявление Ленина и Зиновьева по этому поводу: «Товарищи! Мы переменили своё намерение подчиниться указу Временного правительства о нашем аресте по следующим мотивам. Из письма бывшего министра юстиции Переверзева, напечатанного в воскресенье в газете „Новое время“, стало совершенно ясно, что „дело“ о шпионаже Ленина и других подстроено совершенно обдуманно партией контрреволюции. Переверзев вполне открыто признал, что пустил в ход непроверенные обвинения, дабы поднять ярость (собственное выражение) против нашей партии». Это публичное объяснение Ленина фактически подтвердил впоследствии советский и правительственный деятель И. Г. Церетели: «Возмущённый вызванным большевистскими демонстрациями кровопролитием на улицах столицы, Переверзев, под влиянием беседы с начальником контрразведки штаба Петроградского военного округа Никитиным, сообщившим ему показания прапорщика Ермоленко о связях Ленина и его ближайших товарищей с германским штабом, принял решение немедленно опубликовать эти данные, чтобы, как он объяснял на другой день в печати, „поднять ярость солдат против изменников родины и революции“. А когда он увидел, что этот его необдуманный поступок вызвал недовольство как в правительстве, так и в центральных органах Советов, то подал в отставку»[112].

Большевики же, кроме того, инициировали проведение расследования со стороны Совета, причём сделали это почти одновременно с публикацией «Живого слова»: газета «Известия» в номере от 6 июля (первая публикация «Живого слова» с обвинением в шпионаже, напомним, состоялась накануне) поместила специальное заявление «От Центрального исполнительного комитета» о том, что «в связи с распространившимися по городу и проникшими уже в печать обвинениями Н. Ленина и других политических деятелей в получении денег из тёмного немецкого источника, Исполнительный комитет доводит до всеобщего сведения, что им, по просьбе представителей большевистской фракции, образована комиссия для расследования этого дела. Ввиду этого, впредь до окончания работы этой комиссии, Ц.К. предлагает воздержаться от распространения позорящих обвинений». При этом в июле 1917 г. большевикам, как известно, было ещё далеко до завоевания большинства в Исполкоме Петросовета, и то, что они при неблагоприятном для них раскладе сил не побоялись инициировать расследование, говорит об их уверенности в своей правоте и отсутствии доказательств у стороны обвинения. Эта не зависевшая от влияния Временного правительства комиссия, так же как и правительственные органы, не нашла подтверждений причастности Ленина к шпионажу в пользу Германии.

Таким образом, эффективно начавшаяся в качестве реакции на попытку переворота антибольшевистская кампания потерпела фиаско и привела к освобождению из «Крестов» около 70 организаторов и участников выступления 3–4 июля. На освобождение повлияло в том числе решительное поведение самих арестантов. Как вспоминал потом один из них, большевик Владимир Антонов-Овсеенко, в начале августа 1917 г. «политические заключённые предъявили прокурору требование: в законный срок (24 часа) рассмотреть их дела, предъявить обвинение, назначить срок суда или же освободить. / Требование это не было удовлетворено», и заключённые объявили голодовку. Это подействовало, и через несколько дней политических начали освобождать. Лишь Льву Троцкому пришлось задержаться в тюрьме дольше других: только в номере от 5 сентября «Известия» одной фразой сообщили, что «т. Троцкий освобождён из-под ареста по постановлению следственных властей под небольшой залог».

В этих условиях, когда большевистский актив находился в «Крестах», а Ленин вынужден скрываться, в конце июля — начале августа 1917 г. большевики устроили VI съезд РСДРП (б). Разумеется, его заседания проходили нелегально, а главные действующие лица, ядро большевистского ЦК, в заседаниях участия не принимали: не было Ленина, Троцкого, Каменева и Зиновьева. Не считая «приветствий Ильичу» и прочих формальностей, вроде подтверждения курса на вооружённое восстание, примечательным на съезде было выступление Николая Бухарина, который напомнил собравшимся, что крестьяне, будучи собственниками, фактически находятся в союзе с буржуазией, и поэтому рассчитывать на их сотрудничество с пролетариатом не приходится. Разумеется, эта точка зрения была с негодованием отвергнута, поскольку Ленин с самого начала, с конца ещё XIX в, придерживался прямо противоположной точки зрения. Фактическим же итогом съезда стала констатация готовности партии к захвату власти. Я. М. Свердлов подтвердил, что со времени VII Апрельской партконференции партия стала по-настоящему массовой, она насчитывала уже 240 тыс. членов и количество это постоянно возрастало, как и количество членов военной организации партии, которая насчитывала десятки тысяч «специалистов». В отчёте «Новой жизни» о съезде большевиков, опубликованном в номере от 2 (15) августа, редакция акцентирует внимание на проекте резолюции о политическом положении: этот документ «признаёт наличность диктатуры контрреволюционной империалистической буржуазии, опирающейся на военную клику из командных верхов, констатирует разложение органов революционной демократии (советов), заменяет лозунг перехода власти к советам лозунгом борьбы с диктатурой контрреволюционной буржуазии».

Между тем ещё один, относящийся к обсуждаемому периоду частный случай требует краткого анализа: в том же номере «Известий», где помещено сообщение об освобождении Троцкого, говорится и о выходе на свободу ещё одного заключённого — известного своими монархическими и черносотенными убеждениям члена трёх Государственных дум, участника убийства Григория Распутина (хотя последнее и не было никогда официально доказано), одного из лидеров Союза русского народа В. М. Пуришкевича. Что может говорить как о высокой степени растерянности перед всем происходившим правительства Керенского, решившего освобождать «на всякий случай» представителей всех политических течений, так и о тонком расчёте, заключавшемся в том, чтобы выпустить на свободу одновременно с большевиками авторитетного и потенциально опасного для них политического противника, находящегося к тому же на прямо противоположной от большевиков стороне политического спектра. В пользу последней версии говорит то, что точно такой же логике сдержек и противовесов следовал А. Ф. Керенский в отношении состоявшегося в конце августа корниловского выступления: одинаково ненавидевший и боявшийся и большевиков, и практически непререкаемого авторитета в войсках боевого генерала Л. Г. Корнилова, Керенский пытался столкнуть между собой эти две мощные политические силы — очевидно, с целью последующего извлечения для себя политических же дивидендов в виде ореола «спасителя отчизны» и её законно избранной власти от одновременных покушений слева и справа. Попытка столкновения этих двух сил Керенскому фактически удалась, и хотя сам случай с выступлением Корнилова заслуживает отдельного рассмотрения, на его примере особенно ярко проявились отнюдь не способствовавшие стабилизации внутриполитической обстановки диктаторские замашки Керенского. Так, по свидетельству члена кабинета Ф. Ф. Кокошкина, приведённому в мемуарах П. Н. Милюкова, «А. Ф. Керенский заявил, что ему должны быть предоставлены, ввиду создавшегося положения, исключительные полномочия для борьбы с мятежом, равно как и право образовать кабинет по своему усмотрению. „Я, (Кокошкин) первым взял слово и заявил, что для меня не представляется возможным оставаться в составе Временного правительства при диктаторском характере власти его председателя“»[113].

При этом занятый исключительно политическими интригами Керенский был не в состоянии оценить масштабы продолжавшегося разложения государства, происходившего на всей территории бывшей Российской империи. Номер «Известий» от 3 октября 1917 г. так характеризовал происходившее: «Ежедневно газетные листы приносят длинную вереницу известий о погромах. Громят в городах и деревнях. Жгут, грабят и насилуют. Эти безобразные погромы возникают на почве неудовлетворённости широких народных масс своим положением: не пришёл мир так скоро, как его ждали; не стал дешевле хлеб; по-прежнему нет одежды, обуви, земледельческих орудий».

Вкупе все эти факторы повлияли на возникновение ещё одного значительного итога как июльского выступления, так и последовавшей за ним кампании по дискредитации большевиков — резкого увеличения их популярности. Причин, объясняющих это парадоксальное на первый взгляд явление, несколько.

Об одном мы уже говорили выше — это отсутствие заявленных в начале антибольшевистской кампании сколько-нибудь убедительных доказательств причастности Ленина к шпионажу в пользу Германии. В течение длительного времени заключения в «Крестах» большой группы большевиков Временное правительство в лице нового министра юстиции А. С. Зарудного (занявшего кресло ушедшего в отставку Переверзева) при очевидном содействии министра-председателя А. Ф. Керенского, а также Н. В. Некрасова и М. И. Терещенко оказывало давление на следствие, допуская постоянные утечки информации в прессу о якобы накапливавшихся с каждым днём доказательствах. При этом для общественности через прессу же демонстрировалась внешняя отстранённость Временного правительства от хода следствия.

В том же номере «Новой жизни» от 2 (15) августа, в котором опубликовано открытое письмо Троцкого министру юстиции, напечатан ответ А. С. Зарудного следующего содержания: «Л. Троцкий обратился не по адресу. Дело ведётся следственными властями, которые независимы от министра юстиции. Действия же следственных властей могут быть обжалованы только в Окружной суд. Я удивляюсь, что Л. Троцкий, старый революционер, требует от министра юстиции оказать давление на следственную власть». Действительно, Зарудный в то время повсюду демонстрировал незаинтересованность в оказании давления на следствие — в том числе и в разговоре с заключенными в «Крестах» большевиками, когда те потребовали предъявить обвинения или освободить их. По свидетельству Владимира Антонова-Овсеенко, «смысл пространного ответа Зарудного был краток: „Уважаю независимость суда и судей и не согласен оказывать на них давление“»[114]. Однако министр Зарудный проявил здесь удивительную «неосведомлённость» в том, что его собственный заместитель в министерстве юстиции был занят ходом следствия в не меньшей степени, чем будто бы не зависимый от министерства прокурор судебной палаты: «Новая жизнь» ещё 30 июля сообщала, что «ввиду того значения, которое придаётся процессу большевиков, в настоящее время за следствием наблюдает, кроме прокурора палаты Н. С. Каринстого, и товарищ министра юстиции В. Я. Вальц, которому почти ежедневно делаются доклады о ходе следствия». Более того, о своей прямой заинтересованности в скорейшем окончании следствия заявил и сам министр-председатель, который по сообщению, опубликованному в «Новой жизни» от 3 (16) августа под заглавием «К делу большевиков», «объяснил прокурору судебной палаты, что на скорейшем окончании следствия и постановке дела на суд настаивают различные общественные организации и с.р., и с.д.». Чем ещё могли быть в то время подобные заявления, как не прямым давлением на следствие?

Можно при этом задаться справедливым вопросом: почему следствие, даже и при отсутствии доказательств по делу о шпионаже, не довело до конца другого дела — о приведшем к многочисленным жертвам выступлении 3–5 июля. Ответ заключается в том, что поскольку в самом начале следствие объединило оба дела в одно, а дело о шпионаже не нашло подтверждения, постольку в глазах общественности даже и очевидные доказательства вины большевиков в вооружённой попытке государственного переворота 3–5 июля оказались бы ничтожными.

Ещё одна причина резко возросшей популярности большевиков заключается в том, что арест, длительное заключение и последующее освобождение без предъявления каких-либо обвинений более чем 70 активистам партии, включая видных вождей, придали им статус невинных «мучеников».

Многочисленные другие факторы — такие, как неудачи на фронте, политические игры Керенского с «демократическими совещаниями», «директориями» и «советами республики», долженствовавшие исполнять роль «дымовой завесы» для очередных затяжек с созывом Учредительного собрания, также последовательно, по мере приближения к Октябрю, уменьшали авторитет Керенского, увеличивая таковой большевиков. С блестящим, как обычно, резюме незавидного положения Керенского выступил на первом заседании Совета республики Лев Троцкий: «Известия» в номере от 8 октября приводят это выступление, в котором Троцкий, в частности, охарактеризовал правительство Керенского как «правительство народной измены», обосновав это тем, что «официально заявлявшейся целью Демократического совещания являлось упразднение безответственного личного режима… создание подотчётной власти, способной ликвидировать войну и обеспечить созыв Учредительного собрания в назначенный срок. Между тем за спиной Демократического совещания путём закулисных сделок г. Керенского, кадет и вождей с.-р. и меньшевиков достигнуты результаты прямо противоположные: создана власть, в которой и вокруг которой явные и тайные корниловцы играют руководящую роль».

Вообще личность Керенского, его поведенческие характеристики, как мы уже об этом говорили выше, сыграли не последнюю роль в центральных событиях 1917 г., повлияв в том числе на главный организационно-политический итог года. По многим свидетельствам, Керенский бывал чрезвычайно непоследовательным в отношении к своим противникам, в частности к большевикам: случай с тем, как министру Переверзеву были отданы документы, считавшиеся достаточными для производства арестов, — с одновременным запретом пускать их в ход, — достаточно красноречиво подтверждает такое его качество. Как отмечалось, страсть Керенского к интригам толкала его то к применению крайних мер, то к их отмене. С одной стороны, он был заинтересован в удалении большевиков с политической сцены. С другой, заигрывал и с ними, демонстрируя свою будто бы приверженность демократии. П. Н. Милюков ссылается на свидетельство генерал-квартирмейстера штаба Петроградского военного округа Бориса Никитина о том, что «А. Ф. Керенский в ночь на 7 июля отменил аресты Троцкого и Стеклова-Нахамкеса. Штаб Петроградского военного округа протестовал по адресу министра юстиции, но последний через два часа, в 3 часа утра 7 июля, официально подтвердил распоряжение Керенского об отмене двух упомянутых арестов. Стеклов бежал в Мустамяки, где у него жил и Ленин, был арестован там по ордеру штаба, привезён в Петроград, но немедленно, приказом Керенского изъят из ведения штаба и через несколько часов освобождён… После того, 10 июля, Керенский официально отнял у штаба право ареста большевиков»[115].

Как отмечает княгиня Палей, супруга вел. кн. Павла Александровича, дяди Николая II, «в это время Ленин не довольствовался разговорами. Он действовал почти открыто, и его приверженцы с каждым днём становились всё более многочисленными. Керенский, ослеплённый своей мнимой славой, ничего больше не видел и не слышал»[116]. Возраставшая же день ото дня популярность большевиков приобретала угрожающие масштабы. Как сообщала 3 (16) августа «Новая жизнь», «последние выборы уполномоченных в больничную кассу зав. Нов. и Старого Лесснера дали следующие результаты: из 100 уполномоченных было избрано 15 соц. — рев., 5 меньшевиков и 80 большевиков… На заводе Эриксона из 60 уполномоченных избрано 7 меньшевиков, 14 соц. — рев. и 39 большевиков». Более того: провал кампании по их дискредитации вскоре позволил большевикам повести собственное наступление, прежде всего за преобладание в Петросовете, и вскоре этот главный организационный барьер — большинство в Исполкоме — был успешно преодолён: большевики фактически конвертировали своё моральное превосходство над другими партиями и течениями в увеличение численности своей фракции в этом органе власти. «Известия» в номере от 26 сентября беспристрастно сообщили об этом: «Результаты выборов в Исполнительный комитет… За большевиков подано 230 голосов, за с.-р. — 102 гол., за меньшевиков — 54 гол., за интернационалистов — 10 гол.». С этого момента подготовка вооружённого восстания фактически началась. В публикации «Русского слова» от 6 октября с красноречивым заголовком «Угроза гражданской войной» сообщалось, что «городскому голове доставлена резолюция общего собрания делегатов местных комитетов городских рабочих и низших служащих», в которой они заявляют о намерении «всеми силами поддерживать решительную борьбу, намеченную советами, вплоть до гражданской войны».

Завоевание большинства в Исполкоме большевики, в свою очередь, использовали для подготовки созыва внеочередного съезда Советов, имея в виду, в качестве его запланированных итогов, выборы новых руководящих органов (перевес в них также должен был остаться за большевиками), а затем легитимацию Петросовета как единственного законного органа власти — взамен катастрофически терявшего авторитет правительства Керенского.

Между тем на фоне роста популярности большевиков в рабочей среде сбывалось недавно высказанное Бухариным пророчество относительно того, что крестьяне скорее предпочтут союз с буржуазией, чем с неимущим городским пролетариатом. Как сообщалось в номере «Русского слова» от 14 (27) октября, в ходе состоявшегося в октябре 1917 г. заседания Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов большинством в 32 голоса «за», трёх «против» и семи воздержавшихся была принята резолюция: «Заслушав сообщение о созываемом на 20 октября всероссийском съезде советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, на котором предполагается провести требование о переходе власти в руки советов, всероссийский совет крестьянских депутатов считает необходимым категорически заявить, что в данный момент этот акт может иметь глубоко печальные последствия для страны и революции, ибо может привести к гражданской войне».

Но «мелочи», подобные отсутствию поддержки со стороны крестьянства, уже не могли остановить большевиков. Для пущей уверенности в успехе реализации своих планов большевики в тесном (поначалу) союзе с левыми эсерами создали, по инициативе Троцкого, специальную боевую организацию — Военно-революционный комитет (ВРК). Эмиссары ВРК немедленно по его создании приступили, среди прочего, к обеспечению своего превосходства на информационном поле — в том числе путём поддержки просоветски настроенных типографских рабочих.

Так, по свидетельству «Русского слова», на состоявшемся 24 октября собрании Петроградского совета с подробным докладом о деятельности ВРК выступил член Финляндского областного комитета Антонов (Овсеенко), который в числе прочего сообщил, что «официально военно-революционный комитет начал своё существование с 20 октября, и за эти дни выяснилась полная жизненность этого учреждения. Многие организации стали обращаться к военно-революционному комитету за разъяснениями и помощью. Например, в военно-революционный комитет поступило сообщение от наборщиков одной из типографий, что туда поступил черносотенный заказ. Военно-революционный комитет постановил, чтобы ни один подозрительный типографский заказ не исполнялся до санкции исполнительного комитета петроградских советов».

Полностью полагаясь теперь на своё большинство в Петроградском совете, большевики, однако, решили подстраховаться ещё и созывом очередного съезда Советов, в ходе заседаний которого совершить переворот, а в это время (пока собирались в Петроград депутаты), — как это видно из публикации «Русского слова», — укрепляли позиции в городе через комиссаров ВРК. Троцкий также проявлял митинговую активность, пользуясь повсеместно своим даром красноречия для привлечения на сторону большевиков рабочих и солдат. После одного из таких его выступлений, по свидетельству П. Н. Милюкова, «членам исполнительного комитета Скобелеву и Гоцу не дали говорить. Троцкий выдвинул лозунг — ждать инструкции от всероссийского съезда советов»[117]. В итоге по мере приближения к началу работы съезда деятельность созданного по инициативе Троцкого ВРК всё более походила на штатную работу государственных структур. Помимо личных вылазок в войска и на рабочие собрания большевистских вождей и активистов, в дислоцированные в Петрограде резервные части рассылались письменные указания — такие, как приведённое у Милюкова: «Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов грозит опасность. Предписываю привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление и неисполнение приказа будет считаться изменой революции. За председателя — Подвойский, секретарь Антонов»[118]. По мнению Милюкова, «это был язык власти»[119].

Действительно: к 25 октября власть уже фактически находилась в руках большевиков и их союзников левых эсеров, а события 25 октября, в том числе арест Временного правительства, лишь зафиксировали уже существовавшую реальность.

5.3. «Большевики должны взять власть» и «следить за гнусными инсинуациями и клеветами»

Октябрьский переворот состоялся в преддверии выборов в Учредительное собрание, большинство в котором, в отличие от Советов, не принадлежало бы большевикам. Тем не менее в первое время после 25 октября большевистский ЦК акцентировал внимание общественности на том, что среди причин переворота было затягивание Временным правительством созыва Учредительного собрания, его бессилие в разрешении вопросов о мире и земле, а не стремление к власти самих большевиков. Поэтому же на первом после переворота заседании Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) Совета II созыва 27 октября никаких возражений не вызвало постановление СНК «о созыве Учредительного собрания в назначенный срок», то есть 12 ноября.

Но здесь-то и становится очевидным главное противоречие большевистской аргументации: совершенно незачем было устраивать переворот за незначительное время до созыва Учредительного собрания, которое и было призвано разрешить, наконец, актуальные вопросы России — о власти, мире и земле. «Известия» в номере от 25 октября в редакционной публикации (редакция газеты к этому моменту ещё не была целиком большевистской) ярко обрисовали суть происшедшего: «По-видимому, всякие убеждения уже бесплодны, и большевистское восстание, против которого мы всё время предостерегали как против ужасного для страны испытания, организуется и начинается. За три недели до выборов в Учредительное собрание, за несколько дней до съезда Советов большевики приняли решение произвести новый переворот».

Почему это произошло, как удалось большевикам совершить в октябре то, что не удалось им в июле? Ответы на эти вопросы, более чем убедительные, находятся в двух письмах Ленина, направленных им в большевистский ЦК из подполья, в котором он продолжал скрываться до самого Октября из-за угрозы ареста. Напомним те строки из ленинского письма в ЦК «Марксизм и восстание», где говорится о том, что в июле не было ещё объективных условий для победы: «Не было ещё за нами класса, являющегося авангардом революции. Не было ещё большинства у нас среди рабочих и солдат столиц».

Однако в течение июля — сентября 1917 г. во всей стране и в столице изменилось многое: большевиков успели ошельмовать и посадить, кого успели — арестовать и заключить в «Кресты», а затем, за недоказанностью обвинений, отпустить. Затем те же большевики своими силами, при попустительстве Керенского, отстояли Петроград от Корнилова. Наконец, к сентябрю сторонники Ленина завоевали большинство в Петросовете. Кроме того, Ленин, кажется, хорошо усвоил именно те уроки марксизма, в которых говорится о восстании как об искусстве, и теперь воплощал эти советы классиков на практике противостояния с Временным правительством в Петрограде. «Маркс самым определённым, точным и непререкаемым образом высказался на этот счёт, назвав восстание именно искусством, — обращал внимание соратников Ленин в письме „Марксизм и восстание“, — сказав, что к восстанию надо относиться как к искусству, что надо завоевать первый успех и от успеха идти к успеху, не прекращая наступления на врага, пользуясь его растерянностью и т. д., и т. д. / Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс. Это во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъём народа. Это во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых половинчатых нерешительных друзей революции. Это в-третьих»[120].

Именно так и призывал поступать Ленин своих товарищей по партии в сентябре 1917 г., и был прав, за исключением, пожалуй, того пункта, где говорилось о «заговоре». Строго говоря, Ленин выдавал желаемое за действительное, когда в том же письме утверждал, будто с некоторых пор за большевиками оказалось «большинство народа, ибо уход Чернова[121] есть далеко не единственный, но виднейший, нагляднейший признак того, что крестьянство от блока эсеров (и от самих эсеров) земли не получит. А в этом гвоздь общенародного характера революции» (курсив Ленина).

Крестьянство, может, от эсеров земли и не получило бы, но оно точно не получило её от большевиков, и крестьянство ни тогда, ни длительное время после Октября не было на стороне большевиков, как показал опыт крестьянских восстаний в постоктябрьский период истории. Даже и с учётом численности своей партии, подошедшей вплотную к уровню в четверть миллиона, большевики не могли претендовать на «большинство» народа. И Ленин это прекрасно понимал и ни от кого не скрывал, пусть и противореча сам себе, когда писал в другом своем письме в ЦК «Большевики должны взять власть!»: «Ждать „формального“ большинства у большевиков наивно: ни одна революция этого не ждёт. И Керенский с Ко не ждут, а готовят сдачу Питера. Именно жалкие колебания „Демократического совещания“ должны взорвать и взорвут терпение рабочих Питера и Москвы! История не простит нам, если мы не возьмём власть теперь»[122].

Но даже при отсутствии «формального» большинства в целом у народа Ленин располагал неоспоримым аргументом, обеспечивавшим легитимность его притязаний на власть: к сентябрю его сторонники, напомним, обладали неформальным большинством в Петроградском совете. И Ленин был ещё более прав в своей тактике захвата власти, когда перенёс буквально на петроградскую почву образца 1917 г. марксистские постулаты об использовании моментов наивысшего «революционного подъёма»: он очень точно почувствовал момент, когда у противостоявших большевикам партий не оставалось уже аргументов, кроме необходимости ожидать Учредительного собрания, созыв которого явно кем-то старательно затягивался. Ленин, даже и будучи в подполье, сумел воспользоваться этим положением, когда настраивал свой большевистский штаб на то, что «Учредительного собрания „ждать“ нельзя, ибо той же отдачей Питера Керенский и К° всегда могут сорвать его. Только наша партия, взяв власть, может обеспечить созыв Учредительного собрания и, взяв власть, она обвинит другие партии в оттяжке и докажет обвинение»[123].

Во имя торжества диктатуры пролетариата Ленин фактически настаивал на циничном использовании удобного момента для захвата власти. Он опасался в том числе и того, что воюющие державы могут неожиданно заключить мир, и тогда один из главных лозунгов большевиков — «Мир — народам!» потеряет свою актуальность, и поэтому писал своим товарищам из подполья: «Сепаратному миру между английскими и немецкими империалистами помешать должно и можно, только действуя быстро». Не мир нужен был в действительности Ленину и большевикам, а власть.

Но ведь бесконечно прав был Ленин в том, что и Керенского меньше всего волновали судьбы народа, что и Керенский так же цинично был готов использовать ситуацию на фронтах для срыва Учредительного собрания и укрепления, таким образом, своей личной власти. Оказывается, всё просто: все хотели власти, но не все могли её удержать. Большевики, будучи прекрасно организованными, вооружёнными популярной идеологией и связанными партийной дисциплиной, в этой схватке оказались сильнее. По Бердяеву, «большевизм воспользовался всем для своего торжества. Он воспользовался бессилием либерально-демократической власти, негодностью её символики для скрепления взбунтовавшейся массы. Он воспользовался объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадёжно утерян, нежеланием солдат продолжать войну… Он воспользовался неустроенностью и недовольством крестьян… Он воспользовался русскими традициями управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, более схожую со старым царизмом»[124].

Но это, если угодно, идеологическая подкладка. Ленин далее в упомянутом «Марксизме и восстании» фактически развивает Маркса, когда выдаёт рекомендации сугубо практического характера, говоря о необходимости для обеспечения успеха восстания «организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку, занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к дикой дивизии такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города; мы должны мобилизовать вооружённых рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооружённой борьбы и т. д.»[125]

Именно эти ленинские рекомендации в точности и реализовали на практике большевики 25 октября (по ст. ст.) 1917 г., когда силой и властью того самого, специально созданного для захвата власти Военно-революционного комитета (ВРК) последовательно, одно за другим, заняли мосты, телеграф, телефон, центробанк и, наконец, арестовали Временное правительство.

Кроме того, наряду с захватом государственной власти, объектов жизнеобеспечения в столице и провозглашением нового строя большевики приступили к овладению инициативой на информационном поле: газеты стали такой же целью и объектом переворота, как почта, телеграф, телефон и сама государственная власть. Немедленно решениями ВРК начали закрываться оппозиционные большевикам газеты: непосредственно в день переворота, 25 октября, были закрыты газеты «Русская воля» и «Сельский вестник». Причины, по которым большевики сочли необходимым ликвидировать в первую очередь именно эти два не самых влиятельных издания, оказались глубоко «личными». По поводу протопоповской «Русской воли» Ленин, напомним, неприязненно отзывался ранее в полемике с плехановским «Единством»: «Что это такое? Чем это отличается от погромной агитации? от „Русской Воли“?». В итоге типография этой газеты удостоилась специального решения ВРК о её конфискации непосредственно в день Октябрьского переворота[126]. У газеты же «Сельский вестник», помимо того, что её выпуск осуществлялся за счёт средств МВД царского правительства, а затем за счёт средств того же ведомства, но уже в составе Временного правительства, была ещё и та «вина», что её редакция в течение нескольких месяцев 1917 г. делила помещение с редакцией «Правды» — в том числе в день погрома этого большевистского официоза 5 июля. Но закрытие этих двух изданий оказалось только началом широкомасштабного наступления на свободу слова и все другие демократические свободы.

26 октября ВРК приняло ещё одно «знаменательное» решение, которым комендатуре Красной гвардии предписывалось «дать в распоряжение комиссара печати 120 красногвардейцев для производства сегодня ночью ареста всех газет, закрытых за помещение воззвания бывшего Временного правительства, и все газеты, которые поместят назавтра воззвание генерала Духонина, а редакторов газет и главных сотрудников арестовать». Ещё одним решением ВРК от того же 26 октября поручалось «товарищу Ивану Петровичу Флеровскому произвести конфискацию листка партии социалистов-революционеров „Ко всей революционной демократии России“». Та же участь 26 октября постигла и меньшевистскую газету «День», которой в ещё одном решении ВРК было уделено всего две строки: «Военно-революционный комитет постановил приостановить газету „День“ за поднятую газетой травлю советов».

Наконец, через день после переворота, 27 октября, был принят Декрет о печати, согласно которому закрывались издания, «призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению рабочему и крестьянскому правительству», а также «сеющие смуту путём явно клеветнического извращения фактов»[127]. При этом моральные обязательства перед политическими союзниками — левыми эсерами, разделявшими власть наряду с большевиками некоторое время после Октябрьского переворота, обязывали большевиков поначалу акцентировать внимание на «вынужденности» репрессий: поэтому в декрете сообщалось о его временном характере и о том, что Общее положение о печати «будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни». На практике же публикация Декрета стала стимулом для ВРК в том, чтобы продолжить атаку на свободу слова и уже на следующий день, 28 октября, выпустить ещё одно предписание — на сей раз коменданту Петрограда — о постановке караулов у 10-ти редакций закрытых в предыдущие дни газет с указанием точных адресов их расположения: «1) Ямская, 15 — „День“; 2) Жуковская, 21 — „Речь“ и „Современное слово“; 3) Екатерининский канал, 31 — „Петроградский листок“; 4) Владимирский проспект, 10 — „Петроградская газета“; 5) Галерная, 40 — „Биржевые ведомости“; 6) Эртелев, 13 — „Новое время“; 7) Звенигородская, 28 — „Новая Русь“; 8) Николаевская, 26 — „Живое слово“; 9) Сайкин, 6 — „Копейка“»[128].

Через непродолжительное время, не позднее 7 ноября, большевистские репрессии против печати продолжились принятием Декрета о введении государственной монополии на объявления, то есть на сбор средств от публикации рекламы в газетах.

Для практической реализации обоих декретов в составе нового правительства — Совета народных комиссаров (СНК) был учреждён пост наркома печати. Правда, первый из большевистских комиссаров по печати Н. Н. Дербышев вскоре уволился, а перед следующим наркомом А. Е. Минкиным стояла та же, что и перед Дербышевым, практически невыполнимая задача: обеспечить превосходство большевиков на информационном поле в кратчайшие сроки. Характерное письмо, обнаруженное автором среди документов Совнаркома в Государственном архиве РФ, направил этот большевистский министр в ВРК 23 ноября 1917 г.: «Часть газет сегодня вышла, ибо несмотря на заявления и обещания, в моём распоряжении не оказалось ни достаточного количества красногвардейцев, ни автомобилей. Заготовленные постановления о приостановке газет, как и помощники комиссара и сам комиссар, ждали до 2-х часов ночи возможности отправиться на места. Результаты налицо: часть газет вышла. Обращаю ваше внимание на невозможность продолжать так работу, ибо помимо того, что тратишь напрасно массу сил и энергии, приходится ещё выслушивать справедливые нарекания тт., вызванных на помощь. Настоящим заявляю, что если в моём распоряжении не будет каждую ночь 100 вооружённых товарищей и 5 легковых и 1 грузовой автомобилей, то снимаю с себя ответственность за дальнейшую борьбу с нарушителями декрета о монополии на объявления. Без указанного выше условия я физически не в состоянии выполнить эту задачу. Комиссар по делам печати»[129].

Копия этого обращения в ВРК была направлена Ленину (на обращении имеется соответствующая рукописная отметка), и дело получило развитие в тот же день: на утреннем же заседании Совнаркома от 23 ноября пунктом 4 повестки дня рассматривался «Запрос Минкина, комиссара по делам печати, о мерах борьбы с не подчиняющимися декрету об объявлениях», по поводу чего было принято лаконичное решение — «Дать Минкину устную инструкцию о принятии энергичнейших революционных мер для проведения в жизнь декрета об объявлениях»[130]. Комиссар Минкин, очевидно, внял увещеваниям Совнаркома, потому что в итоге закрытие оппозиционных газет приобрело массовый характер и в дальнейшем шло по нарастающей. При этом новая власть не стеснялась в средствах, осуществляя ночные налёты на типографии, уничтожая готовый набор или отпечатанные и готовые к распространению экземпляры (в дальнейшем перешли к порче полиграфического оборудования): так происходило, в частности, с газетами народно-социалистической партии «Народное слово», эсеров — «Воля народа» и другими изданиями.

Венцом декабрьских творений большевиков на ниве борьбы с инакомыслием стало обсуждавшееся на заседании СНК от 3 декабря 1917 г. предложение Троцкого «о необходимости следить за буржуазной печатью, за гнусными инсинуациями и клеветами на Советскую власть и опровергать их», по поводу чего было принято решение «поручить тов. Петровскому реорганизовать Бюро печати при Министерстве внутренних дел и назначить заведующим своего человека. Временно организовать в помещении Смольного стол вырезок из буржуазных газет (инсинуации, клеветы)»[131].

В целом по внимательном рассмотрении событий Октябрьского переворота становится очевидным, что его организационным началом безусловно стал захват большевиками важнейших учреждений и объектов жизнеобеспечения, политической кульминацией — арест Временного правительства, а завершающим «аккордом» — меры по подавлению оппозиционной печати и свободы слова в целом. Именно здесь, в оперативном обеспечении своего доминирующего положения на информационном поле, кроется ответ на вопрос о том, как большевикам удалось удержать власть. Ведь в том, чтобы её захватить, проблем, как мы это увидели, не возникало.

5.4. Итог: «Население социалистическое, образ правления — артиллерийский»

В первое время после переворота, как мы это увидели ранее, у большевиков недоставало организационных и технических возможностей для завоевания абсолютного превосходства на информационном поле. Многие социалистические и независимые газеты продолжали выпуск, причём подчас с резко антибольшевистских позиций. Более того: поначалу в прессе разгорелась настоящая дискуссия о свободе печати, а по существу — о сворачивании большевиками всех демократических свобод в таком масштабе, о котором не мог мечтать в ходе реализации своих диктаторских устремлений даже Керенский. По свидетельству «Русского слова» от 8 ноября, «до последнего дня вся Россия вынуждена была довольствоваться исключительно социалистической прессой. Так что у постороннего зрителя, случайно заглянувшего в нашу страну, могло составиться о России самое неожиданное впечатление: население, мол, сплошь социалистическое, а образ правления — артиллерийский. Так называемые „буржуазные“ газеты находились все эти дни под военным караулом и силой штыка были приведены к молчанию. Однако если гг. победители думали таким путём избавиться от „безответственной“ критики, то они страшно ошиблись в расчёте, ибо все социалистические газеты (все до единой!) жестоко, беспощадно и прямо немилосердно разоблачают авантюру большевиков… „Да, — пишет „Воля народа“, — В. И. Ленин-Ульянов вполне оплатил Германии за бесплатный проезд в германском запломбированном вагоне“».

В этой ситуации большевики сочли для себя более удобным огульно обвинить всю оппозицию и её газеты в «корниловщине» и «чёрной сотне» — в точности так же, как их самих в прошедшем июле обвинили в шпионаже в пользу Германии. Для этого большевики с той же решимостью, с какой закрывали другие газеты, овладели редакцией популярной в рабочей и солдатской среде газеты «Известия», исповедовавшей до того преимущественно меньшевистские взгляды, и приступили к активному использованию её страниц для закрепления своих организационно-политических побед на информационном поле. В номере «Известий» от 28 октября, в котором опубликован и подписанный Лениным в качестве главы новой власти «Декрет о печати», помещено также набранное крупным кеглем, на первой странице, обращение: «Товарищи! Не верьте корниловским газетам. Единственное средство, которое осталось обманщикам и предателям, это обман. У господ корниловцев нет в Петрограде ни одного взвода солдат, но к их услугам деньги и некоторые типографии. Корниловцы засыпают улицы и казармы контрреволюционными листками, носящими название „Дело Народа“, „Солдатский Крик“, „Рабочая Газета“, „Искры“ и проч. Товарищи! Не верьте ни одному слову корниловцев, называющих себя эсерами и меньшевиками. В сорную яму эти подлые листки. Объясняйте товарищам, что всё это листки чёрной сотни — Керенских, Савинковых, Корниловых, Авксентьевых».

Но это были во многом лукавые заявления: вся «вина» других партий, в особенности левых эсеров, заключалась лишь в их большей, чем у большевиков, популярности в массах, в частности среди крестьян. Более того: даже такой ближайший сподвижник большевиков, как М. Горький, мужественно выступавший в их защиту в июле, после переворота немедленно обвинил их в узурпации власти. По свидетельству «Русского слова» от 9 ноября, писатель в своей «Новой жизни» откровенно возмущался «поведением министров-социалистов, выпущенных большевиками из тюрьмы и забывших там своих товарищей по министерству, не имеющих чести быть социалистами: „Министры-социалисты, выпущенные из Петропавловской крепости Лениным и Троцким, разъехались по домам, оставив своих товарищей М. В. Бернацкого, А. И. Коновалова, М. И. Терещенко и других во власти людей, не имеющих никакого представления о свободе личности, о правах человека. Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чём свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия“».

Ликвидации демократических свобод в целом и репрессиям против печати в частности сопротивлялись поначалу и ближайшие политические союзники большевиков — их соратники по перевороту левые эсеры. Так, при рассмотрении вопроса о печати на заседании ВЦИК 4 (17) ноября эсер Ю. Ларин предложил не только отменить декрет СНК о печати, но и подчинить все вообще политические репрессии «предварительному разрешению трибунала, избираемого ЦИКом и имеющего право пересмотреть также все уже произведённые аресты, закрытия газет и т. д.»[132].

Вслед за большевиком Аванесовым, настаивавшим на принятии резолюции прямо противоположного характера (она-то и была впоследствии принята), на заседании выступил Троцкий, заявивший, что «требования устранения всех репрессий во время гражданской войны означает требования прекращения гражданской войны… В условиях гражданской войны запрещение других газет есть мера законная… В нашей партийной прессе мы задолго до восстания не смотрели на свободу печати под углом зрения собственников на типографию… Мы должны конфисковать типографии и запасы бумаги в общественное достояние… Мы говорим, что „Новое время“, которое не имело своих сторонников в выборах, не может иметь ни буквы шрифта, ни листа бумаги. Пока „Русская воля“ является лишь банковским органом, она не имеет права на существование»[133]. «Эта мера не должна быть увековечена, — делает далее „реверанс“ в сторону левых эсеров Троцкий, — но мы не можем вернуться к старому капиталистическому строю… Почему Суворин мог издавать грандиозную газету? Потому что у него были деньги. Можем ли мы допустить, чтобы во время выборов в Учредительное собрание суворинцы могли пускать свою отраву? Если такой газеты потребует известная группа, она будет, но это будет ничтожная группа. Мыслимо ли вообще, чтобы существовали газеты, которые держались бы не волею населения, а волею банков? Все средства печати должны быть переданы Советской власти. Вы говорите, что мы требовали свободы печати для „Правды“. Но тогда мы были в таких условиях, что требовали минимальной программы. Теперь мы требуем максимальной».

Ответное выступление левого эсера Карелина настолько же точно и образно отражало действительное положение вещей — оно заключалось в том, что большевики приступили к масштабной ликвидации политической оппозиции в целом, — насколько не имело шансов на успех в условиях подавляющего представительства большевиков в новых органах власти. «Существует готтентотская мораль: когда у меня украдут жену — это плохо, а когда я украду — это хорошо, — заявил о большевиках Карелин. — Я вспоминаю это потому, что тов. Троцкий бросил замечание по адресу нашей партии. Удивительно, что мы это слышим от партии, которая имеет свободу печати. Но я хочу поставить этот вопрос на платформу политической целесообразности. Целесообразно ли применять намордник. История говорит нам, что когда по отношению к направлению мысли поднимался гнёт, ореол всё возрастал. Запретный плод сладок. Я присоединяюсь к мысли Троцкого, что гнёт капитализма в области газет должен быть уничтожен. Но такие меры рискованны. Можно устранить это широким покровительством в получении материала, но не надевать намордник на мысль. В резолюции говорится, что партии и группы должны пользоваться газетами по числу сочувствующих. Но разве возможен такой учёт… Чувствующий себя действительным представителем воли народа, не будет бояться более слабой мысли, — или же он считает, что его точка зрения слаба»[134].

С ответным словом, углубив позицию Троцкого, выступил Ленин: «Тов. Карелин уверял нас, что тот путь, на который он становится, ведёт к социализму, но идти так к социализму, это значит идти задом наперёд. Троцкий был прав [когда говорил, что] во имя свободы печати было устроено восстание юнкеров, объявлена война в Петрограде и в Москве… Она не кончена. К Москве подступают калединцы, к Питеру — ударники… „Речь“ есть орган калединцев… Терпеть существование этих газет, значит, перестать быть социалистом. Тот, кто говорит: откройте буржуазные газеты, не понимает, что мы полным ходом идём к социализму. И закрывали же ведь царские газеты после того, как был свергнут царизм… Члены союза печатников смотрят с точки зрения куска хлеба. Мы дадим им его, но в другом виде. Мы не можем дать буржуазии клеветать на нас. Нужно сейчас же назначить комиссию для расследования зависимости буржуазных газет от банков. Мы должны выяснить, какая „свобода“ наняла эти газеты. Не свобода ли покупать массу бумаги и нанимать массу писак. Мы должны уйти от этой свободы печати, зависящей от капитала… Я вспоминаю, как эсеры говорили: как бесконечно мало знают в деревне. Они черпают всё из „Русского слова“. И вот мы виноваты, что оставляли газеты в руках буржуазии. Нам идти вперёд, к новому обществу и относиться к буржуазным газетам так, как мы относились к черносотенным в феврале, марте»[135].

При этом Ленин был откровенно не прав, когда утверждал, что протесты со стороны Союза печатников вызваны лишь их заботой о заработках. Первыми у станков узнававшие новости о происходящем на улицах и во власти, печатники были самым осведомлённым отрядом российских пролетариев и потому не обманывались относительно истинных политических причин и последствий закрытия оппозиционной прессы: они справедливо усматривали в этом сворачивание всех демократических свобод, а не только свободы слова. Как сообщало «Русское слово» в номере от 8 ноября, на заседании правления своего профессионального союза печатники ещё 5 ноября 1917 г. приняли резолюцию с обвинениями в адрес большевиков. «Целый ряд насилий, учинённых при захвате типографий, — говорилось, в частности, в том документе, — граничит с полным произволом, а потому не только является недопустимым, но и должен быть заклеймён как одно из позорных проявлений со стороны в.-р. комитета, претендующего бороться и защищать интересы рабочего класса и демократии».

Поэтому и на памятном заседании ВЦИК 4 ноября эсер Малкин в своём, последовавшим за ленинским выступлении отвергал «то мировоззрение, которое думает вводить социализм чуть ли не насильственным путём — вооружённой силой. Социализм для нас является не только борьбой за материальные блага, но и за высшие ценности человечества»[136].

Однако несмотря ни на какие протесты эсеров во ВЦИК и заявления печатников в итоге на заседании ВЦИК 4 (17) ноября был принят оглашённый Аванесовым большевистский вариант резолюции по вопросу о печати. Тогда для демонстрации своего несогласия с политикой большевиков по подавлению демократических свобод левые эсеры использовали тактику неучастия в правительстве[137]: в одном из вариантов протокола № 5 заседания ВЦИК от 4 (17) ноября сохранилось свидетельство заявления фракции левых эсеров, «вызванного принятой резолюцией большевиков о печати, — об отозвании своих представителей из органов Советской власти».

Левые эсеры направили также запрос во ВЦИК о самом праве СНК издавать декреты, получив ответ-резолюцию в том смысле, что поскольку общая программа смены власти была принята Всероссийским съездом советов, то ВЦИК не может отказать СНК в его праве издавать декреты без предварительного обсуждения. Но ни усилия левых эсеров во ВЦИК, ни их решение о неучастии в правительстве — так же, как если было бы принято обратное решение, — на стратегию и тактику большевиков не влияли: они были готовы сотрудничать с другими партиями даже из одной с ними части политического спектра исключительно на своих условиях, причём не только в том, что касалось свободы слова и печати, но и во всех других важнейших аспектах. Подтверждением этому стало опубликованное 5 ноября в «Известиях» следующее заявление Ю. Каменева, А. Рыкова, В. Милютина, Г. Зиновьева и В. Ногина: «Ц.К. Р.С.Д.П. (большевиков) 1 ноября принял резолюцию, на деле отвергающую соглашение с партиями, входящими в Совет Р. и С. Депутатов для образования социалистического, советского правительства. Мы считаем, что только немедленное соглашение на наших условиях дало бы возможность пролетариату и революционной армии закрепить завоевания октябрьской революции» (курсив — по оригиналу).

Таким образом, стратегия и тактика большевиков в новых органах власти заключались именно в том, чтобы или заставить всех инакомыслящих перейти на свою сторону, или, пользуясь количественным перевесом, вытеснить их оттуда: и в первом, и во втором случае превосходство было обеспечено.

Между тем в вопросе о свободе слова, как и в других принципиальных политических вопросах, большевиков нельзя упрекнуть в непоследовательности: о своём намерении в случае прихода к власти отобрать у противостоявших пролетариату социальных слоёв не только право, но и средства выражения своего мнения они говорили задолго до переворота. И Ленин напомнил об этом в ходе полемики с левыми эсерами на заседании ВЦИК 4 (17) ноября: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмём власть в руки»[138].

Другой видный деятель большевиков, Зиновьев, выступал с подобными требованиями ещё в разгар активной фазы Июльского вооружённого выступления в Петрограде. Так, в ходе изложения программных положений своей партии на заседании Рабочей секции Петросовета в Таврическом дворце 3 июля он, в числе прочего, требовал «роспуска временного комитета Государственной думы, ареста ряда лиц — контрреволюционеров, замены Керенского другим министром, поддержки экономических требований рабочих, конфискации типографий и бумаги у буржуазных газет, государственной монополии на газетные объявления»[139].

Именно последовательность в реализации стратегии подавления инакомыслия позволила большевикам вскоре после завоевания организационно-политических побед в ходе переворота 25 октября обеспечить также безусловную победу и на информационном поле боя. Для закрепления этой победы вскоре после разгона Учредительного собрания в январе 1918 г. большевистское правительство, окончательно освободившее себя от каких бы то ни было моральных обязательств, декретом СНК от 28 января 1918 г. решило учредить при главном Революционном трибунале ещё и Ревтрибунал печати, ведению которого подлежали «преступления и проступки против народа, совершаемые путём использования печати»[140].

Дальнейшему укреплению большевиков во власти стали заслуживающие отдельного рассмотрения события вокруг заключения Брестского мирного договора. Условия этого договора, позорные для России (по мнению многих даже в составе самого большевистского ЦК) также послужили причиной резких протестов со стороны левых эсеров. Протесты эти привели в итоге к убийству германского посла Мирбаха и настоящему (хотя и неудавшемуся) восстанию против большевистской власти в июле 1918 г. Копившиеся с каждым днём после 25 октября противоречия между двумя партиями, проявлявшиеся поначалу лишь в ходе мирных дискуссий вокруг декретов, подавлявших демократические свободы, и условий Брестского мирного договора, привели к этому взрыву. Большевикам, впрочем, с нескольких попыток удалось подавить восстание, и уже в ходе V Всероссийского съезда Советов, заседания которого проходили 4–10 июля 1918 г. в Москве, с принятием Конституции РСФСР, а затем арестом лидеров восстания, они окончательно закрепили своё превосходство.

В итоге в результате установления исключительных преференций для беднейших слоёв населения в городе и на селе в России были искусственно созданы условия для формирования государства тоталитарного типа, где политическую волю «трудящихся» выражали представители лишь одной политической силы. Этому типу государства в полной мере соответствовала и сформировавшаяся вместе с ним тоталитарная же модель печати (а затем и других СМИ): именно это обстоятельство позволило большевикам сначала обеспечить «победное шествие советской власти» на всех внутренних и внешних военных фронтах, а затем погрузить страну на долгие десятилетия в пучину террора.

Заключение. Ответы

После успеха переворота 25 октября 1917 г. свежим поводом для апологетов версии о покупной активности большевиков — прежде всего для тех, кто искал оправдания собственным просчётам (для Керенского в первую очередь), стала эпопея с заключением Брестского мирного договора в 1918 г. Но и в этом случае насколько объяснимым было возвращение Ленина из эмиграции через территорию Германии, настолько же понятным был обоюдный интерес германской стороны и находившихся у власти большевиков в подписании мира. Ленин в начале 1918 г. изо всех сил настаивал и в большевистском ЦК, и во ВЦИКе, который большевики тогда ещё делили с левыми эсерами, на заключении мира с Германией на любых, даже самых кабальных условиях. Он это делал потому, что, во-первых, обещал пролетариям мир и стремился сдержать своё слово. Во-вторых, для Ленина было абсолютно очевидным, что выдохшиеся экономики воюющих стран очень недолго позволят им продолжать войну. Повсеместно, в том числе в Германии, назревали революции, о вероятности и даже неотвратимости которых, как и о социалистической революции в России, Ленин предупреждал задолго. Так и случилось: уже в ноябре 1918 г. восставшие немецкие рабочие, по примеру российских, свергли кайзера и провозгласили республику. И кабальные условия мира потеряли свою актуальность.

Такой способностью к предвидению в России в то время обладали не многие. Но это не было слепым предвидением: Ленин, как никто, понимал и ощущал ход исторического процесса, именно это понимание и ощущение позволили ему сначала с необычайной точностью спланировать захват власти, а затем способствовать её удержанию на долгие годы. И на заключении мира Ленин настаивал, доводя порой дело до риска внутрипартийного раскола и развала правительства: в этом вопросе ему приходилось преодолевать сопротивление даже таких ближайших соратников, как Троцкий и Дзержинский, не говоря уже о прямом противостоянии с эсерами, приведшем к убийству германского посла Мирбаха в июле 1918 г.

Именно эта настойчивость Ленина в вопросе заключения мира подогревала (и, кажется, продолжает подогревать) фантазии о его «шпионаже» в пользу Германии. Но тогда, во-первых, следовало бы признать, что германские деньги Ленин получал и расходовал в одиночку (в крайнем случае — в паре с Зиновьевым), а Троцкий и ещё целый ряд видных партийцев об этом не подозревали.

Во-вторых, следует совершенно не учитывать позиции Ленина по вопросу войны с Германией, которую он сам обнародовал ещё до переговоров в Брест-Литовске и тем более — до Октябрьского переворота. В сентябре 1917 г. Ленин в одном из своих писем в ЦК настаивал на том, что «большевики должны взять власть» именно «потому, что предстоящая отдача Питера [Керенским] сделает наши шансы во сто раз худшими»[141]. То есть, как уже не раз об этом здесь говорилось, для Ленина первоочередной задачей была сама власть, всё остальное — вторично, тем более — мифический германский интерес. Более того: Ленин не раз заявлял о своей готовности, если придётся, вести войну с Германией. В другом своём письме в ЦК осенью 1917 г. он заявлял, что если «предложение мира будет отвергнуто и мы не получим даже перемирия, тогда мы становимся „оборонцами“, тогда мы становимся во главе военных партий, мы будем самой „военной“ партией, мы поведём войну действительно революционно»[142].

Но, может, саквояж с деньгами из Берлина поступил в Петроград непосредственно перед подписанием договора? Многие современники, движимые порой даже искренним интересом, утверждают подобное, основываясь на различных, кажущихся достоверными источниках. Целый ряд подобных будто бы убедительных «доказательств» мы уже ранее здесь опровергли, однако появляются новые подтверждения «шпионажа». Но как и с предыдущими, достоверность новых «доказательств» также оказывается мнимой. Например, у П. В. Макаренко в работе «Большевики и Брестский мир» прямо об этом говорится: «14 (27) ноября 1917 г. германское верховное командование согласилось на перемирие и последующие переговоры о мире. Падение власти большевиков казалось в то время неизбежным, и в интересах германских правящих кругов было помочь большевикам удержаться у власти до момента подписания сепаратного соглашения о мире. Оказанная большевикам поддержка подтверждается материалами архива германского Министерства иностранных дел о выделении 15 млн. марок „на политическую пропаганду в России“. При этом официального подтверждения, что эти деньги были направлены именно советскому правительству, испытывавшему в то время большие финансовые затруднения, не обнаружено. Ряд историков (А. Г. Латышев, Д. А. Волкогонов, В. И. Кузнецов и др.) склонны считать, что компрометирующие материалы уничтожены большевиками. Волкогонов ссылался при этом на обнаруженный в ленинском фонде документ об „изъятии“ сотрудниками НКИД Ф. Залкиндом и Е. Поливановым 16 ноября 1917 г. такого компромата на большевиков. Источниковедческий анализ этого документа показал, что он является копией одного из „документов Э. Сиссона“, признанных ныне грубой подделкой»[143] (выделено мной. — А. А.-О.).

Таким образом, и в 1917 г., и впоследствии сторонникам теории подкупа большевиков более всего хотелось бы, чтобы так было, однако подкрепить этот миф чем-либо убедительным они не в состоянии.

В феврале 1918 г. германская армия, используя как повод затягивание переговоров с советской стороны, перешла в наступление на восточном фронте, а «Правда» опубликовала подготовленный Лениным декрет «Социалистическое отечество в опасности!», содержавший в том числе прямое указание «всем Советам и революционным организациям… защищать каждую позицию до последней капли крови»[144]. Наконец, 3 марта 1918 г. большевики подписали договор на выдвинутых германской стороной условиях, кабальность которых только для Ленина, кажется, не имела значения в виду надвигавшейся революции в самой Германии.

Тем не менее остающаяся по сей день на плаву теория германского следа в политической истории большевиков лишает их возможности считаться самостоятельными на пути к завоеванию власти.

То, как большевикам удалось захватить власть, мы здесь в подробностях показали. Но Ленин ещё и доходчиво объяснял, почему именно в октябре 1917 г. большевики могут не только взять, но и сохранить власть: «Могут, ибо активное большинство революционных элементов народа обеих столиц достаточно, чтобы увлечь массы, победить сопротивление противника, разбить его, завоевать власть и удержать её. Ибо, предлагая тотчас демократический мир, отдавая тотчас землю крестьянам, восстанавливая демократические учреждения и свободы, помятые и разбитые Керенским, большевики составят такое правительство, какого никто не свергнет»[145].

И ведь именно так всё и произошло: товарищи Ленина по партии, как известно, вняли его объяснениям, поступая и в октябре 1917 г., и сразу по совершении переворота в точном соответствии с тем, как он говорил. И никакие германские средства здесь были ни при чём. Не внешние воздействия, а целенаправленная пропагандистская работа, умелое использование слабостей политических противников и в не меньшей степени большевистский популизм, апеллировавший к чаяниям беднейших слоёв населения, обеспечили им успешное продвижение к Октябрю. К тому же и популизм большевиков всегда полагался на очевидные исторические реалии: этого всегда требовал от своих товарищей Ленин.

В этой ситуации уже не имело тогда и не имеет сейчас никакого значения — наличествовал ли у большевиков германский денежный капитал: газета «Правда» была закрыта царским правительством за ведение антивоенной пропаганды ещё до начала Первой мировой войны (Парвус появился в Берлине с предложением финансовой подпитки пацифистского движения в России гораздо позднее — в 1915 г.); в основе ленинской политики с самого начала ХХ в. находился тезис о необходимости превращения будущей войны империалистической, между различными государствами, в войну гражданскую, ведомую народами против собственных правительств. И тезис этот представлялся чрезвычайно выгодным для целей германского империализма в Первой мировой войне, поскольку выход России из войны обеспечивал очевидные преимущества для Германии: ленинцы знали это и умело использовали в собственных политических целях.

К тому же большевики очень тщательно, загодя готовились к тому, чтобы, однажды взяв власть, уже не упустить её. И делали они это практически на глазах у всего мира и тем более — собственного царского правительства, которое хотя и понимало, чем грозит самодержавию хорошо организованная, дисциплинированная группа воодушевлённых идеей пролетарского братства революционеров, но в силу дряхлости самой монархии и неповоротливости государственной машины оказалось не в состоянии им противостоять.

Непосредственно после Октябрьского переворота большевики, учитывая опыт развала старой, царской империи, немедленно приступили к построению и защите империи новой, советской — сначала разгромив под Петроградом части атамана Краснова, затем устранив угрозу, исходившую от войск Каледина, и далее последовательно, одну за другой, — все угрозы, исходившие от поддерживаемых Антантой вождей Белого движения. Сделать это им также удалось без всякого влияния извне, лишь основываясь на естественной популярности советской идеи[146]. Причём популярность этой идеи, как и популярность олицетворявшего её правительства, неуклонно росла в ходе всех боестолкновений разгоревшейся гражданской войны.

Понимание того, как это удалось большевикам в прошлом, необходимо для уяснения происходящего в России сегодня.

Настоящая историческая «вина» большевиков, если угодно, заключается не в их мифической связи с кайзером и германским генеральным штабом (даже если бы таковая была), а в прямой узурпации власти. В написанной через год после Октябрьского переворота брошюре «Пролетарская революция и ренегат Каутский», полемизируя с бывшим товарищем по партии, Ленин в запальчивости оговаривается: «Большевики должны были, по мнению Каутского, не брать власти и довольствоваться учредилкой»[147]. Действительно, Учредительное собрание было решением, глубоко выстраданным и улицами Петрограда, и стенами Таврического дворца. Ленинцы получили в нём свою квоту мест, но, конечно, не большинство, в отличие от Советов: из общего количества в 707 избранных на местах депутатов около 400 достались эсерам и лишь около 180 — большевикам; относительного успеха добились также кадеты и другие партии. И хотя выборы впервые в истории России были организованы и прошли в самой демократичной форме — путём всеобщего, равного и тайного голосования, такие результаты большевиков, разумеется, не устраивали. Альтернативой в таких случаях всегда бывала именно узурпация власти теми политическими силами, у которых хватало на это «совести». У большевиков в 1917 г. хватило, хотя Ленина, кажется, это обстоятельство совершенно не удручало: цель, а ею было торжество диктатуры пролетариата, в его глазах вполне оправдывала средства, порой самые негодные. Ведь ни Рябушинских, ни более мелких предпринимателей, ни даже зажиточных крестьян Ленин, как известно, к народу не причислял — только городской пролетариат, которому нечего терять, кроме своих цепей, и беднейшее (!) крестьянство. Но в этом и ошибка: количественное меньшинство — такой же народ, причём зачастую его лучшая, передовая часть.

Разгоном Учредительного собрания в январе 1918 г. большевики прервали поступательный ход истории и положили начало череде незаконных свершений. Поэтапное, в течение долгих советских десятилетий укрепление узурпированной власти, её насильственная легитимация, в свою очередь, задержали надолго политическое, экономическое и культурное развитие страны. Не только историческая вина, но и историческая трагедия большевиков заключается в том, что совсем вскоре по получении власти они, к своему удивлению, обнаружили не диктатуру пролетариата, как планировали, а диктат номенклатуры, присвоившей себе право высказываться от имени народа. Именно на это сетовал Ленин в своём предложении XII съезду «Как нам реорганизовать Рабкрин», когда отмечал, что новый советский госаппарат «в наибольшей степени представляет собой пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьёзным изменениям»[148], и далее, в работе «Лучше меньше, да лучше» (март 1923 г.): «Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито»[149]. Но Ленин вновь ошибался, полагая, что проблема коренится в самодержавных привычках чиновников прошлого, в то время как её причины находились уже во вполне сформировавшемся настоящем, что впоследствии точно отметил Бердяев, говоря, что «диктатура пролетариата, усилив государственную власть, развивает колоссальную бюрократию, охватывающую, как паутина, всю страну и всё себе подчиняющую. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы. Это и происходит».

Ленин не предвидел этого, для него главным ещё в дооктябрьский период оставался союз пролетариата с крестьянством, а в постоктябрьский он уже громко заявлял о том, что нужно «построить государство, в котором рабочие сохранили бы своё руководство над крестьянами, доверие крестьян по отношению к себе» и т. д. Но вновь, кажется, не слишком понимал сути происходящего, хотя смутно отдавал себе отчёт, что рабочие совершенно не готовы к тому, чтобы в одночасье приступить к руководству государством. Ленин подробно рассуждает о том, что «рабочие, которых мы привлекаем в качестве членов ЦКК[150], должны быть безупречны, как коммунисты, и я думаю, что над ними надо ещё длительно поработать, чтобы обучить их приёмам и задачам работы».

Безусловно, отдельных рабочих, исключительных «самородков», только что оставивших станок, можно было бы и обучить отдельным «приёмам», но пересаживать пролетариат массово в руководящие кресла — ни в коем случае. Однако именно об этом говорил Ленин, когда предлагал XII съезду «выбрать 75–100… новых членов ЦКК из рабочих и крестьян»[151], а также настаивал на том, что «в число рабочих членов ЦК должны войти преимущественно рабочие… принадлежащие ближе к числу рядовых рабочих и крестьян», то есть выходцы из наименее образованного и культурного слоя. Иначе говоря — люмпен. Из этого могло получиться только то, что и получилось: диктат тёмной и бескультурной партийно-советской номенклатуры, ненавидящей и уничтожающей физически всё образованное и светлое в стране (схема эта, кажется, до сих пор не изжита).

Как именно устанавливался диктат номенклатуры, лучше всего просматривается по переписке Ленина с соратниками по партии в первые, самые сложные месяцы советской власти. Прежде всего оттеснялось или прямо уничтожалось всё, что имело хоть какое-то отношение к ненавидимой Лениным (и не считавшейся им частью народа) буржуазии. Так, 29 декабря 1917 г. (11 января 1918 г.) председатель Совнаркома Ленин телеграфировал командующему советскими войсками на Украине Антонову-Овсеенко: «Харьков, Штаб Антонова, Антонову. От всей души приветствую вашу энергичную деятельность и беспощадную борьбу с калединцами. Вполне одобряю неуступчивость к местным соглашателям, сбившим, кажется, с толку часть большевиков. Особенно одобряю и приветствую арест миллионеров-саботажников в вагоне I и II класса. Советую отправить их на полгода на принудительные работы в рудники. Ещё раз приветствую вас за решительность и осуждаю колеблющихся»[152].

На рудники, кажется, Антонов-Овсеенко, именно тогда никого не сослал (некогда было), но своей излишней революционной решимостью чуть не испортил взаимоотношения большевистского центра с местной властью. Так, в телеграмме от 21 января (3 февраля) 1918 г. Ленин фактически умолял Антонова-Овсеенко быть поаккуратнее в национальном вопросе: «Тов. Антонов! Я получил от ЦИК (харьковского) жалобу на Вас. Крайне жалею, что моя просьба к Вам объясниться не дошла до Вас. Пожалуйста, поскорее свяжитесь со мной (прямым проводом — одним или двумя, через Харьков), чтобы мы могли поговорить с Вами толком и объясниться хорошенько. Ради бога, приложите все усилия, чтобы все и всяческие трения с ЦИК (харьковским) устранить. Это архиважно в государственном отношении. Ради бога, помиритесь с ними и признайте за ними всяческий суверенитет. Комиссаров, которых Вы назначили, убедительно прошу Вас сместить. / Очень и очень надеюсь, что Вы эту просьбу исполните и абсолютного мира с харьковским ЦИК достигнете. Тут нужен архитакт национальный. / По поводу побед над Калединым и К° шлю самые горячие приветы и пожелания и поздравления Вам! Ура и ура! Жму крепко руку. / Ваш Ленин»[153].

Однако все изначальные благие пожелания Ленина о том, чтобы руководители партии и правительства относились бы с осторожностью к вопросам межнациональных отношений (как, впрочем, и к любым другим вопросам) так и остались благими пожеланиями: ничто уже не могло остановить грубого давления партаппарата, начинённого сугубо пролетарским — в соответствии с ленинскими же рекомендациями! — видением основ построения многонационального государства и общества. И Ленину в дальнейшем оставалось лишь констатировать ухудшение ситуации. Так, в части своих предложений XII партсъезду «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», продиктованной в декабре 1922 г., Ленин с ужасом отмечал: «Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия, о чём мне сообщил тов. Дзержинский, то можно себе представить, в какое болото мы слетели. Видимо, вся эта затея „автономизации“ в корне была неверна и несвоевременна»[154].

Однако с необразованным пролетариатом и крестьянами во главе любая идея, а не только «идея» автономизации, была заведомо обречена на провал — вот чего ещё трагически не понимал Ленин.

Что касается Антонова-Овсеенко, то правда и то, что, будучи председателем комиссии ВЦИК по ликвидации крестьянского восстания на Тамбовщине в 1921 г., он своим приказом по губернии предписывал «семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда… В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать»[155]. И расстреливали, сжигали, разбирали… Правда и то, что Антонов-Овсеенко с самого начала входил во все большевистские органы власти, начиная с поста наркомвоена в первом советском правительстве, включая коллегию НКВД, а в 1934–1935 гг. успел побывать даже в чине генерального прокурора РСФСР. И, может, не столь важно, что в 1923 г. он стал одним из подписантов знаменитого «Письма 46-ти» с рассуждениями о необходимости демократизации внутрипартийной жизни, после чего был смещён с поста начальника политуправления Реввоенсовета и отправлен в дипломатическую ссылку. Как, может, не важно и то, что с поста генпрокурора РСФСР в 1936 г. он был также смещён и отправлен на работу за рубеж, в Испанию. Хотелось бы думать, что это случилось из-за его несогласия с методами другого генпрокурора, Вышинского, как и в целом с набиравшими обороты массовыми репрессиями. Но ведь не выступил Антонов-Овсеенко против репрессий, не защитил товарищей по партии…

Сделать это громко в то время смог, кажется, один только Фёдор Раскольников, да и то будучи за рубежом, где, как он надеялся, его не достанет длинная рука НКВД (тщетно надеялся: достала). В написанном в 1939 г. открытом письме Сталину Раскольников бросил тяжкие и справедливые обвинения прямо в лицо могущественному генсеку: «Над гробом Ленина Вы принесли торжественную клятву выполнить его завещание и хранить, как зеницу ока, единство партии. Клятвопреступник, Вы нарушили… это завещание Ленина. Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др., невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы. А где герои Октябрьской революции? Где Бубнов? Где Крыленко? Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко? / Вы арестовали их, Сталин. / Где старая гвардия? Её нет в живых. / Вы расстреляли её, Сталин. / Вы растлили, загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей. / В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мёртвых, убитых, опозоренных вами людей и присвоили себе их подвиги и заслуги. / Вы уничтожили партию Ленина, а на её костях построили новую партию „Ленина-Сталина“, которая служит удачным прикрытием вашего единовластия. / Вы создали её не на базе общей теории и тактики, как строится всякая партия, а на безыдейной основе личной любви и преданности вам. Знание программы первой партии было объявлено необязательным для её членов, но зато обязательна любовь к Сталину, ежедневно подогреваемая печатью. Признание партийной программы заменяется объяснением любви к Сталину. / Вы — ренегат, порвавший со вчерашним днём, предавший дело Ленина»[156].

Круг замкнулся. Диктатура номенклатуры от имени пролетариата уничтожила тех, кто привёл пролетариев к власти. Ведь полуграмотным «пролетарием» был и сам Коба-Джугашвили-Сталин. Кроме того, Сталин не хотел (да и не смог бы) противиться трансформации власти революционной во власть самодержавную, логику которой описал впоследствии Николай Бердяев: «Большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, — первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя. Большевизм — за сильное, централизованное государство. Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу, и вторая воля оказалась сильнее. Большевизм вошёл в русскую жизнь как в высшей степени милитаризованная сила. Но старое русское государство всегда было милитаризованным. Проблема власти была основной у Ленина и у всех следовавших за ним. Это отличало большевиков от всех других революционеров. И они создали полицейское государство, по способам управления похожее на старое русское государство»[157]. С этой логикой очень естественно соединились и гармонировали болезненные амбиции Сталина. И Ленин обращал внимание товарищей по партии на эти амбиции, когда в одном из писем к XII съезду ещё в декабре 1922 г. с тревогой писал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью»[158].

Но была ли, даже при всей логичности размышлений Бердяева, хотя бы видовая альтернатива сталинизму — тому дикому и по сути феодальному общественно-политическому строю, который установился вскоре после смерти Ленина? Конечно, была. Хотя бы потому, что в упомянутых письмах к съезду Ленин прямо настаивал на смещении генсека: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.»[159].

Конечно, и смещение Сталина, последуй товарищи Ленина его совету, вряд ли привело бы к кардинальной смене общественного строя: стратегический вектор остался бы тем же, хотя сам строй, возможно, и не был бы столь дико средневековым.

Была альтернатива сталинизму не только в кадровом вопросе, но и в решении национальных проблем: её необходимость также остро ощутил Ленин. В письме к XII партсъезду он в своей реакции на инцидент с рукоприкладством Орджоникидзе отмечал: «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически… Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить»[160].

Существовала и альтернатива сталинской методе решения проблем экономики. Если «коллективизация» по-сталински породила массовый голод, то задолго до того, в 1921 г., большевики были вынуждены сначала заменить на селе грабительскую (70 %) продразвёрстку щадящим продналогом (30 %), а затем и вовсе провозгласить «новую экономическую политику», которая фактически возродила рыночные отношения и допускала немыслимое, казалось бы, для большевиков участие иностранного капитала. Нужно же было как-то восстанавливать разрушенную ещё Первой мировой войной экономику, и именно этим небезуспешно занимался советский премьер А. Рыков (впоследствии, разумеется, также уничтоженный Сталиным). В результате Ленин к 1923 г. уже был готов сказать, «что простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»[161]. Он также считал, что «всё дело теперь в том, чтобы уметь соединить тот революционный размах… который мы уже проявили… с уменьем быть толковым и грамотным торгашом, какое вполне достаточно для хорошего кооператора». Конечно, на первом месте для него оставалась необходимость коллективного владения производством. Он настаивал на том, чтобы именно кооперации был выделен «ряд привилегий экономических, финансовых и банковских… в этом должна состоять поддержка нашим социалистическим государством нового принципа организации населения». Но он же принимал за правильное то, что «в обстановке нашей теперешней экономической действительности… мы соединяем частнокапиталистические предприятия… с предприятиями последовательно-социалистического типа».

В итоге сама действительность, развитие неблагоприятной ситуации в экономике привели Ленина к необходимости констатации того очевидного факта, что «в нашей Советской республике социальный строй основан на сотрудничестве двух классов: рабочих и крестьян, к которому теперь допущены на известных условиях и „нэпманы“, т. е. буржуазия»[162]. И ведь это совсем не одно и то же, что дикое тотальное обобществление сталинского образца…

Но «товарищи» или слишком поздно узнавали об этих рекомендациях и характеристиках уходящего вождя, в особенности о тех, которые касались личности Сталина, или не захотели и уже не смогли ничего изменить. И государственный строй поэтапно обретал наихудшие черты самодержавия. Ленин физически угасал, но заданное им самим изначально направление — решать сложнейшие вопросы государственного устройства исходя из приоритета пролетарского «чутья» — оставалось: это направление уже было не изменить, не повернуть вспять. Последователи в лице Сталина со товарищи с невиданным старанием, укрепив рабочими кадрами госаппарат и отмахнувшись от нэпа как от явления случайного, принялись воплощать изначальные «революционные» ленинские идеи на практике. И всё, что противилось этому, тотчас уничтожалось.

Но в чём тогда заключается историческая заслуга большевизма, если она вообще существует? По Бердяеву, «бесспорная заслуга коммунизма перед русским государством» состоит в том, что «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться»[163]. И далее: «Только диктатура могла остановить процесс окончательного разложения и торжества хаоса и анархии… В этот момент большевизм, давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая с одной стороны могла докончить разложение старого и с другой стороны организовать новое. Только большевизм оказался способным овладеть положением»[164].

Таким образом, Бердяев фактически оправдывает незаконную узурпацию власти большевиками, хотя и оставляет для себя оправдание в том, что большевизм «демагогически воспользовался всем», а именно — «бессилием либерально-демократической власти, негодностью её символики для скрепления взбунтовавшейся массы… объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадёжно утерян… неустроенностью и недовольством крестьян… русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, более схожую со старым царизмом».

Действительно, череда отставок во Временном правительстве, начатая в июне 1917 г. Милюковым, привела к падению авторитета государственной власти в целом. Война продолжалась, экономика рушилась, Керенский был занят удовлетворением личных, всё более смахивавших на диктаторские, амбиций. Лидеры большинства партий дожидались удобного момента для удовлетворения своих, тоже немалых амбиций на власть по итогам созыва Учредительного собрания. Которое, как оказалось, никто особенно и не стремился созывать. И большевики, предложив принципиально иные лозунги, чем все до того услышанные, вовремя использовав численное преимущество в Петроградском совете, фактически подхватили, подняли из придорожной пыли потерявшуюся власть. Для сильной, хорошо организованной и дисциплинированной партии этот шаг был безусловно логичным. Следующим столь же логичным шагом должен был стать не только созыв Учредительного собрания, но и передача ему всей власти. Потому что Бердяев абсолютно не прав, когда оправдывает узурпацию власти и привнесённую большевиками диктатуру «непривычностью демократии, для которой не было навыков»: ни в одной стране мира после свержения монархии и перед установлением демократии не было таких навыков. Не было их и в России, но это не означало, что такие навыки ей были вовсе не нужны.

И сегодня, когда новые поколения с упорством, заслуживающим лучшего применения, романтизируют трагедию коммунистического прошлого страны, начиная с разгона Учредительного собрания и включая преступления сталинского периода, они фактически продолжают укреплять ту самую, однажды узурпированную власть.

Настоящая же историческая заслуга большевиков заключается в том, что они на собственном примере продемонстрировали всему миру, к каким трагическим последствиям приводит насильственное обеспечение преференций одному социальному слою в ущерб интересам других. Рабочих и крестьян в итоге стало в руководящих органах даже более, чем того бы хотелось, наверное, самому Ленину, а поскольку в большинстве своём они были людьми малообразованными, то все те, кто мыли руки перед едой, сморкались в платок и правильно говорили по-русски (а, не дай Бог, ещё и на каком-нибудь иностранном), казались им врагами и в течение долгих десятилетий уничтожались. Новая «пролетарская» бюрократия, прямо по Бердяеву, разрослась, подавляя всё новое и светлое, что выделялось из серой, одинаковой массы.

Тем не менее до сих пор от апологетов версии о покупке немцами политической активности большевиков можно услышать, среди прочего, что история — наука не точная, и поэтому те или иные события и явления прошлого можно будто бы трактовать по-разному. Но это лукавое утверждение: оно позволяет его авторам моделировать историю по своему усмотрению, приспосабливая к нуждам текущего дня, — в точности так же, как это некогда делал редактор «Краткого курса ВКП (б)» Иосиф Сталин. Другой вопрос: как всё происходило и происходит на самом деле. Далеко не каждый испытывает стремление ответить на него и не только посмотреть прямо, не отворачиваясь, правде в глаза, но и попытаться разглядеть детали. Гораздо проще покрасить сложное явление или отдельного человека в заранее определённый цвет — светлый или тёмный. Антонов-Овсеенко подписал приказ об уничтожении восставших крестьян Тамбовской губернии — и только об этом одном говорит Интернет. Но тогда же, во время Тамбовского восстания, он подписал и постановление об освобождении обвиняемых в «бандитизме», а также листовку, разъяснявшую действия власти, в которой, в частности, говорилось: «800 ваших сынов, отцов и братьев, вовлечённых эсерами в братоубийственную бойню, освобождены Советской властью. / Почему Советская власть освободила их? / Только потому, что все 800 обвиняемых — труженики крестьяне»[165]. Он же тогда составил и подписал своё, как председателя комиссии ВЦИК, решение о том, что «рядовые участники бандитских шаек, которые явятся добровольно и с оружием в штаб Красных войск, получат полное прощение; те из них, кто являются дезертирами, будут отправлены в Красную армию без всякого наказания, остальные будут отпущены по домам на честное крестьянское слово».

Кстати, на картине «Арест Временного правительства» художника М. Г. Соколова Антонов-Овсеенко изображён в центре полотна с поднятым вверх пистолетом. Исторический факт: он действительно был вынужден стрелять в потолок, чтобы удержать ворвавшихся вместе с ним матросов и солдат от самосуда, поскольку те предлагали расстрелять членов кабинета на месте, а он не позволил им этого сделать. Через день, 28 октября, самого Антонова-Овсеенко заперли в здании телефонной станции восставшие юнкера. Повторилась ситуация Белой столовой: освободившие станцию солдаты и матросы хотели расстрелять юнкеров с возглавлявшими их офицерами на месте, а Антонов-Овсеенко удержал их от этого с угрозой для собственной жизни. Кульминацию событий вокруг телефонной станции красочно описал в своей книге американский журналист Альберт Рис Вильямс: «Пятеро матросов с винтовками на ремень встали у нижних ступеней. Антонов схватил одного из офицеров за руку и передал его матросу. / — Вот первый беззащитный и безоружный пленный, — сказал он. — Его жизнь в твоих руках. Сохрани её во имя чести революции. / Отряд окружил пленного и вывел через арку на улицу»[166].

Но почему уже в который раз, вновь и вновь — Антонов-Овсеенко? Потому что в нём одном, как мало в ком ещё, сошлось одновременно всё самое страшное и светлое, что известно миру о большевизме и большевиках. Ведь существует очень мало явлений, которые на самом деле возможно окрасить лишь в один цвет, по усмотрению. Большевизм — явление именно такого, неоднозначного порядка. Много горя, страха, ужаса и смерти. Много светлого, живого, послужившего примером самоотверженности и героизма, стимулом для развития мировой поэзии, живописи, архитектуры, науки. Что касается состоявшегося в октябре 1917 г. переворота Бердяев среди прочего отмечал: «Революция ужасна и жутка, она уродлива и насильственна, как уродливо и насильственно рождение ребёнка», «озлобленность деятелей революции не может не отталкивать, но судить о ней нельзя исключительно с точки зрения индивидуальной морали»[167].

…Осенью 1937 г. моего деда, большевика Владимира Александровича Антонова-Овсеенко, назначили, после выполнения миссии в Испании, наркомом юстиции РСФСР. В этом чине он вскоре был арестован по вздорному, как в то время было принято, обвинению. Несколько тяжёлых месяцев прошли в застенках НКВД до тех пор, пока в феврале 1938 г. за ним не пришли, чтобы отвезти на расстрел. Тогда он снял с себя верхнюю одежду и обувь и отдал остававшимся в тюрьме товарищам — чтобы те не мёрзли на бетонном полу каземата. Затем, обернувшись в дверях, произнёс: «Прошу передать на волю, что Антонов-Овсеенко был большевиком и оставался большевиком до конца».

А теперь задайте себе вопрос: многие ли из нынешних «видных» участников политического процесса способны на такое проявление духа? Ответ на него будет одновременно и ответом на вопрос о большевиках и деньгах германского генерального штаба. И в том, что касается не оставляющего корыстные умы современников вопроса о золоте партии, то он разрешается просто: настоящим «золотом» партии большевиков были его люди — узкая прослойка талантливой ленинской гвардии, людей глубоко, до боли душевной убеждённых в своей правоте. Во имя исполнения долга (как они его себе представляли) эти прекрасно образованные и хорошо вооружённые идеалисты сознательно шли на лишения — голод и холод тюремных камер, тяготы каторги, эмиграции, угрозу смерти, которая большинство из них в конце концов раньше времени и настигла — от руки приведённого ими за ту же руку к власти пролетариата. Лучше не повторять этот опыт.

Литература

Авторские монографии, публикации, научные труды

1. Амфитеатров А. Невозвратное / А. Амфитеатров // Русская воля. — 1917. — № 1. — 5 марта.

2. Антонов-Овсеенко В. В революции / В. Антонов-Овсеенко. — М.: Политиздат, 1983.

3. Архив новейшей истории России. Журналы заседаний Временного правительства; отв. ред. Б. Ф. Додонов; сост. Е. Д. Гринько, О. В. Лавинская. Т. 1–4. — М.: РОССПЭН, 2001–2004.

4. Белогурова Т. А. Отражение общественных настроений в российской периодической печати 1914 — февраля 1917 гг.: дис. … канд. ист. наук: 07.00.02 / Т. А. Белогурова; Гос. пед. ун-т им. И. Г. Петровского. — Брянск, 2006.

5. Белогуров С. Б. История военной периодической печати в России (XIX — начало ХХ вв.): дис. … д-ра ист. наук: 07.00.02 / С. Б. Белогуров; Военный университет. — М., 1997.

6. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма / Н. А. Бердяев. — М.: Наука, 1990.

7. Брешко-Брешковская Е. К. Скрытые корни русской революции: отречение великой революционерки, 1873–1920 / Е. К. Брешко-Брешковская. — М.: Центрполиграф, 2006.

8. Бурцев В. Л. Проклятие вам, большевики. Открытое письмо большевикам [Текст] / В. Л. Бурцев. — Стокгольм, 1917, 1918.

9. Бухарин Н.И. Избранные произведения / Н. И. Бухарин; Редкол.: Л. И. Абалкин и др.; [Предисл., с. 5–35, коммент. С. Л. Леонова]; Отд-е экономики АН СССР, Ин-т экономики АН СССР, Ин-т экономики и прогнозирования науч. — техн. прогресса АН СССР. — М.: Экономика, 1990.

10. Бухарин Н. И. Июльские дни 1917 г. / Н. Бухарин и Г. Зиновьев. — М.: Изд-во ВЦИК, 1918.

11. Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата / Дж. Бьюкенен. — М.: Международные отношения, 1991.

12. Варецкий Б. Шелест страниц, как шелест знамен. Пресса России в трёх политических режимах / Б. Варецкий. — М.: РеСК. Информ Форте.

13. Вильямс А. Р. О Ленине и Октябрьской революции / А. Р. Вильямс. — М.: Госполитиздат, 1960.

14. Вишневски Э. Капитал и власть в России. Политическая деятельность прогрессивных предпринимателей в начале ХХ века / Э. Вишневски. — М.: Изд-во МГУ, 2006. — 464 с.

15. Вниз по вертикали. Первая четырёхлетка Путина глазами либералов: сборник статей / Кол. авт. Ред. — сост. А. Р. Курилкин, А. В. Трапкова. — М.: КоЛибри, 2005. — 367 с.

16. Гапоненков А. А. Журнал «Русская мысль» 1907–1918 гг. Редакционная программа, литературно-философский контекст: дис. … д-ра филол. наук: 10.01.10; Саратов: гос. ун-т им. Н. Г. Чернышевского, 2004. — 472 с.

17. Горький А. М. Избранное / А. М. Горький. — М.: АСТ, Олимп, 2002. — 430 с.

18. Гуркина Н. К. Материалы периодической печати о карательной политике царизма как источник по истории РСДРП 1907–1910 гг. дис. … канд. ист. наук: 07.00.02 / Н. К. Гуркина; ЛГУ. — Л., 1990. — 232 с.

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Шарлотт-стрит» – новое произведение Дэнни Уоллеса – книга-сенсация, которую назвали «одной из самых...
Для одних борьба с лишними килограммами – настоящее испытание, другим похудеть гораздо проще. Однако...
Перед вами уникальный самоучитель омолаживающего самомассажа! Здесь вы найдете подробно иллюстрирова...
Помните? «Вся отклячится, в узел вот здесь завяжется, скукожится, как старый рваный башмак, – и вот ...
Святые дары и заступничество блаженной Матроны Московской — величайшая из милостей, данных нам по во...
Если для всех праздник – это повод для веселья и отдыха, то для организаторов – это довольно ответст...