Секретные поручения. Том 1 Корецкий Данил

Глава вторая

НЕ ЗАГОНЯЙТЕ ЛЮДЕЙ В УГОЛ

Простейшее естественное действие превратилось в пытку.

— Какая скотина! Нет, надо с этим кончать…

Глухо зашумела вода в бачке. Закачалась пластмассовая фиговинка с освежителем.

Додик скребся с наружной стороны в дверь, скулил.

— Фу, — сказала Маша Вешняк. — Пшел.

Розовая бумага висела на ролике под крышкой с прорезью, оттуда торчал небрежно оборванный край с резвящимися пушистыми котятами; Метла ходил в уборную перед тем, как лечь с ней в постель, он и оборвал. Одному котенку оттяпал полголовы, другому задние лапы и хвост, — но они все равно резвятся, пушистые и мягкие, как эта бумага, лучшая бумага в городе. Маша знает, она всегда берет ее в своем итальянском супермаркете.

Но бумагой она не пользуется. Вот уже почти месяц. Маша взяла с полки рулон ваты, отделила верхний слой, смочила в теплой воде под краном. Только вата, девочки, никакой бумаги. Если ваш любимый парень принципиально работает насухую, если ему нравится бурить ваш задний проход, а кончает он, лишь когда вы начинаете реветь белугой — забудьте о бумаге, девочки, даже если это лучшая в городе бумага из магазина «Рапалло». Вы будете подтираться влажной ваткой и каждый раз вставлять специальные свечки, чтобы прямая кишка не растрескалась окончательно и не высыпалась в унитаз по кусочкам.

Маша бросила использованную вату в мусорное ведро. Вымыла руки. По привычке сжала ягодицы в кулачок, удерживая воображаемую монетку. Будто раздавила капсулу с кислотой. Она схватилась руками за края раковины, постояла, пережидая боль.

Свечка наконец растаяла, боль стала тише. Привычней.

Додик стал поскуливать.

— Глохни, — сказала Маша.

Выходить не хотелось. Здесь, в запертой уборной, она чувствовала себя более защищенной, да и ходьба доставляла немало неудобств. Что бы еще сделать? Маша скинула рубашку, обтерлась косметической салфеткой. Посмотрела на себя в зеркало. Вот маленькая грудь, соски едва выступают на ее поверхности; слишком маленькая, чтобы Метла мог уложить посерединке свое полено и сделать «паровозик в тоннеле». Впалый живот, похожий на круглое блюдо, края которого очерчены сводом реберной клетки и тазовыми костями, а вот и ноги, знаменитые ноги Маши Вешняк, экспортный товар класса А. Два здоровенных синяка в верхней части бедра, уродливые синие пятна на коленях, из-за которых приходится надевать темные колготы, которые еще в 96-м были всеми похерены и забыты.

Колени заметно распухли. Ну да, ведь Маше Вешняк иногда приходится ползать на своих знаменитых экспортных коленях перед дружком Метлой, делая при этом всякие такие дела, работая в поте лица. Кстати, лицо. Что там у нас с лицом?.. Маша провела по щекам и лбу свежей салфеткой. Не помогло. Ее лицо никогда и близко не лежало у пределов совершенства: слишком покатый лоб, широкие скулы, невыразительные брови. Но оно было интересным" черт побери, выразительным, это лицо рассматривали украдкой, как что-то стыдное и влекущее, его ели глазами, пожирали… но вот желтеющее пятно под правой бровью все-таки не придает ему шарма. И эта напряженная складка вокруг рта, появившаяся от постоянного ощущения боли. Иногда у Метлы что-то замыкает в голове, он запускает большие пальцы в углы ее рта и тянет в стороны, будто собираясь порвать его; иногда плотно закрывает ладонью нос и рот, смотрит с рассеянной улыбкой (она чувствует, как полено становится тяжелее и тверже). Иногда просто бьет по лицу. Обычный минет — салют" кажется теперь Маше Вешняк трепетной лаской. Ее дружку Метле, видно, тоже — поэтому он его давно не практикует.

Пол холодный, она давно замерзла.

Маша набросила еще теплую рубашку. Его рубашку. Пропахшую потом и сигаретами.

Здесь же лежат его джинсы, свитер и трусы. Просто удивительно, что Метла еще принимает душ, прежде чем лечь с ней в постель. Прямо неудобно становится.

Они ведь помирились, да. Недели две уже, как он сказал: «Извини, Маш, я вел себя как последний скот, я просто здорово испугался, сам не знаю, что это на меня нашло». Еще сказал: «Без твоего разрешения я пальцем к тебе не притронусь больше». В ту ночь она позволила ему дотронуться до себя пальцем, всеми пальцами, всем, чем угодно, и сама дотрагивалась до него тоже. Маша думала, что выкрутит его досуха, выжмет, как лимон. Думала, он будет трястись в оргазме, как параноик, рычать, становиться на мостик, — вот тогда она наконец сможет плюнуть ему в лицо, потому что Метла и в самом деле редкий скот, а он ничего не сможет ей сделать, даже не поймет ничего, скотина, козел этот. Но у них ничего не получилось. Сдохнуть и не жить. Метла старался, без дураков, но ничего не получилось, он с таким же успехом мог бы пихать в нее спущенный воздушный шарик.

Он больше не умел по-хорошему.

Он попробовал сырой человечины и больше не мог кушать шпинат.

Свитер очень теплый, исландский. Маша сама ему покупала (когда? не помнит).

Джинсы грязные, жуть просто. В кармане что-то тяжелое. Зажигалка. Пистолет. От него пахнет кислым железом, из дула какой-то перегар, типично мужской запах.

Маша не знает, как пистолет называется. И есть ли у него патроны.

На третий вечер после мировой они поссорились. Не важно, из-за чего. Просто она не выдержала, сказала ему все, что о нем думает. «Теперь ты станешь гомосеком, если тебя не прикончат». Ну, что-то в этом роде. Он только что сидел на кровати (шарик опять никуда не полетел), смотрел на нее чуть не виновато. И вдруг схватил рукой ее лицо, скомкал, ударил затылком о широкую резную спинку. А потом изнасиловал. Все у него получилось, без крема и без масла, будто гвоздь в стену вогнал.

Додик выл за дверью.

— Тихо, тихо, — сказала Маша. — Успокойся, мой хороший.

Как достать обойму? В кино обоймы чуть ли не сами прыгают в руки, даже ничего не успеешь разглядеть. А тут… Ладно, если рассуждать логически, то зачем Метле носить с собой незаряженный пистолет? Незачем.

— Тс-с-с, Додик, тихо.

Он не проснется. Он выложился полностью, это факт. Вся его энергия, вся эта белая склизкая дрянь пополам с растаявшей свечкой сейчас узкой лентой стекает по ее ноге (экспортный вариант, класс А). Если даже пистолет не выстрелит, он все равно не проснется, можно будет вернуться сюда и положить пистолет на место. До следующего раза. Патроны достать не проблема, только бы знать, какие. Есть 9 миллиметров. Есть 7 миллиметров. Или пять? Можно будет взять разных, штуки по три. Ей много не надо. И ему не надо.

Маша Вешняк сжала пистолет двумя руками, нацелилась в воображаемую голову.

Голову со свалявшимися волосами, открытым ртом, покоящуюся на подушке.

Наволочку она сожжет. Подушку тоже. И одеяло придется сжечь. Вывезти за город и сжечь. Погрузить в чемодан? Какая глупость. С чемоданом в электричку, потом через станционный поселок, потом в лес. Собрать дрова. Эффектная длинноногая девушка с чемоданом собирает дрова в лесу. А кто сказал, что дрова будут сухие?

Потом развести костер и положить сверху подушку и одеяло. Эффектная длинноногая девушка, которая… Нет.

А тело? Что делать с телом?

Выносить частями и бросать в урны на остановках. Сегодня правую руку, завтра левую. Голову послезавтра. Туловище разделить на четыре части. Раз, два, три… семь. Уже неделя. Останутся его ноги и то, что между ног. За неделю все это завоняется, в квартиру не войти будет. Одежду, даже белье придется прятать в шкаф, под замок, переложить лавандовой бумагой. Так, еще позвонить на работу и друзьям, сказать, что заболела ветряной оспой. А где она будет разделывать тело?

На кухне, на полу? Соседи снизу здорово удивятся, когда увидят красное пятно на своем потолке в углу. Будут шокированы, так скажем. А если в ванне, здесь?

Ладно, неделю она не будет мыться. Целую неделю. Ладно, так и быть.

Но через неделю, или гораздо раньше, Родик, а может, Хой допрут, что тут что-то не так. Они будут искать Метлу. И в первую очередь пойдут даже не домой к нему — они придут сюда. «Какая такая ветряная оспа. Маша? Открывай скорее, девонька».

— …Да заткнешься ты или нет, животное?! — закричала она. Додик сразу перестал выть, когти застучали по линолеуму прочь от двери.

Маша вспомнила Татьяну Друбич в «Ассе», как она завалила папика Говорухина в ванне, потом переодевалась, а ментошница стояла за ее спиной, дурища такая, здоровая кобыла, проверяла одежду, теребила швы. Потом Друбич спросила: можно я вымою чашку?.. Можно, можно. Тоска. Да на фиг это нужно? На фиг!

С тех пор Маша спала не больше четырех часов в сутки. Метла приходил каждый вечер, открывал дверь своим ключом, не здороваясь, проходил на кухню, ел, что там было. Потом садился на очко, курил в туалете. Потом мылся. Потом набрасывался на нее. «Так скажи, кто я? Гомосек?..» Он самоутверждался. Через ее задний проход. Что там, в ее заднице? Ничего, кроме дикой боли. А ему все равно, главное, чтобы ей больнее было, тогда у него стоит. Однажды в поисках новых впечатлений Метла привяжет к хрену ножик. Точно — привяжет. Чтобы трахнуть в открытую печень или селезенку, это будет круто.

Убежать?..

Прямо сейчас?

Нет, Маша Вешняк, девочка с монеткой в тугой попе, не будет ни от кого бегать.

А почему бы ей не наплевать на свою монетку и не пробежаться немного?

Почему, в самом деле? Ради спасения собственной жизни?

Потому. Потому что не убежишь. Кроме тугой попы, у Маши Вешняк еще есть голова на плечах, и эта голова может просчитать кое-какие варианты. Маша останется без работы, без квартиры, без денег. Будет ночевать на вокзалах. Умываться по утрам в общественных уборных и стирать свое белье в холодной воде. Будет давать командированным мужикам, чтобы скушать суп и сосиску. Смешно, правда? Конкурс на место продавца в «Рапалло» составлял тридцать три человека. Когда Маше перед всей толпой объявили, что она принята на работу, тридцать две девушки пожелали ей, кто мысленно, а кто и в полный голос, попасть под машину, повеситься, окосеть, утонуть в дерьме.

Пусть выкусят. Она еще поедет на летнюю стажировку в Римини за счет фирмы…

Ногам холодно, пора идти в постель, добирать свои четыре часа. Маша еще раз глянула в зеркало. Лицо, глядящее оттуда, улыбалось, теперь оно нравилось ей.

Что-то озаряло его изнутри, словно огонек внутри китайского фонарика. Какая-то мысль.

Маша сунула пистолет обратно в джинсы. Открыла дверь, вышла в коридор. Нашарила в шкафу свежую ночную рубашку, короткую, до середины бедра, с глуповатой кружевной оторочкой. Едва поднимешь руки, чтобы поправить волосы, — все видно.

Эта рубашка помнит немало, Метла когда-то любил ее, говорил, чтобы не снимала, когда они кувыркались вдвоем в постели. Рассматривал. Он никогда не закрывал глаза, любил смотреть, заглядывать, любил лазить под подолом. Маша разрешала. На пляже, когда стояли в очереди за колой, сама заглядывала ему в плавки. Дура. Ей это нравилось.

В конце концов взяла другую рубашку, обычную. Надела. Приоткрыла дверь спальни.

Метла лежал животом вниз, обхватив подушку руками. Спал. Из кухни прибежал Додик, ткнулся холодным носом в ногу. Вот собака, кровь за километр чует.

— Место, — сказала ему Маша.

Мысль была следующей: она не будет никого убивать. Сама — не будет. Пусть с Метлой разбираются его же дружки. Родик, например. Маша Вешняк только стукнет куда надо, расскажет про то дело, все расскажет, по часам и минутам — со слов самого Метлы. Как шоферы просили не стрелять, потому что у одного дети, у другого отец сердечник, а зарабатывать больше некому, и как Метла сказал: «Так и быть, хлопцы, живите», — и выстрелил. А потом спросил у Дрына, не хочет ли тот нацедить себе кружечку тепленькой? Сам Метла, конечно, знает гораздо больше — не только про себя, про всех. Про того же Родика. Поэтому Родик постарается убить Метлу прежде, чем того доведут до прокуратуры.

Когда Маша ложилась в постель, он беспокойно зашевелился, пробормотал во сне:

— …только попробуй… это… куда.

Маша напряглась. Груда мяса и костей. Черт с ним… Убить сейчас же. Наплевать в мертвые глаза. Сесть над ним и помочиться в открытую пасть. И ничего не прятать, чтобы все видели, все знали, что это она, Маша Вешняк, девочка хоть куда (и сколько хочешь раз), прикончила-таки своего дружка. И как прикончила!..

Груда мяса и костей.

Обтошниться.

Нет…

Этот следователь, он такой высокий, худой. Метла рассказывал. Говорил: «Писюган из прокуратуры приходил». Как его звать-то?

Пэ, пэ. Петров? Пирогов? Пистонов? Петренко?

Петровский. Хорошо, пусть Петровский. Какой-то Петровский допрашивал ее по поводу дня рождения у Газика Димирчяна. Высокий и худой Петровский. Где же он сидит, в какой прокуратуре-то? В областной? Городской? Районной? И сколько в Тиходонске районов?

Много. Хоть заешься.

Но это не страшно. Ведь есть телефон в конце концов, есть именной электронный справочник на главпочтамте, есть список организаций, всего шесть тысяч за справку. И никаких очередей.

И что потом сказать ему?

Здравствуйте, мы с вами не знакомы, но я девочка хоть куда и сколько хочешь, желаю капнуть на своего дружка, который затрахал меня в жопу.

Здравствуйте, я говорю из таксофона, у меня нет времени, за мной по пятам гонится мой бывший дружок, который проходит по одному из ваших дел. Мне нужно срочно сообщить вам нечто важное.

Здравствуйте, я располагаю информацией по делу Есипенко, мне нужно встретиться с вами на нейтральной территории, я готова даже подписать протокол, если вы гарантируете мою безопасность… И если обещаете не трахать меня куда попало.

Машино лицо светилось на подушке, словно китайский фонарик. Она знала, что найдет его. Худого и высокого.

— Проша, тебе приходилось когда-нибудь слышать, чтобы в кафе подавали наркотики?

Проша важно поправил на носу очки. Он не обиделся, потому что знал: речь идет не о «Космосе» конкретно и не о нем самом. Он уже привык, что за его стойку присаживаются следователи горпрокуратуры в мятых пиджаках, с явными следами недосыпа на лицах — и задают ему разные неожиданные вопросы.

Проша ответил, взбивая в чашке кофейную пенку:

— Даже по телевизору видел. Про «Коломбо», кажется.

— «Коломбо» меня не интересует, — сказал Денис. — У нас, в Тиходонске — слышал?

Перед ним на стойку опустилась чашка крепкого двойного кофе. Проша взял переполненную пепельницу, высыпал окурки в мусорное ведро, поставил обратно.

Денис угостил его сигаретой.

— Наркотики, — сказал Проша, доставая из пачки хрустящую «гитану», — это вещь, с которой очень трудно бороться. Наркотики, есть везде и всегда. Были и будут…

— Да, — нетерпеливо произнес Денис. — Так слышал что-нибудь или нет?

— Легче отучиться есть, пить и жить половой жизнью, чем бросить это дело. По себе знаю.

Денис промолчал.

— А люди… они везде одинаковы: что в Москве, что в Боготе, что в Тиходонске, — продолжал Проша. — И если кому-то нужна наркота, он ее найдет.

— Что ты хвостом крутишь? — психанул Денис. — Я тебя что, допрашиваю? А кстати, если бы допрашивал, то у тебя сразу хвост отвалился бы!

— Про отваленные хвосты я ничего не слышал, — дипломатично ответил Проша. — А вот про отрезанные языки — приходилось. Или про открученные головы. Но опять же из-за языков.

Он аккуратно придвинул чашку Денису.

Следователь усмехнулся.

— Ты еще про колумбийский галстук вспомни!

Проша не обратил на подначку внимания.

— В конце восьмидесятых все здесь было по-другому: стояли кабинки с вытяжкой, но полудохлых грилевых кур никто не брал, зато вовсю курили травку, «улетали», «гуляли по орбите». У Толика-бармена под стойкой стояла корзина с обычными спичечными коробками, в коробках — анаша, он толкал их по четыре-шесть долларов за штуку. Никаких проблем не было, милиция в ус не дула, старый хозяин только успевал подсчитывать прибыль. Потом ни с того ни с сего Толика измордовали какие-то хулиганы, он месяц пролежал в гипсе и срочно уволился, у хозяина вдруг сгорела дача, кафе тут же продали, кабинки снесли, вытяжку убрали… Полная реконструкция, европейский ремонт. Вот такие дела.

— А сейчас?

Проша пожал плечами.

— Что сейчас? Кофе, пирожное, сардельки. Две бутылки коньяка за день разойдутся — и то хорошо. Новый владелец живет в Степнянске, весь его бизнес там, он давно спихнул бы этот «Космос», если бы нашел подходящего дурака. Таких точек в городе наберется не больше десятка, а во всех остальных торговля идет валом. Если сам хозяин ленится или боится связываться с «дурью», так дилеры приходят, торгуют.

— А тогда, в восьмидесятых, ты работал здесь? — спросил Денис, прихлебывая кофе.

— Нет. Кто работал в «Космосе», тот давно за стойкой не стоит, свое дело успел завести…

— Или гниет на свалке.

— Может, и так, — не стал спорить Проша. — Бедняга Толик до сих пор еле ходит.

Денис выпил кофе, положил пятитысячную бумажку на блюдце. Предложил Проше еще сигарету, тот отказался.

— А про кафе «Лабинка» слышал что-нибудь?

Проша взял фартук со стула, вытер руки.

— «Лабинка»… Кто там на раздаче? Ашот? Гена?

— Ираклий.

— Не знаю. Даже если бы и знал, вряд ли я что-то смог бы тебе рассказать.

Зачем?.. Вот ты сам, Денис, только честно — ведь пыхтел когда-нибудь, а? Нюхал?

Денис рассмеялся, покачал головой.

— Не может быть, — сказал Проша. — Не верю. Даже на выпускном?

— Вино пил на выпускном, — сказал Денис. — Потом было очень плохо.

— Ладно заливать-то.

Проша поправил очки на носу и заговорщически подмигнул.

Свидетелей из агеевского списка Петровский вызывать в прокуратуру не стал — допрашивал на работе или дома. Всего их было двенадцать человек, но показания дали только четверо. Впрочем, он и этого не ожидал.

Аккуратно подколов протоколы скрепкой, Денис сунул их в «дипломат». «Сними копии, — подсказал Холмс. — Со всех материалов этого говенного дела сделай копии. И спрячь. Мало ли как обернется…»

В прокуратуру он приехал около трех. Таня Лопатко курила в коридоре, оперевшись о подоконник.

— Привет, — сказал Денис. — Хулио у себя?

— Говорят, отъехал.

— Надолго?

— Не докладывал.

Макияж снова исчез с ее лица. И что-то железное, холодное слышалось в голосе.

— А как твои дела вообще?

— Порядок, — сказала Таня, отворачиваясь к окну.

Денис прошел в свой кабинет. На полу лежал сложенный вдвое листок бумаги — видно, просунули под дверь. «Д. П, спрашивала по телефону какая-то особа». Буквы торопливые, небрежные.

— Кто это писал?

Денис открыл дверь, но в коридоре уже никого не было. Только синие нити дыма закручивались в воздухе.

Он сел за стол, подшил оригиналы протоколов в дело, а копии втиснул в скользкую пластиковую папку. Прошел в фотолабораторию и спрятал папку в мешок с заскорузлым тряпьем. Вряд ли кто-то полезет сюда в ближайшие десять лет. А скорей всего вообще никто не станет заглядывать внутрь, сожгут, и все.

Затем Денис просмотрел материалы по «Визирю». Стекавшиеся в прокуратуру справки свидетельствовали, что наблюдение ведется, в нем задействовано немало людей и все они трудятся не покладая рук. А больше они ни о чем и не свидетельствовали.

«… 11 ноября сего года рабочий день в 000 „Визирь“ начался в 8.45, а закончился в 17.00… грузчики и водители обеденный перерыв провели в гаражах, а персонал центрального офиса ходил обедать в „Лабинку“… со склада отгружено двадцать ящиков, развезено по точкам двадцать ящиков… ничего подозрительного, требующего углубленной проверки, задень не случилось…»

Машина запущена, она крутится, работает, потребляет материальные и людские ресурсы, но вместо котлетного фарша на выходе оказывается обыкновенное дерьмо.

Картина на сегодняшний день привычная, и никто не задается вопросом — почему так происходит?

Таким вопросом задавался один Денис, но и у него появлялась мыслишка: почему ему больше всех надо? Нет, в самом деле — почему? Они с Валерией договорились, что сегодня вечером посидят в «Космосе». Денису нужно еще успеть зайти домой, принять ванну, вымыть голову, побриться, обсохнуть, пообедать… Еще поздороваться с мамой и выгулять Джоди. Есть ли у него свежая рубашка? Или надо гладить? Вот проблема! А все эти «Елочки», «Визири», «Лабинки», фургоны и Хои — на хой они ему нужны?

И Степанцов — по большому счету, зачем он ему нужен? Его поставили на должность высокие начальники, за ним надзирает Победенный и вся прокурорская вертикаль, включая самого Генерального! Раз всех он устраивает, на хой молодому следователю Петровскому и лейтенанту госбезопасности Холмсу портить себе нервы и искать неприятности на одно место?

Тем более что Степанцов не мафиози в общепринятом смысле: он не вступал в преступную организацию, не клялся на крови, за него не давали поручительства «крестные отцы», он никогда не участвовал в убийствах… Степанцов — продукт всей социальной Системы: бывший коммунист, а ныне — перестроившийся демократ, один из номенклатурной касты руководителей — спаянных и зрелых, знающих с кем пить, кому оказывать услуги и взаимопомощь, кому беспрекословно подчиняться.

Если посчитать мафией саму Систему, тогда все становится на свои места, но даже выполняющий особую миссию агент Холмс не сможет изложить в докладной такой вывод без того, чтобы его не сочли сумасшедшим. Так зачем все это?!

Кто ему звонил? Конечно, Валерия, больше некому. Есть еще мама, но ее голос не вызывает ассоциаций с какой-то «особой». Может, вечерняя программа срывается?

Может, она хотела напомнить, чтобы не опоздал? Может, просто хотела поздороваться. Наверное.

Денис набрал номер ее рабочего телефона. Занято.

Сегодня Валерия, возможно, пригласит его к себе домой после кафе. Похоже, к этому все идет. Он, как обычно, проводит ее домой, пока дойдут — будет часов одиннадцать. Она предложит зайти на чашку кофе, у нее где-то есть бутылка рижского бальзама — она сама говорила; значит, будет кофе с бальзамом, это уже теплее. Потом он встанет из-за стола, поцелует ее. Они целовались несколько раз в учительской, но это происходило как-то случайно, невсерьез, Денис не успел даже распробовать ее губы на вкус. Итак, он поцелует ее. Очень серьезно. Чтобы Валерия поняла, в чем дело, а если у нее возникнут какие-то возражения — ну, испугается, скажем, — она сможет сказать: извини, мне что-то нездоровится. Или: уже поздно, мне завтра чуть свет вставать. Денис поймет, чего там. Только она так не скажет. Они будут целоваться, потом он нашарит рукой выключатель на стене и погасит свет. Это будет последнее китайское предупреждение.

Потом он скажет: «Я люблю тебя, Валерия».

Нет, «Валерия» звучит как-то слишком напыщенно, длинно, два слога явно лишние.

Лера, Валя? Нет. Ладно, в крайнем случае можно и не называть по имени.

Потом надо будет что-то придумать с постелью. Когда Денис имел дело с девочками из «Интуриста», можно было устраиваться на покрывале или даже на полу. Но не будет же он брать любимую девушку прямо в прихожей, на жесткой синтетической дорожке? Надо разбирать постель. Он будет переминаться с ноги на ногу голый, она будет складывать покрывало вдвое, вчетверо — и вешать на спинку стула. Дикость.

Ладно. Голый… Надо ведь еще снять трусы и носки. Перед любимой девушкой. В то время, когда твой член стоит навытяжку. Или наоборот — висит от волнения. Да нет, Валерия наверняка уже видела эти мужские дела не только на картинках и по видеомагнитофону — чего тут комплексовать? Нечего. А потом ведь еще предстоит самое главное… «Пусть все будет хорошо, милый», вот как это называется.

Твердый член уткнется ей в живот, Денис возьмет ее за грудь, тут же обкончается, она пойдет под душ, будет видеть, как сперма скатывается в шарики, застревает в волосках. Ей станет ясно, что он такой же, как все.

«Все это ерунда», — подумал Денис. Даже смешно. Он хочет ее, невзирая ни на какие обстоятельства; главное, чтобы Валерия тоже его хотела. На все остальное плевать.

На Степанцова и Суровца — плевать. На Паршнова, который написал в рапорте:

«Втечении дня грущики вернулись на обед после чего снова уехали на работу», — тоже плевать.

Денис еще раз набрал рабочий номер Валерии, там занято.

Еще раз. Ту-ту-ту-ту, здравствуй, мальчик Бананан. Занято.

Он раскрыл записную книжку, чтобы проверить номер телефона школы, протянул руку, собираясь снова взять трубку, — но телефон зазвонил сам.

— Алло, добрый день. Мне нужен Петровский, — послышался негромкий мелодичный голос. Но не Валерии. Звонила вульгарная женщина, Денис мог дать палец на отсечение. Какая-нибудь блядь.

— Слушаю вас, — привычно отозвался он. И в следующую секунду перестал анализировать тембр голоса и манеру разговора.

— Я по делу Есипенко и остальных. У меня важная информация. Нам надо встретиться.

Остальных. Если это не ловушка, то что же? Шутка?

— От этого зависит очень многое. И для вас, и для меня. Только чтобы никто ничего не знал…

Денис живо представил себе подружку Хоя, какую-нибудь мартышкоподобную брюнетку, говорящую через сложенную трубкой ладонь, и самого его — расположившегося рядом на канапе с сигаретой в руках.

Через полчаса Денис дозвонился-таки в школу — но лишь затем, чтобы сказать:

— Сегодня ничего не выйдет.

— Почему? — удивилась Валерия.

— Мне… надо, короче. Скользящий график. Срочное дело.

— Понятно, — сухо ответила она.

— Я позвоню завтра, — сказал Денис.

Он с трудом удержался, чтобы не хватить трубкой о рычаг. Не надо больше ни о чем беспокоиться: кофе с бальзамом, тонкая розовая кожа, последнее китайское предупреждение — все полетело к чертовой бабушке. «Сегодня или никогда, — сказала вульгарная девушка по телефону. — Все слишком серьезно, и я специально подгадала этот вечер, чтобы меня не выследили».

Кому она нужна? И почему бы ей не подгадать какой-нибудь другой вечер, спрашивается?

Сегодня — или никогда. Она предложила встретиться в одном из мотелей на Южном шоссе, но это был вариант для полного идиота. Денис выдвинул свой, и если бы она отказалась, послал бы ее к черту. Но она согласилась.

Денис заперся у себя, погасил свет и сидел тихо, как мышь, прислушиваясь к тому, что происходит за дверями его микромира. После шести начали хлопать двери кабинетов, защелкали замки. Шаркающей походкой проковылял к лестнице Вася Кравченко, тяжело ступая, прошествовал к выходу Снетко, уныло простучали каблуки Тани Лопатко.

Уже около семи засобирался домой Крус.

— Есть кто или запирать? — как и положено уходящему последним, громко спросил он и для верности подергал ручки кабинетов. Заскрипела лестница, хлопнула внизу дубовая, в два человеческих роста дверь.

Денис остался один. Ровно семь. Он все рассчитал правильно.

Не одеваясь, он прошел в фотолабораторию, отпер дверь черного хода и проскользнул между полками на неосвещенную площадку. Спустившись по железным маршам, направился не к подворотне, а в глубину двора, где между сараями имелся узкий проход, выводящий к кафе «Аист». Возле мраморных ступеней озиралась по сторонам девушка в облегающем фигуру дорогом кашемировом пальто и туго охватывающей голову черной косынке.

— Здравствуйте. Вы меня ждете?

Девушка резко обернулась. На миловидном личике отразилось облегчение. Похоже, она его узнала. Да и Денису показалось, что он уже встречался с незнакомкой.

Через несколько минут тем же путем они вернулись в прокуратуру. Петровский помог девушке пролезть через полки, запер дверь и провел ее в кабинет. Теперь можно было зажечь свет.

Прищурившись, незнакомка сняла пальто, развязала косынку, распустив волосы по плечам. Денис сразу узнал ее.

— Вы проходили свидетелем по делу Димирчяна. Веснова, кажется?

— Вешняк. — Не дожидаясь приглашения, она села на стул, закинула ногу за ногу, бросила цепкий взгляд на следователя.

Денис поморщился. Вульгарна, невоспитанна, а мнит о себе черт знает что…

— Я слушаю, — холодно сказал он. — К чему эта таинственность?

— К тому, что я хочу жить, — сказала девушка. — Вы должны пообещать, что мое имя не будет упоминаться ни в каких ваших бумагах.

— Это невозможно, — покачал головой Денис.

— Все возможно между людьми. И обо всем можно договориться…

— Вы пришли не по адресу. Следователь всегда записывает показания. Иначе любой допрос не имеет смысла. Не хотите давать показания — уходите!

Денис раздраженно посмотрел на часы и подумал, что он с радостью помог бы этой девице пинком под зад. Маша Вешняк закусила губу и вдруг выпалила зло и громко:

— А куда мне уходить прикажете — к этому пидору?! Или сразу в крематорий?.. Я пришла за помощью, а вы меня гоните!