Секретные поручения. Том 1 Корецкий Данил

Глава четвертая

РАДИКАЛЬНЫЕ РЕШЕНИЯ

…Сижу на чердаке, давлюсь плавленым сырком, попиваю чай из термоса. А через двор от меня кончают Метлу. Кончают, я точно знаю — хоть занавески задернуты и свет в квартире не горит. Я специально, когда ухожу, оставляю включенной лампочку на кухне: мол, сижу дома, как и было велено, тише воды ниже травы, все нормал. Но я видел, как в подъезд вошли Лоб, Метла и незнакомый мне круглоголовый парнишка, а потом свет погас, хоть на улице и не рассвело еще толком. И занавески — вж-жик.

Когда его кончат, мне надо будет уходить отсюда. Искать новое пристанище. На чердаке не останусь, конечно; хватит мелькать по подъезду туда-сюда — жильцы и так начинают догадываться о чем-то, позвонят — и возьмут теплого. Да и не только в этом дело… Лучше всего попробовать сорваться в Туапсе или Сочи, там хоть не замерзнешь зимой.

Почему я так уверен, что Лоб и этот, круглоголовый, кончают Метлу? Да просто уверен, и все. Когда его вели, я рассмотрел: волосы на затылке свалялись, смотреть тошно, глаза косят — заяц кастрированный, да и только. Я сразу вспомнил Есипенко, его день рождения, трубу вспомнил с облупленной краской. Собаке собачья смерть. Хой не тот человек, который станет усложнять себе жизнь только из-за того, что Метлу сдала какая-то Машка. Не будет никакой просторной квартиры в центре города, не будет сосисок, фруктов и видеотеки. Я знал, что Метлу уберут и еще подметут за ним, чтобы мусоринки не осталось…

Ага, вот кто-то схватился за занавеску с той стороны. Ткань сморщилась, натянулась, а потом ухнула вниз вместе с карнизом. Но все равно ничего не видно, темнота одна. Да мне и не хочется смотреть, насмотрелся уже.

Ведь когда я стоял над хрипящим Есипенко и просил Метлу, чтобы дал мне пистолет, — он не дал. «Трубой кончай», — сказал.

Стрелять Метлу не будут, точно. Домишко панельный, все слышно, зачем рисковать?

И череп ломать не станут, хоть Метла и заслужил… Нет, задушат. Лоб вырубит, а этот круглоголовый — он, возможно, специалист у них по удавкам, — этот петлю набросит. Какая-то международная конвенция, не помню какая, запретила исполнение смертной казни через повешение. Большая ученая комиссия научно доказала, что повешенный здорово мучается, прежде чем отдаст концы. И говорят, что в этот момент он кончает. Непонятно. От ужаса, что ли?

У меня было однажды — купался на Дону, попал в холодное течение, ноги свело, стал тонуть. Работаю руками как мельница, а все равно тело будто кто-то вниз тянет. Раз глотнул воды, другой. И я почувствовал это — когда внутри тебя гораздо больше, чем снаружи, этот дикий животный ужас… Короче, не повезло Метле. Труба лучше. Нет, кроме шуток — я же знаю.

Сижу, думаю: а вот не лопни тогда канализация, не напорись я на этот чердак, — что бы сейчас со мной было? Лежал бы холодненьким на каменном столе.

Комедия. Они наверняка сказали Метле то же, что говорил он мне тогда: сделай этого выродка (меня то есть), живым оставим. Метла старался, не зря целый день без жратвы в машине просидел. Не получилось. Может, эта неудача ускорила его конец.

За окном мелькнул жидкий синий свет, узкая полоска. Это из подъезда, там флюоресцентная лампа, мигает все время, на нервы действует. Значит, кто-то вышел из квартиры, дело сделано.

Ну да, вот они: Лоб и круглоголовый. Вдвоем. Спортивной походкой завернули за угол, там у них где-то машина стоит. Не дай Бог появится сейчас та девчонка, плотвичка серебристая, увидит их. Бояться нечего, просто неприятно. Не хочу, чтобы она даже взглядом поганилась об их дегенеративные рожи.

Вспомнил: когда из сраной квартиры сбегал, забыл футболку свою пропотевшую, она в ванной в тазу валяется. Хотел еще порвать, в ведро мусорное выбросить, и забыл. Когда Метлу найдут там, футболку мою тоже обнаружат. Хотя откуда товарищ Петровский узнает, что это именно моя футболка? По поту, волоскам? Конечно, конечно. А если и узнает — мне от этого не холодно и не жарко, все равно председателем пионерской дружины мне уже не стать.

Консервы доедаю, вода вон, в трехлитровом баллоне. Не знаю, когда мне доведется поесть нормально, чайку попить свежего, крепкого… Когда доведется пожить нормально? Сигареты заканчиваются, анаши чуть-чуть осталось. Хорошо еще «на химию» не подсел…

В половине девятого снова увидел ее. И его. Они выходили вместе. Значит, Петровский ночевал здесь. Значит, он не педик. Скотина, выродок.

Но, с другой стороны… Очевидно, что Петровский повадился сюда вовсе не по служебным делам. То есть не из-за меня, верно? Он крутит любовь с этой девчонкой. Или просто пудрит ей мозги, а сам прикидывает, как бы сдать ее в Управление и получить еще одну благодарность в личное дело. Вот ублюдок.

Ненавижу. Глаза бабьи и эту его пидорастическую трубку.

Хоть бы намекнуть ей, с каким фруктом она связалась…

Никто ж не намекнет.

Когда будет возвращаться домой с работы — надеюсь, одна, — брошу ей записку.

«Екатерина (Надежда, Александра, Людмила), вам угрожает опасность. Вы связались с сексотом, который к тому же гомосексуалист. Ваш безмолвный друг Серега».

Обмочиться и не жить.

КАК Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ, ПЕТРОВСКИЙ. Мама родная… На двадцать шестом году своей поломанной жизни я впервые встретил девушку с хорошим лицом, ничего от нее не хотел, просто смотрел из чердачного окна, и все. Вот Цигулеву долго рассматривать неинтересно, я два месяца ходил за ней, как идиот, и думал только о том, чтобы содрать с нее все лишнее и покрепче ухватиться за самую мягкую часть. Со Светкой Бернадской — та же история. И с «жакетницами».

А эта девушка, она совсем из другого теста. Серебристая плотвичка. Почему ты поплыла с этим ублюдком? Почему именно с ним? Почему я оказался именно на этом чердаке?..

День сегодня будет яркий, солнечный, небо за ночь расчистилось. Окна квартиры, где лежит мертвый Метла, выходят на восточную сторону, скоро-я увижу его. Увижу и представлю себя самого, валяющегося рядом: такой же бессмысленный взгляд, язык в черных пупырышках, осмелевшие тараканы ползают по лицу. Представлю — и будто заново рожусь на свет. Надеюсь, Лоб со своим напарником не додумались придушить Метлу моей футболкой, которую я оставил в ванной.

А потом мне надо будет уходить отсюда.

Искать новую берлогу…

Петровский. НЕНАВИЖУ.

Вика тщательно сложила простыню, подобрала с пола презерватив, аккуратно вложила в распотрошенную обертку и завернула в клочок газеты. Она всегда прибиралась, уносила компромат с явки и выбрасывала в урну по дороге. Агееву нравилась такая старательность.

— Так что насчет квартиры? — спросила она.

Раздатчице пельменной пора было уходить. Через полчаса придет Кирпич, и разговор с ним будет не из приятных, недаром он все толок про дерьмо. Агеев находился в напряжении. Вот так всегда: сами вляпаются в дерьмо, а потом обвиняют других. Но с Кирпичом надо быть очень осторожным, не злить, гладить по шерстке: вдруг приедет кто-то из Центра на контрольную встречу… Хотя, похоже, интерес к программе «Чистые руки» начинает затухать.

— Какой квартиры? — майор всем своим видом давал понять, что времени у него нет.

Обычно Вика понимала с полуслова, но не сейчас.

— Моей квартиры. Сколько можно углы снимать? Вы же обещали!

Даже в самые откровенные минуты она называла его на «вы», и Агееву это тоже нравилось. Но сейчас ему вдруг не понравилось все: и непонятливость этой дуры, и ее требовательный тон, и вздорные претензии.

— Что я тебе обещал? Я разве в квартбюро работаю? У нас сотрудники по десять лет квартиры ждут!

— Как же так? Мы договорились, я вам честно все сообщала, да и здесь все делала, — она показала рукой на диван. — Столько времени прошло, я устала по углам, дайте квартиру, как договаривались!

Она не просила, а требовала. Смотрела прямо в глаза и говорила напористым тоном.

У такой публики это называлось «добиваться того, что положено». Агееву стало не по себе.

— Ну сама подумай, где я тебе возьму квартиру? — мягко спросил он и принужденно улыбнулся.

— А хоть эту отдайте!

— Какую «эту»? — не понял майор.

Вика обвела рукой вокруг.

— Вот эту. Обои тут, правда, староваты, но я новые поклею…

Агеев оторопел.

— Ты соображаешь, что говоришь? Это служебная квартира!

— Ну и что? У меня подруга дворником три года отработала, тоже начальнику давала, так он ей служебную квартиру в ордерскую переделал! И вы переделаете, если захотите. Или позвоните кому-нибудь: для вас все сделают!

На этот раз уверенность глупой бабы во всемогуществе своего куратора вместо гордости вызвала у Агеева прилив озлобления.

— Ты просто идиотка! Думаешь, дала — и квартира в кармане? Нет, милая! Дырок много, а квартир мало! И не я ими командую. Собирайся быстро, я спешу!

— Не хотите, значит, — утвердительно сказала Вика и поджала губы. — Как сверху залезть — так пожалуйста, а как помочь — так нету… Попользовались в свое удовольствие — и в сторону… Только со мной так не выйдет!

— Ты что, угрожаешь мне? — изумился Агеев.

— Узнаете… Думаете, над простой женщиной что угодно творить можно? Нет, мы не в Америке живем!

Она быстро прошла к двери, открыла замок, на пороге на миг приостановилась, обернулась.

— У нас издеваться над простым человеком никому не дозволено! Никаким начальникам! А с начальства и спрос сгроже!

Дверь захлопнулась с такой силой, что осыпалась штукатурка.

Майор Агеев оцепенело стоял посреди прихожей. Всю жизнь он занимался идеологией, и это была совершенно неблагодарная, провальная работа: утвержденные в высших инстанциях правильные слова, замечательные мысли и положительные примеры отторгались мозгами большинства сограждан. И вот только что простая советская, а ныне российская женщина-труженица продемонстрировала образцовую идеологическую убежденность. Труд майора Агеева не пропал даром! Но он почему-то не радбвался.

Раздался звонок. Кирпич! И точно — в дверь ввалился медведеподобный Курлов. Он изменился. Типичная бандитская рожа! Она у него и раньше не отличалась благочинностью, но глаза хоть были человеческими… А сейчас — тусклые стекляшки без всякого выражения. Мятый, грязный, свалявшиеся волосы, устойчивый подвальный запах — бомж да и только!

— Значит, ничего не бояться, все будет тип-топ? — криво улыбаясь, спросил Кирпич, проходя в комнату. — Никто не заставляет меня никого убивать и вообще все вокруг пай-мальчики?

Он развалился на диване, и Агеев подумал, что грязные штаны обязательно запачкают обивку.

— Что случилось, Сергей? — как можно более теплым тоном спросил он. — Не волнуйся, мы во всем разберемся… Кстати, этот Чумаченко уже арестован, я не бросаю слов на ветер. И в остальном мы тебе поможем…

— Да уж пожалуйста, — Курлов протянул руку к аккуратно сложенной простынке.

Агеев выругал себя за рассеянность. Впрочем, он просто не успел ее убрать.

— Сто лет не спал на простыне, — огромная грязная лапа смяла белую ткань. — После убийства ни разу. Как раз сто лет и прошло.

— Какого убийства? — сипло спросил Агеев. В жизни майора еще не было столь насыщенных неприятностями дней.

— Обычного. Приставили трубу к горлу и сказали: или ты кончаешь Дрына, или мы кончаем тебя. А что мне было делать?

— И ты… убил?!

Кирпич кивнул.

— А куда деваться. Правда, у него башка и так была пробита, все равно не выжил бы. Наверное, не выжил… Хотя если бы его в больницу отвезти, а не трубой мочить…

— Подожди, подожди, — Агеев быстро забегал по комнате. — Успокойся и расскажи все подробно!

Но успокаиваться надо было самому майору. У него даже голова закружилась. Вот денек! Вначале эта дура, теперь еще хлеще! Любое совершенное агентом преступление — ЧП, за которое несет ответственность куратор. А уж убийство — это сверх ЧП! Такого еще никогда и не было!

— Родик меня пожалел, сука. Хорошо пожалел. Замазал кровью и посадил в говенную хату. Только все равно я им, как бельмо в глазу, рано или поздно кончать надо, — медленно говорил Кирпич. У него был вид смертельно уставшего человека. Глаза слипались. — Да и какая у них жалость… Родик своего лучшего дружка, Метлу, отдал. Его задушили вместо меня в той квартире, где говно… А с меня хватит. Я на вас работал, теперь вытаскивайте, как обещали. Хоть поживу у вас здесь пару дней по-человечески… Стояк не течет?

Он вытянулся на диване и закрыл глаза.

— Подожди, Сергей, подожди… Где жить, мы тебе найдем… И уладим…

Обязательно все уладим… Подожди, не спи!

Но Кирпич уже ничего не слышал.

На ягодицах у Тани Лопатко имелись прыщики, и она это знала. Но для самоуспокоения переносила собственный недостаток на всех других женщин, преимущественно молодых и красивых. Психологи называют такой феномен проекцией.

Он действительно позволяет разгрузить психику от ненужных переживаний. Надо только соблюсти еще одно условие: никому не показывать собственную задницу. А при кабинетном Сексе сделать это тяжело, ибо в девяноста процентах случаев практикуется вторая основная позиция, при которой весь зад виден как на ладони.

Можно, конечно, сесть на край стола, но зимой такой вариант малопригоден, ибо надо снимать и сапоги, и колготы, и трусы — во-первых, холодно, а во-вторых — служебная обстановка не располагает к столь обширному раздеванию. Таня все-таки предложила, но Курбатов идею не поддержал, сослался на сложность, хотя и знал, что в Г-образном состоянии она кончает еще реже, чем в обычном. Может, он не захотел оказываться в позиции лицом к лицу, когда вроде бы надо целоваться, а зачем ему телячьи нежности… Но Таня быстро прогнала эту неприятную мысль.

Партнер быстро сделал свое дело, Лопатко даже разгорячиться не успела, впрочем, для нее такой финал был привычным. Она мгновенно натянула приспущенную одежду на место, надеясь, что из-за сумерек и тесноты Курбатов не рассмотрел прыщиков.

Интересно, чего он вообще полез после долгого перерыва?

— Небось теперь с Петровским трахаешься каждый день? — спросил важняк, застегивая ширинку. — Я же вижу, что ты в него втрескалась по уши! Даже заревновал…

Таня полыценно фыркнула:

— Нужен мне этот жлоб! Он магнитофон в кармане носит, разговоры с Хулио записывает. А может, и с тобой. А может, и со мной…

— Вот как? — Курбатов тщательно разгладил брюки. Они у него никогда не мнутся гармошкой. И этих горизонтальных складок нет, которые расходятся от паха в стороны и угадываются даже после самой тщательной утюжки. У всех нормальных мужиков есть эти складки. И у Президента, и у премьера. Даже у голливудских модников, когда они выходят из магазина модной одежды в Лас-Вегасе, одетые с иголочки, — тоже есть складки.

А вот у Курбатова их не было. Даже сейчас, когда он энергично потерся о задницу Тани Лопатко, на которой успел рассмотреть розовые пятнышки, складки не появились.

Почему так происходит, Курбатов и сам не знал. Просто он очень аккуратен. Это врожденное. У него маленькие уши, маленький рот. Сорок первый с половиной размер обуви, и ноги никогда не потеют. Волосы из ноздрей не торчат. Ладони сухие.

— Вот как? — повторил он и потер ладони друг о дружку. — И зачем же ему нас записывать?

— Да уж, наверное, надо, — сказала Таня, поправляя юбку. — Наверное, задание у него такое. Он у меня все про тебя выпытывал, про шефа. Про всех, в общем.

Значит, стучит себе понемногу в Контору.

«А ведь так и есть, — подумал Курбатов. — Тогда все становится ясно, и все странности получают объяснение…»

— И что мне с ними теперь делать, товарищ полковник? — почтительно спросил майор Агеев.

— С кем «с ними»? — напряженно поморщился Заишный. Чтобы не поднимать глаз, он напряженно смотрел в свои бумаги, а потом сунул руку в карман, достал пластиковую трубку с яркими двухцветными гранулами и отправил в рот сразу две штуки. Агеев усмехнулся про себя: у него в боковом кармане лежали точно такие же. Берофлекзол. Гастрит или язва, вне всякого сомнения. Это их сближало, но надо, чтобы полковник узнал об общем недуге.

— С обоими, товарищ полковник, — сказал Агеев. — Холмс принес кучу материалов на городского прокурора: внеслужебные связи с руководителями оргпреступности, злоупотребления, волокита, из-за которой погибли несколько свидетелей и потерпевших. Теперь, ждет результата, каждый день звонит, спрашивает.

Заишный запил капсулы минеральной водой.

— А второй что?

— Живет на конспиративной квартире на Кавказской. Не могу выгнать. Говорит: идти некуда, вытаскивайте, помогайте…

Полковник молча жевал губами, уставившись в стену, будто проталкивал желатиновые гранулы по пищеводу. Организм тоже не дурак, он уже с пятого приема распознает опасную химию и упирается, как только может. Теперь Заишный заместитель начальника Управления и непосредственный руководитель программы «Чистые руки».

Точнее, был им до вчерашней шифрограммы.

— А что мы теперь можем сделать? — видно, лекарство благополучно провалилось в желудок, и полковник повеселел.

— Программа свернута, и ничего удивительного в этом нет. Придумал ее Коржов, чтобы подмять всех под себя: и правительство, и МВД, и прокуратуру, и налоговиков, и нас… Но теперь его нет, а если маховик не крутить, то он останавливается. Скандалы никому не нужны, ниточки всегда тянутся во все стороны, лезут вверх… Надо или рубить сотни голов, либо отрезать ниточки. А тогда зачем вообще все это затевать?

Агеев почтительно слушал, глядя в пол перед собой.

— Так что ничего удивительного, — повторил Заишный. — Обществу нужна стабильность, а громкие процессы и газетные разоблачения ее не добавляют. Скорее наоборот… Так что… Ты же сам читал: уборка закончена, и свиньи…

— Свиньи возвращаются к корытам, — закончил майор. — Но они сожрут наших лучших агентов.

— Могут, — кивнул полковник. — Но вовсе не обязательно.

Слева от Заишного возвышалась стопка опустевших скоросшивателей. На полу справа — горка мятой бумаги. Бумажные снежки, распрямляясь, издают неприятный скрип — это трупы, расправляющие коченеющие члены, следуя последнему зову условного рефлекса. Агеев, слава Богу, уже навел порядок у себя в кабинете. Новый этап требует новых подходов. Но скоросшиватели — одно, а живые люди-другое..

— Так что мне с ними делать, товарищ полковник? — снова спросил майор.

— С кем? — поднял утомленные глаза Заишный.

— С Холмсом и Кирпичом, — терпеливо повторил Агеев.

— Да ничего не делать. Холмс работает в прокуратуре, ему ничего не угрожает.

Ведь так?

— Недавно на него было покушение…

— Это обычный риск следственной работы. Мы обеспечили ему табельное оружие, теперь он защищен…

Агеев промолчал. Заишный действительно звонил прокурору области и просил выдать Холмсу пистолет. Но «разворошить муравейник» Холмса просил он, Агеев. И тот влез глубоко. Если его бросить, пистолет не поможет. Но спорить с начальством — одно из самых неблагодарных занятий.

— Пусть продолжает работать, пусть информирует об обстановке в прокуратуре.

Объясните ему, что сейчас мы работаем в режиме накопления информации, но в любой момент обстановка может измениться. И он в любой момент может быть востребован, как офицер госбезопасности.

— Так, может быть, сейчас…

Полковник покачал головой.

— Решения должны быть зрелыми и политически взвешенными. Завтра может прийти приказ об аннулировании зачисления в штаты лиц, задействованных в программе «Чистые руки». А может и не прийти. В зависимости от этого и мы можем действовать либо так, либо этак. А пока пусть Холмс работает в прокуратуре.

— Так точно, — кивнул Агеев. — А второй?

— С ним еще проще. Ведь он не кадровый сотрудник. К тому же совершил тяжкое преступление. Это наш серьезный просчет. Точнее, ваш просчет!

Майор покаянно потупился.

— Надо исправлять положение. Исключите его задним числом из числа негласных сотрудников за… За выход из-под контроля и утрату связи с куратором. Это сразу снимет сяас ответственность.

— Так точно. Но он живет на Кавказской…

— У нас не гостиница. Объясните это ему. Очень мягко и деликатно, ведь он оказал нам помощь, и мы должны это помнить. И посоветуйте пойти в милицию и все рассказать. Это смягчит его вину. Про нас пусть не упоминает вообще. При этом условии мы поможем ему в колонии. Ясно? А вы собирайтесь на переподготовку в Москву. Три месяца. Подучитесь, отдохнете. И здесь все рассосется само собой.

— Так точно! — в третий раз сказал майор Агеев, четко развернулся через левое плечо и вышел из кабинета.

Вернувшись к себе, он сел, воткнув локти в столешницу. Стул под ним мерно раскачивался, словно майор уже мчался в спальном вагоне поезда «Тиходонск — Москва» навстречу своей судьбе, и ненастье расплывалось по стеклу стремительными горизонтальными линиями.

Вот такие дела… У каждого свои. Холмс и Кирпич ему не родственники и не друзья. К тому же у них свои головы на плечах, свои жизненные дороги. Иногда дороги расходятся. Сутки в СВ, бутылка коньяка, уходящий назад перрон… Ну и все такое. Это — долгожданный отдых. Нигде так не думается, как утром в постели, под стук колес, под сонное бормотание соседа. А если повезет и в купе окажется соседка…

Заишный прав — за это время здесь все рассосется само собой.