Дети белых ночей Вересов Дмитрий
Альбина, даже если бы ты не остановилась тогда, я должен был рассказать тебе о подлой и нелепой интриге, в которую меня втянула Муранец.
Не сделав этого, я предал сам себя. Струсив, я изменил своему отношению к тебе и лишил себя возможности доверять дорогому мне человеку».
Альбина опустила листок и вновь посмотрела на фотографию из далекого детства. Слезы застилали ей глаза.
– Вино по утрам? – Марлен Андреевич подтянул пояс с кистями на домашней тужурке.
Альбина рассмеялась:
– Настоящее свежевыжатое гранатовое вино!
– Что ж, здоровому телу – здоровое питание,– отец отпил из своего стакана.– Как и положено, терпко, но вкусно. Чем нас порадует сегодня генеральская кухня?
– Вот этим,– Альбина поставила на стол дымящийся глиняный горшок.
– Хм... Содержимое, надо полагать, как обычно – военная тайна?
– Как обычно – да, и как обычно – вкусно, питательно, полезно.
Вихоревы уже заканчивали завтрак, когда дочь, убирая посуду, вдруг спросила отца:
– Пап, а кто такая Муранец?
– Наташа? – Генерал отставил стакан чая.
– Да, Наташа.
– Зачем тебе это?
– Да так, просто интересно. К нам заказчица пришла, услышала мою фамилию и поинтересовалась, не твоя ли я дочь.
– А ты?
– Сказала, что нет. Потом, правда, стало любопытно, откуда она может знать мою фамилию. Пришлось заглянуть в квитанцию, а там только одно: «Муранец».– Девушке было очень стыдно. Ей казалось, что ложь, сочиняемую на ходу, невозможно не заметить, но отец был больше увлечен своим чаем.
– Сестричка у меня на отделении... Уф, спасибо большое. Все, как всегда, вкусно, питательно, полезно. Пошел собираться. Могу подбросить до «Гостиного».
– Не надо, папа. Я на трамвае.
– Как скажете...– Марлен Андреевич замешкался в дверях.– Дочь, у меня к тебе просьба.– Альбина выключила кран и повернулась к отцу.– Если задерживаешься – предупреди. Наши телефоны работают исправно. Договорились?
– Извини. Обещаю!
Моисей Аронович был в ателье не один. Старик ловко, рывками, раскатывал штуки ткани на раскроечном столе, мял кромку в жестких пальцах, разглаживал середину, будто втирая что-то в ткань.
– Лэхаим, Олежек! Как ни грустно мне говорить тебе об этом, товар добротный, но лежалый. Стоки! Весь этот ваш мелкооптовый гешефт – простые портовые стоки.
– И что теперь?
– Немножко маленьких трагедий. Это все,– старик похлопал развернутые штуки,– нужно хорошенько помочить и пропарить. Ты потеряешь много, около пяти сантиметров с метра, но материал оживет.
– Ух, Моисей Аронович, я уж думал,– Олег, высокий блондин, поднялся с места и стал помогать мастеру сворачивать ткани.
– А, Альбиночка, с новым днем, чтоб все мы жили в нем весело. Разреши представить – Олег Шевцов, человек который может все! – Закройщик картинно поднял указательный палец.– Или почти что все!
– Здравствуйте,– Олег открыто улыбался, протягивая навстречу Альбине большую, красивую загорелую руку. Под короткими рукавами трикотажной бобочки ходили бугры мышц.
– Здравствуйте,– ответила девушка и, избегая прямого взгляда, пожала протянутую руку.
– Моисей Аронович, значит, как обработаем, сразу к вам?
– Можете не спешить, на дворе лето и трудящий народ не думает за теплую одежду.
– Тогда до встречи! – Олег сложил рулоны в огромную ярко-голубую сумку с изображением медведя и белыми буквами KARHU, подмигнул Альбине и вышел.
– Он, конечно, приятный мальчик и, как говорится, умеет жить, но, Альбиночка, если у вас есть другой предмет, лучше следуйте за тем, другим...
– Моисей Аронович, с чего вы взяли...
– В моем возрасте не надо много видеть,– перебил ее мастер.– А теперь к делу. К нам придет,– он вновь картинно поднял палец,– серьезный клиент!
Акентьева-старшего Альбина узнала сразу. Он буквально впорхнул в ателье, бросив кому-то на ходу: «Сезон закрыт, контрамарок не будет!» На нем был светло-песочный костюм и темно-коричневая рубашка. Он легко, по-балетному, развернулся на каблуках и фамильярно обратился к мастеру-закройщику:
– Моисей, я в полном цейтноте! – но внезапно замолчал, увидев Альбину.
Девушка, уже переодевшаяся в рабочий костюм – приталенный халатик горчичного цвета, с накладными карманами и большими пуговицами, была очаровательна и целомудренно-сексуальна. По случаю летней жары халат был надет прямо на голое, если не считать трусиков, тело, покрытое скромным, но ровным загаром. Ее черные волосы были красиво уложены.
– Ба-ба-ба! – ожил Акентьев.– Какими судьбами? – Он скользнул по казенному линолеуму, как по дворцовому вощеному паркету, и картинно приложился к Альбининому запястью. Удерживая девичью руку в своей, он повернулся к мастеру:
– Моисей, это нечестно! Ты же знаешь, у меня мало времени.– Потом он вновь обратился к Альбине: – Вы не поверите, Альбина, но вы – самая прекрасная девушка из всех, кто переступал порог моего дома. Но почему же я вас там больше не встречаю?
Альбина с силой высвободила руку.
– Моисей Аронович, я вам больше не нужна?
– Альбина Марленовна,– подчеркнуто вежливо отозвался Наппельбаум,– я вас попрошу принести со швейки брюки этого господина.
Исполнив просьбу мастера, девушка скрылась в небольшой комнатке, где за покрытым клеенкой столиком сотрудники ателье пили чай. Она присела на стул, откинула голову к стене и закрыла глаза.
«...Внешние обстоятельства, жестокие и равнодушные, опошляют все и вся. Женька, Женька! Как бы я хотела увидеть тебя! Утащить на прогулку куда-нибудь на острова и долго-долго рассказывать о себе, спрашивать у тебя советы, чувствовать себя пусть глупой, но счастливой...»
– Альбина...
Услышав голос Акентьева, для которого, похоже, здесь не было ни преград, ни запретных территорий, девушка напряглась, словно окаменела. Лицо ее исказилось в гримасе. Не открывая глаз, она четко произнесла:
– Что вам нужно? Один из Акентьевых уже получил от меня желаемое. Уйдите, и как можно скорее.
– Альбина, вы меня...
Девушка открыла глаза. В них была такая злоба, что режиссер, криво усмехнувшись, поспешил ретироваться.
Охоту на Наташу Муранец Альбина вела по всем правилам. Потолкавшись пару субботних дней у отца на отделении под благовидным предлогом: «Как? А мне он сказал, что будет здесь!» – она вычислила искомую персону и, дождавшись окончания сестринской смены, незаметно проводила ее до дома.
Установив, что каждое второе дежурство Муранец заканчивает в восемь часов утра, Альбина пришла к выводу: это время суток наиболее удобно для осуществления задуманного. Медсестра жила в огромном девятиэтажном доме на углу Металлистов и Пискаревского. Утром лестничные марши, как правило, были пустынны.
В тот день с самого утра шел сильный дождь. Прохожие, спрятавшись под зонтами, спешили по своим делам.
Завидев Муранец, торопливо идущую от трамвайной остановки к подъезду, Альбина быстро зашла в него, поднялась на заранее спущенном лифте на восьмой этаж и стала ждать.
Как только Муранец вышла из лифта и, зазвенев ключами, остановилась у дверей своей квартиры, Альбина достала из кармана дождевика костяной нож для бумаг. Плечом она сильно вдавила невысокую Муранец прямо в дерматин двери, левой рукой туго намотала ее длинные, но жиденькие волосы на руку и, ткнув костяным лезвием ей в живот, шипящим голосом сказала:
– Стой спокойно! Останешься цела.
В мавзолейной тишине подъезда послышалось легкое, даже веселое журчание. Аммиачный запах быстро заполнил площадку.
– Я все отдам,– просипела Муранец.
– Мне «все» не надо. Сейчас ты быстро разъяснишь, что за историю устроила с мальчишкой-практикантом, Женей Невским.
Рассказ Муранец был краток и честен.
У Альбины сжалось сердце. Будь у нее сейчас настоящий нож...
– Запомни этот день,– зловеще шепнула она перепуганной медсестре и устремилась вниз по ступенькам.
В тот день Альбина была тиха и задумчива.
– Моисей Аронович!
– Да, прекрасное создание, я весь – одно большое ухо,– старик, как мог, уже битый час пытался поднять настроение ученицы.
– «Во многом знании – многие печали» – кто из пророков это сказал?
– Детка! Я же простой ремесленник, а не чтец-толкователь Великой книги, хоть дважды в день и прохожу мимо синагоги.
Альбина вздохнула.
– И что, это так важно?
– Да нет, просто как-то на ум пришло,– девушка рассеянно стирала резинкой карандашные пометки на лекалах.
– М-да, чтоб жили так твои враги.– Наппельбаум подошел к ней и по-отечески погладил по плечу.– Но нужно собраться. Сегодня Олег привезет работу, и нам придется задержаться.
В паре с Моисеем Ароновичем Альбина до девяти вечера кроила привезенные Олегом отрезы. Старый мастер был разговорчив и весел.
По окончании аврала Олег, отказавшись от помощи закройщиков, ловко сложил готовые детали в свою большую сумку, протянул Наппельбауму конверт – «Как обычно, уважаемый!» – и, подмигнув Альбине, ушел.
– Мы славно потрудились, пора передохнуть,– сказал мастер и, вынув из конверта сторублевую купюру, передал ее помощнице.– Ученические двадцать пять процентов, твердый тариф со времен моей туманной юности, что «вяло ковыляла по пыльным швальням Львова»,– пропел Наппельбаум.– Держите, Альбина, это ваше...
Двадцать восьмой трамвай не торопился. В густых сумерках, после внезапно окончившегося ритмичного напряжения последних часов, Альбина чувствовала себя потерянной и одинокой. Мысли перескакивали с одного на другое, но преобладало общее состояние душевного томления.
– Альбина! – Она и не заметила, как к остановке подъехал «жигуленок» Олега. Это была красная «тройка», из приоткрытой передней дверцы которой негромко лилась песенка Пиаф Non, rien de rien,– вы извините, может быть, я назойлив?
Альбина, шагнувшая было в сторону машины, остановилась, вопросительно посмотрела на загорелого красавца.
– Могу довезти до дома или, если решитесь, давайте махнем на залив.
«Решительность, решение, поступки...» – под этими знаковыми определениями она прожила последние три недели. Еще стоя на тротуаре, она знала, чем закончится эта встреча. Готовность Альбины изменить свою жизнь одержала верх над доводами разума.
– Поехали на залив, но мне сначала необходимо позвонить.
– Да вот же, телефонная будка у вас за спиной,– Олег рассмеялся.
– Алло, папа?
– Да.
– Ложись, не жди меня. Хорошо?
Глава 6
«Интересно,– думал Вадим Иволгин, прожив календарную неделю в новом гражданском состоянии,– замечают ли женщины перемены в своем отношении к партнеру после получения свидетельства о браке?» Несмотря на то что Вадим слепо обожал супругу, он это заметил и не знал, как справиться с возникшим душевным дискомфортом.
Вроде бы все осталось по-прежнему: Наташе, несомненно, были приятны и лестны его забота и внимание. Она попрежнему не медлила с ответной реакцией – жестом, взглядом, поцелуем или более интимным образом поощряя Домового к романтическому восприятию начального этапа семейного строительства. Она по-прежнему живо интересовалась его мнением, первая начинала исполненные уверенности и оптимизма разговоры о благополучном исходе родов и возвращении в спорт. По вечерам, когда Дим-Вадим усаживался на кухне ремонтировать очередной бытовой электроприбор, сидела с ним рядом и притворно сетовала: «Конечно же, бездушные железки мужикам всегда дороже и ближе». Молодой супруг в ответ начинал взволнованно оправдываться, доказывать необходимость поддержания процесса материального обеспечения семьи и, в конце концов, сбитый с толку лукавым взглядом супруги, сдавался на милость коварной победительницы. За бурными ласками забывался включенный паяльник, и только чадный дым кухонной столешницы возвращал молодых из царства амуров в прозаическую действительность.
Но в то же время он физически ощущал некую «раздвоенность» Натальи. Веселая, живая, она вдруг выпадала из настроения, взгляд ее становился неподвижным и отрешенным. В такие моменты Наталья делалась капризна, иногда до грубости резка. Вадим сразу замыкался и долго не находил возможности вернуться в уравновешенное состояние, глубоко уязвленный пренебрежением к себе. Правда, через какое-то время, будто отогнав некий морок, будущая мама вновь оживала и возвращалась в прежнее веселое и активное состояние.
Первый, второй, третий прецедент. «Возможно, это естественное состояние всех беременных женщин? В этот период им свойственны капризность, слезливость, всякие токсикозы»,– рассуждал Вадим наедине с собой. Испытывая чувство неловкости, он осторожно, чтобы Наталья не обратила на это особого внимания, задавал вопросы о ее самочувствии и ни разу не услышал ни одной жалобы, которые так дотошно и подробно описываются в научно-популярных брошюрках.
В ходе недельных натуралистических наблюдений Вадим заметил и еще одну особенность в поведении супруги. Стоило маме-Иволгиной тактично постучать в дверь комнаты молодоженов или выйти на кухню в тот момент, когда Вадим под чутким и язвительно-добродушным руководством супруги творил кулинарные чудеса либо занимался воскрешением бытового прибора, как Наталья тут же становилась агрессивно-напряженной. Добродушие и заботливость свекрови, ее вопросы и советы молодая женщина комментировала богатой скептической мимикой. Ей ничего не стоило прервать маму-Иволгину на полуслове и, приложив руки к низу живота, капризно, с мученическим выражением на лице громко заявить о своей надобности «пописать». В интеллигентном семействе Иволгиных это вызывало недоумение и откровенный шок.
Как-то незаметно для себя Вадим тоже стал раздражаться на мать и мучительно переживал из-за этого.
Безусловно, после открытия обстоятельств происхождения пресловутого письма, авторство которого мама-Иволгина признала за собой в день официального оглашения невесткиной беременности, и у Вадима, и у Натальи были объективные причины относиться к ней нелучшим образом. «Но,– опять же наедине с собой рассуждал Домовой,– такой явной грубости и пренебрежительности не должно быть».
За эту первую неделю он, руководимый лучшими побуждениями, уже дважды порывался собрать всю семью на общий совет, чтобы все высказали свои претензии друг к другу, и можно было сообща выработать новые, не ущемляющие ничьих интересов правила и нормы отношений.
Но стоило ему попытаться озвучить свое предложение, как мать надела маску снисходительно-скорбной жалости к сыну и подчеркнуто вежливо поинтересовалась: «Чем же это я могу быть полезна, дорогой?» – а Наталья тут же начала нервно-торопливую болтовню, уводящую Домового в царство чепчиков, подгузников, сосок, погремушек, конвертов, лент и колясок...
Иволгин-младший сидел на унитазе в туалете отчего дома и неумело затягивался сигаретой «ВТ». Наблюдая за превращением сигаретного цилиндрика в пепельный столбик, он мучительно искал выхода из создавшейся ситуации. «Может быть, стоит изложить все это на бумаге? Два абсолютно одинаковых текста, один – матери, другой – Наталье...» Догоревшая до фильтра сигарета больно обожгла его пальцы. Вдруг в голову пришла мысль-озарение: «Боже! Да они меня делят!»
– Вполне, вполне упитанный бутуз у вас, голубушка, получается,– профессор Галле осторожно ощупывал округлившийся живот Натальи Иволгиной, в девичестве – Забуга.
– Доктор...– молодая женщина смущалась своего положения.
– Профессор, если позволите.
– Профессор, а он,– она показала глазами на свой шарообразный живот,– не слишком большой?
Акушер рассмеялся:
– Большими, душа моя, бывают арбузы на базаре. А у вас, простите за старорежимное выражение,– профессор подошел к умывальнику, но лицо его оставалось обращенным к пациентке,– богоданное дитя, и будет оно таким, каким ему положено быть согласно непостижимым для человеческого ума предначертаниям.– Он выключил кран и задумался, тщательно вытирая руки.– Да... Каким бы ученым этот ум ни был...
Выйдя на улицу, Наташа обмерла. Опершись на капот серой «Волги», прямо на нее, в упор, кривовато улыбаясь, смотрел Курбатов.
Она было решила: «Не замечу!» – и уже сделала несколько шагов вниз по ступенькам, но передумала и подошла к нему.
– Привет-привет, прекрасное созданье.– Курбатов мягко дотронулся губами до ее щеки.– Давай, подвезу,– он широким жестом указал на свою новую машину.
– С обновкой тебя,– подражая деревенским кумушкам, сказала Наталья.
Курбатов подыграл:
– Ой-ой-ой, да и вас,– и бесцеремонно развернул Натальину руку так, что бриллианты кольца вспыхнули на солнце.– Как мы поглядим, с прибавленьицем поздравить можно?
Наташе стало неприятно, она с силой вырвала руку и грубо спросила:
– Чего надо?
– Ладно, не кипятись! Садись в машину, по дороге поговорим.
В машине она спросила:
– Ты что, следишь за мной?
– Не слежу, а интересуюсь,– спортивный босс аккуратно выруливал в Биржевой проезд.– Не пугайся. Так, к слову пришлось. Просто заметил тебя у входа в клинику, решил подождать. Как семейная жизнь?
– Нормально...
– Если судить по колечку, то даже слишком!
– Слушай, что ты привязался к кольцу? Завидно?
– Если мне и бывает завидно, то по другой причине.
– Это по какой же?
«Волга» остановилась под светофором у Дворцового моста. Курбатов легко снял руку с руля и плавным движением коснулся Натальиной груди.
– Вот по этой. Скучаю, аж до тоски зеленой,– он был серьезен и правдив. Наташа хорошо знала Курбатова.
– Больше этого не будет! – категорично отрезала она.
– Никогда-никогда? – Эта его вечная манера подстраиваться под ее интонации! А ведь когда-то это нравилось, даже веселило!
– Никогда!
– Есть такое взрослое правило, дорогуша,– машина легко вошла в жерло Невского проспекта,– прежде чем что-нибудь сказать, хорошенько подумай. Вот и ты,– голос его внезапно стал жестким,– сейчас заберешь свое «никогда» обратно и, пока едем, подумаешь, от кого в первую очередь зависит твое возвращение в большой спорт.
– Но я же беременная!
– Во-первых, не кричи, во-вторых,– он наконец стал самим собой, уравновешенным, абсолютно лишенным эмоций чиновником,– никто не тащит тебя в постель. Пока... А в третьих, я хотел поговорить вот о чем...– Машина остановилась у ресторана «Кавказский».– Может быть, перекусим и там,– он кивком указал на ресторанные двери,– продолжим разговор?
Притихшая Наташа покорно кивнула...
Войдя в зал, Курбатов бросил поспешившему к ним навстречу официанту: «Как обычно, Славик, но два раза» – и провел спутницу к столику у окна. «И ресторан уже успел сменить,– машинально отметила Наташа.– Раньше столовался в „Виктории“, а там поуютней, чем здесь...»
В моментальном исполнении заказа для нее не было ничего удивительного, и, когда Славик удалился, она спросила:
– Ты не боишься, что я могу поднять шум?
Он тщательно прожевал салат, не мигая и прямо глядя ей в глаза.
– У каждого человека с положением есть недоброжелатели. Но также у каждого человека с положением существуют и покровители. Так что твои угрозы – не более чем детский лепет. Тебе никогда не переиграть меня на поле, где ты не знаешь никого и ничего.– И он с аппетитом вернулся к салату.
Наташа вяло ковыряла вилкой в своей креманке.
– Ну-с, похоже, первый голод утолен, и собеседник расположен к конструктивному диалогу. Давай поговорим серьезно. Я прекрасно понимаю, что мимо Союзной спартакиады ты пролетаешь. Но дело сейчас не столько в ней, сколько... Ответь мне на вопрос: ты уверена, что к следующему июлю снова будешь в форме?
От деловой, заботливой интонации курбатовского голоса ей стало легче, забрезжил робкий лучик надежды, что вот она, действительная причина его интереса – чемпионат Европы.
– Да. Не знаю, правда, как там будет выглядеть дело с кормлением...
– А что с кормлением?
Наташа воодушевилась еще больше, искренность его вопроса была неподдельной:
– Профессор говорит, что, скорее всего, молока у меня не будет, но стопроцентной уверенности у него нет.
Курбатов задумался, отпил «Боржоми» из высокого фужера.
– Ладно... Ты почему не ешь? Очень приличная кухня!
Наташа взяла на вилку кусочек хазани, мясо просто растаяло во рту.
– Мне нужна уверенность в том, что если я протащу тебя в состав сборной, то ты будешь хотя бы наполовину в той форме, которой обладала до родов. Мысль моя понятна?
Наташа, незаметно для себя увлекшаяся сочным и жирным мясом, согласно кивнула...
Серая «Волга» остановилась у дома Иволгиных.
– На прощанье,– Курбатов поцеловал Наташу в губы.
Сопротивление опоздало. Он ловко выскользнул из машины, быстро обогнул капот и, открыв дверь, подал молодой женщине руку.
Приняв помощь, Наташа покинула салон автомобиля.
– Запомни,– Курбатов, стоя практически вплотную, положил ей руки на плечи, и девушка вынужденно подняла лицо,– ты обязана, просто обязана поехать в Англию на чемпионат! – Он еще раз коротко поцеловал ее.– Звони, обязательно звони!
Легкой походкой Курбатов направился к водительской двери, и открывшаяся из-за его спины картина парализовала Наталью. В трех шагах от места ее трогательного прощания с возможным отцом будущего ребенка стояла свекровь и, поджав губы, пристально смотрела на невестку.
Гертруда Яковлевна гордилась своим именем. Это была не просто гордость за редкое имя и его необычное звучание, это была гордость строителя нового мира, где всегда есть место трудовому подвигу. «Герой труда!» – так по прихоти коминтерновской мысли расшифровывали в Стране Советов доброе, старое, германское имя Гертруда.
На работе, или «на службе»,– так ей больше нравилось, Гертруда Яковлевна Иволгина была авторитетным специалистом и уважаемой личностью. Отдел научно-исследовательского института, в который ее забросила судьба, был для учреждения профильным, а следовательно, награды и повышения не долго искали своих героев. К тридцати семи годам, довольная мужем и положением руководителя лаборатории, она лишилась третьей своей духовной опоры в жизни – чувства уверенности в сыне.
Всегда доступный и ясный, как томик Куприна из домашней библиотеки, ребенок, перешагнув порог взрослой жизни, стал отдаляться от нее. Выскочившая чертиком из табакерки дальневосточная гимнастка панически испугала Гертруду Яковлевну. Паника ее была далека от традиционных мещанских, как она их называла, страстей, связанных с пропиской и разменом жилплощади, и целиком относилась к области несбывшихся надежд в отношении будущего любимого сына.
Ей было горько признавать тот факт, что рядом с яркой и сексапильной провинциалкой ее пентюх будет вынужден всю жизнь играть роль комнатной собачки, не имея возможности сосредоточиться на научной работе. А ведь именно последняя, и в этом Гертруда Яковлевна не сомневалась ни на минуту, была единственным достойным мужским занятием.
Кроме того, Гертруда Яковлевна искренне считала, что молодым, незрелым духовно и нравственно не следует спешить с брачными узами, даже имея под боком надежную опору в ее лице. Тот факт, что она сама вышла замуж в шестнадцатилетнем возрасте, да еще и будучи беременной, ею полностью игнорировался.
В торопливости, с которой сын стремился к семейной жизни, она легко угадывала чужое влияние и, увы, по собственному опыту зная возможные к тому причины, проявляла повышенную бдительность.
Именно соображения этого порядка вынудили Гертруду Яковлевну написать известное письмо родителям невесты, а их визит она собиралась использовать как законный предлог для срывания всех масок. Она была уверена, что, несмотря на существующую между молодыми людьми физическую близость, ее сын к зачатию ребенка отношения не имеет. Откуда появилась у нее эта уверенность, неизвестно. Может быть, сердце матери подсказало, но, скорее всего, в этом была виновата некачественная звукоизоляция жилых помещений.
Двоякое ощущение вызвал у нее и щедрый дар новых родственников. Она не особо кривила душой, согласно вздыхая вместе с коллегами, прямо указывавшими ей на явные признаки мезальянса в предстоящей женитьбе сына. Так что и «стартовые» пять тысяч рублей, и аналогичную сумму на «зубок и обзаведение хозяйством» она приняла как некий «искупительно-вступительный» взнос темных крестьян, совершающих головокружительный социальный рывок. То, что это несколько не соответствовало ее публичным высказываниям как члена партии, Гертруду Яковлевну не смущало. А вот сумма указанного взноса все-таки вызывала определенные сомнения, которые увеличивали ее смутное беспокойство.
Иволгиной, как закаленной в институтском горниле номенклатурной единице, без труда удавалась внешняя открытость и расположенность к избраннице сына. Данную линию поведения, направленную на усыпление бдительности противника, она считала верной и плодотворной.
Но упрямая жизнь и слепые чувства сына переигрывали Гертруду Яковлевну на всех участках невидимого фронта. С каждым днем ей все труднее и труднее давалась выбранная роль, и появилось предчувствие, что момент полного фиаско неизбежен. Это горькое понимание наполняло душу нерядового инженерно-технического работника желчной отравой зависти побежденного к победителю и тяжелым ощущением возрастной уязвимости.
Она стала часто уходить со службы немотивированно рано, подолгу бродила в лесопарковой зоне рядом с домом, жалела себя и размышляла, размышляла, размышляла...
Внезапно прямо перед собой Гертруда Яковлевна увидела, как у припаркованной серой «Волги» обнимается парочка влюбленных. На фоне яркой зелени их купчинского тупичка картинка была идиллическая. Не желая нарушать чужого счастья, женщина остановилась и собралась было повернуть обратно, как вдруг услышала фразу:
– Ты обязана, ты просто обязана поехать в Англию на чемпионат.
Это был момент истины для отважной и одинокой разведчицы Гертруды Яковлевны Иволгиной. Самое ужасное, что полностью парализовало ее в тот момент,– это понимание, что теперь, когда все сомнения подтвердились, она не в состоянии придать обстоятельства дела гласности, не нанеся сокрушительного удара по чувствам и вере своего сына.
Когда мгновение спустя мужчина исчез в салоне автомобиля, Гертруда Яковлевна, нисколько не сомневаясь в том, кого она сейчас увидит, подняла глаза. Растерянная, с пылающими от стыда щеками, перед ней стояла невестка.
Женщина ощутила прилив такой бессильной ненависти к этой девке, что ей захотелось упасть прямо здесь, на покрытом трещинами асфальте, и разрыдаться. Тем не менее она нашла в себе силы сделать несколько шагов и, подойдя к невестке, наотмашь ударить ее по щеке. Голова Натальи безвольно мотнулась, и с чувством злорадного облегчения Гертруда Яковлевна увидела, как проявляется на смуглой коже алый отпечаток ее ладони.
– Он ничего не узнает, а ты блуди подальше от дома.
И, не удержавшись, она влепила Наталье вторую пощечину.
Сияющий Домовой ворвался в квартиру.
– Наташка! Татусенька – будущая мамусенька! – Он подхватил жену на руки и закружил по комнате.– Ура! Победа! Завтра врачи разрешили встречу с Кириллом. Ты как верная жена последуешь за своим мужем.– Он осекся.– Что случилось? Что сказал врач?
– Не врач, а профессор.
– Какая разница, давай рассказывай!
Наташа присела на краешек дивана и, как по писаному, голосом, лишенным эмоций, рассказала о сомнениях Гелле в ее способности выкормить ребенка грудью.
– Не переживай, родная моя,– Дима подошел к ней и нежно погладил по тщательно причесанной голове.– Мы справимся с этим.
Внезапно Наташа разрыдалась, уткнувшись Вадиму в живот.
Потрясенный эмоциональной глубиной ее истерики, Домовой истуканом стоял перед женой, не зная, куда деть руки: правую, нагревшуюся на Натальином темени и нервно сотрясавшуюся в унисон с рыданиями, и левую, плетью свисающую вдоль тела.
– Дима, Димочка,– всхлипывая, говорила Наташа,– что бы ни произошло, кто бы ни сказал тебе обо мне плохое, прошу, верь мне, верь... Мне никто не нужен, кроме тебя... Я хочу... Хочу быть только с тобой! Честно, честно, честно, честно...– Она резко поднялась и, глядя в глаза растерянному Домовому, спросила: – Обещаешь?
Что мог ответить честный и совестливый Домовой взволнованной любимой женщине? Только одно:
– Обещаю!
– Моя фамилия Иволгин,– сказал Вадим, войдя в кабинет.
– Очень приятно. Джамсарран Бадмаев. Проходите, пожалуйста! Вы не один?
– Извините, это моя... «Супруга или жена?»...– жена Наташа. Кирилл должен был быть свидетелем на нашей свадьбе.
– Да-да, я помню, вы говорили об этом по телефону. Ну, присаживайтесь, молодые люди. Не скрою, мое отношение к визитам, подобным вашему, сугубо отрицательное. Это мое мнение, как профессионала...
– Но, позвольте, доктор, я видел Кирилла буквально за день до того, как он попал к вам. Он был абсолютно здоров и нормален.
– Видите ли, помрачение сознания бывает таким же неожиданным для ближнего окружения пациента, как солнечное затмение для дикаря. Единственная разница между астрономией и психиатрией в данном случае заключается во времени проведения наблюдений: астрономы наблюдают «до», а мы, увы,– всегда – «после». Но, коль скоро вам удалось добиться встречи с пациентом Марковым, мы должны обсудить ее регламент.– За все время разговора Бадмаев ни разу не посмотрел визитерам в лицо, его взгляд постоянно скользил по окну, поверхности стола или просто поверх Вадима и Натальи. Глядя куда-то в бок, он продолжил:
– Итак, регламент. Десять минут в присутствии медицинской сестры и санитара. Малейшее волнение пациента, его неадекватная реакция – и вы немедленно покидаете помещение, без принудительного к тому побуждения. Вопросы?
Вадим отрицательно покачал головой. Испуганная Наталья взяла его за руку.
– Чудесно. Ниночка! – В кабинет вошла молоденькая медсестра – Проводите, пожалуйста, товарищей к Маркову. Там все готово?
– Да, Джамсарран Баттаевич. Пройдемте...
Комната, вернее комнатушка, в которой их ждал Кирилл под присмотром санитара, напоминала клетку. Гладкие серые стены, оконце с толстыми прутьями решетки и зафиксированная огромными болтами мебель только усиливали это сходство.
Стол в самом центре, три табурета: два с одной стороны стола и один – с другой. На нем и сидел, ссутулясь, Кирилл. Когда медсестра негромко позвала его: «Марков, к вам пришли!» и Кира поднял лицо, Вадим испугался. Пустой, отрешенный взгляд, туго обтянутые кожей скулы, вместо знаменитых «девичьих» впадинок под ними – ввалившиеся щеки.
– Здравствуй, Кира.– Вадим протянул через стол руку.
Кирилл внимательно посмотрел на нее и очень медленно – «Или безжизненно?» – протянул свою. Рука Кирилла была холодна, словно это была рука мертвеца. Вадим торопливо заговорил:
– А мы вот все-таки не дождались тебя,– Иволгин взглядом поискал поддержки у Наташи,– расписались... Джейн без тебя отказалась быть свидетельницей...
Кирилл поднял голову к одинокой лампочке под потолком.
– Кто пришел с тобой?
Голос больного был сухим и каким-то... потусторонним. Вадим опешил.
– Это же Наташа, Наташа Забуга, вы познакомились на твоем дне рожденья, помнишь?
– Разве? – Марков немигающе уставился на растерянного Вадима, потом медленно повернул лицо к Наталье. В помещении стояла звенящая тишина. Вадим крепко сжал руку жены.