Дети белых ночей Вересов Дмитрий

– Я давно собиралась поговорить с тобой, Кирилл. Но поговорить без свидетелей, а там, у Вадима, это невозможно.– Ее голос был по-прежнему ровным и без малейшей тени эмоций.– Понимаешь, мне очень нелегко сейчас...

– Ты не хочешь выходить за Швецова? – спросил он и в тот же момент испугался сказанного. Но не оттого, что услышал себя как будто со стороны, его поразила мгновенная реакция Альбины: девушка вздрогнула, как от удара, и в упор, не мигая, тяжелым пристальным взглядом посмотрела на собеседника.

– Ты почти угадал. Инициатива исходит не от меня, и мое мнение – мнение меньшинства. Вопрос «хочу – не хочу» не стоит. Мне просто кажется, что, принимая сейчас решение выйти за Олега, я лишаю себя каких-то других, неизвестных мне возможностей устроить свою жизнь.

– Я не совсем понимаю... Вернее – мне понятно твое сомнение, но я не понимаю, при чем тут я?

– Кирилл, скажи честно...– Взгляд девушки был беззащитным и почти умоляющим.– Мне все последнее время, с той поры, как мы встретились в этом году, кажется, что ты знаешь нечто... Нет, наверное, я не смогу объяснить этого.

Кирилл с замершим сердцем слушал Альбину. «Она чувствует, она все чувствует! И все эти невысказанные вопросы – ее догадки, ее ощущения и сомнения касаются только Женьки...» Имеет ли право он, недавний выпускник «дурки», смутить сейчас эту девушку еще в большей степени, чем это уже произошло без его участия?

– Вы ничего не хотите мне объяснить? – Кирилл и Альбина вздрогнули почти одновременно от неожиданно прозвучавшего вопроса. На пороге беседки стоял Швецов. Весь его вид говорил о крайней степени раздражения и уязвленном самолюбии.

Альбина полными слез глазами посмотрела на молчащего Кирилла, избегавшего ее взгляда, затем медленно поднялась и подошла к Олегу:

– Поедем домой...

– Вот так просто «поедем»? Без каких-либо объяснений?

– Кирилл здесь ни при чем, все дело во мне,– под легким ветерком, набегающим с залива, слезинки быстро высохли, от них не осталось и следа.– И если тебе завтра все еще будут нужны объяснения, то ты их получишь.– Не дожидаясь Швецова, девушка двинулась в сторону дома.

Олег некоторое время постоял в нерешительности, но потом бегом бросился догонять Альбину. Кирилл слышал его удаляющийся голос:

– Альбина, сразу мы уехать не сможем. У меня есть незаконченные дела с хозяином...

– Тогда я поеду одна, на электричке,– слова Альбины были едва слышны, но возмущенный голос Швецова звучал громко и четко:

– Какая электричка?! Ты, может быть, посмотришь на часы?

И дальше их разговор слился с карнавальной какофонией бессонной усадьбы.

Марков покинул беседку и медленно побрел к старой заводи, где на приколе стояли неуклюжие деревянные лодки, рассчитанные на усилия пары гребцов. Он занял место на корме самого дальнего суденышка, практически неразличимого с ветхого скрипучего пирса в низко стелющейся молочной дымке тумана.

Взгляд Кирилла рассеянно блуждал вокруг, не находя ни одного четко узнаваемого предмета, если не считать уключин, весельных лопастей и противовесов, а также ближней банки, до блеска отполированной многочисленными седалищами гребцов. Мысли вольно перескакивали с Альбины на Женьку и далее, на кровавые сцены кентерберийской свадьбы, на отношения Вадима и Натальи; на Джейн, способность вспоминать про которую он обрел только сейчас, вспоминать не просто как о ярком, жизненном, но все-таки эпизоде, как, например, мгновение назад он вспомнил о рыдавшей у него на груди Кисе, а как о неотъемлемой частичке себя самого... До полного физического ощущения сердечных спазмов и дикой, невыносимой, щемящей тоски...

Диск встающего на покатом северном небе солнца был хорошо виден, когда Кирилл, пошатываясь после бессонной ночи, опустошенный ночными, изнуряющими своей глубиной и четкостью воспоминаниями, шел по мощеной дорожке к главному зданию усадьбы.

– Господин Марков? – Незнакомый человек с холеной и безупречной внешностью иностранного гостя, выдававшей его возможную принадлежность к дипкорпусу, внезапно возник рядом.– Вас непросто было разыскать на борту этого «Ковчега»,– у незнакомца была не только безупречная внешность, но и обаятельнейшая улыбка. Только сейчас, отметив ее открытость, Кирилл обратил внимание и на покрасневшие, видно, так же, как и у него, от бессонной ночи, глаза иностранца.– Но я все-таки разыскал вас. Мои друзья в Лондоне,– последовала небольшая пауза, в течение которой человек явно пытался оценить реакцию Кирилла на сказанные слова.– Так вот,– продолжил он, по всей видимости, удовлетворенный своими наблюдениями,– мои друзья в Лондоне просили передать вам письмо...

Кирилл стоял посреди прохладной утренней аллеи, и лучи летнего солнца, стремительно набиравшие жар, согревали его иззябшее за ночь тело. Он улыбался, разглядывая необычный, узкий и длинный, конверт из непривычно голубой бумаги, кратко надписанный таким знакомым ему почерком: «Кириллу М.». Его состояние было сравнимо с состоянием человека, обретшего полное блаженство.

«О чем бы ни говорилось в этом письме – это настоящее чудо! Дома... читать только дома!» – в тот момент это была единственная мысль. Он улыбнулся: «Альба, утренняя песнь трубадуров, воспевающая красоту возлюбленных и благородных дам! Встреча с Альбиной стала добрым знаком!» Юноша убрал письмо за пазуху и поспешил к дому.

У парадного крыльца величественный хозяин разговаривал с Олегом:

– И вы уверены, что такие большие деньги будут потрачены не зря?

– Абсолютно. Это лучший котел, все финские коттеджи оборудованы именно этой системой, и монтаж производится всего за несколько часов.

Живой классик протянул Швецову конверт:

– Ну что же, положусь на ваши рекомендации и вашу репутацию. Когда прикажете ждать?

– Примерно через неделю.

– Отлично! Позвоните предварительно и,– он широким жестом указал на перспективу подъездной аллеи,– не смею вас задерживать.

Олег поспешил к своему «жигуленку», в котором Кирилл различил сидящую Альбину. «Значит, она оставалась здесь...» – И легкое напряжение, возникшее одновременно с появлением Олега Швецова в этом безмятежном и счастливом дне, отпустило.

– О, мой юный друг! – Кирилл вздрогнул.– Простите, я, кажется, нарушил ваши утренние размышления? А мы вас вчера в ночи просто-таки обыскались. Юрий уехал в Ленинград. А каковы ваши планы?

Ночь не была белой.

Была она какого-то неприлично телесного цвета, как бюстгальтер отечественного производства. На фоне поросячьего неба все еще по-ночному темнели кроны деревьев. С одной стороны расстилалось Марсово поле. С другой – Летний сад.

Совиные глаза светофоров подмигивали желтым.

Под громадным рекламным плакатом прохладительного напитка шевелились кусты.

– Тебя не было тогда. Ты вышла куда-то. Ты бы видела, как он на нее смотрел. На эту рекламу. А потом на всех нас. А потом на весь зал как заорал – да здесь, типа, приглашать-то некого! Где девки-то? Уродище... Я еле удержалась, чтоб не накатить на него. Деньги только зря потратили.– Мелированная в честь окончания школы Кристина взмахнула розовой юбкой и выбралась из кустов.– Че ты думаешь, он понял, что это намек? Ни фига. Ты прикинь – как с гуся вода. Даже не сомневается, что это приз такой мы ему придумали, как секс-символу школы.

– Да чего ты переживаешь. Ему надо было на выпускной не резиновую бабу дарить, а плакат этот рекламный в полный рост вырезать и на картон наклеить, раз он от него так тащится.– Изящная Саня в голубеньком брючном костюмчике появилась в зарослях, разводя ветки руками.– Толщина пять миллиметров. Доска и два соска, как он и любит.

– И ноги не раздвигаются,– сказала Кристина без лишних сомнений. И отставив руку, как пафосный горнист, поднесла к губам бутылку кока-колы.– Не переживай. Мы – лучше!

Саня, прищурившись, смерила подругу взглядом. Нет, сама-то она на рекламную девушку не тянула, как ни крути.

– Ну, в общем, то, что у тебя ноги раздвигаются,– это твое неоспоримое преимущество перед рекламным плакатом.

– Ага... У тебя зато срослись...– Кристина прыснула, светло-коричневая пена брызнула из бутылки прямо на ее розовую юбку. Она сложилась пополам и от смеха пошла на полусогнутых, поливая из бутылки висящий на шнурке мобильник.

– Я же говорила, что надо было брать без газа. Здоровый образ жизни, он и после водки здоровый. А то посмотри на себя – жуть-то какая. Это все пузырьки... Весь алкоголь в тебе всколыхнули...

– Замолчи...– простонала Кристина, размазывая по лицу кока-колу.– Отстань.

– Фу, какая ты вульгарная. На полусогнутых. Тебя бы сейчас увидел твой Пономарев... А вот и он. Как кстати... Пономарев! Эй! Мы тут тебя с Кристиной ждем. Все говорим – если бы Пономарев увидел, если бы Пономарев увидел. А вот и ты!

Пономарев эффектно сплюнул и тяжелой походкой направился к кустам, из которых выглядывали девчонки.

– Чего вы здесь сидите-то? Лучше места не нашли? А тебе Криська, вообще, щас в глаз дам, поняла? Полчаса ищу.

– Что за пугалки бандитские? Не понимаю! Не фиг время засекать, когда любимая в кусты отходит. Естественная надобность. А ты сразу в глаз. Репутация у тебя какая-то, Пономарев, подмаченная.

– Нее, Криська, подкаченная. Он не мачо, он качо. И это принципиально!

– Да какой качо... Мачок просто. Русская версия.

– Но-но, утихомирься.– Пономарев растопырил пальцы в национальном рогатом жесте и поднес их к Кристининым глазам.

– Чего ты мне тут козу делаешь, Пономарев?! – Она звонко треснула его по пальцам. Пономарев в замешательстве почесал за ухом и не ко времени призадумался, отчего лоб у него сократился до двух сантиметров в ширину.

– Не морщи лоб,– машинально сказала Кристина, как всегда говорила всем в таких случаях.

– Мн-да... Морщины мыслителя тебе явно не к лицу,– добавила Саня.

– Прикалывай трамвай на поворотах,– огрызнулся Пономарев, по-самбистски припадая всей тяжестью на каждую ногу.

– Да иди ты... Лучше скажи, куда наши подевались.– Саня озиралась по сторонам.

– Ага... Я-то пойду... Только вот без меня вам – только по домам баиньки. Так что ведите себя скромнее, барышни, тогда дорогу покажу.

Пономарев, наконец, перелез через ограду Летнего сада. Там, напротив Михайловского замка, есть чудесный лаз в сад. Возле самой границы решетки и перил моста через Фонтанку. Надо только набраться смелости и сделать один небольшой шаг наискосок – с перил над водой прямо на мягкую траву.

Пономарев прыгнул первым. А потом протянул обеим девчонкам руки. Все получилось просто. И никакого экстрима.

Было часов пять утра. Их класс уже вернулся из заплыва до Ладоги и обратно. По дороге на теплоходике была станцована сотня медляков, выпито из пластмассовых стаканчиков море «отвертки». Все эмоции были растрачены. Все общие воспоминания перебраны. Выжатые как лимоны и даже, кажется, постаревшие за эту безумную ночь, все они, наконец, распрощались друг с другом, обнимаясь и целуясь на манер американских тинейджерских сериалов. И только самые неразлучные все еще никак не хотели расходиться.

Теперь все они умещались на скамейке, сокрытой от посторонних глаз густыми кустами. Да никаких посторонних глаз вроде бы и не было. И как это только им пришла в голову такая чудесная мысль – забраться в закрытый на ночь Летний сад?

Скамейка была использована максимально практично. Сидели и на спинке, и внизу.

Пономарев втиснулся между ребятами и усадил себе на колени Кристину.

– А я уеду. Послезавтра. Завтра спать буду весь день. Ни за что не останусь в городе. Что лето-то пропускать? Год впереди тяжелый. Буду на даче готовиться. Утречком часиков в шесть буду вставать. Сначала в озере купаться. Потом бегать в лесу. А потом уже – заниматься. Я пока к этим, к школьным, экзаменам готовилась, на два килограмма потолстела. И окно не открыть – такое душилово на Московском. Кошмар.

– А у меня хорошо. Перед окнами сирень. Трава по пояс. Первый этаж. Если руки домиком сделать, то кажется, что на даче.

– А руки-то зачем домиком делать. Крыша, что ли?

– Да нет. Просто чтоб дома вокруг не видны были.

– А ты куда будешь поступать?

– В медицинский.

– Да ну... Гадость какая. И платят мало.

– Да почему гадость-то? Небось, сам когда болеешь, врачей вызываешь, а не электриков.

– А я, блин, все думаю, что это за маршрутка такая по городу ездит – «ноль-три»? Никак маршрут не просчитать. То там, то здесь.

– Я на «скорой» не хочу. Собачья работа. Я на третьем курсе специализацию возьму. Пластическим хирургом стану.

– К тому времени все мы хорошенько поистаскаемся. И все к тебе придем делать подтяжку,– оптимистично сказал Пономарев, придирчиво оглядывая Кристину.– Некоторым, кстати, я бы уже рекомендовал.

– Тебе, Пономарев, как убогому, все сделают первому и бесплатно,– сказала Саня.– На твоей морде Оля как раз руку и набьет. Будешь служить науке.

– Нет, Саня,– серьезно ответила Кристина.– Я против экспериментов на животных.

Они засмеялись. А Пономарев оскорбленно передернул плечами и стал смотреть в сторону.

– Хм, Пономарев, держись. Во попал...– проявил мужскую солидарность коротышка Парецкий.– На свадьбу-то нас пригласить не забудете?

– Если она состоится, конечно.– Кристина взбалмошно вскинула бровь.

– Да куды ты денесся! – Парецкий доброжелательно похлопал ее по плечу.

– А я замуж никогда не выйду,– спокойно сказала Саня, глядя вверх, на листья деревьев.

– Чего это ты, Сашка? Кто бы говорил, вообще...– усмехнулась Нина и крикнула, не оборачиваясь: – Вовк! Вы тут самое интресное пропустите с вашей лирикой!

Ей не ответили.

Сима Иванцова и Вова Вертлиб стояли в десяти шагах от скамейки. Под кленом. Нина посмотрела и махнула рукой.

– Нехай наговорятся,– и добавила: – В последний раз.

– Да? Ну ты даешь... Не боишься?

– Да чего бояться-то? Нет. Я для него все равно что дрессировщица. А он кобель. Так что ж ему, с сучкой не дам понюхаться, что ли?

– Это еще большой вопрос, Нинель, кто из вас сучка...– вполголоса попытался урезонить ее Макс.– Я бы воздержался от аналогий.

– Вот и воздержись. Воздержание облагораживает,– отрезала Нина.

Невысокая плотненькая Симочка смотрела на черную кору клена и сосредоточенно отрывала от нее кусочки. Глаза у нее были как зеленые виноградины, в абсолютно прямых черных ресницах с пшеничными наконечниками. И все у нее было таким же прямолинейным, как стрельчатые ресницы,– мысли, стремление к правде, жизненные идеалы и бестактные слова.

Вертлиб смотрел на нее с сожалением. Она тоньше, возвышенней и ближе ему, чем Нина. Но лучше им расстаться на выпускном и писать друг другу длинные письма по электронной почте. Ведь все равно они с Ниной уедут отсюда в Америку. У Нины там родственники. Может быть, когда-нибудь, совершенно неожиданно для себя и Нины, он все-таки создаст что-то гениальное, а не просто торговые комплексы, о перспективности которых все время говорит Нина. И тогда ему не стыдно будет вернуться.

Но только он об этом подумал, как опять стало тяжело на душе от предчувствия того усилия, которое надо будет совершить.

У Симы была особая манера говорить. И она всегда вызывала в нем противоречивые чувства. Когда они были наедине, он не обращал на это внимания. Но когда появлялся кто-то третий, ему становилось неудобно. А неудобство он ощущал кожей. Его просто ломало. Она говорила, как будто читала нараспев стихи, как поэтесса в экстазе. Белла Ахмадулина. И концы ее фраз зависали с неправдоподобной интонацией, как пророчества Кассандры. Эта манера проявлялась только тогда, когда она говорила о сокровенном – своем или Володькином. А в остальном она была совершенно нормальной. Веселой и компанейской. И даже следа этой распевности не прослеживалось.

– Я не понимаю, Володька. Как же ты собираешься жизнь провести с человеком, который тебя абсолютно не понимает? Мне кажется, это так ясно. Ведь она же о тебе ничего не знает. И мне это так странно.– Сима говорила убежденно, но при этом у нее временами пропадал голос, потому что обида сжимала горло. И чуть странно двигались бледные тонкие губы. Только усилием воли она не позволяла им расползтись уголками книзу.– Мне казалось, что вот мы-то как раз с тобой прекрасно понимаем друг друга. Столько сил было потрачено, ты же не мог этого забыть, на то, чтобы сверить все наши слова, что это значит вот это. Мне кажется, ты сам не понимаешь, что так ты угробишь свою жизнь. Просто угробишь... Будешь есть, спать и работать в каком-нибудь американском офисе. Тоска...

– Ну, до американского офиса еще столько всего надо сделать... Сим... Все не так. Ты говоришь, что она меня не понимает. А мне не надо, чтобы она меня понимала. Мне трудно объяснить... Ну, это... Не знаю... Она делает меня... Ну, вот как хочешь к этому относись, но она делает меня нормальным человеком. Ты делаешь меня больным! Ну не смотри на меня так, Симка! Ну мы же договаривались – только правду. Я только недавно понял – ты холишь во мне те черты, которые сам я в себе ненавижу... Мы не смогли бы жить вместе. Точно тебе говорю.

– Я делаю тебя больным? – Она задохнулась. Но никаких слез себе не позволила. Ей все казалось, что сейчас она, как всегда, его уговорит. Достучится до его сердца.– Я просто люблю твой талант, верю в него и не хочу, чтобы ты подстраивал свой дар под низкопробный спрос. А она именно к этому тебя приведет. Мне больно смотреть, как она отмахивается от тебя именно тогда, когда ты говоришь особенные вещи. Она же примитивная. И тебя хочет обрезать под трафарет. И ты на это согласен? Скажи мне. Да? Ты согласен?

– Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И знает, как надо. И потом... Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.

– А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно! А этого ничего не будет, если она будет давить. А депрессии... Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь? Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.

– Ну, Сим... Знаешь... Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.

– Не знаю...– Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих.– Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше... Хорошо. Пусть. Забудем. Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.

Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.

– Вовк! – вновь позвала Нина, не оборачиваясь.– Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.

– Пойдем! – Он тронул Симу за плечо.– Нас уже зовут, неудобно...

– Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной.– И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.

– Ладно... Я пойду... Ты давай...

Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение. То клыки прорезались, то убирались...

А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула. И поняла, что не хочет возвращаться ко всем. Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..

Она медленно пошла по аллее, дотрагиваясь руками до гладких мраморных тумб. Ее никто не окликнул.

И кто это назвал ночь белой? Совсем она не белая. Вон как вокруг темно. Ветви деревьев сплелись в вышине, и весь сад был как будто под крышей. И только белые статуи маячили вдалеке, как привидения.

Ее манил сумрак аллеи. Ей вообще захотелось подняться к ближайшей мраморной статуе и безмятежно окаменеть с ней в обнимку на долгие века. Или до тех пор, пока Вова Вертлиб не вернется из своей Америки и не расскажет ей о том, что построил в центре Нью-Йорка гениальное архитектурное сооружение.

А пока ведь все равно ждать. Так какая разница где: на факультете культурологии или в обнимку с холодным камнем? А зимой их закроют зеленым ящиком. И замороженная Сима будет стоять и ждать весны. «А они ведь такие же несчастные, как я»,– подумала она вдруг с удивлением. Подошла к трагической женской фигуре, встала на железную трубу газонной ограды, схватилась за мраморный посох и поставила колено рядом с босыми ногами статуи.

А когда встала рядом с ней в полный свой маленький росточек, то замерла...

– Ой, ребята! Идите скорей сюда! Что я тут нашла, вы только посмотрите! Эй! Слышите меня! Алло!

На каменном пальце у статуи посверкивал удивительной красоты старинный перстень с черным, выпуклым, как глаз араба, камнем. Сима просто не поверила своим глазам. Она прикоснулась к перстню и попыталась снять.

Но в этот момент ей показалось, что статуя резко покачнулась. Она взвизгнула, потеряла равновесие и спрыгнула вниз, упав на колено и запачкав белые брюки песком.

К ней уже деревянными шагами приближались потрепанные бесконечной ночью друзья.

– Чего у тебя тут, Серафима?

Она горящими глазами посмотрела на одноклассников.

– Смотрите, что нашла...– Она показала на статую.

– Стоит стат{2/Accent}уя в лучах заката,– тупо отозвался Пономарев.– Да.

– Ну, на руки-то внимание обратите.

– Руки как руки. Вот пальчик один отломан когда-то был. Надставили. Ну и что такого? Мы бежали, думали, тебя насилуют. Посмотреть хотели...

– Как что? А перстень какой красивый! – удивилась их равнодушию Сима.

– Какой перстень? Нет тут никакого перстня. Ну, ты напилась, Серафима! Во даешь! – с восхищением посмотрел на нее Парецкий.

– Что значит нет? А это что? – Сима взяла ветку, указала ею на перстень и торжественно оглянулась.

На нее смотрели с недоумением.

– Нет, Симочка, ты не напилась. Ты, скорее всего, обкурилась. И капитально,– обходя ее по кругу и разглядывая с любопытством, проговорила Нина.

– А я вижу! – вдруг раздался позади них голос Сани.– Вот же оно, кольцо!

– Да где?! С ума вы, что ли, все посходили!

Саня подбежала к статуе, ловко забралась и стала снимать перстень с пальца. Но в этот момент кто-то из девчонок громко завизжал. Стало как будто темнее. Саня оглянулась и готова была потом поклясться, что увидела позади, на аллее, какую-то рябь и промелькнувшее, как рыба на мелководье, чье-то лицо и длинный силуэт. Перехватив ее остановившийся взгляд, назад тут же обернулись и все остальные.

Через минуту они, как рекордсмены мира, один за другим перелетали через ограду и летели без оглядки вон из сада.

Наступал рассвет. Но утро огибало Летний сад, как остров. В нем, казалось, с восходом стало только темнее.

Небо было ослепительно-белым. Нереально белым. Будто бы над Манхэттеном расстелили исполинский лист гоcзнаковой бумаги. И ему, русскому мальчишке, увлеченному бесконечно изменяющимися архитектурными формами, казалось, что именно в этой точке планеты невидимый искуситель предлагает любому желающему продолжить, увеличить до бесконечности стремительные вертикали островных башен.

Вова Вертлиб стоял перед знаменитыми на весь мир небоскребами Всемирного торгового центра и завороженно впитывал волшебный отблеск исполинских стеклянных граней.

«Сбылась-ась-ась-ась, сбылась-ась-ась-ась идиота мечта-та-та-та!» – напевал про себя будущий известный американский архитектор русского происхождения по фамилии Вертлиб. Вибрирующий сигнал тысячного GLOBO удачно попал в ритм его песенки:

– Хэллоу! – «Ну не адвокат дьявола, но все равно Манхэттен кругом, понимашь...»

– Ты нормально добрался?

– Итс олл райт, дарлинг!

– Вовка, не дурачься! Ты знаешь, что будет, если ты провалишь это интервью? – Он ловко протиснулся между двумя арабками, пискнув: «Пардон, мадам!» – Я серьезно! Дядя Слава очень беспокоится. Этот Коралис – большая шишка, и дяде Славе стоило большого труда...

– Нинуль, я взрослый мальчик! Я уже в холле и в самом боевом настроении...

– Остается надеяться. Мы все очень волнуемся за тебя! Обязательно позвони сразу после интервью!

– Обязательно!

Юноша быстро миновал справочное и оперативно сориентировался в холле у многочисленных лифтов. Ожидание кабины затягивалось. «И кто-о-о ска-а-зал-ал, что лифты скоростны-ы-ы-е?» – Ожидание не совпадало с его возбужденным состоянием, и песенка обрела печальный фольклорный мотив. «Нужно... Нужно-нужно-нужно нам кому-то позвонить! Едь же ты, скорее!» – И тут же, отвечая на его просьбу, музыкально брякнули сигнальные колокольцы лифтов. Несмотря на кондиционированный воздух, путешествие оказалось так себе, как в родном, питерском «Отисе». Время тянулось подобно изрядно пережеванному «Диролу». Возникшее было желание позвонить кому-нибудь прямо отсюда, из кабины скоростного лифта Всемирного торгового центра, вместе с ощущаемой перегрузкой перемещалось все ниже по телу и вовсе ушло в виниловый пол кабины. А еще слишком серьезные лица попутчиков. «М-да, это явно не голливудская массовка...» – но несмотря ни на что, ощущение Большой Жизни присутствовало.

Присутствовало даже тогда, когда блеклая крыска, сидящая за офисным пультом, обнажая несоразмерные с кукольным личиком резцы, сообщила «мистеру Вертлибу», что «мистер Коралис задерживается, но, помня о назначенной встрече, просил извиниться и подождать его в холле. Не более четверти часа».

– Сорри, мистер Вертлиб! – пискнула «крыска Холли», кокетливо оправляя именной бедж.

– Владимир,– по-своему понял ее юноша и протянул руку через стойку. Лапка Холли полностью соответствовала первому впечатлению. «Может, там, за стойкой, еще и хвост имеется?» – Он попытался перегнуться через барьер, но росту не хватило.

– Вам что-нибудь предложить? Чай, кофе, вода?

– Воды, если можно.

– Справа по коридору – аппарат,– коготок грызуна указал направление движения. «Нет, прав был дед: Америка – страна не совсем вменяемая».

Вова Вертлиб быстро освоился в гостевом предбаннике «М. Дж. Коралис Девелопмент инк» и с пластиковым стаканчиком ледяной воды в руке расположился перед огромным панорамным окном холла. Внизу лежал самый настоящий Нью-Йорк. Он медленно и с нарочитым достоинством поставил воду на стеклянную столешницу комнаты для гостей, так же, не торопясь, извлек из кармана свадебный подарок новой «американской» родни – спутниковый телефон GLOBO и, разыскав в памяти номер Макса Парецкого, небрежно нажал на вызов.

– Парецкий экут-ву!

– Здорово, Макс, ты как, ты где?

– А, мсье Вертлиб! Я – нормально. Вокруг меня бульвар Круазетт, передо мной тащится в открытой «альфе» дедушка Бельмондо и собирает улыбки поклонниц. Мне не перестроиться, а у него тщеславие заело! Ладно, продолжаю: рядом со мной какая-то испаноговорящая телка, от которой мне не отделаться уже вторые сутки, поэтому торчу с ней здесь, нарезаю круги по набережной и выслушиваю папашины матюги из Монако по телефону. Думал, это опять он звонит.

– Круто! А что, бабец-то хороша?

– Вы – женатый человек, мсье Вертлиб! Ай-ай-ай! Но, по старой дружбе, так уж и быть, доложу: клевая бабешка, прыткая и гибкая. Только вот не понимает текущего исторического момента.

– А может, это любовь?

– Скорее, к моей машине. Ладно, ты лучше про себя расскажи. Как вы там с Нинкой, устроились?

– Почти. Сейчас сижу в холле на сорок седьмом этаже Всемирного торгового центра и дожидаюсь встречи с мистером Коралисом.

– Серьезный мальчик! Про центр знаю, слышал, а что за перец твой мистер Коралис?

– Крутой делец, по всему миру строит торговую недвижимость.

– Ну ты даешь! Слушай, ладно Коралис, он уже строит, а ты-то ему на кой сдался со своим первым курсом?

– Рекомендации, Максик! Америка – страна рекомендаций! Если я ему понравлюсь и произведу должное впечатление, то мистер Коралис станет моим будущим боссом и спонсором на весь период обучения. Опа!

– Н-да, брат, завидую! Ну, а как там вообще?

– Где именно?

– Ну где-где, на сорок седьмом этаже! Веришь-нет, но еще ни разу на такой верхотуре не был.

– Мечта идиота, Макс! Внизу – Нью-Йорк, вокруг – небоскребы, все сверкает, все блестит! Оба-на! Даже кино снимают!

– Какое кино?

– Черт его знает, но прямо на меня летит самолет! Самый настоящий «боинг»!

– Как это, прямо на тебя?

– ...

– Алло! Вовка, так что там с «боингом»? Алло! Алло! – Но наушники не выдавали ничего, кроме эфирных шумов, а потом и вовсе замолчали.

– Нью-Йорк, Нью-Йорк...– Парецкий передразнил Синатру,– а связи человеческой наладить не могут!

Он с досадой ударил обеими руками по рулю. Наушники хенд-фри неожиданно не то просипели, не то прохрипели, но очень коротко и невнятно. И снова – тишина. Спутница вопросительно смотрела на Макса.

– Ну, чего ты пялишься, Кармен-сюита?! У них там,– он выразительно махнул рукой в сторону моря,– в НьюЙорке, кино снимают!

– О, Нью-Йорк! – И иберийская шалава, встав во весь рост в белоснежном «мерседесе» Парецкого-младшего, удивительно сильным и чистым голосом запела знаменитую песенку. Макс восхищенно смотрел на нее.

– Ну ты даёшь, Кармен! Миннелли отдыхает! – А про себя подумал: «Может, прихватить ее с собой? Затереть родителю, что таланты для нашего кабаре искал?»

С самого раннего утра Сима Иванцова ощущала беспокойство. Оно появилось сразу, стоило только солнечному лучу прервать сладкий утренний сон. Поначалу смутное и непонятное, это состояние все четче проявляло свой тревожный характер, и Симочка мучительно искала объяснений.

Прибирая локоны под резинку купальной шапочки, она набралась мужества и спросила себя: «Вовка?» Задумалась и, не обращая внимания на брызги холодного душа, обжигавшие плечи и острые лопатки, медленно присела на краешек ванны. «Нет, прошло еще очень мало времени. Он же такой восторженный и открытый для новых впечатлений, да и Нинка совсем не дура, не будет она с самого начала давить чугунным прессом на молодого мужа. Все, это не мое дело, пусть будут счастливы! Америка – страна для счастливых людей!» Симочка резко поднялась и смело вступила под холодный утренний душ.

Но и под обжигающими струями воды, и потом, когда растиралась мохнатым полотенцем, она все равно думала о Вертлибе. Не в развитие неких своих рассуждений, а просто так. Даже не столько думала, сколько вспоминала: Вовкину улыбку, походку, те словечки, из которых состоял тайный язык их общения. Повесив махровое чудо сушиться и закутавшись в халат, Симочка решила, что беспокойство ушло, но стоило ей только покинуть ванную, как тысячи невидимых игл кольнули внутри, под левой грудью, и она бессильно прислонилась к стене. «Нет, нет, нет! С ним ничего не может произойти! Ни-че-го!» Симочка глубоко вздохнула, собралась и вышла на кухню.

– Тебе нездоровится или что-то не так с учебой? – спросила мама обеспокоенно, подавая завтрак. Сама будучи натурой впечатлительной, она обладала удивительной способностью улавливать чужие тревоги и беспокойства и активно сопереживать им.

– Нет, нет, мам... Все нормально. Просто...– И серьезная девушка Серафима Иванцова, будущая звезда отечественной культурологии, совсем было решила ввести любимую маму в заблуждение, но не смогла найти необходимых слов.

– Серафима! Я тебя прошу, не скрывай ничего! Мы живем в такое время! – И мама решила ограничиться подобным кратким внушением.– Все, Симка, мне пора бежать, целую! – Иванцова-старшая мягко чмокнула любимое чадо в щечку и, передвинув на ходу красный бегунок настенного календаря, растворилась в полусумраке коридора и шуме наступившего дня.

Завтрак у Иванцовых был традиционно плотный – народ в семье работящий и большую часть суток проводит вне дома. Оттого перед Симой стояла традиционная утренняя задача: креветочно-творожный мусс, пара «утомленных» в духовке бутербродов с чеддером и две длинные венские сосиски. Против обыкновения Симочка не стала задумываться над вечным вопросом «С чего начнем трапезу?» и машинально, в силу привычки и недавнего холодного душа, энергично принялась за первое попавшееся блюдо. Мысли ее витали где-то далеко от семейной гастрономии – между обидой на себя за неуклюжую попытку соврать и семейством молодых Вертлибов в далекой Америке.

Серафима очень уважала себя за спокойствие, с которым приняла окончательное и бесповоротное решение Володьки жениться на другой. Сейчас она чаще всего вспоминала, как согласилась прийти на свадьбу только из упрямой и наивной уверенности, что именно сегодня ее любовь поможет ей найти те самые слова, услышав которые, Вовка изменит свой выбор. Но, увидев удивительно счастливого, даже необыкновенно просветленного в своем счастье жениха, Серафима отложила последнюю попытку и постаралась вместе со всеми гостями разделить радость праздника. Что самое удивительное – все получилось без мучительной и все уничижающей ревности, без досадной и бессильной злости, даже без глупых двусмысленностей, на которые ее так и подбивали одноклассницы, заранее подготовив для Симы специальный тост – «со смыслом».

Но сегодня все было одновременно так и не так. И возникло это «не так» буквально в последние минуты, после душа, а сейчас окончательно оформилось в понимание: ей плохо, ей очень плохо, грустно и одиноко без Вовки. Как бы она ни храбрилась и в какие бы спартанские режимы себя ни загоняла.

Сима нахмурилась, но изменить хода своих мыслей не могла – прямо за этим столом, напротив, будто настоящий, сидел Вовка и широко улыбался. Симочка резко встряхнула головой, отгоняя прочь мечтательный мираж.

«Бывают же у человека не его дни. Может быть, все беспокойство от этого? Или, как назло, нынче выдался какойнибудь коварный лунный денек...» Со своего места Сима не видела календаря, заботливо предупреждавшего в числе прочего и о лунных обстоятельствах наступившего дня. Она торопливо отпила кофе и подошла к настеннику. «Одиннадцатое сентября. Обыкновенный лунный день. Мимо, подружка, мимо...» Симочка вернулась к столу. Большая белая тарелка, на ней две «венские» сосиски лежали параллельно, вытянувшиеся, как барабанные палочки. «Барабанные палочки! Одиннадцать – барабанные палочки!» – ей сразу вспомнились вечерние посиделки за бочоночками русского лото на бабушкиной веранде в Тайцах. Огромный абажур, покрытый шалью, взрослые и дети за необъятно круглым столом, веселые выкрики и шуточные вопросы: «Барабанные палочки! Кочережечка! Лебединые шейки! Дед, дед, сколько тебе лет?»

Взгляд случайно упал на наручные часы: «Боже! Прозавтракалась!» Симочка решительно сунула сосиски в холодильник и, на ходу снимая халат, кинулась собираться.

– О, Симка-дымка-невидимка! Слыхала про Америку? Раскрутилася веревочка, показался ей конец! – Прыщавый Губкин, прибывший учиться из далекого Забайкалья чуть ли не с рыбным обозом, был записным патриотом и чего-только-возможно-фобом: от нацизма и сионизма до трусиков-танго и стриптиза включительно. Идеалисткескромняге Иванцовой он пытался покровительствовать.

– Какая веревочка, ты о чем?!

– Гы! Тайга в твоей голове! – Он по-простецки ткнул потными пальцами прямо в лоб чистоплотной Симочке.– Как в старом анекдоте: «Мистер, у нас в Америке... Америке! Капец твоей Америке! Кто, гады, ботинок на пульт бросил?!» А, не слыхала, что ли? – И Губкин оторопело замолчал.

Непривычно взволнованная Сима, такой он ее никогда не видел, раскрасневшаяся, с крепко сжатыми кулачками, явно хотела ему возразить. Но решительность сокурсницы выглядела странно: вся ее ладная, собранная фигурка, готовая к физическому отпору, контрастировала с растерянностью и тревогой, ясно читавшихся в смятенном взгляде.

– Ты чё, Иванцова?!

– Через плечо, придурок! – И острый Симочкин кулачок больно ткнул Губкина в прыщавую бурят-монгольскую скулу.– Еще раз дотронешься до меня своими лапами – всю морду разворочу! – Серафима половчей перехватила лямки рюкзака и, дробно стуча каблучками, устремилась вниз.

– Симка! Вот ужас-то, ты слыхала?! – Через старинный холл университета к девушке спешила еще школьная подруга – Саша Ратнер. Поняв по Симочкиному виду, что она не обладает всей полнотой информации, Саня затараторила:

– Короче, как там наши, я не знаю, но в Нью-Йорке и еще где-то, не запомнила где, арабы самолеты рейсовые направили прямо на небоскребы! Прикинь, да?! С пассажирами! А там же люди!

– Где там? – непонимающе спросила Сима, и все тревоги утра, до сего момента тлевшие в ее сердечке, моментально увеличились многократно.

– Хо! Подруга, в небоскребах, где! Ты представляешь, если бы Нинка с твоим Вовкой там оказались, а?

Побледневшая Симочка замерла, крепко ухватив Саню за руку. Все звуки и краски мгновенно померкли, уступив место хаотическому движению цветовых пятен и тишине...

– Иванцова, отпусти, говорю, и так синяки останутся! – Сима очнулась и разжала руку.

– Ну ты глянь, а?! – близорукая Ратнер рассматривала места будущих синяков. Симочкины пальцы четко отпечатались на ее руке чуть выше запястья.– Да успокойся ты, чума! Нинка с Вовкой в Атлантик-Сити, там, где дядюшка Нинкин дерьмо качает, им до этого Нью-Йорка, как нам с тобой сейчас до Парижа. Правду тебе говорю, подружка! Сама прикинь?! Да расслабься ты!