Семь колодцев Стародубцев Дмитрий

9

С Вовочкой я познакомился в седьмом классе. Его привели в аудиторию во время урока и сказали, что теперь он будет учиться с нами. Это был неопрятный, очень толстый, но весьма подвижный парень с тяжелыми, как спортивное ядро, кулаками.

На первой же перемене он обыграл в трясучку всех чемпионов школы, даже Паскея и Фому, а потом взялся за мелюзгу, очень быстро наполнив карманы форменного синего пиджака тяжелым лязгом меди. Я тоже лишился своего обеда.

После этого Вовочка выкурил под лестницей папиросу, угостив нескольких своих новых приятелей, а потом в туалете на третьем этаже написал на стене огромными буквами известное нехорошее слово.

И тут я понял: это тот самый Вовочка. Ну ВОВОЧКА! Прототип забавных сюжетов «Ералаша», гроза всех учителей и учеников, а также их родителей. А еще герой знаменитых анекдотов про Вовочку, которые я знал тогда в бесчисленном количестве:

«В школу на урок английского языка приходит проверяющий из РОHО и садится на заднюю парту рядом с Вовочкой. Учительница, недавно начавшая преподавать, очень волнуется, но урок вести надо.

— Я сейчас напишу на доске фразу, — говорит она, — а вы ее переведете на русский.

Пишет. У нее падает мел, она нагибается, поднимает его и дописывает.

— Кто переведет?

Вовочка изо всех сил тянет руку. Учительница боится его вызывать, но делать нечего. Вовочка:

— Была бы юбка покороче…

— Что?! — возмущается учительница. — Вон из класса!

Вовочка собирает портфель и с размаху отвешивает проверяющему подзатыльник:

— Блядь, не знаешь — не подсказывай!»

Или вот:

«Вовочка приходит в школу на новогодний карнавал в красном костюме, в красной шапке и ботинках, и с лицом, выкрашенным в красный цвет.

Классная руководительница спрашивает его:

— Ты, наверное, нарядился в костюм помидора?

— Нет, я — гнойный нарыв нашей школы, — гордо отвечает Вовочка, выдавливая изо рта сметану».

И еще:

«Учительница литературы дает задание:

— Дети, придумайте стихотворение: начало — ваше, конец из классики.

В классе тишина, один Вовочка тянет руку. Учительница неохотно:

— Ладно, Вовочка, отвечай.

Тот встает и с пафосом декламирует:

— Я любил ее сегодня. Нежно сиськи ей крутя…

— Вовочка, опять?! Марш за директором! Вовочка уходит, возвращается с директором. Директор:

— Ну что он опять натворил? Учительница:

— Я задание дала сочинить стишок: начало ваше, конец из классики.

Директор:

— Вовочка, рассказывай. Вовочка:

— Я любил ее сегодня. Нежно сиськи ей крутя… Директор:

— Вовочка, а классика здесь где? Вовочка:

— То, как зверь, она завоет. То заплачет, как дитя». А вот:

«Мама укладывает Вовочку спать, красивым голосом поет ему колыбельную. Наконец Вовочка не выдерживает:

— Мама, я понимаю, ты зашибись поешь, но мне бы поспать!»

— Вы знаете, — объяснил он родителям, — я дал их дедушке с маленьким мальчиком. Малышу так хотелось прокатиться с горки!

Родители умилились доброму поступку сына.

Вскоре раздается звонок. Появляется старик с малышом, возвращает санки и начинает отсчитывать деньги. Вовочка берет деньги, тщательно пересчитывает и вынимает из кармана наручные часы.

— Все в порядке, получите ваши часы».

И самый последний:

«Ругаются Вовочка и Машенька.

— Ты сорока! — говорит Вовочка.

— А ты толстожопая обезьяна! — отвечает Машенька. Вмешивается учительница:

— Машенька, зачем ты так? Вова же про тебя ничего такого не сказал, только назвал тебя сорокой!

— Ага, ничего не сказал! Он ведь щю ту соpокy, которая этому дала, этому дала и этому дала…»

И вдогонку:

«Почтальон приносит заказное письмо и звонит в дверь. Открывает Вовочка с бутылкой пива в руке, попыхивает здоровенной кубинской сигарой. Повсюду валяются пустые бутылки, девчачьи трусики и колготки, использованные презервативы.

Почтальон в изумлении выдавливает:

— Э-э… мальчик, родители дома?

Вовочка небрежно стряхивает пепел с сигары прямо на ковер.

— А ты сам-то, бля, как думаешь?..»

И вот этот:

«— Иван Петрович! — с нахальной улыбочкой обращается Вовочка к учителю. — Я не могу разобрать, что вы написали в моей тетради.

— Я написал: пиши разборчиво!»

И еще раз:

«Вовочка вернулся домой без своих санок.

Все эти уморительные анекдоты были теперь не про абстрактного мальчика-подростка из народного фольклора, а про вот этого колоритного парня с задней парты, который сначала грозил кулачищем Кузе, который осмелился не дать ему списать домашнее задание, потом играл с Яцеком в морской бой, потом читал «Три мушкетера», положив книгу на колени под партой, а затем отпросился в туалет по причине поноса и одновременно запора и вернулся только к концу урока, насквозь пропахнув табаком. Он казался мне живым олицетворением всего хорошего и плохого, смешного и трагикомичного, что было в этих анекдотах, он виделся мне почти знаменитостью, ибо какой советские школьник — черт побери! — не знал, кто такой Вовочка!

С первых же минут Вовочка будто пытался всячески укрепить это мое первое впечатление. Он продавал в школьном туалете по пять—десять копеек черно-белые порнографические фотки, ходил по школе с косметическим зеркальцем, привязанным к ботинку, и рассматривал, что у девчонок и даже у учительниц под юбкой, изо всех сил прогуливал, придумывая в кабинете директора самые невероятные оправдания, хватал кол за колом, ибо чаще всего двойка не в полной мере отражала истинный объем его знаний, водил дружбу с самыми отъявленными негодяями близлежащих окрестностей, которых все боялись до дрожи в коленках.

На пятый день пребывания новичка в нашей школе его поймали в универсаме на краже вина — в его школьном портфеле обнаружили двойное дно. Директор, которого называли Гудвин, приказал собраться всем классам в актовом зале школы, выстроиться по стойке «смирно», как на пионерской линейке, и, окончательно рассвирепев из-за вдруг сломавшегося микрофона (а он любил, чтобы его речи транслировались на все помещения школы), набросился на Вовочку со всей яростью, на какую был способен. Тот лишь низко опустил свою нечесаную репу и виновато мычал в ответ. Директор наорался и успокоился, тем более что заметил, как по щеке неудачливого воришки скользнула крупная слеза раскаяния. Ему понравилась Вовочкина покорность, и на первый раз он его простил.

Парадокс состоял в том, что Вовочку все обожали. И ученики и учителя. Несмотря на имидж последнего разбойника, чему способствовал в основном внешний вид и удивительная способность попадать во всевозможные переделки, он был добродушным, открытым, славным парнем, и его хулиганская физиономия, при виде которой на отдельных отличников нападал столбняк, уже никого не страшила. Надежда, наш классный руководитель, часто про него говорила так: «Ничего страшного, что двойки, зато из него получится хороший рабочий. Мы его вытянем!»

«Мы его вытянем!» — вторили все учителя и втихаря, видимо по общей учительской договоренности, подсовывали ему на государственных контрольных готовые ответы.

Я почему-то Вовочке сразу понравился.

— Слышь, корефан, пойдем гардероб обшманаем? — предложил он однажды.

— Что сделаем? — не понял я.

— Глупый, что ли, совсем? По карманам пошарим. Если обыскать все пальто и куртки, обязательно рубля два наберем! Не дрейфь — не обману, деньги пополам.

— Так ведь это воровство! — изумился я.

— А я думал это воровство! — ухмыльнулся он. — Так пойдешь?

Я покраснел. Отказать лидеру класса (а он им стал в первый же день своего появления) было совсем не просто, но согласиться на его предложение — реальная возможность влипнуть в весьма неприятную историю.

— Там физичка постоянно шьется, поймает! — Я попытался отговорить Вовочку.

— Волков бояться — в лес не ходить! — отвечал он убедительным тоном. — Погнали!

Мы пошли в гардероб. Вовочка показал, как это делается. После минутных поисков он извлек из девчачьего полушубка, висящего на крючке, двадцатикопеечную монету.

— Давай теперь ты! Не дрейфь, не зажопят! Зажопили. Только я сунул руку в чужой карман, как появилась учительница физики…

Моя репутация в школе была раз и навсегда испорчена…

— Спасибо! — на следующий день сказал мне Вовочка.

— За что? — изумился я.

— За то, что не сдал…

Когда меня схватили на месте преступления, Вовочка спрятался за куртками в дальнем углу гардероба и остался незамеченным. Меня повели к директору и целый урок допрашивали: «Кто тебя надоумил, кто с тобой был?» — «Я сам все придумал, — отвечал я, стыдясь больше не своего проступка, а своих пылающих ушей. — И делал это один!» Я был на хорошем счету, и Гудвин отказывался верить моим утверждениям. Он злобно угрожал, сладко упрашивал, но так и не смог от меня ничего путного добиться…

— Давай брататься! — предложил Вовочка.

— Как это? — удивился я. Он объяснил…

Вскоре мы сидели у меня дома, на маленькой кухоньке шириной в два шага и пили яблочное вино. Я первый раз в жизни попробовал алкоголь, и мне, честно говоря, очень понравилось. Особенно то состояние неописуемого блаженства, которое меня тут же охватило.

— Хочешь анекдот расскажу? — предложил он. Вовочка знал два миллиона анекдотов, правда, половина из них были про зону и уголовный мир.

— Давай! — Я уже чувствовал к этому толстому и сильному парню искренние дружеские чувства и готов был с ним не только шарить по карманам в гардеробе, но и красть вино из универсама.

— Значит, интеллигента в очках в тюрьму посадили. Заходит он в камеру и видит: сидит на койке, скрестив ноги, пахан, весь в наколках…

И Вовочка, жирный, потный, сам с несколькими шрамами на лице и наколками на теле, изобразил этого пахана: уселся по-турецки на полу и принял властную позу. Его лицо перекосила натуральная гримаса матерого преступника. Это выглядело так убедительно, что я разинул рот от удивления.

— «Конфетку хочешь?» — спрашивает пахан. Интеллигент обосрался, не знает, что ответить, — продолжал Вовочка, не уставая гримасничать и менять голос. — Думает, скажу «нет», обидится пахан, скажу «да», мало ли какой здесь подвох. Дрожит от страха… Думал, думал и наконец говорит: «Хочу!»

Никто так здорово не умел рассказывать анекдоты, тем более про зеков. Я, давясь от смеха, с нетерпением ждал развязки.

— «А нету! — заревел Вовочка. — Хе-хе-хе!»

Я схватился за живот и в изнеможении осел на пол…

10

Это было недели через три после того, как я вернулся из армии. Мы с одной девушкой сидели на перевернутой лодке у воды, на Левом берегу и пили прямо из бутылки крепленое вино. Она, всасывая сквозь губы, делала несколько глоточков и передавала вино мне. Я запрокидывал бутылку над открытым ртом и вливал в горло не меньше полстакана дрянного пойла. Потом долго приходил в себя: занюхивал рукавом, глубоко затягивался сигаретой, стараясь перебить подкатывающую тошноту.

Ночь. Светлое звездное небо.

Воды залива тихо шелестели. На другой стороне, над сгорбленной избушкой лодочной станции, мерцала умирающая лампочка. Будто передавала в космос азбукой Морзе сигналы о помощи.

Мы были одни. Я жарко поцеловал ее в губы, бесцеремонно помял груди, жадно пощупал попу, потом грубо задрал ее юбочку, сорвал трусики и сильно вошел. Четвертый раз за этот день.

Трахаться она любила и умела. К тому же она была нимфоманкой. Ей всегда мало. А между ее ножек всегда мокро.

Я быстро вскипел, спешно отпрянул и разрядился на песок. Она с сожалением посмотрела на мой опавший предмет.

Мы познакомились только вчера, но уже сегодня были закадычными друзьями и щедрыми любовниками. Она была опытным и спокойным человеком. В свои семнадцать лет она уже повидала такое, что мне и не снилось, поэтому относилась к жизни с философской скукой, безмятежностью и смирением.

Моя спутница захотела писать и тут же у лодки запросто присела. Трусики ей не пришлось снимать — они, разорванные мной, белели на песке в нескольких шагах. Ударила струя. Ее пузырь был полон, и облегчалась она долго, с заметным удовольствием.

Я наблюдал за ней с легким любопытством.

— Тебе интересно? — спросила она.

— Что?

— Что-что. Смотреть, как я ссу?

— Ну так…

— Подойди. — Журчание из-под нее прекратилось. Я неохотно слез с лодки и подошел.

Она взяла мою руку, потянула ее вниз, заставив меня присесть, и сунула ее под себя, ладонью вверх. Потом вновь стала писать. Горячая струя ударила по пальцам.

Мы искупались. Голышом. Вылезли на берег. Она дрожала от холода. Я откупорил последнюю бутылку вина. Она выпила, согрелась, и ее язык развязался.

Долгое время у нее был друг. Ему было около пятидесяти. Он трахал ее, когда хотел и как хотел, но зато всегда подкидывал денег. Впрочем, стоял у него плохо. Больше всего он любил смотреть, как она писает на толчке, и при этом подставлять под ее струю свою ладонь. Со временем она так к этому привыкла, что, опустошая мочевой пузырь в одиночестве, ощущала, что ей чего-то недостает. Приучил, гад!

Три часа ночи. Вдруг, как в кинофильме, раздается мощный взрыв, и лодочная станция на другой стороне залива, вместе с огненным облаком, взлетает на воздух. А потом, будто на рапиде, деревянные обломки вперемешку с комьями земли медленно осыпаются в воду. Старой лодочной станции больше нет.

Я не могу поверить своим глазам.

Она с фатальной невозмутимостью смотрит на этот кусочек крутого боевика, случившегося взаправду, и говорит, притворно зевая:

— Скучно, поручик!

11

Азикофф проявил чудеса ловкости. Пока трое угрюмых молодцов боксерского вида в дорогих кожаных куртках поджидали его у первого подъезда, где он жил, Азикофф, воспользовавшись чердачным люком, взобрался на крышу, перешел в другой конец дома и вскоре выскользнул из последнего подъезда, рыбкой нырнув в кусты. Его маневр остался незамеченным.

— Кто такие? — спросил я, когда мы дворами и закоулками поспешали в сторону хозяйственного магазина.

Я не был удивлен: с Азикоффым постоянно что-то такое случалось.

— Владельцы паштета ко мне подослали, — озлобленно отвечал он. — Я тогда, кроме паштета, еще занял у них сто пятьдесят рублей.

Я присвистнул.

— Ни фига! Ну ты даешь!

— Да пошли они… Кому, на хрен, ихний тухлый паштет нужен?!

Он постоянно оглядывался.

Я едва за ним поспевал. Он, высокий детина с пустым рюкзаком на спине, широко и мощно вышагивал, будто дядя Степа из детского стишка, все время срезая путь через газоны и нещадно топча толстым армейским ботинком одуванчики с хрупкими белыми шапками.

— Лысого им по самые гланды! Уеду в Норильск, ёклмн, пусть ищут! Ха-ха! Да, Сашок?

Как влюбленность старо, как любовь забываемо-ново: Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм. О мучительный стыд за вечернее лишнее слово! О тоска по утрам!

В хозяйственном магазине Азикофф сразу юркнул в дверь с табличкой «служебное помещение». Прошло десять минут. Вскоре он вышел с тяжелой ношей за спиной. Из раздутого рюкзака высовывались заветные дерматиновые рулоны.

Азикофф был моим новым компаньоном. Его идеи — мои деньги. Мои деньги — его идеи. Пятьдесят на пятьдесят. Фифти — фифти. Мы решили быстренько, не отходя от кассы, заработать первый капитал здесь, в ближайшем Подмосковье, а затем купить вдоволь материала и уехать в Норильск, на крупные заработки.

Норильск. Галина. Бордовый дерматин и гвоздики с золотыми шляпками. Сотни, тысячи пока не обитых дверей.

Я поехал к матери и взял у нее пятьдесят рублей. Сказал, что устроился на хорошую работу и мне нужна новая куртка. Эти деньги и пошли на закупку дерматина.

Я провел скрупулезные подсчеты и сделал однозначный вывод: наше предприятие будет процветать. В тот момент меня даже больше заботило, куда я потрачу такую кучу денег. Мечтать здорово. Когда ничего нет за душой, когда ты еще ничего в жизни не видел, когда ты еще не успел вкусить и тысячной доли тех удовольствий и сладчайших пороков, которыми наслаждаются богачи, предаваться мечтаниям так сладостно, так увлекательно! А как потом весома победа!

Неделей позже я встал в четыре утра, как на рыбалку, и поехал на железнодорожную станцию. На перроне уже маячила знакомая долговязая фигура в рабочей одежде песочного цвета.

Мой компаньон был вдохновлен.

Вовочки до сих пор не было. Его мы пригласили поучаствовать в нашем замечательном предприятии на правах наемного рабочего.

Мы подождали полчаса, пропустив несколько электричек, и уехали одни.

Это были Мытищи. Уютный подмосковный городишко. Все, как в Москве, только преобладают пятиэтажки.

Азикоффу дали наколку, что здесь больше половины дверей квартир вообще не обито, и вскоре мы смогли убедиться, что это действительно так. Неведомая азикоффская агентура, как и всегда, оказалась на высоте.

Маленький нюанс: у меня была сломана рука. Несколькими днями раньше, ночью, во дворе собственного дома, я показывал девушкам на уличном турнике «солнышко». Мы были пьяные. Никто не верил, что я вот так вот, запросто, смогу выполнить это сложное гимнастическое упражнение. Особенно девушки. Но я-то знал, что это мне по силам. Я раскрутился на перекладине, что было сил, но вдруг сорвался и кувырком полетел на землю… Могло быть и хуже.

Увидев меня в гипсе, Азикофф позеленел. Это означало, что ему придется корячиться одному. Я вынужден был уступить ему часть своей доли от будущих доходов, и он постепенно успокоился.

Мы разделили обязанности. Я хожу по подъездам, звоню в квартиры, входные двери которых до сих пор не обиты или обивка требует обновления, и от имени несуществующего кооператива «Стрела» предлагаю срочную обивку двери. Азикофф выполняет всю черную работу.

Для начала мой учитель поставил план сделать за день пять дверей. Вскоре я убедился, что это не так-то и просто. Я обошел подъезд за подъездом целую пятиэтажку, но не нашел ни одного желающего. Одни соглашались обновить дверь, но у них не было сейчас денег, другие имели деньги, но не хотели тратить их на такой, по их мнению, пустяк. Два раза меня едва не покусала собака. Особенно трудно было выкручиваться, когда просили предъявить какие-нибудь документы. Большинство попросту отсутствовали или не открывали. Наверное, время было не совсем удачное.

Глухие бабки, алкоголики, сломанные звонки, злобные псы… Я был почти разочарован.

Азикофф сидел на детской скамеечке во дворе дома, довольно нагло водрузив ноги на свой рюкзак, и разгадывал кроссворд. Вскоре он стал совсем скучным и предложил прекратить поиски.

Я разозлился.

С ранних лет я чувствовал, что наделен неким даром убеждения. Люди ко мне прислушивались, и мне не сложно было направить их по тому или иному пути. Комсомол только подтвердил мои таланты. К тому же у меня светлое интеллигентное лицо, проникновенный взгляд. Все это необыкновенно помогало в жизни, расширяло возможности.

Я, наученный горьким опытом, изменил тактику, а вместе с ней и название кооператива. Вместо «Стрелы» я стал представителем частного предприятия «Уют». В первом подъезде соседнего дома я нашел сразу двух клиентов, в следующем — еще трех. Азикофф был ошарашен. Я понял по его реакции, что я проявил чудеса предприимчивости.

Мой дневной план был выполнен, но, окрыленный первыми успехами, я не остановился на достигнутом. В течение следующего часа я сорганизовал еще четыре обивки, и вскоре Азикофф вынужден был меня осадить:

— Хорошо, Сашок, успокойся! Я не смогу один обить столько дверей. У меня, ёклмн, не десять рук!

Закончив с клиентами, я превратился в подмастерье. Неловко, одной рукой, я помогал своему компаньону снять дверь с петель и разложить ее на лестничной площадке. Азикофф мерил, резал, прибивал… Учил меня.

Он работал быстро и умело, можно было предположить, что за свою жизнь он обил бесчисленное количество дверей.

Дело шло споро. Я приноровился работать одной рукой и вскоре ловко натягивал позолоченную нить и вколачивал золоченые гвоздочки с широкими рельефными шляпками.

Наблюдая за тем, как я мучаюсь, не в силах использовать вторую, временно неисправную руку, и удивляясь моему упорству, клиенты сочувствовали, иногда добавляли к обычной плате чаевые. Три. Пять рублей.

Мы были очень довольны.

Однако до меня дошло, что мой лукавый товарищ, рассказывая мне об обивке дверей, несколько преувеличивал. Найти клиентов было не так просто, к тому же на обивку одной двери уходило около часа, плюс нелегальная деятельность, за которую могут привлечь к ответственности. Да и материалов на одну дверь нужно вовсе не на четыре рубля. На все пять, потому что он забыл упомянуть о стекловате.

Впрочем, это меня не смущало. Невооруженным глазом видно, что дело стоящее, кооперативное. Совсем в духе новых времен. Если удасться обить все девять дверей, хозяева и хозяйки которых безвылазно дожидаются по моему указанию прихода «старшего мастера», дневная прибыль на двоих будет равна ста тридцати пяти рублям. Ста тридцати пяти рублям! То есть месячному окладу, который мне предлагали в одном из государственных учреждений.

12

Девятую дверь заканчивали уже к ночи. Хозяйка квартиры, симпатичная женщина лет двадцати пяти, была дома одна, может быть, и жила одна. Мы с Азикоффым все время на нее косились, благо она дефилировала перед нами всего лишь в халатике, который иногда при резком движении взметался, оголяя аппетитные ляжки. Я сподобился на незатейливый комплимент. Ей понравилось.

Пока мы вешали дверь на место, женщина накрыла на кухне стол и выставила бутылку крепленого вина. Мы, переглянувшись, ускорили работу.

Вскоре мы уже сидели за столом и с жадностью поглощали жареную картошку с колбасой, запивая еду вином. Хозяйка смотрела на нас почти нежно и то и дело подкладывала добавки.

Было очевидно: она хочет, чтобы один из нас остался, и я уже догадывался, кто этот счастливый избранник и какая благородная миссия ему предстоит.

Я поплыл. Мне вдруг стало тепло, сладко. Не хотелось уходить в чужую сиротливую темноту. Я желал навсегда остаться в этой сытной квартирке, рядом с хлебосольной и обворожительной хозяйкой. Сквозь тонкую материю халатика я угадывал крепкие покатые плечи и редкой величины и упругости грудь, не защищенную лифчиком и соблазнительную до одурения. Меня влекла эта похотливая грудь с проступающими твердыми сосками и все это основательное тело с ядреными ягодицами.

«Оставайся, — шепнул мне Азикофф на ухо, — она тебя хочет!»

В его глазах мелькнула обычная мужская ехидца.

Я уже подбирал подходящие фразы, чтобы выразить гостеприимной хозяйке признательность за оказанный прием и при этом намекнуть, что при взаимном желании мог бы несколько задержаться, как вдруг вспомнил о заработанных сегодня деньгах, которые мой подельник спрятал в носке. Что-то смущало меня в его поведении, в его желании покинуть эту квартиру одному. Уж не хочет ли он от меня отделаться, слинять с моей честно заработанной долей?

Мы уходили вместе. Владелица обновленной двери стояла в прихожей и сверлила меня каким-то унылым и упрекающим взглядом. Она была расстроена и не скрывала этого. Выходит, зря поила и кормила.

Я ощущал неловкость и торопил Азикоффа: «Опоздаем на электричку!» Он, пошатываясь от усталости и выпитого, никак не мог зашнуровать свои высокие ботинки, и мне пришлось обменяться с хозяйкой парой бессмысленных слов, которые лишь добавили в мизансцену грустной комичности.

На улице я потребовал от Азикоффа, чтобы он немедленно рассчитался. Прежде всего, мне нужно было получить пятьдесят рублей, которые я надеялся завтра же вернуть матери, а потом уже и все остальное. Мой приятель, однако, отказался делиться.

Я готов был наброситься на своего недавнего учителя и в гневе толкнул его в грудь. Азикофф в страхе попятился. Несмотря на свои физические данные, он знал, что связываться со мной нельзя, даже если одна из моих рук скована гипсом. Дрался я в основном ногами, и делал это достаточно хорошо, в чем он имел возможность много раз убедиться, когда мы с ним сражались у винного магазина за место под солнцем.

— Сашок, бля, чего ты дергаешься? — Азикофф оглянулся по сторонам. — Сейчас менты загребут, почки отобьют и все деньги отнимут…

Действительно, по другой стороне улицы крался наряд милиции. Было уже поздно, и два странных парня с тяжелым рюкзаком, о чем-то настойчиво спорящие, могли привлечь их внимание.

— Слушай сюда, ёклмн, — продолжал Азикофф, проводив стражей порядка чутким взглядом. — Отложим эти бабки на Норильск. Завтра еще поработаем… В конце недели купим дерматину, гвоздей, билеты на самолет и тютю, к Галине. У нее трехкомнатная квартира. Тебе выделим отдельную комнату. Понял, бля?

— Я хотел матери должок вернуть!

— Да успеешь еще…

Азикоффу удалось меня убедить. В его носке деньги будут целее, чем в швейцарском банке. Вот зуб. Дело задумано серьезное, и к нему нужно подходить со всей ответственностью…

Пятью минутами позже, когда мы стояли на автобусной остановке, я горячо сплюнул на асфальт и огорченно произнес:

— Эх, черт! Зря я у этой сучки не остался! Видал, какие груди? Как в порнушке!

— Делов-то? Вернись. Шлюшечка действительно чумовая. Одна жопа чего стоит! И отсасывает небось, как пылесос! А как она на тебя смотрела — мама дорогая!

Азикофф умел, сволочь, подначивать.

— Да чего я к ней пустой, что ли, пойду? Надо хотя бы бутылку взять…

Я умоляющим взглядом посмотрел на своего бережливого компаньона.

— Ладно! — сжалился Азикофф. — Вот тебе червонец. Вычту из твоей доли. Купи у таксистов бутылку водки и действуй…

Я вернулся, был с изумлением встречен и прямо на пороге обласкан. В эту ночь мне досталось все: и упругая грудь, и аппетитные ляжки, и ядреные ягодицы. И вся нерастраченная энергия молодой одинокой самочки…

С тех пор я Азикоффа не видел. Наверное, он улетел в Норильск. Но сквозь тусклые пространства прошедших лет я больше на него не обижаюсь. Надеюсь, что он добрался до своей Галины и привнес в ее существование нежность своих чувств и так необходимый всем нам достаток.

Правда, помнится, кто-то однажды в пивной рассказывал, что его грохнули за должок у винного магазина…

13

О чем это я? А, ну вот…

Школьные годы… Кто не вспоминает о них с замиранием сердца? Время самых глубоких переживаний, самых возвышенных чувств и самых искренних поступков.

Восьмой класс. Экзамены позади. Мы идем в прощальный поход. Доезжаем на электричке до Снегирей, а оттуда пешком до Истры.