Зов из бездны Ахманов Михаил

–Вижу и слышу, – промолвил я. – Но не мой это праздник, Бен-Кадех. Говоришь, жертвы богам приносят в Библе? Так я не гожусь для этого, я не гусь и не баран.

–Ты глупец, – с усталым видом произнес Бен-Кадех. – Не принесут тебя в жертву, не снимут кожу и в Тир не выдадут, клянусь Баалом! На праздник приходят в город жрецы из всех ближних храмов, и случается так, что один или двое пророчествуют перед владыкой. Нынче вошла богиня Ашторет в жреца, повелев, чтоб оказали честь посланцу Амона. Амон – могучий бог, нельзя пренебрегать его желанием, нельзя оскорблять, нельзя гнать из Библа! Так сказала богиня, и князь прислушался к ее словам.

Сердце мое опустилось и вновь подпрыгнуло.

–А как зовут того жреца? – спросил я. – Не Шеломбал ли?

–Ты откуда знаешь? – Смотритель с подозрением уставился на меня.

Сказать мне было нечего, кроме пустых отговорок.

–Слышал… толковали о нем у кораблей… и в харчевнях тоже… будто он пророк, взысканный богиней…

–Он бесноватый павиан, но князь ему верит, – со вздохом произнес Бен-Кадех. – Верит, на твое счастье… А раз так, возьми, Ун-Амун, бога из своего шатра, и пойдем в город!

–Бог останется здесь, – сказал я. – Не боги ходят к людям, а люди к богам.

И мы отправились в город по пыльной дороге, и миновали предместья, и вошли в городские врата, и зашагали по улице мимо домов, лавок и храмов, и двое стражей прокладывали нам путь, а двое шли по бокам, отталкивая перепившихся и тех, кто клянчил подаяние. Я не глядел на жителей Библа, не видел их праздничных одежд, огней у святилищ и стен, украшенных зеленью, не слышал криков и песен, грохота барабанов и завываний труб, не чувствовал запахов дыма и пота, вина и мяса. Я молился, и – да простит мне Амон! – поминал в своих молитвах бесноватого жреца Шеломбала и четырнадцать дебенов серебра, которые он честно заработал. В эти мгновения чудилось мне, что со мною божий промысел; бог, должно быть, знал, что делает, дозволив Харуху похитить, а Феспию возместить. Знал и не гневался, когда мы наложили руку на чужое! И хоть было это грехом, но вот и пригодилось серебро! А грех… что грех… Нет греха, нет и покаяния! А боги любят, когда мы каемся.

Не разглядел я даже, как выглядит дворец, и очнулся только в верхнем покое, куда провел меня человек в тяжелых шерстяных одеждах, но лицом и повадками египтянин. В покое этом было большое окно, выходившее к морю, и князь Закар-Баал сидел спиной к нему – так, что казалось, будто морские волны вздымаются прямо над его плечами. Был правитель невысок и грузен, носат и бородат, смотрел хмуро и держался с важностью – должно быть, считал себя лучшим семенем с Тростниковых Полей.

Я склонился перед ним и молвил:

–Да будет милостив к тебе Амон, владыка! Я, посланец Херихора, мудрейшего жреца из Фив, и князя Несубанебджеда, приветствую тебя!

Он нахмурился. Казалось, Закар-Баал вовсе не рад меня видеть и с трудом сдерживает гнев.

–Давно ли ты покинул Фивы, где пребывает Амон? – спросил князь. Голос у него был отрывистый, резкий, и слова Та-Кем звучали в его устах карканьем ворона. От правителя пахло вином – должно быть, он заглянул сегодня не в один кувшин.

–Прошло пять месяцев, мой господин. – Я не решился напомнить, что месяц из этих пяти провел у Библа как незваный гость.

Закар-Баал уставился на меня пронзительным взором. В его лице не замечалось приязни и желания воздать честь посланцу Амона.

–Пять месяцев… – протянул он. – Пять месяцев, чтобы добраться от Фив до Библа, вручить мне дары и увезти кедровые бревна… Изрядный срок, и много всякого ты сотворил за это время! А даров я так и не вижу! – Ноздри князя раздулись, он приподнялся с сиденья и спросил: – Правду ли ты говоришь? Послан ли ты Херихором и богом Амоном? И где твой бог? Я ведь велел принести его сюда!

–Бог в моем шатре на берегу, владыка. Бог сам решает, к кому и когда приходить. Он ждал слишком долго, и не явится по первому зову. – От этой дерзости щеки Закар-Баала побагровели. Сделав паузу, я произнес: – Ты не веришь мне? Но разве пророк из твоих жрецов не сказал, кто я и кем послан? Разве он…

–Молчи! Молчи, египтянин! – прервал меня владыка Библа. На лбу его прорезались морщины. Казалось, он размышляет о том, к чему бы еще придраться. Внезапно он встрепенулся и рявкнул: – Письмо! Пусть, как сказали мне, дары похищены, но где письмо верховного жреца Амона? Оно должно быть у тебя!

Мои колени ослабели, я покачнулся. Я чувствовал себя так, что не мог отделить жизнь от смерти. Письма не было, ибо князь Таниса не вернул мне послание Херихора.

–Письмо осталось у господина Несубанебджеда и его супруги Танутамон, – пробормотал я. Не знаю, почему она мне вспомнилась; должно быть, я решил, что чем больше назову знатных людей Та-Кем, тем больше мне веры.

Гнев охватил Закар-Баала. Ударив кулаком по колену, он выкрикнул:

–Нет у тебя письма, нет послания! А где суда твои, где корабли, которые дал тебе князь Таниса? Где люди, что тебя сопровождают? Почему приплыл ты в Библ на судне тирского купца, с его кормчим Гисконом? Этому ли кормчему доверил тебя Несубанебджед?.. А ты с ним рассорился и отнял его серебро! Как такое могло случиться? Ведь он убил бы тебя и бросил в море! И тебя, и статую бога, ибо тиряне нечестивцы! Где тогда искать святыню вашу? И где искать тебя самого?.. А вина легла бы на меня!

От этих воплей мысли в голове моей смешались. Пожалуй, нужно было рассказать обо всем по порядку: о Мангабате и его корабле, о краже в Доре и советах князя Бедера, о Феспии, моем защитнике, и о том, что случилось на судне Гискона. Но я лишь прошептал:

–Я плыл на корабле из Таниса… В гавани твоей тот корабль, и кормчий его Мангабат, и его мореходы… Служат они Несубанебджеду, господину моему, возят в Библ зерно и масло, финики и…

–В моей гавани двадцать таких кораблей! – прорычал Закар-Баал. – Двадцать, и все с товарами Несубанебджеда! А в Сидоне – еще пятьдесят, и все из Таниса! Эти – купца Уректера, что живет в Египте! Что ты мне толкуешь про танисское судно! Об этом ли я спрашиваю! Где корабли, на которых ты вывезешь лес? Ведь бревна сами не поплывут по морю!

Я молчал, не зная, что сказать и как ответить.

Князь махнул рукой:

–Иди! Придешь завтра и еще поговорим. А сейчас иди, недоумок!

«Пусть недоумок, зато обошлось без палки и плети», – подумал я и унес целой свою кожу и голову.

За дверью покоя меня поджидал человек, напоминавший египтянина.

–Князь дозволяет тебе войти в город вместе с богом нашим Амоном, – произнес он. – Живи в моем доме, странник, и не заботься о пропитании.–По одежде ты – житель Библа, а по лицу – роме, – ответил я. – Из каких же ты мест, где твоя родина и как твое имя?

–Зовут меня Тотнахт, я родом из Мемфиса, где отец мой был смотрителем царских стад. Сам же я давно в Библе, ибо нужны Закар-Баалу люди, умеющие говорить на нашем языке, а также читать и писать. И за эти умения платит он щедро.

–Значит, ты из тех, о ком сказал мне мудрый Херихор, из сынов Та-Кем, что служат князю в этом городе, – вымолвил я.

Тотнахт улыбнулся.

–Служат не только сыны, Ун-Амун. Есть у князя флейтистки и арфистки, танцовщицы и певицы… Так что же, будешь ты моим гостем? Честь для меня – приютить бога и его посланца!

Я покачал головой, с удовольствием чувствуя, что она еще крепко сидит на моей шее.

–Не прими за обиду, Тотнахт, но лучше я останусь в своем шатре на берегу. Бен-Кадех, что привел меня сюда, обещал почет от князя, а почета я не дождался. Гневен ваш владыка и сердит.

–Гневен, – согласился Тотнахт. – Не хотел он пустить тебя в город и говорить с тобой, дабы не ссориться с Тиром. Но повелела богиня устами жреца, и пришлось пустить и говорить! К тому же, – Тотнахт склонился к моему уху, – сегодня князь немало выпил, а веселья нет. Потому и гневен.

–Можешь ли ты умерить его гнев? – спросил я. – Зачтется тебе это на суде Осириса!

–Попытаюсь, но на многое не рассчитывай. Все же я слуга Закар-Баала… А здесь говорят: кто платит флейтистке, тот и заказывает музыку.

На этом мы расстались, и Бен-Кадех проводил меня к гавани и морскому берегу. Не лишними были его стражи, ибо уже стемнело, и жители Библа, предавшись пьянству и обжорству, искали, кому пересчитать ребра и расписать бока дубинкой. Как разительно отличалась от празднеств Та-Кем их дикая гульба! Не пели они, а орали, не вкушали пищу, а рвали зубами мясо, и клокотало в их глотках вино, точно Река во время половодья! Не преклоняли они колен перед храмами, а врывались в них и валили на пол жриц и молодых жрецов! Не было благочестия на их лицах, только жир и синяки, а в бородах – объедки! И разливались по городу не ароматы праздника, а дымный чад и мерзкая вонь.

Мы вышли за ворота, и ветер с моря остудил мое лицо и наполнил грудь. В гавани было безлюдно и тихо. Мерцали, отражаясь в воде, факелы, покачивались на волнах корабли, кивали небу мачтами, а над ними луна, сменившая солнечную ладью, торила путь среди созвездий. Обернувшись и бросив взгляд на город, я спросил Бен-Кадеха:

–Где твой племянник Эшмуназар? Пьет ли он вино с друзьями? Или пляшет на улицах? Или веселится во дворце правителя?

–Веселится, но не здесь, а с девушками госпожи Лайли. Он не любит шумных сборищ, – сказал смотритель. Затем произнес: – Ты молчал всю дорогу, Ун-Амун, и лицо твое было хмурым. Доволен ли ты? Получил ли то, чего желаешь? Был ли милостив к тебе Закар-Баал?

–Милость князя – не снять кожу плетьми, а этого, как видишь, не произошло, – промолвил я. – Завтра я опять иду к вашему владыке. Мне нужно вспомнить наставления его священства Херихора, нужно подумать, что я скажу Закар-Баалу. Ибо нет у меня других сокровищ, кроме слова и собственного языка.

–Пусть подскажет тебе бог верные речи, – пожелал мне Бен-Кадех. Потом он кивнул стражам, и они отправились осматривать склады, причалы и корабли. Я же повернул к пальмовой роще и своему шатру.

Там горел костер, и в его неверном свете мне почудилось, что Брюхо не один, а сидит у огня ктото еще, широкий и грузный, не похожий на тощих рыбаков.

Приблизившись, я узнал Шеломбала. Жрец Ашторет был в той же хламиде, в какой я видел его днями раньше. Пряди сальных волос торчат изпод колпака, лохматая бородища стекает с лица на грудь, а с груди на брюхо, челюсти мерно шевелятся, пережевывая рыбу… Не первую рыбину – рядом с его толстой ляжкой высился холмик рыбьих костей. В левой руке жреца поблескивала моя бронзовая чаша, и Брюхо подливал в нее вина.

Узрев меня, Шеломбал опрокинул чашу в пасть и буркнул:

–Хороший у тебя раб, заботливый. Не продашь ли?

–Не могу, – отозвался я, подсаживаясь к костру. – Этот кушит – наследство от покойного отца, и обещал я родителю, что сделаю из него мумию и помещу в отцовскую гробницу.

–А зачем?

–Как зачем! Чтобы он служил отцу в Полях Иалу! Накрывал стол, мыл господину ноги, носил за ним табурет и опахало.

–Опахало!.. Табурет!.. Грмм… Странная у вас вера, у египтян… – пробормотал Шеломбал. – Думаешь, на том свете так уж нужны опахала и табуреты?

–Вам не нужны, ибо обитателей Джахи съедают земляные черви, и ничего от вас не остается, – пояснил я. – А мы, милостью Амона, живем в вечности и нуждаемся во многих вещах, что окружали нас прежде. Конечно, не все вкушают блаженство в Полях Иалу, но мой отец, без сомнения, там. Он был достойным человеком.

Шеломбал почесался, задрал голову и с задумчивым видом уставился в небо.

–И где эти ваши Поля? На какой небесной сфере?

–Не там, почтенный жрец. Поля Блаженных на западе.

–На западе море.

–Это у вас море, а у нас – жаркая непроходимая пустыня. За нею – царство Осириса, где Сорок Два Судьи взвешивают деяния усопшего, дабы Осирис знал, отправить ли его в Поля Иалу или ввергнуть в место страданий и мук.

–Грмм… А как в ваших Полях с выпивкой, жратвой и бабами? – поинтересовался Шеломбал. – Скажем, если меня забальзамируют и я туда попаду в виде мумии, можно ли прихватить с собой пару молоденьких танцовщиц?

Я пожал плечами:

–Ты туда не попадешь, и мумии из тебя не выйдет. Затупятся ножи парасхитов, разделывая этакую тушу.

–Тогда не будем о печальном, а перейдем к делам. – Шеломбал раскрыл мясистую ладонь. – Будь добр, мои двадцать дебенов.

–Четырнадцать, – напомнил я. – Или ты думаешь, что серебро растет на пальмах, как финики?

–Пусть четырнадцать, но взвешивать будем на моих весах. – С этими словами жрец извлек изза пазухи устройство с двумя чашками и несколько гирек. – Эти весы самые точные, ибо их благословила Ашторет, – заявил он с хитрой ухмылкой. – И гири благословила тоже. Эта вот пять дебенов, эта – два, а эти – по одному.

Я рассмотрел гирьки и взвесил в руке. Даже при зыбком свете костра выглядели они подозрительно. Клянусь, благословение богини сделало их тяжелее на треть! Или еще больше.

–Взвешивать не нужно, – сказал я и пересыпал гири в ладонь Шеломбала. – У меня браслеты из серебра. Те, что на мужскую руку, весят половину дебена, а те, что на женскую, – четверть. Подожди, сейчас я их принесу.

Не слушая возражений жреца, я поднялся, взял из костра горящую ветку и побрел к пальмам. Ларец был закопан неглубоко. Я разгреб песок, поднял крышку и отсчитал двадцать восемь браслетов потяжелее. Затем добавил один легкий, ибо щедрость угодна Амону, вновь припрятал ларчик и вернулся к костру.

Сопя и отдуваясь, Шеломбал стал пересчитывать браслеты. Он проделал это четырежды, словно надеялся, что серебро прирастет в числе, и вдобавок взвесил два браслета, но не с поддельными гирьками, а с другой, извлеченной откудато из глубины хламиды. После проверки увязал добычу в платок, сунул за пояс и подставил чашу моему рабу. Выпил, прочистил горло и молвил:

–Кто платит честно, того возлюбят боги! Не хочешь ли, египтянин, заказать еще одно пророчество? Возьму дешевле.

–Еще одно? О чем? – спросил я.

–Ну, к примеру, о твоем благополучном возвращении. Грмм… Ты ведь хочешь вернуться в свои Фивы? И, думаю, не пустым, а с кедровыми бревнами?

–Об этом позаботится Амон. Если, конечно, хочет получить новую ладью.

–Мысли и пути богов нам неведомы. Я, недостойный, ловлю лишь тень их желаний, – сказал жрец, воздвигаясь на ноги. – Прощай, Ун-Амун. Какнибудь, лет через двадцать или тридцать, я загляну к тебе в Поля Иалу.

Он двинулся прочь от догорающего костра и быстро исчез в темноте. Брюхо встряхнул винный бурдюк, убедился, что тот пуст, и прошептал:

–Господин… твоя чаша, господин…

Чаши не было. Вина и рыбы тоже.

На другой день, едва отгорела заря, Бен-Кадех явился со своими стражами, чтобы проводить еня в город. Повсюду там были заметны следы ночного буйства – я спотыкался то о битый кувшин, то о чьито ноги, то о поломанную скамью, обходил то груды нечистот и лужи мочи, то дохлого осла, и видел, как жрецы прибираются в святилищах, выволакивая оттуда пьяных и еще не протрезвевших. Многие люди спали на улицах в тени стен, наполняя город храпом и неприятными запахами, а те, что уже пробудились, взирали на мир мутным взглядом, удивляясь тому, что еще живы и плоть их не обглодана воронами, собаками и свиньями. Воины у городских ворот еле шевелились, на башнях и стенах – ни копья, ни щита, а колесничие, что охраняли дворец, резались в кости. Словом, в это утро Библ могло бы захватить не то что вражеское войско, а любая разбойная банда хабиру или хериуша.

Теперь, при ярком утреннем свете, я разглядел дворец правителя. Он не был похож на крепость, как жилище князя Дора, но все же стены его были толстыми и прочными, нижние окна – узкими, и только много выше человеческого роста оконные проемы делались шире, появлялись арки, галереи и балконы, украшенные изображениями пальм, быков и крылатых львов, гривастых или увенчанных тиарами. Я бы не взялся описывать этот дворец, ибо строили его не по единому плану, а воздвигали там – башню, тут – покой, или лестницу, или врата, или чтото еще, прилепляя новое к старому, а старое – к совсем уж древнему. Однако этот дворец, подобный блюду с разными плодами, был просторен и в отдельных своих частях довольно высок – не столь высок, как храм Амона в Фивах, но всетаки выше прочих городских строений.

Мы вошли во внутренний дворик, и здесь Бен-Кадех передал меня Тотнахту. Странно мне было глядеть на него: лицо и тело роме казались насильно втиснутыми в тяжелые, разноцветные и слишком пышные одежды. Но такие нынче времена, что сыны Та-Кем служат правителям Джахи! Я напомнил себе это со смирением, ибо нет уже львов среди наших владык, и слабые их руки не могут поднять копье и секиру.

Мы взошли по лестнице к тому же чертогу, где был я вчера. Из него неслись звуки музыки, но не терзающий уши грохот барабанов, а мелодия флейты. Под ее нежный тихий посвист пела девушка, пела на родном мне языке одну из тех любовных песен, какими услаждают слух в Долине.

–Сегодня князь не гневен, сегодня он отдыхает и развлекается, – сообщил Тотнахт. – Но путь от покоя до гнева у него короток, а потому, Ун-Амун, уподобься ящерице, что скользит среди камней. Ты уже знаешь, что и как ему сказать?

–Я провел вечер в молитвах, и Амон послал мне добрые сны, – ответил я. – Что нашептал мне бог, то я и скажу.

–Это хорошо. Да пребудет с тобою милость Амона!

Мы ступили в покой, и я увидел, что здесь, кроме князя, еще две женщины. Обе были египтянками и носили наряды из тонкого полотна; одна, совсем юная флейтистка, сидела на полу, подогнув ноги, но я видел лишь другую, постарше, похожую на танцовщицу Нефруру, что временами дарила мне радость в одном из уютных двориков храма. Она была такой же гибкой и стройной, с губами, словно лепестки лотоса, и золотистой кожей; она пела, и ее грудь колыхалась, подобно волнам моря, а голос то журчал, то звенел, то бился раненой птицей. Сладостное пение! Я слушал его, и казалось, что Хатор, богиня любви, нежит в ладонях мое сердце.

Резкий окрик Закар-Баала вывел меня из оцепенения.

–Для чего ты прибыл сюда, египтянин? Слушать музыку и песни?

Он махнул рукой, и девушки, поклонившись, удалились. Я уже не смотрел в их сторону, я вспоминал слова Херихора, мудрого моего господина. А сказано им было так: не дам я тебе мешков с серебром и ларцов с золотом… немногое ты получишь от Унофры… и будет это не плата за лес, а дары правителям Джахи, и твой язык должен сделать их щедрыми… подари медное кольцо с умным словом, и оно покажется золотым…

Верно, все верно! Но не было у меня даже тех даров, что получены у казначея Унофры… ни четырех серебряных сосудов, но золотого с ибисами, священной птицей бога Тота… Все пропало! Все похитил проклятый Харух!

Я низко поклонился князю и сказал:

–Не за тем я здесь, владыка, чтобы слушать песни. Для ладьи Амона-Ра, царя богов, нужны кедровые бревна и доски. Их давал нам твой отец, и отец отца, и ты, помня о предках своих, сделаешь то же.

Закар-Баал усмехнулся:

–Сделаю! Тут ты воистину прав, так поступали предки, и я обычай не нарушу. Но отцам моим слали ваши владыки корабли с богатствами, а что принес мне ты? Что, кроме серебра, взятого у Баал-Хаммона? Клянусь, что не коснутся его ни взор мой, ни рука моя!

И велел князь Тотнахту принести старые записи, папирусы времен его отцов, и пока ходил за ними Тотнахт, я оставался в смущении. Но нельзя стоять перед владыкой и ничего не говорить. Если призван ты к нему, скажи умное слово, дай совет, развлеки, а если не за тем тебя призвали, то винись и кайся, кайся и винись. Вины всегда найдутся, а моя была такой, что долго искать не надо.

Пал я на колени перед Закар-Баалом, склонился к его ногам и молвил:

–Прости, господин, меня, неразумного… прости за это тирское судно и серебро Баал-Хаммона… Плохой совет дал мне князь Бедер! В его гавани похитили дары, что я вез тебе, а он вора не нашел – может, и не искал… Зато посоветовал взять добро на тирском корабле… Сделал я так, и вот разбойником ославлен!

–Что? Что ты там бормочешь? – Закар-Баал вдруг побагровел и вцепился мне в плечо. – Что об этом Бедере, филистимском псе?.. Повтори!

Я повторил, хоть боялся, что князь впадет в ярость. Но он лишь стиснул кулаки и обозвал правителя Дора змеей, а меня – глупцом, ибо глуп внимающий словам гадюки. А потом добавил, что если спорит Библ с Тиром или Сидон с Арадом, это удача для филистимцев; вмешаются в спор, помогут тем или другим и обдерут обоих спорщиков. Радость для волка, когда козлы бодаются!

Вернулся Тотнахт с папирусами, развернул их и начал читать. И в тех записях нашлось товаров и всяких сокровищ на тысячу дебенов серебра, посланных владыками Та-Кем в Библ. Князь слушал Тотнахта, довольно кивал, а когда был развернут и прочитан последний папирус, промолвил Закар-Баал:

–Видишь, сколько богатств получили отцы мои? Если бы Египет владел моей страной, не слали бы фараоны в Библ серебро и золото, а слали бы повеление: сделай тото и тото! Но я не слуга твоему царю и не слуга тем, кто тебя послал, я господин в уделе своем. Здесь мой град, и море мое, и горы тоже мои! Повернусь я к горам, возвышу голос, и расколется небо, и деревья склонятся до земли! Прикажу, лягут кедровые бревна на морском берегу, а не будет у меня желания, и бревен тоже не будет. Я здесь владыка, а потому плати!

Если думать так, как думают торговцы, прав был Закар-Баал. Но низок их обычай; ничего не даст торговец от души, за все спросит плату, и если пожертвует храму, ждет затем от бога прибыли и возмещения. Правитель и властелин должен рассуждать подругому, ибо в народе своем он – первый после божества, и если смотрит Амон на его страну, то видит сначала ее правителя, а уж потом остальных, кем бы они ни были, купцами или жрецами, крестьянами или воинами. Поистине владыка ходит под богом! Так что обязан он думать о том, чтобы бог явил ему милость, а через него – и всей стране.

Такие мысли пришли ко мне вчера, когда я молился перед изваянием Амона. И потому знал я, как ответить и что сказать.

–Говоришь, здесь твой город, и море твое, и горы? – промолвил я. – Ошибаешься, князь! Все моря и земли, все горы и деревья в них принадлежат Амону, царю богов! И по воле его отправился я в это плавание и прибыл сюда со святыней, что дана мне Херихором, мудрым жрецом. А что сделал ты? Не пустил ты бога в город, оскорбил его, заставил ждать как нищего в шатре на берегу! И теперь не со мной ты торгуешься, а со всемогущим богом, торгуешься изза деревьев в горах, что принадлежат Амону. Ты говоришь, что фараоны слали в Библ серебро и золото… Слали, ибо не могли послать здоровье и жизнь твоим предкам, а этими дарами владеет лишь Амон! Отцы твои почитали Амона, были его слугами, и ты тоже его слуга. И если исполнишь ты его волю, будешь ты жив и здоров, будешь процветать на благо страны и своих людей. А не исполншь, пеняй на себя!

Так сказал я Закар-Баалу и увидел, что он призадумался. Поникла на грудь голова князя, и просидел он так какоето время в смущении, а потом сказал:

–Велено мной, чтобы ты принес святыню в город и во дворец. Но где же бог? Принеси Амона сюда, и я окажу ему почести.

–Не желает Амон входить в твой город и дворец, – ответил я. – Не желает, пока не решится дело между нами, пока не лягут бревна на морской песок. Сердится Амон, ибо ты нанес ему обиду! Чтобы загладить ее, повернись, владыка, лицом к горам и пошли людей, чтобы рубили деревья. Отплатит бог тебе за эти труды! И мой господин тоже отплатит, не сомневайся!

Снова задумался Закар-Баал, потом встал, подошел к окну и бросил взгляд на море и гавань, полную кораблей. Не шатер ли он там высматривает, не обитель ли бога, пришедшего из Фив?.. – подумалось мне. Если так, пусть вразумит его Амон, ибо велика власть бога! Силен бог над сильными, над спесивыми строптивцами, что мнят себя львами, конями и соколами. Но, как говорится, и львов укрощают, и лошадей объезжают, и соколу связывают крылья!

Должно быть, снизошел бог к Закар-Баалу. Повернулся князь ко мне, и не было в его глазах ни гнева, ни гордыни.

–Велик Амон! – пробормотал правитель Библа хриплым голосом. – Велик он, создатель всех морей и земель! Но земля, откуда ты прибыл, создана им первой. Из Египта пришли к нам ремесла и искусства, пришел обычай чтить богов, пришла сила мудрости… Согласен я с этим, и лишь одно меня удивляет: как могли великие Египта послать тебя в столь неразумное плавание? Ты не торговец, не опытный в странствиях мореход, не привычный к опасностям воин, а тебя послали!.. Нет у тебя серебра, нет драгоценных товаров, нет кораблей, чтоб нагрузить их бревнами, и нет тех, кто слушал бы твой зов и выполнял приказы! Ничего нет!

–Со мною бог, – отозвался я. – Повелит он, и все будет, и серебро, и товары, и корабли.

–Что же для этого надо сделать? – спросил Закар-Баал. – Что сделать, чтобы бог явил свое могущество? Без этого твои слова – пустые песни!

И сказал я то в ответ, о чем думалось мне ночью, сказал Закар-Баалу:

–В гавани твоей, владыка, корабль Мангабата, и скоро он поплывет в Танис. Отправь гонца к Несубанебджеду и супруге его Танутамон, гонца с письмом, которое я напишу. Пусть пришлют они все нужное тебе, а когда вернусь я в Фивы, возместит им долг мой господин Херихор. Об этом и будет мое письмо, и уверен я, что не откажет правитель Таниса. Ведь Амон и его бог!

Хоть клялся Мангабат, что дошли мои слова до танисского князя, а все же были в том сомнения. Опять же могли и не поверить кормчему, а как не верить посланцу Закар-Баала и моему письму?.. Сказал Мангабат, скажет гонец и скажет мое письмо. А что сказано трижды, то правда.

Слова мои пришлись по сердцу князю. Снова призвал он Тотнахта, велел нести папирус и краску для письма и, встав за моей спиной, смотрел, как я рисую знаки. А после была мне оказана милость – одарили меня, по велению князя, хлебом и бурдюком вина. С тем и вернулся я к своему шатру, к своему рабу и своему богу.

Ночью, во сне, я опять побывал у Закар-Баала. Но не он мне приснился, а та певица, что была похожа на Нефруру. Звенел ее голос в моих ушах, и не слышал я в эту ночь, как храпит Брюхо и плещут о берег морские волны.