Старик, который читал любовные романы Сепульведа Луис

Глава пятая

Как только начало смеркаться, над Эль-Идилио разверзлись хляби небесные. Дождь полил с такой силой, что сквозь стену воды не видно было ладони вытянутой руки. Старик забрался в гамак, рассчитывая, что монотонный гул падающей, всепроникающей воды убаюкает его и в этот вечер он уснет скорее, чем обычно.

Антонио Хосе Боливар Проаньо спал мало — не больше пяти часов ночью и еще часа полтора-два днем, во время сиесты. Ему этого вполне хватало. Остальное время он с удовольствием уделял чтению привезенных романов. При этом не меньше времени, чем самое чтение, занимали у него размышления над переживаниями героев и превратностями их судеб, а также попытки представить себе те места, где происходили описываемые в романах события.

Читая о таких городах, как Париж, Лондон или Женева, он был вынужден собирать в кулак все свое воображение, чтобы хоть как-то представить их себе. В большом городе ему за всю жизнь довелось побывать всего один раз. Об этом центре цивилизации — Ибарре — у него сохранились весьма смутные воспоминания: мощеные улицы, ровные квадраты из почти одинаковых, выкрашенных в белый цвет домов, да еще разве что центральная площадь, по которой в тени высокого собора прогуливаются взад-вперед какие-то люди.

Эти неясные воспоминания были, пожалуй, единственным связующим звеном между ним и большим миром, где в основном происходило действие романов. Читая о неожиданных поворотах в судьбах героев, то и дело оказывавшихся в далеких городах с красивыми, торжественно звучащими названиями, таких как Прага или Барселона, он был вынужден признаться самому себе в том, что Ибарра, судя по всему, не принадлежала к числу тех населенных пунктов, в которых есть место большой и красивой любви.

В юности, на пути из горного поселка в амазонские дебри они с Долорес Энкарнасьон дель Сантисимо Сакраменто Эступиньян Отавало проехали два других города — Лоху и Самору. Впрочем, в обоих этих городах они задержались очень ненадолго, и теперь Антонио Хосе Боливар вряд ли смог бы сказать со всей определенностью, возможно ли горение настоящей любви на их территории.

Но больше всего ему нравилось представлять себе снег — думать о том, какой он, да и вообще что это такое.

Еще ребенком он видел снег издалека: белое покрывало, неровное, словно сшитое из множества ягнячьих шкур, опоясывало склоны вулкана Имбабура. Познакомиться с этим природным явлением ближе старику не довелось, и порой он воспринимал поведение героев книг как немыслимую дерзость: ведь если верить тому, что написано, то они запросто могли ходить по редчайшей красоты ковру, явно нарушая его целостность и даже не задумываясь, что он просто-напросто может испачкаться.

В те дни, когда дождя не было, старик вылезал из гамака еще затемно и спускался к реке, чтобы помыться. Затем он готовил себе еду — сразу на несколько дней: немалое количество риса, большую миску нарезанных ломтями и обжаренных зеленых бананов и куски обезьяньего мяса, если, конечно, этот деликатес оказывался в его распоряжении.

Переселенцы не слишком высоко ценили обезьянье мясо. Они никак не могли взять в толк, что это жесткое и непривычно пахнущее мясо всеядного и самого высокоразвитого из животных куда богаче протеинами, чем плоть выкормленных одной растительной пищей и совершенно бестолковых свиней и коров. Было у обезьяньего мяса и другое достоинство: для того чтобы прожевать плотный, порой похожий на подметку кусок, человеку — особенно тому, кто не располагал полным набором здоровых, годных к службе зубов, — приходилось подолгу жевать его. Это быстрее давало ощущение утоления голода, а организм получал ровно столько пищи, сколько ему было необходимо, не перегружая при этом попусту желудок и всю пищеварительную систему.

Запивалась еда чашкой крепкого кофе. Зерна Антонио Хосе Боливар обжаривал сам на большой чугунной сковороде. Сам же он их и молол при помощи двух подходящих по форме камней. Сладость кофе придавали несколько осколков большой сахарной головы, а крепость его повышалась за счет некоторого количества добавляемой в чашку фронтеры.

В сезон дождей ночи тянулись дольше, и старик валялся в гамаке до тех пор, пока голод или желание облегчить мочевой пузырь не заставляли его вылезти из постели.

Одним из немногих преимуществ сезона дождей являлось то, что в это время года можно было не заботиться о завтраке. Достаточно было спуститься к реке, нырнуть, перевернуть на дне несколько камней, покопаться в иле — и в распоряжение Антонио Хосе Боливара поступала дюжина вкуснейших раков.

В то утро все шло как обычно. Старик разделся, обвязал себя вокруг пояса веревкой, конец которой крепко привязал к одной из опор пристани. Это делалось на тот случай, если внезапно ускорившееся течение станет сносить его от берега. Не меньшую опасность могло представлять и столкновение с каким-нибудь тяжелым бревном, из тех, что река в это время года в изобилии несет в своих мутных водах. Наконец, зайдя в воду по грудь, старик глубоко вдохнул и нырнул.

Вода была совершенно непрозрачной, но это не помешало опытному ныряльщику сдвинуть с места несколько камней и ловко взрыть руками ил под ними. Потревоженные раки сами вцеплялись ему в пальцы клешнями. Антонио Хосе Боливару оставалось только потерпеть, пока их соберется достаточное количество.

На берег он выбрался с целой грудой отчаянно извивающихся раков.

Отцепляя их одного за другим от своих пальцев и перебрасывая пленников в припасенный мешок, Антонио Хосе Боливар вдруг услышал какие-то крики.

— Каноэ! Там каноэ! — доносилось со стороны поселка.

Старик напряг зрение, пытаясь разглядеть сквозь пелену дождя приближающуюся лодку. Это оказалось абсолютно безнадежным делом. Капли падали на речную гладь с такой частотой, что даже крути от них не успевали разбегаться по поверхности воды.

Кто бы это мог быть? В такой ливень, в самый разгар сезона дождей отправиться в путешествие по реке мог только безумец.

Крики по-прежнему не стихали, и вскоре старик смог разглядеть сквозь завесу дождя силуэты нескольких человек, сбегавших по берегу к пристани.

Антонио Хосе Боливар оделся, оставил мешок с раками у входа в дом, накрыв пленников в целях лучшей сохранности тяжелой глиняной миской, и, набросив на плечи полиэтиленовый дождевик, пошел в ту сторону, откуда доносились голоса.

На место происшествия он прибыл одновременно с алькальдом. Толстяк явился на берег голый по пояс, укрываясь от ливня под огромным черным зонтом. Несмотря на такую защиту, все его тело сочилось собственной влагой.

— Какого черта? Что здесь происходит? — прокричал алькальд, обращаясь к тем, кто уже собрался на берегу.

Вместо ответа ему показали на лодку, уткнувшуюся в берег чуть выше пристани по течению. Такие подобия индейских каноэ делали на скорую руку золотоискатели. Изготовленные без должного умения и усердия, эти суденышки с трудом держались на плаву. Вот и это было наполовину заполнено водой. Не затонуло оно только потому, что было сделано из не успевшего промокнуть насквозь дерева. В лодке лежал покойник. У него было разорвано горло, а руки сплошь покрыты глубокими царапинами. На одной кисти — той, что свешивалась за борт, — пальцы уже были объедены рыбами. Кроме того, у трупа не было глаз. Скальные чайки, небольшие, но невероятно сильные, красного цвета птицы — единственные из пернатых обитателей сельвы, способные летать в разгар сезона дождей, — позаботились о том, чтобы навсегда лишить лицо покойника какого бы то ни было выражения.

Алькальд распорядился, чтобы труп вытащили на пристань. Опознали покойного довольно быстро — по зубам.

Это был Наполеон Салинас — золотоискатель, побывавший накануне на приеме у доктора Рубикундо Лоачамина. Салинас был одним из тех немногих, кто настаивал не на удалении сгнивших зубов, а на заделывании зиявших в них дыр золотыми самородками. За последнее время его рот превратился в настоящую золотую россыпь. И вот теперь на лице покойника в буквальном смысле слова сверкала улыбка. Впрочем, на собравшихся эта ухмылка судьбы не произвела особо сильного впечатления.

Алькальд покрутил головой и, найдя взглядом старика, спросил:

— Ну и?… Что скажешь? Опять та кошка?

Антонио Хосе Боливар Проаньо наклонился над покойником. Мыслями при этом он был далеко — у своего дома, где остались в мешке раки, придавленные миской. Внимательно осмотрев рану на шее трупа, он перевел взгляд на изодранные руки и, разогнувшись, утвердительно кивнул.

— Ну и черт с ним! Одним больше, одним меньше… Рано или поздно все там будем. А этим ребятам вообще на тот свет прямая дорога, — заметил алькальд.

По-своему потный толстяк был прав. Во время сезона дождей золотоискатели сидели в своих плохо построенных и протекающих хижинах, дожидаясь, пока ливень хоть ненадолго стихнет. Впрочем, эти перерывы в бесконечных дождях были недолгими. Скорее их можно было считать коротким отдыхом, который давали себе тучи, перед тем как разразиться еще более сильным ливнем.

Золотоискатели слишком буквально понимали старую присказку насчет того, что время — деньги: они пытались работать в любых условиях и использовали для этого каждую минуту, когда стихал дождь. Если же погода не давала им такой возможности, они днями напролет резались в карты, при этом всячески обманывая друг друга. Ставки росли, обоснованные и необоснованные подозрения в шулерстве возникали все чаще, и не было ничего удивительного в том, что по окончании сезона дождей кое-кто из золотоискателей оказывался в списке без вести пропавших. Стали ли эти несчастные жертвой резко поднявшейся воды, заблудились ли в сельве или были выброшены в чащу уже мертвыми после очередной ссоры — этого не было суждено узнать никому.

Иногда мимо пристани Эль-Идилио по реке проплывали вздувшиеся, посиневшие трупы — сами по себе или застрявшие в ветвях уносимых течением деревьев. Если кто-то и успевал заметить их с берега, то вся реакция колонистов ограничивалась обсуждением того, кем именно мог быть очередной погибший. О том, чтобы бросить лассо и подтащить дерево к берегу, а затем предать покойника земле, речи как-то не заходило.

Голова Наполеона Салинаса свесилась набок, открыв для обозрения уже знакомую собравшимся чудовищную рану. От погибшего в лапах самки ягуара гринго его отличали только израненные, исцарапанные руки — признак того, что этот человек, в отличие от предыдущего, отчаянно боролся, пытаясь спасти свою жизнь.

Алькальд вывернул карманы на одежде трупа. В его руках оказались выцветшее и истертое удостоверение личности, несколько монет, полупустая сигаретная пачка и маленький кожаный мешочек. Открыв мешочек, толстяк высыпал на ладонь горстку мелких золотых самородков, каждый размером с рисовое зернышко. Алькальд сосчитал золотые песчинки. Их оказалось чуть большиe двадцати. Затем он снова обратил взгляд на старика и с видом понимающего человека спросил:

— Ну что, эксперт? Что думаешь по этому поводу?

— Полагаю, то же самое, что и вы, ваше превосходительство. Он отправился в дорогу довольно поздно, к тому же здорово пьяным. Ливень застал его в пути, и наш несчастный парень поскорее навострил весла к берегу, чтобы подыскать подходящее место для ночной стоянки. Там-то на него и напала наша знакомая. Опыт жизни в сельве и привычка ждать нападения в любой момент сыграли свою роль. Весь изодранный и со смертельной раной, он все же отбился от кошки и даже сумел добраться до каноэ и оттолкнуть его от берега. Он рассчитывал, что успеет доплыть вниз по течению сюда, к поселку. Но, увы, рана оказалась слишком глубокой, и он истек кровью раньше, чем лодку принесло к нашей излучине.

— Ну что ж, рад, что на этот раз мы сошлись во мнениях, — кивнув, заметил алькальд.

Затем толстяк сунул стоявшему рядом колонисту зонтик и, освободив руки, раздал собравшимся на пристани золотые крупинки, стараясь, чтобы всем досталось примерно поровну. Потом снова взял зонтик и, зная, что никто не будет против такого решения, пинком скинул труп с пристани в реку. Упав с причала, тело на миг погрузилось в воду целиком, а когда оно вновь показалось на поверхности, его уже никто не увидел — настолько плотной была висевшая над рекой пелена дождя.

Решив, что вопрос исчерпан, алькальд развернулся и, величественным жестом поправив зонтик, направился к своему дому. Сделав несколько шагов, он обратил внимание на то, что его примеру никто не последовал. Оглянувшись, он увидел, что все поселенцы по-прежнему стоят на берегу у пристани и напряженно смотрят на старика. Настроение алькальда мгновенно испортилось. В его душу стали закрадываться смутные, весьма неприятные подозрения.

— Ну, что столпились-то? — спросил он. — Все, представление окончено. Чего вы еще ждете?

Люди по-прежнему молча и весьма выразительно смотрели на старика. Это молчание красноречивее любых слов требовало от того завести неприятный разговор с алькальдом.

— Ваше превосходительство, — набрав в легкие побольше воздуха, обратился он к толстяку, — тут вот какое дело… Вы представьте себе: человек отплыл от нашей пристани вверх по течению. Ночь застает его в пути. Спрашивается: к какому берегу он пристанет, чтобы переночевать?

— Естественно, к нашему. Так ведь безопаснее, — с уверенностью в голосе ответил алькальд.

— Вот видите, ваше превосходительство. Вы и сами так думаете. Ночевать путник будет на нашем берегу. Так все поступают, в любую погоду. Просто на всякий случай: ну, вдруг что-то случится с лодкой — унесет ее, или еще что, — тогда у человека всегда остается возможность добраться до поселка пешком, прокладывая себе путь через сельву при помощи мачете. Уверен, что точно так же рассуждал и покойный Салинас.

— Ну и что? Тебе-то какая разница?

— Большая, ваше превосходительство. Если вы немного напряжете мозги, то непременно придете к выводу о том, что ягуар-людоед тоже находится на нашей стороне реки. Или вы думаете, что этот зверь полезет в реку в такую погоду?

Услышав это, стоящие вокруг люди начали перешептываться и бросать выразительные взгляды на алькальда. В этих взглядах он прочел даже не просьбу, а требование сказать что-либо определенное по этому поводу. Должна же быть от власти хоть какая-то польза.

Алькальд воспринял это требовательное молчание едва ли не как мятеж против власти и себя лично как ее представителя. Тем не менее понимая, что находится в меньшинстве, и кроме того внутренне соглашаясь с тем, что к кому же, как не к нему, жителям поселка следует обращаться в сложных ситуациях, он демонстративно почесал в затылке, делая вид, что обдумывает решение, и даже переложил зонтик из руки в руку, чтобы принять более подобающую для серьезных раздумий позу. Дождь тем временем полил еще сильнее, и полиэтиленовые накидки с капюшонами прилипли к телам собравшихся, словно вторая кожа.

— Зверь, между прочим, довольно далеко отсюда, — глубокомысленно изрек алькальд. — Вы что, забыли, в каком виде принесло покойника? Птицы успели выклевать ему глаза, да и рыбы своего не упустили. За час так труп не изуродуешь. Да что там за час — на это и трех, даже пяти часов мало будет. Так что опасаться нам нечего. А вы, я смотрю, уже готовы в штаны наложить?

— Так-то оно так, ваше превосходительство, — со вздохом заметил старик. — С одной стороны, вы рассуждаете правильно, но позволю себе заметить, что покойник не был обглодан до костей и даже не успел провонять.

Больше Антонио Хосе Боливар не произнес ни слова. Не стал он дожидаться и замечаний или возражений алькальда. Развернувшись кругом, он направился к своему домику, размышляя над тем, съесть ли ему раков вареными или запечь их в глубокой сковороде под крышкой.

На пороге дома он обернулся и сквозь пелену дождя увидел на пристани одинокую грузную фигуру под большим черным зонтом. Жители поселка разошлись по домам, предоставив алькальду думать над тем, как быть дальше. Так он и остался стоять, словно огромный темный гриб, проросший под дождем прямо сквозь доски причала.

Глава шестая

Вкусно позавтракав не успевшими разбежаться раками, старик аккуратно вынул вставную челюсть и, тщательно почистив ее, завернул в чистый платок. Затем он прибрал на столе, выбросил в окно крошки и объедки, открыл бутылку фронтеры и, не утруждая себя долгим выбором, взялся за ту из двух привезенных зубным врачом книг, что оказалась ближе.

Дождь не только отрезал поселок от остального мира, но и сделал практически невозможным общение даже между ближайшими соседями. Это обстоятельство было только на руку Антонио Хосе Боливару. Начинающийся день обещал подарить ему не нарушаемое никем уединение.

Начинался роман неплохо.

«Поль сладострастно целовал ее, в то время как гондольер, соучастник любовных приключений своего приятеля, делал вид, что глядит куда-то в другую сторону. Гондола, где на мягких подушках обосновалась целующаяся пара, неспешно скользила по безмятежной глади венецианских каналов».

Он прочитал этот абзац трижды, каждый раз вслух.

Знать бы еще, что это за хреновина такая — гондола.

Они, значит, могут скользить по каналам. Стало быть, речь идет о каноэ или каких-то других лодках. Что же касается Поля, то, ясное дело, речь идет не о самом достойном человеке. Ну чего стоит одно только то, что он «сладострастно» целует девушку в присутствии приятеля, который к тому же уже охарактеризован автором как «соучастник». В хорошем деле нужны помощники, а не соучастники, здраво рассудил Антонио Хосе Боливар Проаньо.

Начало книги ему понравилось.

Он посчитал очень верным художественным приемом то, что автор с самого начала четко определяет положительных и, главное, отрицательных героев. Таким образом читатель в лице Антонио Хосе Боливара избегал излишних усложнений в восприятии текста и не тратился попусту на незаслуженные симпатии к злодеям и проходимцам.

Кстати, как там говорилось о поцелуях? «Поль… целовал ее…» А, вот: «…сладострастно». Интересно, черт возьми, сладострастно — это как?

Он стал вспоминать, как в былые годы целовал Долорес Энкарнасьон дель Сантисимо Сакраменто Эступиньян Отавало. Случалось это нечасто. Кто его знает, может быть, в один из этих редких моментов он и поцеловал ее именно так — сладострастно, как это привычно делал Поль из романа. Другое дело, что Антонио Хосе Боливар по молодости и неопытности мог не знать, что целует жену именно так. Впрочем, особо долго перебирать в памяти эти редкие поцелуи ему не пришлось. Обычно на подобные предложения со стороны супруги следовал взрыв хохота либо же — в зависимости от настроения — напоминание о том, что всякого рода излишние плотские удовольствия есть не что иное, как тяжкий грех.

Сладострастно целоваться. Целоваться. Антонио Хосе Боливар вдруг сделал для себя открытие: оказывается, целовался он в жизни очень мало, да и то только со своей женой. Среди индейцев, с которыми он провел большую часть жизни, поцелуи не только не были распространены, но даже вообще сколько-нибудь известны.

Нежность шуар выражали по-другому. Мужчины и женщины ласкали тела друг друга, и при этом им не было дела до того, присутствует при этом кто-либо еще или нет. Но Антонио Хосе Боливар ни разу в жизни не видел, чтобы кто-то из них поцеловал возлюбленного. Не целовались они и в минуты любви. Женщины предпочитали садиться на мужчину сверху, аргументируя свой выбор тем, что в таком положении они больше чувствовали любовь и, кроме того, в таком положении им было удобнее исполнять предписанные традицией ритмичные речитативы, которые к тому же разносились вокруг на гораздо большее расстояние, обеспечивая влюбленным некоторое уединение.

В общем, индейцы шуар не целовались. Никогда.

Старик вспомнил, как однажды на его глазах один золотоискатель, воспылав желанием, потащил за собой женщину-хибаро. Та, совсем спившаяся, ошивалась вокруг этих искателей приключений, предлагая себя белым людям буквально за глоток водки. Любой, кто хотел, мог затащить ее куда-нибудь в угол и овладеть ею. Бедняга, сознание которой было окончательно разрушено алкоголем, просто не отдавала себе отчета в том, что с ней делают. Вот и на этот раз мужчина вытащил ее за собой из дома и повалил на посыпанную песком площадку прямо перед входом. Навалившись на нее всем телом, он вдруг наткнулся губами на ее губы и впился в них неосознанным жадным поцелуем.

Несчастная женщина отреагировала на это, как дикий зверь, неожиданно оказавшийся в руках человека. Извернувшись всем телом, она сумела сбросить с себя мужчину, увернулась от удара увесистого кулака, швырнула в глаза обидчику горсть песка и отбежала к ближайшим кустам, где ее несколько раз непритворно вырвало.

Если это и называется сладострастным поцелуем, рассудил Антонио Хосе Боливар, то получается, что этот Поль из книги — просто форменная скотина.

До часа сиесты старик успел прочитать около четырех страниц книги и поразмыслить над ними. Больше всего ему не нравилось то, что он никак не мог представить себе эту Венецию. Все, что он до того читал о других больших городах, никак не увязывалось с образом Венеции, родившимся у него по прочтении первых страниц нового романа.

Судя по всему, улицы Венеции были залиты водой во время сезона дождей. Дожди уже кончились, но вода еще не спала, и несчастным жителям города приходилось передвигаться по нему на гондолах.

Гондолы. Было в этом слове что-то особенное. Антонио Хосе Боливар Проаньо настолько поддался его очарованию, что стал всерьез рассматривать возможность назвать свое каноэ гондолой. «Гондола с реки Нангаритца» — таким должно было быть полное наименование его скромного плавсредства.

За этими размышлениями его одолела обычная для двух часов пополудни сонливость, и он с удовольствием вздремнул в гамаке, рассеянно улыбаясь во сне уморительной картине: жители Венеции раскрывают двери и, позабыв о потопе, падают в воду, сделав первый же шаг за порог.

Подкрепившись после отдыха очередной дюжиной раков, Антонио Хосе Боливар вознамерился посвятить оставшуюся часть дня чтению и как раз собирался приступить к этому приятному занятию, когда до его слуха донесся какой-то шум и крики, заставившие его высунуть голову в окно под дождь.

Он увидел, что по небольшой поляне между поселком и начинающимися зарослями сельвы мечется прихрамывающая лошадь. По всей видимости, обезумевшее от боли и страха животное прискакало к поселку по тропе, уводившей в глубь джунглей. Заинтересованный случившимся Антонио Хосе Боливар Проаньо набросил на плечи полиэтиленовый дождевик и вышел из дома.

Взмыленная и окровавленная лошадь не желала никого подпускать к себе. Людям потребовалось немало усилий хотя бы на то, чтобы окружить ее со всех сторон. К тому времени как старик подошел к месту происшествия, загонщики как раз начали стягивать кольцо вокруг измученного, лягающегося животного. Уворачиваясь от копыт, некоторые из загонщиков падали на землю и были теперь перемазаны в грязи с ног до головы. Наконец кто-то сумел удачно бросить лассо, и общими усилиями при помощи веревок животное было повалено на землю и крепко связано.

Бока лошади были исполосованы глубокими царапинами, а на шее от головы до самой груди зияла рваная рана.

Алькальд также явился на шум — на этот раз без зонтика. Посмотрев на лошадь и поняв, что у нее нет никаких шансов выжить, он достал револьвер и с общего молчаливого согласия одним выстрелом прекратил мучения несчастного животного. Получив пулю в голову, кобыла судорожно дернула всеми четырьмя ногами и затихла навсегда.

Воцарилось молчание, которое нарушил один из загонщиков.

— Это лошадь Миранды Алказельцера, — сказал он.

Остальные согласно кивнули.

Миранда, один из переселенцев, в свое время основал ферму в семи километрах от Эль-Идилио. Когда стало ясно, что обороняться от наступающей сельвы и обрабатывать отвоеванные у леса клочки земли в одиночку невозможно, он сдался, но возвращаться в поселок не стал. Последние годы он перебивался тем, что открыл в своем доме что-то вроде магазина с очень бедным — включавшим только самое необходимое — ассортиментом. Золотоискатели, не хотевшие порой тратить липшее время на то, чтобы добираться до поселка, предпочитали закупать у него водку, сигареты, соль и «Алказельцер». Отсюда и пошло такое странное прозвище.

Лошадь была оседлана, и из этого следовало логичное предположение, что где-то должен быть и всадник.

Алькальд оповестил всех о том, что на следующее утро поисковая группа выходит в направлении фактории Миранды. Кроме того, он назначил двух человек для выполнения абсолютно безотлагательной работы: разделки туши мертвого животного. Омываемые дождем мачете привычно вонзались в лошадиное мясо. Перепачканные кровью, они вновь взлетали вверх, и ливень мгновенно смывал красную жидкость с клинков. В очередной раз мачете втыкались в лошадиную тушу без капли крови или клочка шерсти на лезвиях.

Разделанную на куски тушу перенесли к навесу у входа в резиденцию алькальда, и там толстяк разделил мясо на всех присутствующих.

— Эй, старик! Тебе какой кусок? — спросил алькальд.

Антонио Хосе Боливар ответил, что хотел бы получить лишь кусок печенки. Радости от внезапно свалившегося на него лакомства он не испытывал, понимая, что демонстрация алькальдом широты натуры означает для него только одно: толстяк намерен назначить его в завтрашнюю поисковую группу.

Он направился к дому, держа в руках кусок еще теплой лошадиной печенки. Следом за ним к реке потащили голову и другие невостребованные части туши. Уже темнело, и сквозь шум дождя был слышен лай собак, устроивших свару за потроха и куски шкуры, оставшиеся на том месте, где разделывали лошадь. Старик начал жарить печень, предварительно сдобрив ее розмарином, и при этом не переставая ругался по поводу событий, нарушивших его покой. Сосредоточиться на книге он уже не мог, ибо из головы у него не выходил образ алькальда в роли начальника намечавшейся на завтра экспедиции. Весь поселок знал, что у алькальда на старика зуб. Их давнее скрытое противостояние только усилилось, после того как Антонио Хосе Боливар выставил толстяка полным идиотом, убедительно доказав едва ли не при всех жителях поселка, что индейцы не убивали того чертова гринго.

Вечно потеющий толстяк мог устроить старику серьезные неприятности, это было ясно.

Настроение у Антонио Хосе Боливара вконец испортилось. Он мрачно засунул в рот вставную челюсть и без удовольствия стал пережевывать куски жесткой печенки. Он много раз слышал, что прожитые годы приумножают человеческую мудрость. Оставалось только ждать и верить, что эта мудрость наконец придет и принесет с собой то, что ему нужно: оставаться до конца дней в своем уме, быть способным управлять плаванием по морю воспоминаний и не попадаться в ловушки, которые память частенько расставляет перед человеком на исходе его дней.

По всей видимости, настоящая мудрость, равно как и старость, еще не завладели Антонио Хосе Боливаром полностью, ибо он в очередной раз попал в ловушку воспоминаний и, погрузившись в них с головой, перестал замечать, что происходит вокруг, включая монотонное бормотание ливня.

Прошло уже несколько лет с того утра, как к пристани Эль-Идилио причалила лодка, такая большая, каких Антонио Хосе Боливар никогда прежде не видел. Это была плоскодонка с мотором. На ее просторных скамьях могли с комфортом разместиться восемь человек, причем попарно, а не в затылок друг другу, как на узких индейских каноэ.

На том шикарном судне в Эль-Идилио прибыли четверо американцев. С собой они привезли огромное количество фотоаппаратов, массу продуктов и еще множество различных предметов абсолютно непонятного для жителей поселка назначения. Гости несколько дней поили алькальда привезенным с собой виски, не забывая, впрочем, и о том, чтобы вовремя приложиться к благородному напитку самим. В общем, в один прекрасный день толстяк, еле державшийся на ногах, появился в сопровождении американцев на пороге домика Антонио Хосе Боливара. Он представил гостям старика как лучшего знатока амазонской сельвы.

От толстяка страшно разило перегаром, особенно когда он наклонялся к Антонио Хосе Боливару и, хлопая того по плечу, называл его своим лучшим другом и надежным помощником. Гринго тем временем стали фотографировать Антонио Хосе Боливара, а заодно и все, что попадалось в объективы их камер.

Не спросив разрешения, американцы вошли в домик, и один из них, довольно рассмеявшись, стал настаивать на том, чтобы хозяин продал ему портрет, где Антонио Хосе Боливар Проаньо был изображен вместе со своей супругой Долорес Энкарнасьон дель Сантисимо Сакраменто Эступиньян Отавало. У гринго даже хватило наглости снять портрет со стены и запихнуть его в рюкзак, оставив взамен на столе ворох разнокалиберных банкнот.

Старику стоило немалых усилий дождаться момента, пока веселье чуть стихнет, и вставить в разговор пару слов, давно вертевшихся у него на языке.

— Скажите этому сукину сыну, — обратился он к алькальду, — что, если он не повесит картину на место, я влеплю ему в брюхо заряд картечи из обоих стволов. Надеюсь, вам не составит труда убедить их, что ружье я всегда держу заряженным.

Незваные гости неплохо понимали по-испански и не нуждались в том, чтобы потный толстяк посвятил их в детали намерений Антонио Хосе Боливара. Тем не менее алькальд попытался разрешить конфликт дипломатически и обратился к гостям с просьбой проявить понимание. Он стал рассказывать американцам о том, что в этих краях воспоминания о прошлом — дело святое и любые предметы, связанные с былыми временами, приобретают значение едва ли не семейных святынь. Он просил гостей не воспринимать слова старика слишком буквально и клялся что все эквадорцы, а он в особенности, души не чают в американцах и что если тем захочется увезти с собой какие-нибудь сувениры, то он лично с превеликим удовольствием озаботится этим и раздобудет им все самое ценное и интересное. Как только портрет занял свое прежнее место на стене, старик недвусмысленно дал понять гостям при помощи ружья, что не желает видеть их в своем доме, а кроме того, рекомендовал им не только не входить внутрь, но и вообще держаться от его одинокой хижины подальше.

Не успели гринго отойти на несколько шагов, как алькальд чуть ли не с кулаками набросился на Антонио Хосе Боливара.

— Старый пень! Придурок! Я из-за тебя такие деньги потеряю! — орал он. — Да что я — мы оба останемся без денег, а ведь они сами плывут к нам в руки. Ну что ты на них окрысился? Он же вернул тебе портрет. Чего тебе еще нужно?

— Я хочу, чтобы они ушли отсюда. Мне не нужны деньги от тех, кто не уважает чужого жилища.

Алькальд хотел было что-то возразить, но тут увидел, что американцы с презрительным выражением на лицах уже направились к поселку. Вне себя от ярости он набросился на старика:

— Думаешь, ты их выгнал, да? Ну уж нет, старый козел! Это я тебя выгоню отсюда!

— Я, между прочим, у себя дома, ваше превосходительство.

— Да неужели? А ты никогда не задавал себе вопроса, кому принадлежит земля, на которой ты построил свою чертову развалюху?

Этот вопрос действительно поставил Антонио Хосе Боливара в тупик. Когда-то у него была бумага, в которой указывалось, что он является владельцем двух гектаров земли. Впрочем, тот участок находился в нескольких километрах от поселка вверх по течению реки.

— Так ведь… ничья она, эта земля… нет у нее хозяина.

Алькальд торжествующе расхохотался.

— А вот и ошибаешься! Вся земля вдоль реки по обоим берегам, от края воды и на сто метров в глубь сельвы принадлежит не кому иному, как государству. А здесь — позволю себе напомнить, если ты вдруг забыл, — государство — это я. Так что мы с тобой еще поговорим. То, что у меня из-за тебя сорвалось выгодное дело, я запомню надолго. Учти, я не из тех, кто легко забывает, а уж тем более прощает обиды.

Старик едва сдерживался, чтобы не нажать на курок и не разрядить ружье в толстое брюхо алькальда. Он даже представил себе, как картечь впивается в жирное тело и выходит через спину, прихватив с собой внутренности.

Потный толстяк, по всей видимости, почувствовал по блеску глаз Антонио Хосе Боливара всю меру грозящей ему опасности. Решив, что поквитаться со старым упрямцем он еще успеет, алькальд предпочел ретироваться и бросился чуть ли не галопом догонять американцев.

На следующий день широкая лодка отчалила от пристани с увеличившимся на двух человек экипажем. К четверым американцам добавились один из поселенцев и индеец-хибаро, которых алькальд не менее живописно, чем старика накануне, расписал гостям как больших знатоков сельвы.

Антонио Хосе Боливар Проаньо ждал появления алькальда на пороге своего дома с ружьем наготове.

В тот день толстяк так и не показался. Вместо него к Антонио Хосе Боливару пришел в гости Онесен Сальмудио — восьмидесятилетний старик родом из Вилкабамбы. Они не были близкими друзьями, но испытывали друг к другу симпатию, хотя бы потому, что в некотором роде были земляками: оба приехали в джунгли из прибрежных гор.

— Привет, старина. Что тут у тебя случилось? — завел разговор Онесен Сальмудио.

— Да вроде ничего, старина. А что у меня могло случиться?

— Да ладно тебе, не темни. Слизняк ведь и ко мне приходил. Просил, чтобы я проводил этих гринго в джунгли. Привязался ко мне как не знаю кто — веди их, говорит, и все тут. Едва втолковал я ему, что проводник из меня уже никакой. В мои-то годы я и по поселку с трудом хожу, куда уж мне в сельву соваться. А Слизняк — его как подменили: так и крутился вокруг меня, все повторял, что гостям моя помощь будет очень кстати, что они будут просто счастливы нанять меня проводником… Тем более, оказывается, у меня еще и имя такое же, как у гринго.

— Подожди, подожди, это-то ты с чего взял?

— Да это не я, это они придумали. Не то гринго, не то сам Слизняк. Оказывается, Онесен — это имя одного их святого. Они даже пишут его на своих монетках. Никогда не видел? Имя Онесен пишется в два слова, только они его по-своему произносят и еще букву «т» в конце прибавляют. Вот и получается «Оне сент».[5] Так что я теперь еще и святой, получается.

— Знаешь, чует мое сердце, — мрачно сказал Антонио Хосе Боливар, — ты пришел не за тем, чтобы рассказывать, как гринго читают и пишут твое имя.

— Это ты правильно заметил, земляк. Пришел я совсем не за этим. Хочу предупредить тебя: Слизняк затаил на тебя большую обиду. Я краем уха слышал, как он просил гринго, чтобы те, когда вернутся в Эль-Дорадо, сказали комиссару, чтобы тот прислал в помощь Слизняку пару полицейских покрепче. Мне так кажется, что он замыслил сломать твой дом и оставить тебя без крыши над головой.

— У меня патронов на всех хватит, — грозно заявил Антонио Хосе Боливар Проаньо, убедив при этом в своей непобедимости скорее собеседника, чем самого себя.

Несколько ночей после этого разговора он провел не смыкая глаз.

Однако то, что случилось неделю спустя, исцелило его от бессонницы. В тот день к пристани Эль-Идилио снова причалила столь поразившая всех широкая плоскодонная лодка с мощным мотором. Впрочем, второе ее появление в поселке мало напоминало первый лихой приезд американцев в Эль-Идилио. Лодка ткнулась носом в столбы пристани, и ее пассажиры даже не удосужились выгрузить свои вещи на берег. На борту лодки оказалось лишь трое американцев. Прямо с пристани они разбежались в разные стороны, стремясь как можно скорее разыскать алькальда.

Очень скоро к дому Антонио Хосе Боливара Проаньо подошел вечно потеющий толстяк и обратился к нему в примирительном и даже несколько просительном тоне:

— Слушай, старик, давай поговорим спокойно. В конце концов, мы же свои люди. То, что я тебе сказал, — это чистая правда. Я имею в виду, что твой дом построен на государственной земле и у тебя нет никаких прав жить здесь. Больше того: я должен был бы арестовать тебя за незаконный захват земли. Но мы ведь, в конце концов, старые друзья, и я вовсе не хочу тебе неприятностей. А раз так, то, как говорится, рука руку моет и обе задницу подтирают. Так что давай помогать друг другу.

— И чего вы от меня хотите?

— Ну, во-первых, чтобы ты меня выслушал. Я тебе расскажу, что случилось с гринго. Буквально на второй ночевке от них сбежал тот хибаро, которого я дал им в проводники. С собой он прихватил пару бутылок виски. Да что я тебе говорю — ты лучше меня знаешь этих дикарей! Воруют все, что плохо лежит, а уж перед такой штукой, как спиртное, им точно не устоять. Ну да ладно: сбежал — и черт с ним. Да и тот, что из наших, ну, второй проводник, сказал, что справится и без индейца. Сами-то гринго хотели забраться подальше в сельву, чтобы пофотографировать шуар. Никак в толку возьму: ну что они нашли в этих индейцах? Подумаешь, дикари раскрашенные! Ну ладно, дело-то не в этом. Получилось так, что наш парень без проблем довел их до самого подножия хребта Якуамби. А там, как они говорят, на них напали обезьяны. Честно говоря, я сам до конца не разобрался, что за чушь они городят. Ты бы видел, в каком они состоянии! Орут, трясутся, говорят все наперебой. Они утверждают, что обезьяны убили проводника и одного из их группы. Я-то в это и поверить не могу. Где это видано, чтобы такая мелюзга была опасной для человека! Ну, стащат что-нибудь, ну, швырнут в тебя чем-то, но чтобы нападать и уж тем более убивать людей — не понимаю! К тому же, если бы даже обезьяны настолько и взбесились, то ведь их одним ударом дюжину уложить можно! Нет, убей Бог, не могу в это поверить. По мне, так это скорее всего были какие-нибудь хибаро, а обезьянья стая где-то поблизости на деревьях сидела и разоралась, когда люди их своей возней потревожили. Ты-то что скажешь?

— Ваше превосходительство, вы не хуже меня знаете, что шуар всегда стараются избегать каких бы то ни было проблем с властями. Им это ни к чему. Так что я заранее уверен — ни одного стойбища этого племени наши гринго не нашли. Более того: если они ничего не путают и проводник действительно довел их до хребта Якуамби, то могу вас уверить, что шуар там давно не живут. Уже несколько лет как они перебрались из тех мест еще дальше в глубь сельвы. А то, что обезьяны могут нападать на людей, — это правда. Они, конечно, звери маленькие и не слишком сильные. Но не забывайте, какими огромными стаями они живут. Так что маленькие — не маленькие, а если нападут целой стаей, то могут быть очень опасными. Несколько сот обезьянок и лошадь разорвут на куски в мгновенье ока.

— Ничего не понимаю! — развел руками алькальд. — Гринго ведь не на охоту собирались. Ничего плохого они обезьянам не сделали. У них и оружия-то с собой не было.

— Сельва — такое место… — со вздохом сказал старик. — Это ведь целый мир, о котором вы, ваше превосходительство, многого не знаете. Я-то там пожил, так что кое в чем научился разбираться. Вы вот послушайте меня: знаете, как поступают шуар, когда им нужно попасть на территорию, где издавна хозяйничают обезьяны? Первым делом они оставляют в укромном месте все украшения, снимают с себя все, что могло бы привлечь обезьян, вызвать у них любопытство. Даже клинки мачете они хорошенько замазывают пеплом, чтобы те не блестели на солнце. Вот и подумайте: у наших гринго были фотоаппараты, часы, серебряные цепочки, ремни с блестящими пряжками, ножи в разукрашенных чехлах и прочие побрякушки. Все это просто не могло не вызвать у обезьян самого жгучего любопытства. Я бывал в тех местах и знаю, как ведут себя эти огромные стаи. Горе тому, кто придет на их территорию, забыв снять с себя или спрятать какую-то вещь, которая может привлечь их внимание. Правда, шанс на спасение есть: если одна из обезьян заинтересуется чем-то, что у вас есть при себе, и спустится с дереза посмотреть, что же это такое, единственный верный шаг — отдать то, что ей понравилось. Если же человек начнет сопротивляться, то обиженная обезьянка тотчас же поднимает дикий визг. И уже через несколько секунд на того несчастного, кто осмелился проявить жадность, будто с неба свалятся сотни, тысячи этих маленьких волосатых демонов.

Алькальд выслушал старика молча, лишь изредка вытирая пот большим носовым платком.

— Объясняешь ты все гладко, — сказал он наконец. — И как тебе не поверить, если ты на самом деле лучше всех знаешь джунгли и умеешь выживать в них. Но не забывай — и ты виноват в том, что случилось. Почему? Да потому, что ты отказался поработать проводником и показать гринго те места, которые они хотели увидеть. А ведь я тебе опять напомню: они даже не собирались охотиться. Пошел бы ты с ними — и ничего бы не случилось. А у них, между прочим, было рекомендательное письмо от самого губернатора. Так что влип я в это дело — дальше некуда. Неприятностей у меня будет столько, что легче прямо здесь застрелиться. Ты уж давай, помоги мне выбраться из той ямы, в которую я угодил и по твоей вине.

— Гринго меня не послушались бы, — заметил старик. — Они ведь всегда все знают лучше других. Но сейчас не в этом дело. Вы мне так и не сказали, что вам от меня нужно на этот раз.

Алькальд вынул из кармана плоскую бутылку виски и предложил старику глотнуть. Антонио Хосе Боливар согласился только ради того, чтобы узнать, что это за штука такая — виски. Впрочем, мысленно он тотчас же осудил себя за собственное обезьянье любопытство, победившее достоинство.

— Гринго хотят, чтобы кто-то добрался до того места, где погиб их товарищ, и привез его останки. Клянусь, они готовы заплатить за это хорошие деньги, и ты — единственный, кто способен это сделать.

— Хорошо. Я согласен. Только денег мне никаких не нужно. Я в ваши дела влезать не намерен. Давайте договоримся так: я привожу сюда то, что осталось от мертвого гринго, а вы оставляете меня в покое с моим домом.

— Согласен, конечно согласен! Я всегда знал, что с нормальным человеком можно обо всем договориться.

Антонио Хосе Боливару не составило большого труда добраться до того места, где американцы останавливались на первую ночевку. Прорубая с помощью мачете тропу напрямик через казавшиеся непроходимыми джунгли, он добрался вскоре до подножия хребта Якуамби, где в сельве росло немало деревьев, дававших вкусные сочные плоды. Старик давно знал, что эта территория испокон веку поделена между несколькими огромными обезьяньими стаями. Долго искать следы трагедии ему не пришлось. Убегая, американцы побросали на своем пути столько самых разных вещей, что он просто шел от одного предмета к другому и вскоре набрел на останки несчастных погибших.

Сначала он увидел то, что осталось от проводника. Его голый череп он узнал по абсолютно беззубым челюстям. В нескольких метрах от него лежал американец. Муравьи безупречно сделали свое дело, оставив от человека лишь голый скелет, белый, словно из гипса. К тому времени, как Антонио Хосе Боливар обнаружил останки, муравьи как раз завершали начатое дело, отделяя от головы волосок за волоском и перетаскивая их к муравейнику, словно малюсенькие дровосеки, несущие на плечах огромные бревна.

Стараясь не совершать резких движений, старик присел на землю рядом со скелетом и закурил. Некоторое время он наблюдал за работой насекомых, не обращавших на его присутствие никакого внимания. Услышав над головой какой-то шум, он посмотрел туда, откуда тот доносился, и не смог удержаться от смеха: крохотная обезьянка, еще почти детеныш, сорвалась с одной из верхних веток дерева под тяжестью свисавшего у нее с глеи фотоаппарата на ремне. Пролетев несколько метров, обезьянка наконец уцепилась за какой-то сук. Отпустить явно украденное у кого-то из старших сокровище она так и не решилась, предпочитая сорваться и упасть на землю, но не расставаться с такой ценностью.

Сигара догорела. Взяв в руки мачете, старик помог муравьям, отделив остававшиеся на голове мертвеца волосы от черепа. Затем он сложил кости в мешок и забросил его за спину. Из всех вещей погибшего он смог обнаружить только ремень с металлической пряжкой. По всей видимости, обезьяны просто не сумели справиться с застежкой, а к тому времени, когда по милости муравьев от человека остался лишь один скелет, уже забыли, что где-то там на земле осталась такая интересная штуковина.

Антонио Хосе Боливар без приключений вернулся в Эль-Идилио и отдал останки американцам вместе с тем самым ремнем. Алькальд сдержал слово и оставил его в покое. Старик понимал, что этот покой он должен сохранить во что бы то ни стало. Сил у него оставалось все меньше; построить новый дом было бы для него теперь слишком тяжелой задачей. А здесь, имея крышу над головой, он мог тратить все свободное время на то, чтобы смотреть на реку и, стоя перед высоким столом, неторопливо читать ставшие неотъемлемой частью его жизни книги о любви. И вот опять этот покой оказался под угрозой. И угрожал ему не только алькальд, который явно собирался заставить Антонио Хосе Боливара участвовать в завтрашней экспедиции, но и острые когти и зубы кровожадной кошки, спрятавшейся где-то в дебрях сельвы.

Глава седьмая

Назначенные в поисковую партию люди стали собираться с первыми проблесками угадывавшейся где-то за тучами зари. Они подходили один за другим, скорее по привычке, чем по необходимости перепрыгивая через лужи: все были босиком и в штанах, закатанных почти до колен.

Алькальд приказал жене подать всем кофе и жареные бананы. Сам же тем временем раздал патроны. На каждого вышло по три двойных заряда. Кроме того, алькальд расщедрился на пачку сигарет, коробок спичек и даже бутылку фронтеры для каждого.

— Вы только не забывайте, что все это казенное. Когда вернемся, напишете мне расписки.

Люди молча ели и с удовольствием вливали в себя первые согревающие глотки.

Антонио Хосе Боливар Проаньо стоял чуть в стороне от остальных и так и не притронулся к еде.

Позавтракал он еще затемно, потому что прекрасно знал, какие неудобства испытывает человек, выходящий на охоту на полный желудок. Охотник всегда должен быть немного голоден, потому что голод как ничто другое обостряет чувства. Старик использовал свободное время на то, чтобы в очередной раз пройтись точилом по и так уже, казалось бы, безупречному лезвию мачете.

— Ваше превосходительство, у вас есть какой-нибудь план? — спросил один из охотников.

— Сначала дойдем до фермы Миранды, а там… там видно будет.

Толстяк явно не был большим стратегом. Зарядив свой «смит-вессон», прозванный жителями «умиротворителем», он напялил на себя плащ-палатку из прорезиненной ткани. Эта хламида сразу же сделала его похожим на огромный бесформенный мешок.

Никто из четверых присутствовавших при этом человек не произнес ни слова. Все злорадствовали про себя, глядя на то, как пот ручьем льется с алькальда, словно вода из проржавевшего крана. «Ну ничего, Слизняк, мы еще посмотрим, — думал про себя каждый. — Вот увидишь, как оно все обернется: оглянуться не успеешь, как сваришься в своем плаще, будто в кастрюле. Сопреешь изнутри».

За исключением алькальда все собравшиеся на охоту пришли босиком. Тульи их широкополых соломенных сомбреро были проложены целлофановыми пакетами. В поясных мешочках из прорезиненной ткани были надежно спрятаны от дождя сигареты, спички и патроны. Незаряженные ружья висели за спиной.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — сжалившись не столько над алькальдом, сколько над собой и остальными, заметил один из охотников, — но, по-моему, резиновые сапоги будут вам только мешать.

Толстяк сделал вид, что не слышит, и отдал приказ отправляться в дорогу.

Они прошли мимо последнего дома поселка и через несколько шагов оказались в непроходимой чаще. В лесу лило не так сильно, но падавшие на землю капли были куда более крупными. Дождь не мог пробиться сквозь плотную зеленую крышу, вода скапливалась на листьях, и, когда ветка прогибалась под ее тяжестью, вся масса проливалась вниз, на землю, успев пропитаться лесными ароматами.

Они медленно ступали по грязи, продираясь сквозь молодую поросль, почти полностью поглотившую проложенную некогда тропу.

Чтобы ускорить продвижение вперед, было решено упорядочить колонну. Впереди шли двое охотников, прорубавших тропу при помощи мачете. За ними пыхтя следовал алькальд, промокший изнутри и снаружи. Замыкали колонну еще двое, на чью долю выпадали отдельные ветки и побеги, пропущенные теми, кто шел в авангарде.

Антонио Хосе Боливар по общему согласию был поставлен в замыкающую пару, чтобы у него осталось больше сил к тому моменту, когда в них возникнет особая необходимость.

— А ну-ка зарядите ружья. В этой чаще нужно быть готовым ко всему, — приказал алькальд.

— Это еще зачем? — в один голос переспросили удивленные охотники. — Куда лучше, если патроны останутся сухими.

— Молчать! — рявкнул на них алькальд. — Я здесь командую!

— Как прикажете, ваше превосходительство. В конце концов, нам-то что — патроны все равно казенные.

Все четверо послушно сделали вид, что заряжают ружья.

За первые пять часов экспедиция прошла едва ли больше километра. Время на марше терялось в основном из-за дурацких сапог толстяка. Он то и дело проваливался в жидкую вязкую грязь, и порой казалось, что уже никакая сила не сможет вытащить из трясины его ноги. Вместо того чтобы спокойно, не делая лишних движений, попытаться выбраться на твердую почву, потный увалень начинал истерически дергаться во все стороны, отчего грязь засасывала его еще глубже. Усилиями одного, а то и двух охотников его удавалось перетащить туда, где было посуше, но через несколько шагов все повторялось сначала. Не успевали спасатели перевести дух, как алькальд снова увязал по самые колени.

В конце концов толстяк потерял один сапог. Выдернувшаяся из него нога, белая и чистенькая, на мгновение повисла над грязью, но в следующую секунду, чтобы не потерять равновесия, алькальд опустил на нее добрую половину своего немалого веса, и ступня очутилась в жиже, поглотившей сапог.

Старик и его напарник помогли алькальду выбраться из лужи.

— Сапог! Сапог там остался! Достаньте мне его! — приказал он.

— Вам же говорили, что сапоги будут только мешать. Его уже не найдешь. Честное слово, вам же будет легче, если вы пойдете как мы — стараясь ступать на упавшие ветки и торчащие из грязи корни. Босиком идти куда как удобнее и к тому же быстрее.

Понимая, что приказами он ничего не добьется, алькальд нагнулся над лужей и попытался вычерпать грязную жижу ладонями. Само собой, из этой затеи ничего не вышло. Сколько бы грязи он ни вычерпывал, она тотчас же стекала обратно, делая его работу абсолютно бессмысленной.

— На вашем месте я бы не стал так делать, — заметил один из охотников. — Кто его знает, какие твари спят себе спокойно там, в грязи, и обрадуются ли они, что их так бесцеремонно побеспокоили.

— И то верно! Взять, например, тех же скорпионов. На время дождей они зарываются поглубже в землю и стараются переждать непогоду. Не хотел бы я оказаться на месте того, кто нарушит покой скорпиона, характер-то у них тяжелый. — Эти слова, не то угрожая, не то предупреждая, произнес старик.

Потный толстяк с ненавистью посмотрел на своих спутников.

— Вы что, меня здесь за идиота держите? Думаете, я буду слушать ваши сказки? Хотите, чтобы я поверил этой чуши и пошел по лесу босиком, наподобие тех дикарей, которым вы подражаете?

— Вовсе нет, ваше превосходительство. Вы пока уберите руки из ямы и подождите немного.