Темная сторона города (сборник) Резанова Наталья

А и правда жаль, думает Ивана, что сегодня никак не получается. Он, кажется, приличный человек. Вдовец – вон, кольцо на левой руке. И никого себе до сих пор не нашел, нарукавники носит, потому что рукава ему чинить некому, но аккуратный, ботинки, вон, начищенные, не дает себе распускаться, а я и правда люблю венский штрудель… Если два одиноких человека любят венский штрудель, они всегда могут договориться меж собой. Словно бы прощальный привет от Анастасии, словно бы в благодарность за то, что Ивана не оставила ее лежать одну, никем не узнанную, в холоде и мраке, та косвенным образом пытается оттуда, из своего далека, где она там теперь находится, устроить ее, Иваны, личную жизнь и стабильное финансовое будущее. Ну ладно, это Ивана, пожалуй, слишком уж размечталась, но хотя бы раз в неделю сходить с приличным человеком в кафе – это ведь уже неплохо, верно? А уж как иззавидуется Каролина! Эта мысль греет Ивану всю дорогу до библиотеки.

– Как ваш радикулит?

– Ох, пани Ивана, и не спрашивайте. Я бы сказала, он в расцвете. В самом расцвете сил. Это я чахну, а ему хоть бы что.

– Это все сырость, – сочувственно говорит Ивана, – сейчас самое паршивое время для нашей сестры. Вот, возьмите, можете ставить обратно, я уже прочла что надо.

Вообще-то Ивана любит городскую библиотеку, ее неспешный ход жизни, запах старых книг и мастики, запах газет и новых книг, которые только-только из типографии и даже оставляют, когда их листаешь, черные следы на пальцах, но сегодня у нее нет времени наслаждаться привычной обстановкой.

– Что-то вы с детективов на куртуазную литературу переключились, – задумчиво говорит пани Валевска. – Уж не появился кто на вашем одиноком горизонте? Весна время бурное. И не только в смысле радикулита.

– Личная жизнь – очень тонкая материя, – загадочно говорит Ивана, – чуть тронешь ее грубой рукой, а она раз – и рвется… Но книга мне была нужна не в плане куртуазных намерений. Это как бы исследование.

– Железные у вас нервы, пани Ивана, – неодобрительно говорит библиотекарша. – Буквально сегодня вашу бедную жиличку какой-то маньяк удушил, а вы тут про цветочки читаете.

– Ее удушили в выходные, – сухо говорит Ивана, – скорее всего, в субботу вечером. Я могу позвонить отсюда, пани Валевска?

– Вообще-то это служебный телефон, – говорит библиотекарша, которая исключительно редко звонит по служебным надобностям, но довольно часто по своим личным нуждам, – но если недолго…

– Я недолго. – Ивана предпочла бы, чтобы пани Валевска не присутствовала при разговоре, и не знает, как бы это сказать, чтобы было без обиды, но тут, на Иванино счастье, аптекарша приходит поменять один любовный роман на другой, точно такой же. Ивана остается одна за конторкой и разворачивает бумажку с телефоном полицейской управы.

– Соедините меня с Орестом, будьте любезны. Ну с тем следователем, который ведет дело об убийстве. Что значит «какое убийство»? Не морочьте мне голову, это срочно. Орест, это опять я… ну, Ивана, по поводу жилички… да, я знаю… но у меня новости, я хочу сказать, очень важные… очень.

Она прикрывает ладонью трубку и оглядывается, но пани Валевская увлеченно обсуждает что-то с аптекаршей. Очевидно, свой радикулит.

– Знаю, что заняты. Я много времени не займу. Вот, прямо по бумажке. Акант – искусство, василек – изящество. Изящное искусство получается. Ирландские колокольчики – удача. Плющ – зависимость, сотрудничество. Дурман – обман. Лобелия – злоба, недоброжелательность. Хризантема – правда. Лядвенец – месть. Месть! Я думаю, она знала, что он найдет записку, если она ее напишет, и времени у нее было совсем немного. И она составила букет. Язык цветов, понимаете? Я думала, она врала, ну, цену себе набивала, а она и правда… Почему – чушь? Ну вот…

Она стоит, растерянно сжимая в руке трубку и вслушиваясь в короткие гудки.

Потом поворачивается к пани Валевской, оживленно описывающей аптекарше какую-то чудодейственную мазь…

– Поговорили? – Валевская, казалось бы, поглощенная разговором с аптекаршей, за Иваной тем не менее наблюдала и даже, кажется, прислушивалась.

– Да, благодарю вас, – говорит Ивана, – исключительно полезный разговор. А вот не знаете, пани Валевска, кто у нас сегодня в музее в зале шедевров дежурит? Пани Эльжбета? Ну отлично, просто отлично!

– Не тревожься, Анастасия, – шепчет Ивана, выходя из библиотечных дверей, – я этого так не оставлю!

– И не говорите, пани Ивана. Такой ужас, такой ужас! Можно сказать, гордость музея. Жемчужина.

Пани Эльжбета всплескивает руками, и вязанье падает с колен на пол. Ивана думает, что, если бы был конкурс на звание идеальной смотрительницы музея, пани Эльжбета бы его выиграла. Музейная смотрительница в пенсне и крупновязаной шали сама до какой-то степени музейный экспонат, без нее и музей не музей.

– Еще повезло, что без человекоубийства обошлось, – заметила Ивана осторожно.

– Ну так этот мерзавец все рассчитал. День города, фейерверк ровно в полночь, прямо на ратушной площади… Шум, гам… Кто там заметит, что какой-то бессердечный, бессовестный! И ведь даже из рамы как следует не вынул, обрезал ножом по краям, и все. Три сантиметра полотна утрачено! Три! А это Вермеер, их во всем мире сорок, считая украденного, нашего!

– А разве день города не в сентябре был? Я вроде помню, тоже салют и тоже на ратушной площади.

– Нет, в сентябре праздновали победу над турками. Ну, когда дворянин этот пробрался во вражеский стан и поджег пороховой склад… Он еще захватил мешки с кофе и первую в городе кофейню основал, знаете, ту, что на углу, в подвале. С тех самых пор ровно в этот день пускают фейерверки в память о поджоге! А день города у нас как раз на солнцеворот, это символично, можно сказать, и, кстати, Магдебургское право нам было пожаловано как раз именно в этот день…

– Плохо мы знаем свою историю, – соглашается Ивана. – Только я вот чего не понимаю. У вас что, сигнализации нет? Как этот мерзавец ухитрился в музей проникнуть?

– У нас, пани Ивана, честно говоря, сигнализация так себе, особенно на втором этаже. А Вермеер как раз на втором этаже и висел последние десять лет. Но техник говорит, что если разбить стекло, то сигнализация среагирует, а если аккуратненько вынуть, то, может, и нет.

– И он, естественно…

– Вынул. И так аккуратно вынул, понятное дело… Нигде не звякнуло.

– А что полиция говорит, он как, один был, не знаете, пани Эльжбета?

– Полиция говорит, один. Следов не оставил, в перчатках работал. У нас тут дома, можно сказать, плечом к плечу стоят, и он с какого-то из соседних по крышам перешел. Полиция говорит, по водосточной трубе.

– Наверное, со двора, – предполагает Ивана. – На улицах народу много было, фейерверк ведь.

– Ну да, со двора. Перелез на крышу музея, а у музея тоже водосточная труба имеется. И он по ней как раз в окно и залез. Картину из рамы вырезал – и обратно… Следователь, молодой такой, Пилад, кажется его зовут, нет, Орест, точно, Орест, так вот, он сказал, что, похоже, преступник долго обстановку изучал, да и в музее не раз был, потому как чисто сработано. Такая утрата, такая утрата, как мы будем без Вермеера? Граф Потоцкий, даритель, если бы узнал, в гробу бы перевернулся.

– А разве его Потоцкий музею подарил, Вермеера? Я вот сегодня в библиотеке была, специально читала, так там в путеводителе написано, что его австрийский посол подарил курфюрсту. Как бы компенсация за то, что костел сакрекерок разрушили прямым попаданием… А уж курфюрст…

– Нет-нет, путеводители врут все, а каталог музейными работниками пишется. Граф Потоцкий этого Вермеера приобрел на аукционе в Бельгии, в тысяча восемьсот сорок девятом, и преподнес городу. Были же щедрые люди. И всегда народ вокруг нее, всегда народ. И просто зрители, и люди искусства. Это же… чистейшей прелести образец, можно сказать. Тут одна копию с него писала, так она почти месяц ходила. Говорит, так он свет писал, никто так не умеет. Что камерой-обскурой пользовался, это понятно, это модно было в его время, а вот свет… Никак у нее не получалось, жаловалась. Чистый свет… Жемчужный, можно сказать. Она так и говорила – жемчужный.

– Кто?

– Из Венской академии. Стажировка тут у нее была. Так она целый месяц с утра и до закрытия. Только поесть-попить выбегала. Мольберт вон тут ставила и работала.

– Надо же, какой энтузиазм, – восхищается Ивана. – Знала я одну, такая беленькая, худенькая… Ноги такие… ну, кривоватые немножко. Всегда в коротком ходит. Эта?

– Нет, эта чернявая, плотная такая, крупная. Но одета богемно, очки, косынка так на затылке узлом… Блуза такая, полотняная… Но видно, что пышненькая. Не могу оторваться, говорит, волшебная картина. Этот холодный жемчужный свет…

– Высокая?

– Ну, высокая вроде. Крупная такая девушка. Кость широкая.

– Ну, не всем же быть аристократками, – задумчиво говорит Ивана, глядя на свое тонкое запястье.

На улицах уже королевствует вечер, духовой оркестр на площади у фонтана наигрывает что-то военное, и смеющиеся туристы валом валят в кафе «Зеленый пес» на углу Соборной и в ресторацию «Ленивый кот» на углу Тенистой.

Ивана торопится домой. Ей неспокойно. И чем дальше, тем больше.

Лампочку в парадной так и не вкрутили, вдобавок фонарь на улице почему-то тоже погас, так что Ивана поднимается по лестнице ощупью, стараясь отвлечься мыслями о еде. Сначала она думает о венском штруделе и о замечательной, уютной кофейне, где так хорошо сидеть вдвоем, потом – о том, что вообще не успела пообедать как следует, только перекусила в музее буфета кофе с пирожным, и это смех один. Она думает о том, что как придет домой, сразу переоденется и поджарит себе гренки с тертым сыром и помидором. Можно еще открыть баночку зеленого горошка и нарезать окорок, у нее в холодильнике есть прекрасный кусочек вестфальского окорока, он немножко заветрился, но его можно чуть прижарить, так даже вкуснее получится, а потом сварить кофе и…

Тут она наконец добирается до своей площадки и роется в сумочке, доставая ключи и попутно ругая себя за то, что не успела занести наброски и смету расходов молодому Янеку. Ну ничего, думает она, сегодня тяжелый день, да и вообще, если делаешь заказанную работу слишком быстро, это производит на клиента плохое впечатление. Он может подумать, что ты отнеслась к заказу поспешно и несерьезно. Или что у тебя нет других заказов, следовательно, ты, как профессионал, не востребована.

Она очень нервничает, потому что темно и ей кажется, что кто-то вот-вот бросится на нее сверху, с чердачной лестницы, но ключ наконец находит замочную скважину и проворачивается в ней.

Ивана с облегчением захлопывает за собой дверь и зажигает свет.

Ее прекрасная, аккуратная квартира!

Плюшевая скатерть со стола сорвана, и чайные розы, выпав из разбитой вазы, рассыпались по мокрой столешнице. Вышивка, изображающая девочку с букетом, выдрана из рамы, а сама рама висит на одном гвозде. Этажерка, резная, точно фрагмент убранства костела сакрекерок, лежит на боку, и альбомы с выкройками валяются рядом, распластав листы, точно подбитые птицы.

В спальне Иваны точно такой же беспорядок – шкаф чернеет нутром наружу, пестрые платья, красные пояса, серые пиджаки вывалились, точно внутренности из распоротого тела, с кровати сдернут матрас, и не просто сдернут – распорот ножом, и конский волос из него торчит в разные стороны… Что творится в кухне, Иване и представить себе страшно, но она, преодолевая себя, идет туда, чтобы увидеть выпотрошенный буфет, битые чашки, которые хрустят под ногами, кухонный столик с отвалившимся, точно сломанная челюсть, выдвижным ящиком.

Ивана мечется по квартире, точно хомяк по разоренному гнезду.

В комнате Анастасии такой же разор, с той только разницей, что разор там был и раньше, а потому выкинутый на пол матрас и разбросанные диванные подушки уже не производят такого впечатления.

Только тут она спохватывается. Ладислав или кто там, устроивший такой разгром, что не пожалел мамину чашку, любимую чашку Иваны, не пожалеет и ее – если он еще здесь. А она, Ивана, совсем-совсем беззащитна. Ей некого звать на помощь, некуда бежать. Если меня убьют, никто этого даже и не заметит. Разве пожилой вдовый специалист из ботанического сада будет удивляться, чего это я не беру трубку, почему не отвечаю… А я даже не спросила, как его зовут…

Мелко семеня по осколкам и обрывкам, разбросанным по паркету, она бросается к телефону, но телефон молчит, потому что трубка остается в пальцах у Иваны, а шнур беспомощно болтается в воздухе.

В зеркале, где чернеет звездообразная дыра, Ивана видит себя, бледную, раздробленную на несколько несовпадающих фрагментов, и за спиной – еще что-то, встающую из полумрака тень, огромную и живущую как бы самостоятельной жизнью.

– Так и будешь молчать, старая ведьма? Где она?

А странно все же, думает Ивана, что и он, вслед за Анастасией, назвал ее старой ведьмой. Видно, они давно работали вдвоем и, наверное, научились думать одинаково… Несмотря ни на что… Ну да, плющ на языке цветов – сотрудничество. Зависимость.

– Кто – она? – Ивана приподнимает аккуратные брови. – Анастасия? Это я у вас должна спрашивать.

– Не заговаривай мне зубы. Где картина? Где Вермеер?

– Понятия не имею. Разве… – Ивана не удерживается и ядовито спрашивает: – Разве вы не увезли его в багажнике своего прекрасного красного автомобиля?

– Стерва подсунула мне фальшивку, – говорит Ладислав.

Он точно такой, каким Ивана его себе представляла, – крупный, темноволосый, с большими руками. Она представила себе, как эти большие руки смыкаются на полной шее Анастасии, и вздрогнула.

– Подсунула мне фальшивку, копию, она, оказывается, с самого начала готовилась меня кинуть, а оригинал где-то спрятала, и если ты мне, паскуда, не скажешь, где…

– Оба хороши, – говорит Ивана сухо, – вы, значит, заказали ей Вермеера, а когда она вам его принесла, когда выполнила ваш заказ, решили от нее избавиться? Еще бы – и картина у вас, и денежки целы.

– Ну, – угрюмо соглашается Ладислав.

– А она вас, значит, надула.

– Ну.

– Зря вы ее убили, получается. Поторопились. Когда убивали, получается, еще не знали, что она подсунула вам копию.

– Ну.

– Поспешишь, – наставительно говорит Ивана, – людей насмешишь. Не убили бы, может, выследили, где она прячет настоящего Вермеера.

– Он должен быть где-то здесь, – Ладислав сжимал и разжимал пальцы, костяшки которых поросли густым темным волосом, – должен. Где еще ей его прятать было? Она хитра была, но я ее перехитрю. И если ты не скажешь мне, где Вермеер, я задушу тебя этими вот руками.

Ивана думает, что, как только он найдет Вермеера, он все равно ее задушит. Кому нужны лишние свидетели, особенно свидетели позора?

– Мертвые, – задумчиво говорит она, – тоже могут говорить. И не всегда то, что вам нравится. Уж они-то найдут способ. Например, язык цветов… Владея языком цветов, можно очень многое сделать.

– Что ты несешь, старая курица?

– О, это замечательная штука – язык цветов. Считается, что это язык влюбленных. Но, понимаете, это не совсем так. Он годится почти на все случаи жизни. Я думаю, это потому, что любой язык – язык влюбленных. Что может быть важнее любви? Ну вот бальзамин, например, означает нетерпение. А лютик – богатство. Вам не терпится получить свое богатство, верно? – она поджимает губы и какое-то время молчит, раздумывая, потом поднимается со стула, на который ее толкнул мощной рукой Ладислав. – Что ж, пойдемте. Я думаю, я знаю, где она его спрятала.

– В твоей спальне? – Ладислав стоит посреди разоренной комнаты и недоуменно вертит круглой головой.

– Ну не в ее же. В ее спальне вы, вон, все перерыли, и даже дважды. Вы ведь уже рылись тут вчера… А ключ вы где взяли? У нее из сумочки вынули?

– Ну…

– Она знала, что в ее сумочке будут рыться. Потому и не оставила никакой записки.

– Точно. Не оставила. Я все перерыл. Так где Вермеер?

– Я ж говорю, я так думаю, он у меня в спальне.

– Я там уже искал, старая ты дура..

– На то и тайник, чтобы его не нашли посторонние, – презрительно говорит Ивана.

– Тайник? – От Ладислава пахнет каким-то противным одеколоном. И, поскольку он потратил много физических сил, да еще нервничает, вдобавок от него несет каким-то специфическим мужским запахом, терпким и опасным, так, наверное, пахнет тигр в зоопарке, если кто-то отважится подойти к нему достаточно близко, чтобы убедиться в этом. И сам он, Ладислав, очень крупный, очень большой, очень плотский. Ивана всегда боялась таких вот больших мужчин. И правильно боялась, как выяснилось.

– А она откуда знала? Про тайник?

– Я ее однажды застукала у себя в комнате. И вид у нее был… ну такой… вороватый. Она профессионал, не то что, извиняюсь, вы. Она знала, где искать тайники.

Ладислав пропустил шпильку мимо ушей.

– Показывай.

Ивана решительно направляется в спальню, Ладислав топает за ней, на всякий случай положив лапу на ямочку между ключицей Иваны и основанием ее же, Иваны, шеи. Эта же рука, думает она, лежала на шее Анастасии, и чем это кончилось?..

– Вон там, в кладовке, лестницу возьмите, – сухо говорит она.

– Вот эту? – Ладислав легко, как перышко, вынимает из кладовки стремянку. В кладовке он тоже успел порыться, и теперь на полу лежит ворох старой одежды, которую Ивана обычно пускала на тряпки.

– Да. Приставьте ее к шкафу. И придержите. Я сама достану.

Она скидывает ботики и легко карабкается на стремянку, думая о том, что очень удачно надела сегодня совершенно новые чулки и на пятках у нее нет дырок. Даже при убийце нельзя распускаться. Особенно при убийце.

– Ну? – Ладислав нетерпеливо топчется внизу, его голова находится на уровне Иваниных бедер. Еще ни один мужчина не оказывался к ней так близко. Нет уж, думает Ивана, и не надо, благодарю покорно.

– Тут, наверху, доска должна отходить. Но что-то… не… получается, – Ивана устало сдувает со лба выбившуюся из прически прядку, – она приколотила там, что ли… Мне эта нужна… как она называются? Стамеска? Или клещи. Что-то, чтобы подцепить.

– Пусти, дура! – он так нетерпеливо трясет лестницу, словно хочет стряхнуть с нее Ивану, как перезревший плод. – Пусти, я сам.

Ивана боится, что он не утерпит и задушит ее прежде, чем доберется до Вермеера, но, хотя ему, похоже, очень хочется сделать именно это, второй раз он такой ошибки не допустит при всей своей тупости.

– Погодите, – говорит она на всякий случай, – клещи же… возьмите клещи!

Но зачем Ладиславу клещи, с такими-то руками…

Стремянка трещит под его могучим телом, какой он и правда сильный, этот Ладислав. Есть в нем все же какое-то звериное обаяние.

И Ивана, чтобы не видеть большого страшного Ладислава, зажмуривает глаза и изо всех сил толкает стремянку вбок и к окну. Стремянка скользит по вощеному паркету, она открывает глаза и видит, как Ладислав нелепо взмахивает руками…

– Сука! – кричит он. Руки его, огромные руки, все-таки уцепились за резной венец, украшающий верх огромного, точно собор, старинного платяного шкафа. Она опять хочет в ужасе зажмуриться, но тут шкаф, словно сам собой, начинает крениться и всей своей тяжестью обрушивается на Ладислава. Сначала падает стремянка, потом Ладислав, потом шкаф, и все это грохочет и стучит, и так и не успевшая зажмуриться Ивана в ужасе отпрыгивает и видит огромные дергающиеся ступни, торчащие из-под солидного дубового массива, и они, эти ступни, дергаются еще какое-то время, а потом перестают.

Такой тяжелый шкаф. И очень, очень устойчивый.

– Это мой дом, – говорит Ивана неподвижному Ладиславу, – моя семья живет тут уже несколько поколений. И все они, слышите, все встанут на мою защиту. Никто не смеет сделать мне ничего плохого в моем доме.

Она медленно бредет в гостиную и устало плюхается на стул.

Ладислав в процессе своих поисков не пощадил пианино, и оно стоит растерзанное, с поднятой крышкой, но папины очки аккуратно лежат на желтых костяных клавишах.

– Папа, – говорит Ивана задумчиво, – ты, пожалуй, перестарался. Я надеялась его просто вырубить на время.

– Познакомьтесь, – вид у Ореста уже не сердитый, а, наоборот, даже заискивающий, но галстук у него еще больше съехал набок. Он, бедняга, и не выспался как следует, думает Ивана, вон, глаза красные. – Это Герберт Гительмахер, международный эксперт по преступлениям, связанным с предметами искусства.

– Очень приятно, – говорит Ивана, – вы агент Интерпола, да?

– Ну что вы, – говорит Гительмахер, – просто консультант.

У Гительмахера крупный горбатый нос, пенсне и остатки волос за ушами. Он похож на часовщика, а вовсе не на международного эксперта, впрочем, думает Ивана, любая тонкая работа облагораживает человека.

– Госпожа Ивана фактически раскрыла это дело. – Орест лояльно кланяется в сторону Иваны. – Вы были правы, когда обратили наше внимание на исчезновение вашей жилички. Эти два преступления связаны между собой. Господин Гительмахер вам все расскажет, да вы уж, наверное, и так знаете..

– Известная аферистка, специализировалась на краже предметов искусства, – поясняет Гительтмахер специально для Иваны, поскольку Орест все уже знает и так. – Работала только в одиночку. Приехала сюда после некоего особо дерзкого преступления, о котором я сейчас говорить не уполномочен. Просто отсидеться. Туристский город, тысячи приезжих, легко затеряться. Но, как бы это сказать, инстинкты взяли верх… Такой лакомый кусочек. Вермеер, и охраны практически никакой. Ну, конечно, известная подготовка требовалась. Она ежедневно посещает музей – чтобы изучить обстановку, а заодно и пишет копию Вермеера, которую надеется впоследствии пустить в дело, устраивается в цветочный магазин рядом с музеем, делает копию ключей от парадного и черного хода, так что может входить и выходить в любое время, осматривается и связывается с покупателем. Тоже жулик, но другого масштаба. Он в основном по сбыту краденых предметов искусства. Итак, она дожидается праздника с фейерверками, проникает в цветочный магазин, через черный ход выходит во двор, поднимается по водосточной трубе на крышу, переходит на крышу музея, опять же по водосточной трубе спускается к окну музейного зала, аккуратно высаживает стекло, отключает сигнализацию, вырезает картину из рамы – экое варварство, по меньшей мере три сантиметра холста убито, – и возвращается тем же путем, через цветочный магазин. Прячет настоящего Вермеера, подменяет его фальшивым и ждет сообщника. Он, естественно, в момент преступления тут не крутится – слишком велик риск, что заметят. Она не знала, что он тоже решил играть свою собственную игру. Только я кое-чего не понимаю. И господин Орест не может мне этого объяснить. Ну ладно, у вас она поселилась, чтобы не привлекать к себе внимания. Ведь, согласитесь, странно, что дама, снимающая номер в дорогом отеле, идет работать в цветочный магазин. Но при чем тут шуба?

– И цветы, – подсказывает Орест.

– С шубой понятно, – говорит Ивана, – ей надо было, чтобы в цветочном магазине ее запомнили яркой нарядной женщиной. А не той белой мышью, которая ходила в музей делать копию с Вермеера. Она ведь все время крутилась в одном и том же квартале, понимаете? Ей надо было выбрать место работы рядом с музеем, но при этом так, чтобы ее никто не узнал. В черном пальто хорошо идти на дело, а на работу надо ходить так, чтобы бросаться в глаза… То есть в шубе и сильно накрашенной… Все просто на самом деле.

– А цветы?

– Я думаю, – говорит Ивана, – что она назначила Ладиславу свидание в подсобке цветочного магазина. В ночь на воскресенье, когда там никого не могло быть. Он должен был передать ей деньги, а она ему – фальшивого Вермеера. То есть это она знала, что фальшивого, а он думал, что настоящего. И там же, в подсобке, он ее задушил. Сунул в багажник и сумочку прихватил, чтобы обшарить на досуге, отвез в Старый парк и там выкинул… – она покачала головой, – точно ненужную вещь, точно мусор. Нельзя так с человеком. Даже если этот человек – воровка и авантюристка.

– Но цветы?

– Она в какой-то момент поняла, что ей угрожает опасность. Спастись она уже не могла, только как-то дать знать… намекнуть… записку он бы ей писать не дал, понятное дело. Я думаю, они разговаривали, довольно напряженно, и она во время разговора… как бы механически, машинально, у него на глазах… складывала букет. Что тут такого? Она там все время складывала букеты… Это была ее работа, можно сказать. Он так ничего и не понял.

– Она слыла очень умной женщиной, – согласился Гительмахер. – Но вы-то как догадались?

– Мертвые умеют говорить, – Ивана вопросительно поглядела на Ореста, и тот кивнул, подтверждая. Все-таки не такой уж растяпа этот Орест, может, и получится из него что-то путное. А Гительмахер подслеповато и растерянно моргал бледными совиными глазами. Он ничего не понимал. Как он может хоть что-то понять, этот чужак, никогда не чувствовавший на себе мягких объятий города?

– Послушайте, а она и правда прятала Вермеера у вас? В тайнике?

– Не думаю, – Ивана покачала головой. – Она знала, что Ладислав в первую очередь будет искать у меня дома. Конечно, в тайнике его не было. Там, собственно, и тайника никакого не было. Мне надо было заманить его на лестницу. Такие крупные, тяжелые люди обычно очень неудачно падают. Но, мне кажется, я знаю, где Вермеер. Потому что, мне кажется, я ее немножечко знаю, Анастасию.

– Ивана, – сказал Орест и поцеловал ей руку, – вы чудо. Подвезти вас на машине?

– Ни к чему. – Ивана встала и поправила ему галстук, так, чтобы он лежал ровно, прикрывая пуговицы рубашки. – Это близко. Тут все близко.

Вместе с Орестом и господином Гительмахером они вышли из полицейского управления, и пан Йонас, открывавший свою галантерейную лавку, завидев их, вежливо приподнял шляпу.

Первый по-настоящему весенний день поднимался над городом, и шпиль ратуши дрожал и переливался в потоках теплого воздуха.

Клетчатый фланер – не Франчик, другой, потолще и пошире в плечах, – собрав вокруг себя очередную группу туристов, указывал на окно серого дома с тяжелыми бледными русалками, вальяжно расположившимися на карнизе.

Ивана замедлила шаг, и вместе с ней замедлили шаг Орест и Гительмахер.

– А вот тут, – говорил фланер, указывая тростью на окна второго этажа, – живет знаменитая черная вдова. За последние шестьдесят лет она похоронила троих мужей, а сама выглядит от силы на сорок пять. Еще при курфюрсте один из ее тогдашних любовников, почувствовав странное недомогание, обратился за помощью к ученику Фройда, профессору Гузневичу, и тот, опросив больного, посоветовал ему отказаться от роковой страсти… однако больной предпочел зачахнуть в объятиях этой страшной женщины, но расстаться с ней был так и не в силах. Поговаривают, она опять собирается замуж. Тссс. Вот и она сама.

Дверь распахнулась, и Ивана увидела Каролину, но Каролину в бархатной шляпке с густой вуалью и в норковой накидке. Шла Каролина так, как, видимо, в ее представлении должны ходить роковые женщины – маленькими шажками, как бы по струночке, но при этом соблазнительно виляя задом.

Туристы тактично расступились, провожая ее восторженными взглядами.

– С добрым утром, Каролина, – вежливо сказала Ивана, поскольку Каролина явно склонна была ее не заметить.

– Ах, это ты! – рассеянно воскликнула Каролина, демонстративно игнорируя туристов. – Тебя что, уже арестовали? Добрый день, господин следователь!

– Это не конвой, – Ивана поджала губы. – Это мои коллеги. Я их консультирую… Исключительной важности дело. Ну, потом расскажу. А что это ты так вырядилась? На маскарад идешь?

Каролина воровато оглянулась и, убедившись, что туристы под предводительством фланера стоят достаточно далеко, шепотом сказала:

– Он говорит, мне ничего не надо делать… Просто иногда в назначенное время выходить из дома и… ну, хоть в кофейню, хоть куда. Ну и одеваться пошикарней. А где я возьму пошикарней? Норковую накидку я у мадам Поплавской одолжила, а шляпка мамина… я только тушью ее кое-где подкрасила, и все. А деньги хотя и небольшие, но все ж деньги… мама вырезку телячью любит, а где мы на вырезку возьмем?

– Госпожа Ивана, – жалобно сказал Орест, – умоляю!

– Иду-иду, – Ивана развела руками, мол, что поделаешь, не продохнуть, и, вздернув голову, прошествовала мимо. Гительмахер и Орест покорно потащились за ней, точно гусята за гусыней.

Каролина же двинулась в направлении рынка, и Ивана, украдкой оглянувшись, отметила, что пожилой, приличного вида господин, разглядывавший трости и зоны, выставленные в витрине на углу, при виде Каролины застывает, приоткрыв рот, а потом, вместо того чтобы идти по своим делам, поворачивается и как привязанный тащится за неотразимой дамой в норковой накидке и шляпке.

Орест явно чувствовал себя неловко среди всей этой цветочной роскоши, а Гительмахеру было все равно.

– Но, госпожа Ивана, здесь и спрятать-то негде… Ладислав наверняка здесь искал.

– Это не здесь, – сказала Ивана, – это в подсобке. Там, где он ее убил.

– Ладислав тоже был не дурак.

– В том-то и дело, что дурак, – сказала Ивана презрительно. – Хотя, конечно… есть опасность, что шедевр утрачен, но я все же надеюсь…

В подсобке работали те девушки, которых не пускали на свет, иными словами, непривлекательные и оттого злые, но с Орестом они пререкаться побоялись и освободили помещение без лишних слов. И они втроем остались в полутемном сыром помещении, среди вороха цветов и листьев, и у каждого цветка был свой особенный запах, и запахи эти смешивались во что-то уж совсем невообразимое, так что у Иваны закружилась голова.

– Ну? – нетерпеливо переступил Орест с ноги на ногу.

– Сейчас, – сказала Ивана, – сейчас, погодите…

Цветы стояли в эмалированных и жестяных ведрах, охапками, срезанные, обреченные на умирание… Колокольчик – думаю о тебе. Пурпурная гвоздика – своенравие. Орхидея – усердие. Миндаль – обещание… Папоротник, аспарагус, физалис… Столько цветов, столько трав, охапки привядших цветов отдельно, на клеенке. Обломанные ветки, пожелтевшие стебли… Брак, пересортица.

– Я думаю, – говорит Ивана, – я думаю… вот.

И она аккуратно приподнимает край клетчатой клеенки. Потом, нахмурившись, приподнимает еще повыше, так, что бедные цветы скатываются мокрой кучей к противоположному краю.

– Боже мой! – выдыхает Орест.

– Она наглая была, Анастасия. Прятать надо нагло, весело. Чтобы все – на виду.

– А если бы ее выкинули, клеенку эту?

– С чего бы? Она тут всегда лежит. Цветы выносят и выкидывают, это да. А она лежит, и все. Цветы преходящи, клеенка вечна.

– Позвольте! – Гительмахер вынимает из нагрудного кармана лупу и, кряхтя, присаживается над клеенкой. Ивана смотрит, как он прилаживает к неровно обрезанному краю картины симметричный лоскут и удовлетворенно кивает сам себе.

– Ну что? – Орест выглядывает из-за плеча Иваны.

– Да, это она. Та самая. Видите, это то, что она вырезала из рамы, а это – то, что осталось в раме. Края совпадают. Тютелька в тютельку, можно сказать.

– Боже мой, – повторяет Орест как заведенный. – Боже мой.

– Только… позвольте сюда, к свету… ну да… не хочу вас расстраивать, но…

– Он поврежден? – страдальчески морщит лоб Орест, – от сырости?

– Нет, при чем тут сырость. Я хочу сказать… Скорее всего, это не Вермеер у вас. Подделка. То есть изначально подделка. Хан ван Меегерен, скорее всего, ну, знаете, знаменитый жулик, он прекрасно работал Вермееров. Я бы датировал вашего тридцатыми или сороковыми. Меня, конечно, смущает каталог – там черным по белому, что приобретен в восемнадцатом веке, но я бы усомнился. Видите, вот эти кракелюры? Ну, мелкие трещины.

– Я думала, на старых полотнах всегда так, – говорит Ивана.

– Не совсем. У оригинала они глубже… А на вашем они как раз для подделок Меегерена типичны, он в печи полотна прожаривал… специально, чтобы состарить полотно, у него была своя технология, и… Можно, конечно, дополнительную экспертизу, но я абсолютно уверен.

– Но это именно та картина, что была украдена? – напирал Орест.

– Да.

– Тогда… какая разница? Я хочу сказать, все эти штуки, подлинное там, не подлинное, это дело темное. Мы нашли картину? Нашли. Вы готовы подтвердить, что это она?

– Да, – Гительмахер выпрямился, сложил лупу и вернул ее в нагрудный карман, – это я готов. Но послушайте, что тут у вас вообще творится? Ни одной точной даты. Ни одного проверенного факта. Тут у вас вообще есть что-то настоящее? Что-то не поддельное? Или все это – одна сплошная огромная туристская туфта?

– Есть, – сказала Ивана, – мы.

Гительмахер задумчиво посмотрел на нее поверх пенсне и пошевелил носом.

– Вы в этом уверены? – спросил он.

Солнечный свет плясал на промытых окнах, на статуях святых у собора, на кариатидах, на расправившем крылья над карнизом каменном орле, которому какой-то шутник напялил темные очки. Ивана шла по брусчатке, над которой стелилась легкая, чуть заметная дымка, шла, привычно огибая туристов, имевших обыкновение останавливаться в самый неподходящий момент, чтобы полюбоваться на очередную достопримечательность. При этом Ивана чуть шевелила губами, сопровождая умственную деятельность. Надо нанять девушку и сделать уборку. Наверное, давно пора было выбросить все это старье, а теперь уж и деваться некуда. Мебель можно частью отремонтировать, частью прикупить новую, денег, конечно, не напасешься, но можно на первый момент продать шубу Анастасии – это вроде как наследство. Анастасия не возражала бы. Уж что-что, а жадной она никогда не была. Орест говорит, что ей, Иване, полагается от города грамота, это, конечно, хорошо, но лучше бы деньгами… Еще надо поторопиться с заказом Янека, если хорошо получится, можно будет уговорить его на еще одно предприятие, и легенду хорошую разработать. В конце концов, не только турки осаждали город… Его кто только не осаждал. А потом пойдет эта работа с иллюстрированным атласом цветов, и работа хорошая, и место приятное, и венский штрудель она, Ивана, очень любит.

Бронзовая девушка опять была на своем месте, она так и сверкала на солнце. Ивана на миг остановилась полюбоваться ею, и девушка, словно почувствовав ее взгляд, повернулась и протянула Иване букет. Не бронзовый. Просто букет. Репейник и мак. Странное сочетание.

Благодарность. Забвение.

Благодарность. Забвение.

Ивана внимательно поглядела в улыбающееся лицо девушки, гладкое и бесстрастное под слоем бронзовой краски. Сколько ей на самом деле лет? Вот уже и морщинки у глаз, они под краской еле-еле видны, словно бы ниточки или кракелюры на старинном полотне…

Прижимая букет к груди, она пересекла площадь и двинулась к трамвайной остановке. До ботанического сада ехать минут пятнадцать, и если она, Ивана, поторопится, то успеет как раз к обеденному перерыву.