Закон Шруделя (сборник) Бенигсен Всеволод

Гриша пошел ва-банк.

– Да? – недоверчиво хмыкнул редактор. – Врешь, наверное. Впрочем, не до жиру. В другой ситуации я бы тебя и близко не подпустил к писанине, но… у меня горит номер. Вот тебе первое редакционное задание. Через полчаса нужна статья на тему международного положения. Андрей Федорович, – повернулся он к мужчине в синей рубашке. – Бери стажера. Дай ему пару номеров с Синюшниковым и введи в курс дела.

– Да я… – жалобно начал тот, с многозначительной досадой глянув на часы, но быстро сдался. – Ладно. Только быстро.

– Ты как, в политике разбираешься? – спросил Гришу Георгий Ильич.

– Не очень, – замялся Гриша.

– Плохо, – укоризненно произнес редактор. – Для журналиста главное – политическое чутье. Ну, ничего, Андрей Федорович научит. Дурное дело нехитрое. И чтоб чик-чик. Сразу ко мне потом дуй.

Он повернулся спиной и исчез за дверью кабинета, на которой висела потертая табличка «Главный редактор».

В кабинете Андрея Федоровича творился форменный беспорядок. На стене за рабочим столом висел покосившийся портрет Ленина. На полу валялись клочки бумаги, огрызки карандашей и картонные папки, а по всему периметру комнаты высились шаткие небоскребы из криво сложенных газет и книг. Довершало картину творческого ландшафта железное ведро, стоящее прямо в центре комнаты. В него с периодичностью в несколько секунд падала капля с протекающего потолка.

– Не обращай внимания – временные трудности, – сказал Андрей Федорович и, ловко маневрируя между небоскребами газет, пробрался к бумажной горе на столе и безошибочно выдернул из нее четыре номера «Московского пролетария». – Смотри рубрику «Мир и мы» Синюшникова и постарайся выжать из нее максимум.

– В каком смысле? – удивился Гриша.

– Во всех смыслах. Ты ж ни хрена не знаешь, правильно? Правильно. Значит, фантазируй, но вместе с партией. То есть гнись с линией партии, но не перегибай. Понял?

– Понял, – сказал Гриша, хотя ничего не понял.

– Молоток, – хлопнул Гришу по плечу Андрей Федорович, – а я побежал. Поздравляю с началом трудовой деятельности!

Последнюю фразу он произнес, уже выбегая из кабинета.

Дверь хлопнула, и Гриша остался один. Чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов, он боком протиснулся между нескольких газетных небоскребов к рабочему столу и там разложил последние выпуски «Московского пролетария».

Рубрика «Мир и мы» приятно удивила отсутствием какой-либо фантазии. Свой хлеб автор ел явно не зря, ибо придраться к отточенному слогу было невозможно. Словосочетания «чилийская хунта», «израильская военщина», «гидра капитализма», «свободолюбивый народ» и так далее железной поступью переходили из номера в номер, не оставляя живому слову ни малейшего шанса прорваться сквозь их стройные ряды. Менялись только заголовки, да и то скорее просто варьировались, складываясь при этом в какое-то причудливое графоманское стихотворение: «Проблемы обостряются», «Агрессор не унимается», «Напряженность сохраняется», «Провокации не прекращаются», «Разрядка намечается» и так далее. Гриша быстро изучил малооригинальный стиль Синюшникова и принялся за дело. Сначала его, конечно, так и подмывало написать что-то интересное и необычное, чтобы все оценили его талант, но он пресек это свободомыслие со всей решимостью, на какую был способен, и работа закипела. Собственно, ничего даже выдумывать не надо было – в Чили под неусыпным оком диктатора Пиночета болел и чах любимец советского народа Луис Корвалан, Израиль собачился с Ливаном, а Южная Корея с Северной. Все эти процессы были долговременными и стабильными, как сама советская власть. Посему, пролистав несколько номеров, Гриша бойко сочинил несколько заметок на все те же темы, надеясь только на то, что со вчерашнего дня Израиль не помирился с Ливаном, а Корвалан не помер.

Синюшников мог бы гордиться столь резвым учеником. Особенно удалась заметка под названием «Вылазка реакции». Она была собрана, как конструктор, из привычных фразеологизмов, в которые Гриша добавил чуточку личной фантазии. Но, в общем и целом, это был набор все тех же кубиков – «уже не в первый раз», «советский народ со всей решимостью», «и это тогда, когда все прогрессивное человечество», «спасая прогнивший режим» и так далее. Едва собрал листки, чтобы отнести материал главреду, как в комнату неожиданно заглянул мужчина неопределенного, но сравнительно молодого возраста с семитской внешностью и печальными глазами.

– Здрасьте, – неуверенно кивнул ему Гриша. Внешность гостя показалась ему знакомой, но откуда он мог его знать?

– Приветствую, – меланхолично отозвался тот. – А где Федор?

– Кто?

– Андрей Федорович. Это я его так зову.

– Ушел на совещание… в партком. Или горком. Какой-то ком.

– А ты кто? – спросил тот почти равнодушно.

– Стажер. Гриша. Гранкер. То есть Гранкин. В смысле, Гранкер.

– Аа, – разочарованно протянул мужчина. – Еще один инвалид пятой группы? Гидра сионизма проникает в наши сплоченные ряды? Понятно.

Гриша решил не возражать. Голова мужчины какое-то время помаячила в проеме двери, а затем вплыла внутрь, затягивая за собой остальное тело.

– А я Владимир Шрудель. Можно просто Вова. Слыхал, наверное?

– Вова? – неуверенно переспросил Гриша.

– Нет, имя Вова ты наверняка слыхал. Я про Шруделя.

– А-а… кажется, Георгий Ильич говорил.

– Да? – снова равнодушно спросил мужчина и вдруг резко, почти по-собачьи, почесал небритый подбородок. Флегматичность в нем легко уживалась с нервозностью.

– Да… – неуверенно ответил Гриша. – Сказал, что «мне уже хватает Шруделя… потом… эээ… Вальдемара…».

– Вальдмана, может?

– Да-да, Вальдмана… и этого…

Вспоминая, Гриша защелкал пальцами.

– Гурфинкеля?

– Точно.

– Гм, – задумчиво хмыкнул тот. – В чем-то он прав. Ладно. Что кропаешь, товарищ Гранкин-Гранкер?

– Да вот, – смущенно протянул Гриша свой материал Шруделю.

Тот внимательно прочитал написанное.

– Редкостное по своей убогости говно, – сказал он, возвращая листки.

– Извините, – обиделся Гриша, – но, по-моему, ваши статьи – тоже не Пушкин.

– Читал? – немного удивился собеседник.

– Что-то читал, – сказал Гриша, хотя ничего не читал, но в том, что Шрудель – не Пушкин, он был уверен и безо всякого чтения.

– Да, не Пушкин, – согласился новый знакомый после паузы. – Но это осознанный шаг. В какой-то степени дело всей моей жизни.

– В чем же оно заключается? – хмыкнул Гриша.

– Я сознательно гроблю свой талант и опускаюсь на дно литературного болота.

– А цель?

– Цель – угробить свой талант и опуститься на самое дно литературного болота.

– Логично.

– Пойми, старик, – снисходительно, но все так же грустно продолжил Шрудель, – что в наше время это фактически подвиг. Многие талантливые люди гробили и гробят свой талант неосознанно, всячески сопротивляясь этому процессу и даже отрицая его. А я это делаю осознанно, со знанием дела, потому что, если вовремя не угробить свой талант, он начнет давать ростки и пробиваться сквозь асфальт вот этой макулатуры.

Тут он мотнул головой в сторону газетных небоскребов.

– И что?

– Это будет ущербный уродец. А зачем он нужен? Взять и уничтожить его в зачатке – вот главная задача любого гения. В наше время, конечно. Выдавливать из себя по капле раба может каждый. А ты попробуй по капле выдавливать из себя человека, в смысле, свой талант. Не спиваясь, но и не идя на сделки с совестью. А? То-то. Или ты думаешь, что я в этой газетенке оказался по воле рока? Нет, старик. Я работал в таких изданиях, что тебе до них расти и расти. Но мой талант начал сопротивляться окружавшему его мусору. От меня постоянно требовали компромисса. А это, извините, не по мне. Поэтому я здесь.

– Понятно, – сказал Гриша, хотя логики в пространном монологе было маловато.

– И еще мне фатально не везет на букву «р», – неожиданно добавил Шрудель.

– На что?

– На букву «р».

– В смысле?

– Долгая история, но если коротко…

Тут он отодвинул рукой стопку газет и сел на стол.

– Сделал я как-то материал про визит Леонида Ильича в колхоз один. Описал, так скать, рабочие будни тружеников села. Ну, и в заголовок вынес фразу нашего генсека из выступления перед колхозниками – «Каждая жатва – ступень к мастерству».

– И что?

– Ничего, – меланхолично пожал плечами Шрудель. – Как назло, генсек наш, будь он неладен, решил отобедать с тружениками села. И фотографию сего пиршества вынесли на первую полосу. А наборщик ошибся. Затесалась у него в заголовок буква «р». А теперь, представь, на фото – Брежнев кушает со знатными трактористами и доярками, а сверху цитата из его выступления: «Каждая жратва – ступень к мастерству». А автор кто? Я. Чудом пронесло.

– Смешно, – усмехнулся Гриша.

Шрудель неожиданно запрокинул голову и прикрыл глаза, словно пытаясь объективно оценить юмор ситуации.

– Пожалуй, – согласился он после короткой паузы, вернув голову в исходное положение. – Но мне, как ты понимаешь, было не до смеха. А эти идиоты из западных голосов сразу решили, что это какой-то политический акт. Хотели даже у меня интервью взять. Еле отбился. Ну, потом, конечно, наши привязались. В общем, ушел я из газеты. Вот так.

Тут Шрудель печально пожевал ртом и добавил в приступе откровенности:

– Уволили, в смысле… Теперь здесь обитаю.

– Но если это фатальное невезение плюс увольнение, то где ж тут «сознательное» действие? – удивился Гриша и едко добавил: – Нестыковка.

– Да, нестыковка, – легко согласился Шрудель, – но ведь если, допустим, человек сознательно спивается, то он, конечно, в итоге сопьется, но ведь судьба может его долгое время хорошей водкой обеспечивать, а может и тормозную жидкость с политурой подкинуть. Так что он в секунду копыта отбросит. Получается что? Сознательный риск с примесью судьбы.

Гриша собрался что-то возразить, но в этот момент в дверь осторожно постучали.

– Да-да, – грозно отозвался Шрудель.

В кабинет просунулась голова мужчины в кепке:

– Товарищи, к вам можно?

– А вы, собственно, по какому делу, гражданин?

– Я вообще-то оставлял тут свои… стихи… Копылев моя фамилия.

Мужчина снял кепку и пригладил рукой копну седеющих волос – если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок.

– Я был у товарища Ершова… и он… мне сказал зайти на следующей неделе… но сейчас Ершова нет…

– Ершов умер, – перебил Шрудель. – Я его замещаю. Стихи у вас с собой?

– Как умер?! – побледнел мужчина. – Когда?!

– Полчаса назад. Сгорел на работе. Шутка. Он в отпуске. Отдыхает. Ну что вы так испугались? Право на отдых у нас закреплено конституцией. Ну, так есть у вас с собой экземпляр?

– Да, да, конечно, – засуетился мужчина, слегка ошалев от потока разнообразной информации.

Он вытянул из потертого кожаного портфеля мятые листки и протянул один Шруделю.

– Смотри и учись, – шепнул тот Грише на ухо, – даю мастер-класс, как разбираться с доморощенными поэтами. Первый урок бесплатно.

Только сейчас Гриша почувствовал, что новый приятель слегка подшофе.

Шрудель взял протянутый лист и сразу нахмурился. Потом показал Грише.

– Ты можешь это разобрать?

Текст был исключительной бледности.

– С трудом, – неуверенно ответил Гриша.

Шрудель повернулся к поэту.

– Товарищ… эээ…

– Копылев.

– Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?

Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.

– Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…

– Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?

– Эпиграммы, – робко пояснил Копылев и добавил: – Политические. На злобу дня.

– Ну на злобу так на злобу, – кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:

– Все? – поднял он глаза на Копылева.

– Все, – кивнул тот.

– Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын – это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» – это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.

Он повернулся к Грише:

– Ты слышал?

Гриша помотал головой.

– Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?

Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.

– Но это не главное, – продолжал Шрудель. – Главное – то, что наша газета – рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.

– Антисоветчину?! – Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.

– Ну да, – равнодушно подтвердил Шрудель, – Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ – это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?

Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:

– Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.

– А следующая? – спросил Копылев, глазами указывая на листок.

Шрудель поморщился, но продолжил:

– М-да… «но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем». Слушайте, Копылев, а почему у вас все все время плачут? Прям какой-то плач Ярославны. И почему Рабин «опять» встревожен? А до этого чем он был встревожен? И откуда такая уверенность, что кто-то обязательно пришлет деньги? Это уже вторая эпиграмма, в которой кто-то кому-то шлет деньги. Чует мое сердце, что, если бы дядя Сэм и вам подкинул немного деньжат, вы бы упираться не стали.

Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.

– Но главное, – цокнул языком Шрудель, – это снова ваша политическая близорукость.

– А здесь-то где? – удивился Копылев.

– Вот чудак-человек, – пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. – Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?

– Нет, но…

– Ладно, – сказал Шрудель миролюбиво. – Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.

Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.

– А там есть и лирика, – сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. – Как раз следующее стихотворение. Ниже.

Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.

– Ну, давайте, почитаем вашу лирику.

«Очень сильно» – это очень сильно, – повторил Шрудель задумчиво, причмокивая, словно пробовал слова на вкус. – Но мне даже нравится, а, Григорий? Что-то в этом есть от обэриутов. Ладно, поехали дальше.

– Ничего не понял – искренне удивился Шрудель. – Это что, финал?

– Да, – смутился Копылев, – наверное, я что-то пропустил… или перепутал… Простите…

– Гм, – хмыкнул Шрудель, – нет, ну начали-то вы за здравие, можно сказать, я даже удивлен, но дальше как будто игла по пластинке поехала… И потом, ну, что опять за мещанская меркантильность? Тем более в лирическом стихотворении. «Двушка», «пятак», «рубль». Ощущение, что вы убытки от встреч с любимой подсчитываете. Снова налицо какая-то болезненная тяга к материальным ценностям бытия. Желание, которое вы отчаянно сублимируете в своих произведениях. Конечно, советская наука решительно отвергает лживое учение Фрейда, но в вашем случае я бы сделал исключение. Скажите честно, вы бедствуете?

– Нет, – испуганно ответил Копылев, но тут же поспешно добавил: – Хотя, конечно, определенная нехватка ощущается.

– Понятно. К сожалению, нехватка ощущается и в ваших стихах. И это – нехватка поэзии. Что иногда даже печальнее нехватки денег. Хотя это спорный вопрос. Но вы не расстраивайтесь. Я читал и похуже. Причем это были сплошь члены Союза писателей. А у вас тут даже есть удачные строчки. Вы вообще кем работаете?

– Кварцедувом.

– Ну, вот видите! – радостно воскликнул Шрудель. – Значит, мы друг друга понимаем!

Что означало это восклицание, было непонятно, а посему и спорить с ним было бессмысленно.

– А писать не бросайте, – сказал Шрудель, провожая растерянного автора до двери. – Это вам мой совет.

После чего он выставил Копылева в коридор и вернулся к Грише:

– Видал, что поэзия с простым человеком творит? Но, я считаю, творчество надо поощрять. Даже такое. Тем более что теперь Ершов мне должен.

– За что?

– Как за что? Я принял человечка, выслушал стихи, пока Ершов на втором этаже в шахматы режется.

– Так он здесь?

– Ершов?! Конечно. Торчит в кабинете у Сухарева – у них сегодня финальная партия. Если человек занят, зачем его зря тревожить? А я люблю помогать. Люди должны друг другу помогать. И иногда чужую работу делать. Сам посуди, какой начнется хаос, если каждый будет заниматься только своим делом. Ужас. Слушай, а чем конкретно занимается кварцедув?

Гриша пожал плечами.

– Кварц, наверное, выдувает.

– Спасибо за морфологический разбор слова, – хмыкнул Шрудель. – До этого-то я и сам как-то допер. Короче, относи-ка ты свой шедевр Ильичу, и айда дернем по пивку, а? Как ты смотришь на такое развитие событий в мире?

– Можно и по пивку, – согласился Гриша, с ужасом вспомнив, что главред давным-давно ждет материал.

Георгий Ильич прочел Гришины листки, периодически одобрительно цокая языком и приговаривая «Так держать!», «Верной дорогой идешь!», а в конце вынес короткое устное резюме: «Чудовищно. То есть то, что надо».

При этом быстро просек Гришины претензии на оригинальность и безжалостно их вычеркнул.

– Поздравляю, – пожал он смущенному Грише руку. – Пойди в отдел кадров, пусть тебя оформят как стажера. Поставим тебя на довольствие.

– Спасибо, – сказал Гриша и замялся, топчась на месте.

– Ну что еще?

– Понимаете, я паспорт свой потерял. Он у меня сейчас восстанавливается.

– Да? – насторожился главред, но потом махнул рукой. – Ладно, скажи им, чтоб тебя пока так оформили. Потом разберемся. Ну, вот… Начнешь у нас работать, познакомишься с коллективом. Он у нас дружный. Очень, – почему-то после паузы добавил он в конце.

– Да я уже, можно сказать, начал.

– Вот как? – насторожился редактор. – С кем это?

– Со Шруделем.

– Так и знал, – поморщился главред. – Не с того конца знакомство с коллективом начинаешь.

– Да? – испугался Гриша. – А я слышал… он талантливо пишет.

– Кто?! Шрудель?! Интересно, от кого ты это слышал. От него самого, что ли?

– Ну, да.

– Ясно. И он тебе, конечно, рассказал, что в нашей газетенке сознательно гробит свой талант, что работал в самых известных газетах.

– Да, – смутился от такой проницательности Гриша.

– Ну, еще бы. Пил бы меньше да языком трепал. А насчет таланта… Ты ж сейчас пойдешь с ним пиво пить?

– Да, – почти онемел от провидческого дара главреда Гриша.

– Ну, вот пусть он тебе что-нибудь и прочитает из своего раннего. Про Ленина. Сам поймешь. Ну что замер? Иди.

Гриша для вежливости кашлянул и, развернувшись, вышел из кабинета.

На улице его ждал Шрудель.

– Ну что? – меланхолично спросил он. – Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере?

– Пожалуй, – бодро ответил Гриша и поправил на плече сумку.

– И он, конечно, посоветовал тебе почитать мои ранние стихи про Ленина? – равнодушно поинтересовался Шрудель.

Гриша почувствовал, что попал в какой-то заколдованный круг, в котором все идет по хорошо накатанной колее.

– Да ладно-ладно, не боись, – успокоил его Шрудель, – он меня просто плохо переваривает. Всем про моего Ленина говорит.

– А что, хорошие стихи?

– Почему хорошие? Говно, – Шрудель как будто даже обиделся на подозрение в талантливости. – Просто я ж не только про Ленина писал.

– Да?

– Конечно. Я и про Сталина писал.

– А про Сталина лучше?

– Почему? – снова удивился Шрудель. – Тоже говно. Да бог с ними, со стихами. Куда идем?

Гриша, все еще пытавшийся переварить логику собеседника, замялся.

– Я не знаю даже… – сказал он и осекся, поймав на себе недоуменный взгляд.

– Ты что, не москвич?

– Да… то есть не совсем… А куда предлагаешь?

– Махнем для начала в «Ивушку». Или лучше в «Лиру», а? Вдарим по шампанскому. Все-таки пиво – это несолидно для такого события в твоей жизни. Первый материал, так сказать. Ну, как?

– А это где?

Лицо Шруделя, и без того длинноносое и продолговатое, вытянулось в какой-то совершенно немыслимый эллипс.

– Что? «Лира»? На улице Горького.

– Ах, да, – Гриша театрально потер лоб, как будто у него на пару секунд просто отшибло память.

– Старик, ты что, первый день в Москве, что ли? Может, ты еще не знаешь, где улица Горького, а? А я расскажу. От Кремля которая. Главная улица страны. Если улицы страны, – запел он неожиданным козлиным фальцетом, – все собрать в одну…

– Да-да, – смущенно забормотал Гриша, – Я уж понял. Как бы… бывшая Тверская.

Шрудель остановился и пристально посмотрел на Гришу.

– Ишь ты! Тверская. Да ты, я смотрю, орешек непростой. Ну, ничего! Нам расколоть тебя поможет киножурнал «Хочу все знать».

– Кто? – спросил Гриша, но испуганно осекся.

– Слушай, Гранкер, – прищурился Шрудель, – а ты не шпион?

– Какой?

– Японский. С такой-то фамилией! Ну чего смотришь? Израильский, конечно.

– Нет.

– Жаль, – вздохнул Шрудель. – Считай, что ты меня разочаровал.

– А зачем тебе израильский шпион?

– Хочу продать малую родину и махнуть на историческую. Ну, нет так нет. Пошли в «Лиру». А потом в ресторан Дома кино заскочим. Познакомлю тебя с гениальными людьми. «Лира» – местечко, конечно, так се… на тройку с минусом… для пижонов, но в Доме кино сейчас просто никого из гениев нет. Они к десяти туда подгребают.

«Лира», популярное молодежное кафе, была забита до отказу. Играла музыка, кто-то танцевал. Публика была разношерстной, шумной и молодой. Внутри играла музыка и плясали посетители. Гришиного спутника, судя по всему, здесь знали. По крайней мере, им быстро нашли свободный столик, что было само по себе чудом. Кроме того, официант мгновенно принес меню и вообще был относительно любезен, хотя по отношению к сидящим за соседним столиком он вел себя, мягко говоря, хамовато. Например, на просьбу принести 300 граммов вина он заявил, что у него ноги не казенные – туда-сюда бегать. «Либо берите бутылку, либо идите в ресторан». Тем пришлось брать бутылку. Со Шруделем же он держался подчеркнуто вежливо.

– Выбрали? – спросил он, вернувшись к их столику через пару минут, и достал блокнот.