Смерть Ахиллеса Акунин Борис
— Да-да, знаю, — кивнул Фандорин.
— Ну вот. Одели покойника, взяли под руки, будто пьяного, и уволокли. Был герой, да весь вышел. Вы хотели правду? Получайте. Доложите вашему губернатору, что покоритель басурман и надежда России пал смертью храбрых в постели шлюхи. Глядишь, в историю войду на манер новой Далилы. Как думаете, мсье Фандорин, будут про меня в гимназических учебниках писать?
И она засмеялась уже с явным вызовом.
— Вряд ли, — задумчиво произнес Эраст Петрович.
Картина получалась ясная. Понятно стало и упорство, с которым офицеры защищали свою тайну. Народный герой — и такая смерть. Некрасиво. Как-то не по-русски. Французы своему кумиру, пожалуй, простили бы, у нас же сочтут национальным позором.
Что ж, госпоже Ванде беспокоиться не о чем. Ее судьбу, конечно, решать губернатору, однако можно поручиться, что власти не станут донимать свободолюбивую певицу официальным расследованием.
Вроде бы дело можно было считать законченным, но Эрасту Петровичу, человеку любопытному, не давало покоя одно маленькое наблюдение. Ванда уже несколько раз украдкой посмотрела на часы, и коллежскому асессору показалось, что в этих мимолетных взглядах ощущается растущее беспокойство. Между тем стрелка на часах потихоньку приближалась к десяти — через пять минут будет ровно. Уж не ждет ли госпожа Ванда посетителя, и как раз в десять? Не этим ли обстоятельством вызвана такая покладистость и откровенность? Фандорин колебался. С одной стороны, интересно было узнать, кого дожидается хозяйка в такой не ранний час. С другой стороны, Эраста Петровича с детства приучили не навязывать своего общества дамам. Воспитанный человек, тем более уже получив то, за чем пришел, в подобной ситуации откланивается и уходит. Как быть?
Колебания разрешило такое здравое соображение: если дотянуть до десяти и дождаться гостя, то увидеть его, предположим, увидишь, но вот разговора при Эрасте Петровиче, увы, не состоится. А послушать, о чем будет разговор, ужасно хотелось.
Посему Эраст Петрович встал, поблагодарил за откровенность и распрощался, чем доставил мадемуазель Ванде явное облегчение. Однако, выйдя из дверей флигеля, Фандорин не зашагал через двор, а остановился, как бы отряхивая соринку с плеча и оглянулся на окна — не смотрит ли Ванда вслед. Не смотрела. Что естественно — всякая нормальная женщина, от которой только что ушел один гость и вот-вот придет другой, бросится не к окну, а к зеркалу.
На всякий случай оглянувшись еще и на освещенные окна номеров, Эраст Петрович поставил ногу на бордюр стены, потом ловко оперся о скос подоконника, подтянулся и мгновение спустя оказался над окном вандиной спальни-гостиной, полуулегшись на горизонтальный выступ, что венчал верхний окаем окна. Боком молодой человек пристроился на узком карнизе, ногой уперся в бюст одной кариатиды, рукой ухватился за крепкую шею другой. Немного поворочался и застыл, то есть, согласно науке японских ниндзя, «крадущихся», превратился в камень, воду, траву. Растворился в ландшафте. В стратегическом смысле позиция была идеальная: со двора Фандорина было не видно — темно, да и тень от балкона обеспечивала дополнительное прикрытие; из комнаты тем более. А сам он видел весь двор и через раскрытое по летнему времени окно мог слышать разговоры в гостиной. При желании и некоторой гуттаперчивости можно было даже свеситься и заглянуть в щель между шторами.
Минус был один — неудобство положения. Нормальный человек в такой изогнутой позе, да еще на каменной подставке шириной в четыре дюйма долго не продержался бы. Однако высшая ступень мастерства в древнем искусстве «крадущихся» состоит вовсе не в умении убить противника голыми руками или спрыгнуть с крепостной стены — о, нет. Главное достижение для ниндзя — постичь великую науку неподвижности. Лишь выдающийся мастер может простоять в течение шести или восьми часов, не двинув ни единым мускулом. Выдающимся мастером Эраст Петрович так и не стал, ибо обучался благородному и страшному искусству в слишком позднем возрасте, однако в данном случае можно было утешаться тем, что вряд ли слияние с ландшафтом продлится долго. Секрет любого трудного деяния прост: нужно относиться к трудности не как к злу, а как к благу. Ведь главное наслаждение для благородного мужа — преодоление несовершенств своей натуры. Вот о чем следует размышлять, когда несовершенства особенно мучительны — например, ужасно впиваются каменным углом в бок.
На второй минуте наслаждения задняя дверь «Англии» распахнулась и появился мужской силуэт — плотный, уверенный, быстрый. Лицо Фандорин увидел только мельком, когда мужчина перед самой дверью вошел в прямоугольник падающего от окна света. Лицо как лицо, без особых примет: овальное, глаза близко посажены, волосы светлые, надбровные дуги чуть выступают, усы подкручены на прусский манер, нос средний, на квадратном подбородке ямочка. Незнакомец вошел к Ванде без стука, что само по себе уже было интересно. Эраст Петрович напряг слух. Почти сразу же из комнаты донеслись голоса, и тут выяснилось, что одного слуха недостаточно — пришлось напрячь еще и знание немецкого, ибо разговор происходил на языке Шиллера и Гете. В свое время гимназист Фандорин не слишком преуспел в этой науке, так что главный фокус в преодолении несовершенств естественным образом сместился от неудобства позы к интеллектуальному напряжению. Нет худа без добра — про каменный угол как-то забылось.
— Вы плохо мне служите, фройляйн Толле, — произнес резкий баритон. — Конечно, хорошо, что вы взялись за ум и сделали то, что вам было велено. Но зачем было ломаться и попусту меня нервировать? Я ведь не машина, а живой человек.
— В самом деле? — насмешливо ответил голос Ванды.
— Представьте себе. Вы все-таки выполнили задание — превосходно. Но почему я должен узнавать об этом не от вас, а от знакомого журналиста? Вы нарочно хотите меня злить? Не советую. — В баритоне прибавилось металла. — Помните ли вы, что я могу с вами сделать?
Вандин голос откликнулся устало:
— Помню, герр Кнабе, помню.
Тут Эраст Петрович осторожно перегнулся и глянул в комнату, но таинственный герр Кнабе стоял спиной. Он снял котелок, и было мало что видно: гладко зачесанные волосы (блондин третьей степени с легким оттенком рыжины, определил специальным полицейским термином Фандорин) и толстую красную шею (на вид никак не менее шестого размера).
— Ладно-ладно, я вас прощаю. Ну же, не дуйтесь.
Посетитель потрепал хозяйку короткопалой рукой по щеке и поцеловал ниже уха. Лицо Ванды было на свету, и Эраст Петрович увидел, как по тонким чертам пробежала гримаса отвращения.
К сожалению, пришлось прекратить визуальное наблюдение — еще чуть-чуть, и Фандорин грохнулся бы вниз, что в данной ситуации было бы совсем некстати.
— Расскажите мне всё. — Голос мужчины стал вкрадчивым. — Как вы действовали? Вы использовали препарат, который я вам дал? Да или нет?
Молчание.
— Очевидно, нет. Вскрытие не обнаружило следов яда — это мне известно Кто бы мог подумать, что дело дойдет до вскрытия? Ну же, что все-таки произошло? Или нам повезло, и он вдруг умер сам? Тогда это рука Провидения, вне всякого сомнения. Бог хранит нашу Германию. — Баритон взволнованно дрогнул. — Да что вы все молчите?
Ванда глухо произнесла:
— Уходите. Я не могу вас сегодня видеть.
— Опять женские штучки. Как я от них устал! Ладно-ладно, не сверкайте глазами. Свершилось великое дело, и это главное. Вы молодчина, фрейляйн Толле, и я ухожу. Но завтра вы мне все расскажете. Это понадобится мне для отчета.
Звук продолжительного поцелуя. Эраст Петрович поморщился, вспомнив отвращение на лице Ванды. Дверь хлопнула.
Герр Кнабе, насвистывая, пересек двор и исчез.
Фандорин бесшумно спрыгнул вниз, с облегчением потянулся, расправляя затекшие члены, и двинулся следом за вандиным знакомцем. Дело приобретало совсем иную окраску.
Глава пятая,
в которой Москва предстает в виде джунглей
— …А п-предложения мои сводятся к следующему, подытожил Фандорин свой рапорт. — Немедленно установить негласное наблюдение за германским подданным Гансом-Георгом Кнабе и выяснить, с кем он связан.
— Евгений Осипович, не лучше ли будет арестовать мерзавца? — насупил крашеные брови генерал-губернатор.
— Арестовать его без улик никак невозможно, — ответил обер-полицеймейстер. — Да и бессмысленно, калач-то тертый. Я бы, ваше сиятельство, лучше взял эту Ванду и как следует тряхнул. Глядишь, и улики бы нашлись.
Четвертый участник секретного совещания, Петр Парменович Хуртинский, промолчал.
Заседали уже давно, с самого утра. Эраст Петрович доложил о событиях вчерашнего вечера и о том, как проследил за таинственным посетителем, который оказался немецким коммерсантом Гансом-Георгом Кнабе, проживающим в Каретном и представляющим в Москве берлинскую банковскую контору «Кербель унд Шмидт». Когда коллежский асессор пересказал зловещий разговор между Кнабе и Вандой, рапорт пришлось временно прервать, потому что князь Долгорукой пришел в сильнейшее волнение и, потрясая кулаками, закричал:
— Ах негодяи, ах мерзавцы! Неужто погубили витязя земли русской? Неслыханное злодеяние! Мировой скандал! Ну, германцы за это заплатят!
— Полноте, ваше сиятельство, — успокаивающе прошелестел начальник секретного отделения. — Слишком сомнительная гипотеза. Отравить Белого Генерала? Бред! Не верю, что немцы могли пойти на такой риск. Это же цивилизованная нация, а не какая-нибудь Персия!
— Цивилизованная? — недобро оскалился генерал Караченцев. — Мне вот тут Российское телеграфное агентство прислало статейки из сегодняшних газет, британской и немецкой. Как известно, Михаил Дмитриевич обе эти страны не жаловал, и секрета из своих воззрений не делал. Однако сравните тон. Вы позволите, ваше высокопревосходительство? — Обер-полицеймейстер нацепил пенсне и достал из папки листок. — Английская «Стандарт» пишет: «Соотечественникам Соболева трудно будет его заменить. Одного его появления на белом коне впереди боевой линии бывало достаточно, чтобы возбудить в солдатах энтузиазм, которого едва достигали ветераны Наполеона I. Кончина такого человека в настоящем критическом периоде есть невознаградимая потеря для России. Он был врагом Англии, но в этой стране следили за его подвигами едва ли с меньшим интересом, чем в его отечестве».
— Что ж, откровенно и благородно, — одобрил князь.
— Именно. А теперь зачту из субботней «Бёрзен курьер». — Караченцев взял другой листок. — M-м… Ну вот хоть бы отсюда: «Русский медведь более не опасен. Пусть панслависты плачут у гроба Соболева. Что касается нас, немцев, то мы честно в том сознаемся, что довольны смертью рьяного врага. Никакого чувства сожаления мы не испытываем. Умер единственный в России человек, который, действительно, был способен применить слово к делу…» И далее в том же духе. Какова цивилизованность, а?
Губернатор возмутился:
— Бесстыдство! Конечно, антигерманские настроения покойного известны. Все мы помним, что его парижская речь по славянскому вопросу произвела настоящий фурор и чуть не рассорила государя с кайзером. «Путь на Константинополь лежит через Берлин и Вену!» Сказано сильно, без дипломатий. Однако пойти на убийство! Неслыханно! Я немедленно сообщу его величеству! Мы колбасникам и без Соболева такую микстуру пропишем, что…
— Ваше сиятельство, — мягко остановил раскипятившегося губернатора Евгений Осипович. — Не дослушать ли сначала господина Фандорина?
Далее Эраста Петровича слушали не перебивая, однако его результирующее предложение — ограничиться установлением слежки за Кнабе — присутствующих явно разочаровало, о чем свидетельствовали их вышеприведенные реплики. Обер-полицеймейстеру Фандорин сказал:
— Арест Ванды означал бы скандал. Этим мы опорочим п-память покойного и вряд ли чего-нибудь добьемся. Только спугнем герра Кнабе. Да и потом, из подслушанного разговора у меня сложилось впечатление, что мадемуазель Ванда Соболева не убивала. Ведь никакого яда вскрытие п-профессора Веллинга не обнаружило.
— Вот именно, — значительно произнес Петр Парменович, обращаясь исключительно к князю. — Тривиальнейший паралич сердца, ваше сиятельство. Прискорбно, но случается. Даже и в столь цветущем возрасте, как у покойника. Я думаю, уж не ослышался ли господин коллежский асессор. Или, чего доброго, не прифантазировал ли? Вот ведь и сам признался, что с немецким не в ладах?
Эраст Петрович посмотрел на говорившего с особенным вниманием и ничего на это не ответил. Зато вскинулся рыжий жандарм:
— Какие там фантазии! Соболев был крепчайшего здоровья! На медведя с рогатиной ходил, в проруби купался! Что же получается, огонь под Плевной и туркестанскую пустыню прошел, а любовных игр не вынес? Чушь! Вы бы, господин Хуртинский, лучше городские сплетни собирали, а в шпионажные дела не лезли.
Столь открытая конфронтация Фандорина удивила, однако губернатор, кажется, к подобным сценам давно привык. Он примирительно поднял руки:
— Господа, господа, не ссорьтесь. И так голова кругом. Столько дел с этой кончиной. Телеграммы, соболезнования, депутации, весь Театральный венками позаставили — ни пройти, ни проехать. Высокие особы на похороны едут, их и встретить, и разместить. Вечером военный министр и начальник Генерального штаба прибудут. Завтра утром, прямо к похоронам — великий князь Кирилл Александрович. А нынче мне к герцогу Лихтенбургскому надо. Они с супругой в Москве по случайности оказались. Супруга, графиня Мирабо, — родная сестра покойного. Надобно ехать с соболезнованием, я уж послал предупредить. Вы, голубчик Эраст Петрович, езжайте со мной, обскажете мне в карете все еще раз. Вместе и помозгуем, как быть. А вы, Евгений Осипович, уж возьмите на себя труд — последите пока за обоими: и за немцем этим, и за девицей. Хорошо бы отчетец, про который Кнабе говорил, перехватить. Вы вот что. Дайте ему рапорт написать для своего шпионского начальства, а там и берите с поличным. А как насчет слежки распорядитесь — снова, сюда, ко мне извольте. Вот вернемся мы с Эрастом Петровичем, и решим окончательно. Тут бы дров не наломать. Дело-то войной пахнет.
Генерал, щелкнув каблуками, вышел, и тут же к губернаторскому столу подскочил Хуртинский.
— Ваше сиятельство, неотложные бумаги, — сказал он, сгибаясь к самому уху князя.
— Так уж и неотложные? — проворчал тот. — Слышал ведь, Петруша, спешу я, герцог ждет.
Надворный советник приложил ладонь к накрахмаленной груди с орденом.
— Совершенно не терпящие отлагательства. Владимир Андреич, тут, изволите ли видеть, сметочка на окончание росписи Храма. Предлагаю дать заказ господину Гегечкори, преславный живописец, и образа мыслей самого похвального. Сумму запрашивает немалую, но ведь и сделает в срок — человек слова. Вот здесь бы подпись вашу; и считайте, что дело исполнено.
Петр Парменович ловко подложил губернатору бумагу, а сам уж тянул из папочки следующую.
— А это, Владимир Андреич, проект на прорытие подземного метрополитена по примеру лондонского. Подрядчик — коммерции советник Зыков. Большое дело. Я имел честь вам докладывать.
— Помню, — буркнул Долгорукой. — Метрополитен еще какой-то выдумали. Денег-то много надобно?
— Пустяки-с. Зыков на изыскательские работы всего и просит полмиллиончика. Я смету смотрел — толковая.
— «Всего», — вздохнул князь. — С каких это богатств для тебя, Петька, полмиллиона пустяком стали? — И, заметив взгляд Фандорина, удивленного столь фамильярным обращением губернатора с начальником секретного отделения, пояснил. — Я с Петром Парменовичем по-свойски, по-родственному. Он ведь у меня в доме вырос. Моего покойного повара сынок. Вот бы Пармен, царствие ему небесное, послушал, как ты, Петруша, миллионами-то швыряешься.
Хуртинский зло покосился на Эраста Петровича, видно, недовольный напоминанием о своем плебейском происхождении.
— И вот еще касательно цен на газ. Я, Владимир Андреич, докладную записочку составил. Хорошо бы в целях удешевления уличного освещения тариф понизить. До трех рублей за тысячу кубических футов. И так много берут-с.
— Ладно, давай свои бумажки, в карете прочту и подпишу. — Долгорукой встал. — Пора ехать, пора. Негоже заставлять высокую особу дожидаться. Идемте, Эраст Петрович, дорогой потолкуем.
В коридоре Фандорин почтительнейше осведомился:
— А что, ваше сиятельство, разве государь не пожалует? Все-таки не кто-нибудь умер, сам Соболев.
Долгорукой искоса посмотрел на коллежского асессора и значительно произнес:
— Не счел возможным. Брата послал, Кирилла Александровича. А почему — не нашего ума дело.
Фандорин только молча поклонился.
«Потолковать» дорогой не довелось. Когда уже сели в карету — губернатор на мягкие подушки, Эраст Петрович напротив, на обтянутую кожей скамейку, дверца вдруг снова распахнулась, и, кряхтя, влез князев камердинер Фрол Ведищев. Бесцеремонно уселся рядом с князем и крикнул кучеру:
— Трогай, Мишка, трогай!
Затем, не обращая на Эраста Петровича ни малейшего внимания, развернулся к Долгорукому.
— Владимир Андреич, я с вами, — объявил он тоном, не допускавшим возражений.
— Фролушка, — кротко молвил князь. — Лекарство я выпил, а сейчас не мешай, у меня важный разговор с господином Фандориным.
— Ничего, подождет разговор ваш, — сердито махнул деспот. — Что вам за бумажки Петька подсунул?
— Да вот, Фрол. — Владимир Андреевич раскрыл папку. — Заказ художнику Гегечкори на завершение росписи Храма. Уж и смета составлена, видишь? А это — подряд купцу Зыкову. Будем под Москвой железную дорогу рыть, чтоб быстрей доехать всюду было. И еще — о снижении цен на газ.
Ведищев заглянул в бумаги и решительно объявил:
— Нечего Храм Гегечкори этому отдавать, он прохвост известный. Лучше бы кому из наших, московских, отдали. Им тоже жить надо. Оно и дешевле будет, и красотой не хуже. Где деньги-то возьмем? Нет ведь денег. А Гегечкори Петьке вашему дачу в Алабине разрисовать обещал, вон Петька и старается.
— Так ты думаешь, не стоит заказ Гегечкори давать? — задумчиво спросил Долгорукой и убрал бумагу вниз.
— Нечего и думать, — отрезал Фрол. — Да и метрополитен этот — дурь одна. На кой дыру в земле копать и паровоз туда запущать? Только казенные деньги на ветер выкидывать. Ишь чего удумали!
— Ну, тут ты не прав, — возразил князь. — Метро — дело хорошее. Вон у нас движение какое — еле ползем.
И правда: губернаторская карета застряла у поворота на Неглинную, и сколько ни бились конвойные жандармы, никак не могли расчистить дорогу, по случаю субботы сплошь забитую телегами и повозками охотнорядских торговцев.
Ведищев покачал головой, словно князь и сам должен был понять, что зря упрямится.
— Да ведь гласные в Думе скажут, совсем Долгорукой из ума выжил. И питерские вороги тож не преминут. Не подписывайте, Владимир Андреич.
Губернатор сокрушенно вздохнул, отложил и вторую бумагу.
— А с газом что же?
Ведищев взял докладную записку, отодвинув подальше, зашевелил губами.
— Это ладно, можно. Городу выгода, и москвичам облегчение.
— Вот и я так думаю, — просветлел князь, раскрыл прикрепленный на дверце пюпитр с письменным прибором и поставил размашистую подпись.
Потрясенный этой невероятной сценой Эраст Петрович изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит, и с повышенным интересом смотрел в окошко. Тут как раз подъехали к дому княгини Белосельской-Белозерской, где остановились герцог Лихтенбургский и его супруга, урожденная Зинаида Дмитриевна Соболева, получившая в морганатическом браке титул графини Мирабо.
Эраст Петрович знал, что Евгений Лихтенбургский, генерал-майор русской гвардии и шеф потсдамских лейб-кирасиров, приходился родным внуком императору Николаю Павловичу. Однако знаменитого василискова взгляда герцог от грозного деда не унаследовал — глаза его высочества были цвета голубого саксонского фарфора и смотрели через пенсне мягко, учтиво. Зато графиня оказалась очень похожа на своего великого брата. Вроде бы и стать не та, и осанка отнюдь не воинственная, и овал лица нежен, а синие глаза точь-в-точь такие же, и порода та самая, безошибочно Соболевская. Аудиенция с самого начала пошла вкривь и вкось.
— Мы с графиней приехали в Москву совсем по другому деву, а тут такое несчастье, — начал герцог, премило картавя на твердом «л» и помогая себе взмахами руки, украшенной старинным сапфиром на безымянном пальце.
Зинаида Дмитриевна не дала мужу договорить:
— Как, как это могло случиться?! — вскричала она, и по очаровательному, хоть и распухшему от рыданий лицу потоком хлынули крупные слезы. — Князь, Владимир Андреевич, горе-то какое!
Рот графини изогнулся наподобие коромысла, и дальше говорить она не смогла.
— На все воля Божья, — растерянно пробормотал герцог и в панике оглянулся на Долгорукого и Фандорина.
— Евгений Максимилианович, ваше высочество, уверяю вас, что обстоятельства безвременной кончины вашего родственника тщательнейше расследуются, — взволнованным голосом сообщил губернатор. — Вот господин Фандорин, мой чиновник для наиважнейших поручений, этим занимается.
Эраст Петрович поклонился, и герцог задержал взгляд на лице молодого чиновника, а графиня залилась слезами еще пуще.
— Зинаида Дмитриевна, душенька, — всхлипнул и князь. — Эраст Петрович — боевой товарищ вашего братца. По воле случая остановился в той же гостинице, у Дюссо. Очень толковый и опытный следователь, во всем разберется и доложит. А плакать что же, ведь не вернешь…
Пенсне Евгения Максимилиановича блеснуло холодно и начальственно:
— Если господин Фандорин выяснит что-нибудь важное, прошу немедвенно сообщить лично мне. Пока не прибыв великий князь Кирилл Александрович, я представляю здесь особу государя императора.
Эраст Петрович еще раз молча поклонился.
— Да, государь… — Зинаида Дмитриевна трясущимися руками достала из ридикюля смятую телеграмму. — Доставили высочайшую депешу. «Поражен и огорчен внезапной смертью генерал-адъютанта Соболева. — Всхлипнув и высморкавшись, стала читать дальше. — Потеря для русской армии трудно заменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая. Грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей. Александр».
Фандорин чуть приподнял брови — телеграмма показалась ему холодноватой. «Трудно заменимая»? То есть получается, что заменить все-таки можно? «Грустно» — и только-то?
— Завтра проводы и панихида, — сказал Долгорукой. — Москвичи желают отдать герою последнюю дань. Потом, очевидно, тело поездом отправят в столицу? Его величество наверняка распорядится устроить государственные похороны. Многие с Михайлой Соболевым проститься захотят. — Губернатор приосанился. — Меры, ваше высочество, приняты. Тело забальзамировано, так что препятствий не возникнет.
Герцог искоса взглянул на жену, утиравшую неиссякаемые слезы. Вполголоса сказал:
— Видите ли, князь, император пошев навстречу пожеваниям семьи и позволив хоронить Мишеля по-семейному, в рязанском имении.
Владимир Андреевич с чуть излишней, как показалось Фандорину, поспешностью подхватил:
— И правильно, так оно человечней, без помпы-то. Какой человек был, просто душа-человек.
Вот этого говорить не следовало. Начавшая успокаиваться графиня разрыдалась пуще прежнего. Губернатор часто заморгал, вынул преогромный платок, по-отечески вытер Зинаиде Дмитриевне лицо, после чего, расчувствовавшись, шумно в него высморкался. Евгений Максимилианович взирал на славянскую несдержанность чувств с некоторой растерянностью.
— Что же это, Влади… Владимир Андре…евич. — Графиня припала к выпяченной корсетом груди князя. — Ведь он меня только на шесть лет старше… У-у-у, — вырвалось у нее не аристократическое, а вполне простонародное, бабье завывание, и Долгорукой совсем скис.
— Голубчик, — гнусавым от переживаний голосом указал он Фандорину поверх русого затылка Зинаиды Дмитриевны. — Вы того… Вы поезжайте. Я побуду тут. Езжайте себе с Фролом, езжайте. Карета пусть после за мной вернется. А вы поговорите там с Евгением Осиповичем. Сами решайте. Видите, какие дела-то…
Всю обратную дорогу Фрол Григорьевич жаловался на интриганов (которых называл «антрегантами») и казнокрадов.
— Ведь что делают, ироды! Кажная тля норовит свой кусок урвать! Хочет торговый человек лавку открыть — к примеру, портками плисовыми торговать. Вроде бы чего проще? Плати городскую подать пятнадцать целковых, да торгуй. Ан нет! Околоточному дай, акцизному дай, врачу санитарному дай! И все мимо казны! А портки — им красная цена рупь с полтиной — уж по трешнице идут. Не Москва, а чистые жунгли.
— Что? — не понял Фандорин.
— Жунгли. Зверь на звере! Или хоть водку взять. Э-э, сударь, с водкой цельная трагедия. Вот я вам расскажу…
И последовала драматическая история о том, как торговцы в нарушение всех божеских и человеческих законов покупают у акцизных чиновников гербовые марки по копейке за штуку и лепят их на бутылки с самогонкой, выдавая ее за казенный продукт. Эраст Петрович не знал, что на это сказать, но, к счастью, его участия в разговоре, кажется, и не требовалось.
Когда карета, грохоча по брусчатке, подъехала к парадному входу в губернаторскую резиденцию, Ведищев оборвал свою филиппику на полуслове:
— Вы ступайте себе прямо в кабинет. Полицмейстер уж, поди, заждался. А я по делам. — И с неожиданной для его лет и важных бакенбард резвостью юркнул куда-то в боковой коридорчик.
Разговор с глазу на глаз получился удачный, профессиональный. Фандорин и Караченцев понимали друг друга с полуслова, и это грело душу обоим.
Генерал расположился в кресле у окна, Эраст Петрович сел напротив на бархатный стул.
— Давайте я вам сначала про герра Кнабе, — начал Евгений Осипович, держа наготове папку, однако до поры до времени в нее не заглядывая. — Личность мне хорошо известная. Просто не желал при таком скоплении. — Он выразительно покривил губы, и Фандорин понял, что это намек на Хуртинского. Генерал похлопал по своей папке. — У меня тут секретный циркуляр еще от прошлого года. Из Департамента, из Третьего делопроизводства, которое, как вам известно, ведает всеми политическими делами, предписывают приглядывать за Гансом-Георгом Кнабе, Чтобы не зарывался.
Эраст Петрович вопросительно склонил голову набок.
— Шпион, — пояснил обер-полицеймейстер. — По нашим сведениям, капитан германского генштаба. Резидент кайзерской разведки в Москве. Зная это, я поверил вашему рассказу сразу и безоговорочно.
— Не берете, п-потому что лучше известный резидент, чем неизвестный? — не столько спросил, сколько уточнил коллежский асессор.
— Именно. Да и есть свои правила дипломатического приличия. Ну, арестую я его, вышлю. И что? Немцы тут же какого-нибудь нашего вышлют. Кому это нужно? Трогать резидентов без особого на то распоряжения не положено. Однако данный случай переходит все границы джентльменства.
Эраст Петрович от такого understatement [Недостаточно сильное высказывание (англ.)] поневоле улыбнулся:
— Мягко говоря, да.
Улыбнулся и генерал:
— Так что герра Кнабе будем брать. Вопрос: где и когда. — Евгений Осипович улыбнулся еще шире. — Думаю, сегодня вечером, в ресторане «Альпийская роза». Дело в том, что по имеющимся у меня данным (он снова похлопал по закрытой папке) Кнабе по вечерам часто там бывает. Сегодня тоже протелефонировал, заказал столик на семь часов. Почему-то на фамилию «Розенберг», хотя, как вы понимаете, в ресторане его отлично знают.
— Интересно, — заметил на это Фандорин. — И в самом деле, надо брать.
Генерал кивнул.
— Распоряжение генерал-губернатора насчет ареста имеется. Мое дело солдатское: начальство приказало — выполнять.
— Откуда известно, что Кнабе т-телефонировал и заказал столик на чужую фамилию? — подумав, спросил Эраст Петрович.
— Технический прогресс. — Глаза обер-полицеймейстера лукаво блеснули. — Телефонные переговоры можно прослушивать со станции. Но это строго между нами. Если узнают, я потеряю половину информации. Между прочим, ваша подружка Ванда тоже сегодня будет выступать в «Розе». Велела портье подавать коляску к шести. Предвидится интересная встреча. Вот бы их, голубков, вместе и взять. Вопрос — как действовать?
— Решительно, но не ломая д-дров.
Караченцев вздохнул:
— С решительностью у моих орлов все в порядке. С дровами хуже.
Эраст Петрович заговорил полуфразами:
— А если бы я сам? Как частное лицо? Если что — никаких дипломатических конфликтов. Ваши на страховке, а? Только, ваше п-превосходительство, без дублирования, как вчера в «Англии».
Черт возьми, с тобой работать — одно удовольствие, подумал генерал, а вслух сказал:
— За вчерашнее приношу извинение. Не повторится. А насчет сегодняшнего… Двое на улице, двое в зале? Как полагаете?
— В зале не надо вовсе — профессионал всегда опознает, — уверенно заявил коллежский асессор. — А на улице так: один на коляске у парадного, и один у черного. На всякий. Думаю, довольно будет. Не террорист ведь все-таки, резидент.
— Как действовать думаете?
— Право не знаю. Как пойдет. Пригляжусь, понаблюдаю. Не люблю загадывать.
— Понимаю, — покивал генерал. — И полностью полагаюсь на ваше суждение. Имеете ли оружие? Господин Кнабе в отчаянном положении. Высылкой в данном случае не отделается, да и отопрутся от него начальники, если что. Хоть и не террорист, но может повести себя нервно.
Эраст Петрович сунул руку куда-то под сюртук, и в следующую секунду на ладони у него оказался маленький ладный револьвер с вытертой от частого употребления рифленой рукояткой.
— «Герсталь-агент»? — с уважением спросил Евгений Осипович. — Изрядная вещица. Позвольте полюбопытствовать?
Генерал взял револьвер, ловко откинул барабан, поцокал языком:
— Безвзводный? Красота! Пали хоть все шесть пуль подряд. А спусковой не слабоват?
— Тут вот кнопочка — предохранитель, — показал Фандорин. — Так что в кармане не выстрелит. Точность, конечно, неважная, но ведь в нашем деле главное — скорострельность. Нам соболя в глаз не бить.
— Истинная правда, — согласился Евгений Осипович, возвращая оружие. — Так ведь она опознает вас? Ванда-то.
— Не извольте б-беспокоиться, ваше превосходительство. У меня с собой целая гримерная. Не опознает.
Совершенно удовлетворенный, Караченцев откинулся на спинку кресла и, хотя деловой разговор вроде бы был закончен, прощаться не торопился. Генерал предложил собеседнику сигару, но тот достал свои, в изящном замшевом футляре.
— Настоящая «батавия», Евгений Осипович. Не угодно ли?
Обер-полицеймейстер взял тонкую, шоколадного цвета палочку, зажег, с наслаждением выпустил струйку дыма. Господин Фандорин генералу определенно нравился, и потому возникло окончательное решение повернуть разговор в деликатную сторону.
— Вы в наших московских джунглях человек новый… — осторожно начал он.
И этот про джунгли, мысленно удивился Эраст Петрович, но виду не подал. Сказал лишь:
— Да и в российских тоже.
— Вот-вот. Многое за время ваших странствий переменилось…
Фандорин с внимательной улыбкой ждал продолжения — беседа, судя по всему, предполагалась не пустячная.
— Как вам наш Володя Большое Гнездо? — внезапно спросил обер-полицеймейстер.
Поколебавшись, Эраст Петрович ответил:
— По-моему, его сиятельство не так прост, как кажется.
— Увы. — Генерал энергично пустил вверх густую дымную струю. — В свое время князь был непрост и даже очень непрост. Шутка ли — шестнадцать лет держит первопрестольную железной рукой. Но расшатались зубы у старого волка. Чему удивляться — восьмой десяток. Постарел, утратил хватку. — Евгений Осипович наклонился вперед и доверительно понизил голос. — Последние дни доживает. Сами видите — вертят им как хотят эти его помпадуры Хуртинский и Ведищев. А пресловутый Храм! Ведь все соки из города высосал. Зачем, спрашивается? Сколько приютов да больниц на этакие деньжищи можно бы построить! Нет, наш Хеопс новоявленный желает непременно пирамиду после себя оставить.
Эраст Петрович слушал внимательно, рта не раскрывал.
— Понимаю, вам об этом рассуждать невместно. — Караченцев снова откинулся на спинку кресла. — Да вы просто послушайте человека, который к вам с искренней симпатией. Не скрою от вас, что при дворе Долгоруким недовольны. Малейшая с его стороны оплошность — и всё. На покой, в Ниццу. А тогда, Эраст Петрович, вся его московская хунта рассыплется. Придет новый человек, не чета этому. Приведет своих. Да уж и здесь они, его люди. Готовят.
— Например, вы?
Евгений Осипович одобрительно прищурился:
— Вы схватываете с полуслова. А сие означает, что я могу не продолжать. Суть предложения вам понятна.
В самом деле, не первопрестольная, а какие-то джунгли, подумал Эраст Петрович, глядя в светящиеся приязнью глаза рыжего обер-полицеймейстера — по всему видно, человека честного и неглупого. Коллежский асессор приятнейшим образом улыбнулся и развел руками:
— Ценю ваше доверие и даже п-польщен. Возможно, с новым губернатором Москве будет и лучше. Впрочем, не берусь судить, ибо в московских делах пока ничего не смыслю. Однако я, ваше превосходительство, четыре г-года прожил в Японии и, знаете ли, совершенно объяпонился — иногда сам на себя удивляюсь. У японцев самурай — а мы с вами по их понятиям самураи — должен хранить верность своему сюзерену, каким бы скверным тот ни был. Иначе никак невозможно, вся система развалится. Владимир Андреевич мне не вполне сюзерен, однако же свободным от обязательств по отношению к нему я чувствовать себя не могу. Уж не обессудьте.
— Что ж, жаль, — вздохнул генерал, поняв, что уговаривать бесполезно. — У вас могло бы быть большое будущее. Да, ничего. Может быть, еще и будет. На мою поддержку вы можете всегда рассчитывать. Смею ли я надеяться, что беседа останется между нами?
— Да, — коротко ответил коллежский асессор, и Караченцев ему сразу поверил.
— Пора, — сказал он, поднимаясь. — Распоряжусь насчет «Розы». Выберу вам помощников потолковей, а вы, в свою очередь…
Они вышли из губернаторского кабинета, обговаривая на ходу последние детали предстоящей операции. Секунду спустя открылась маленькая дверка в углу — там располагалась комната для отдыха, где старый князь любил подремать после обеда. Из дверки, бесшумно ступая войлочными туфлями, вышел Фрол Григорьевич Ведищев. Его кустистые седые брови были сурово насуплены. Княжеский камердинер подошел к креслу, на котором минуту назад сидел обер-полицеймейстер, и свирепо плюнул коричневой табачной слюной прямо на кожаное сиденье.
Глава шестая,
в которой появляется женщина в черном
В гостинице Эраста Петровича ждал сюрприз. Когда молодой человек приблизился к своему 20-ому номеру, дверь внезапно отворилась, и навстречу постояльцу выбежала дебелая горничная. Лица ее Фандорин не разглядел, поскольку оно было повернуто в сторону, однако же от внимания наблюдательного коллежского асессора не укрылись некоторые красноречивые детали: надетый наизнанку фартук, сбившаяся набок кружевная наколка и криво застегнутое платье. На пороге стоял довольный Маса, ничуть не смущенный внезапным возвращением хозяина.
— Русские женщины очень хорошие, — с глубоким убеждением произнес слуга. — Я предполагал это и раньше, а теперь знаю наверняка.
— Наверняка? — с любопытством спросил Фандорин, разглядывая лоснящуюся, физиономию японца.
— Да, господин. Они горячие и не требуют за любовь подарков. Не то что жительницы французского города Парижа.
— Да ведь ты по-русски не знаешь, — покачал головой Эраст Петрович. — Как же ты с ней объяснился?
— По-французски я тоже не знал. Но для объяснения с женщиной слова не нужны, — с важным видом поведал Маса. — Главное — дыхание и взгляд. Если дышишь громко и часто, женщина понимает, что ты в нее влюблен. А глазами надо делать вот так. — Он сощурил свои и без того узкие глазки, отчего те вдруг поразительным образом словно заискрились. Фандорин только хмыкнул. — После этого остается немножко поухаживать, и женщина уже не может устоять.
— И как же ты ухаживал?
— К каждой женщине нужен свой подход, господин. Худые любят сладости, толстые — цветы. Этой прекрасной женщине, которая убежала, заслышав ваши шаги, я подарил веточку магнолии, а потом сделал ей массаж шеи.
— Где ты взял магнолию?
— Там. — Маса показал куда-то вниз. — В горшках растут.
— А при чем здесь массаж шеи?
Слуга посмотрел на хозяина сожалеюще:
— Массаж шеи переходит в массаж плеч, потом в массаж спины, потом…
— Ясно, — вздохнул Эраст Петрович. — Можешь не продолжать. Подай-ка лучше сундучок с гримерными принадлежностями.
Маса оживился:
— У нас будет приключение?
— Не у нас, а у меня. И вот еще что, утром я не успел сделать гимнастику, а мне нынче нужно быть в форме.
Японец стал снимать хлопчатый халат, который обычно носил, находясь дома.
— Господин, мы побегаем по потолку или опять будем драться? Лучше по потолку. Вот очень удобная стена.
Фандорин осмотрел оклеенную обоями стену, лепной потолок и усомнился:
— Больно высоко. Тут не меньше двенадцати сяку. Ну да ничего, попробуем.
Читать бесплатно другие книги:
