Будут неприятности (сборник) Щербакова Галина
– Что-то есть, – задумчиво сказал Главный.
– Что-то! – возмутился Иван Иванович. – Норов!
– Ну-ну… – сказал Главный. – Как говорит один мой знакомый поляк – посмотрим-увидим.
Они стояли в павильоне, и Оля просто умирала от страха, но старалась держаться так, чтобы никто это не заметил. Просто ей от волнения обязательно надо было за что-нибудь держаться. Она держалась за какую-то черную треногу. И косточки пальцев ее побелели.
– Открой, детка, сценарий на пятнадцатой странице, – ворковал Главный. – Что там у нас? «Она сидела на подоконнике, свесив ноги с третьего этажа, и крупные слезы катились по ее щекам». Где у нас третий этаж? – Главный поставил стул. – Сядь так, будто под тобой десять метров пустоты.
Оля села, и случилось удивительное: все увидели на ее лице… подавленный страх и презрение к страху, вызов и дерзость. У нее было сейчас такое же лицо, какое было на «бабе».
– Ничего! – удовлетворенно промурлыкал Главный. – А заплакать сумеешь?
– Нет! – твердо сказала Оля.
– Еще как сумеешь! – Главный подошел и заговорщицки сказал: – Представь, что твоя мамочка тебя очень расстроила… Ну, к примеру… Не купила тебе… Адидас… Дубленку… Аляску!!!
Надо видеть, как лицо Оли делается чужим, отсутствующим от этого перечисления. Это замечает Иван Иванович.
– Что не купила? – спрашивает Оля. – Какой остров?
– Чудачка! – воркует Главный. И Ивану Ивановичу: – С юмором она у нас… Курточку «Аляска», девуленька! Вы же теперь за курточку и убить можете. – Главный похохатывает.
– Можем! – отвечает Оля. Она смотрит на Главного в упор, черным взглядом. Тот слышит только себя.
– Вот! Вот! А ты мечтала о ней, ты уже представляла, как ходишь в ней по улице, как тебе все завидуют, и нате вам… Куртки не будет… Представь это, детка! Ведь до слез же обидно… А мамочка тупая, не понимает, накричала не по делу… А папочка вообще… Ну, одним словом… Скандал. Можешь себя растравить в этом духе? До слез?
– Могу, – ответила Оля. – Я просто прыгаю с третьего этажа вниз головой.
Она спрыгнула со стула, как с третьего этажа, и ушла из павильона.
Она шла, и по ее лицу катилась большая и злая слезинка. На выходе она так хлопнула дверью, что задребезжали стекла.
Клавдия Ивановна все так же печатала шаг. Увидев ее, Оля старательно шмыгнула носом и вытерла щеки. Во всяком случае, к воспитательнице она подошла почти в порядке. А некоторая покраснелость лица вполне объяснялась ситуацией.
– Ну? – не своим голосом спросила Клавдия Ивановна. Дорогой дешевый костюм был под пальто сдвинут, таково было качество ткани – она не держалась на месте, – и его уже пора было поправлять. Бусы из косточек перекрутились у горла. Лицо Клавдии Ивановны было воинственным и перепуганным сразу.
– Я им не подошла, – сказала ей Оля. – Такая все чухня! Сядь, говорят, на третий этаж и ноги свесь!
– Они что, спятили? – возмутилась Клавдия Ивановна. – А ну пошли отсюда!
Они выросли из-под земли. Главный и Иван Иванович.
– Оля! – сказал Главный. – Люди делятся на умных и не очень. Тебе сейчас не повезло, ты встретилась с «не очень».
Клавдия Ивановна от удивления открыла рот и автоматически закрыла Олю своим телом.
– Ну вы… – сказала она ему. – И вы тоже. – Это уже относилось к Ивану Ивановичу. – Если вы тогда ее увидели на кране, так что ж, по-вашему, ею можно рисковать? Садитесь сами и свешивайте ваши ноги откуда хотите. А я ей не позволю. Она ребенок! И защита у нее, слава Богу, еще есть!
Оля же смеялась. Первый раз в жизни взрослый человек честно признавался ей, что он неумный. Это было ни на что не похожее признание, но оно было приятным.
– Прости меня, идиота, – сказал Главный. – Прости, и, пожалуйста, давай вернемся… Понимаешь… Дочка моя устроила мне вчера такую истерику… Из-за куртки… Мне ее убить хотелось.
– Какой куртки? – Клавдия Ивановна по-прежнему держалась воинственно.
– Извините, – сказал Главный. Он взял руку Клавдии Ивановны и поцеловал ее. От растерянности Клавдия Ивановна стала трясти кистью, будто ее не поцеловали, а прищемили дверью.
Иван Иванович же молчал. Он смотрел на Олю, а когда она все-таки пошла за Главным, тронул ее за плечо и погладил его.
В павильоне суета. Ставят свет, ругаются. Проверяют, все ли на месте в красивой трехкомнатной квартире, которую и представляет собой павильон.
Иван Иванович привел в «квартиру» Олю.
– Вот тут, значит, ты живешь… В смысле – она. Освойся…
Оля осталась одна. Стояла в «прихожей» и боялась идти дальше. И вдруг из «окна», настоящего, с подоконником и стеклами, появилась рука, отодвинула занавеску, и мы увидели шелковистую Юлю, что смотрела на Олю прямо и дерзко.
Хлопнула створка, только занавеска по-прежнему шевелилась.
И тогда Оля решительно пошла к окну и увидела стоящую напротив крашеную декорацию, изображающую высокий дом и деревья, и уходящую Юлю.
Теперь, двигаясь по квартире, Оля будет искать «ненастоящесть».
Медленно трогая руками вещи, Оля проходит по комнатам, ища обман.
Пианино – играет.
Гитара – звенит.
Кубик Рубика – вертится.
Собрание сочинений Конан-Дойля – пустые обклеенные коробки.
Платья в шкафу – настоящие.
Яблоки в вазе – из папье-маше.
Была большая картина, на которой изогнутая худенькая девочка, шар и великан с квадратными плечами.
Оля смотрела на эту картину. Картина была ненастоящая, плохая копия. Но девочка была живой. И даже будто похожей на Олю.
Глаза у Оли были расстроенные, печальные и сердитые сразу. Она взяла яблоко и запустила им в картину. Яблоко мягко шмякнуло.
Потом Оля села в кресло – настоящее, глубокое, подняла голову и не увидела потолка.
В кухне капала вода из крана, а рисованный дом напротив «зажегся огнями». Оля повернула ручку радио, и комнату заполнило «на тебе сошелся клином белый свет».
За стенами «квартиры» кто-то громко сказал:
– Верхний свет не работает… Скажите электрику.
– Он за сосисками, в буфете…
– Чтоб он подавился ими, – пожелал кто-то усталым голосом. – Никогда его нет…
Оля встала, подняла яблоко и аккуратно положила его на место.
Раздался настоящий звонок в дверь, и вошел Иван Иванович, стуча беретом по колену.
– Ты ж читала, – сказал он. – Это очень обеспеченная семья. Ничего тут особенного… Так теперь многие живут… И это ведь хорошо?
Но спросил это как-то неуверенно – про «хорошо». Как будто в чем-то сомневался.
– Конечно. Хорошо, – твердо сказала Оля, – хорошо жить лучше, чем жить плохо…
– Вот видишь, – обрадовался Иван Иванович, – понимаешь… Сама же хочешь сумасшедшие деньги. Полтораста в месяц.
– А у этих… У них сколько в месяц? – Оля показала на квартиру.
– Ей-богу, не знаю! – сказал Иван Иванович. – Ну не бедствуют…
– Но им, – ответила Оля. – Этим… Как и моим родителям… Им все время чего-то не хватает, да? Они хотят лучше еще и еще. А она… То есть я… Не хочет это понять… Так? Чего она все время базарит?
– Да она просто не хочет, чтобы родители уезжали. И все. Ничего больше. Просто хочет быть с мамой…
– Но если мама это не понимает, значит, для мамы что-то важней? Они едут за тряпками?
– Да нет… Они специалисты… Их приглашают на интересную работу… А ты в восьмом классе… И еще в музыкальной школе. Тебе надо учиться.
– Им на это наплевать?
– Они же не бросают тебя на произвол. У тебя замечательная бабушка!
– Бабушка – сволочь… Ей уже за пятьдесят, а у нее любовник. Она и собаку усыпляет…
– У собаки рак. Я тут недавно читал – животные болеют человечьими болезнями.
– А наоборот?
– Не понял…
– Ну, может человек взять и покусать кого-нибудь? – Оля смотрит насмешливо.
– Может, – сказал Иван Иванович, – только собаки и животные тут ни при чем. В человеке, знаешь, столько всего намешано… Но я тебе скажу: все в нем человеческое – и плохое, и хорошее… Все дело в том, что берет верх.
– А что у них, – Оля обвела руками комнату, – берет верх?
– Черт их разберет, – проворчал Иван Иванович. – Вникай! В человека нырнуть страшней, чем в море…
Как раз в этот момент в павильон вошли актеры, которые будут играть родителей девочки, Главный, художницы.
– Ну, дети мои! – воскликнула Актриса-мать. – В престижных домах давно все не так. Никто уже не ставит эти идиотские стенки.
– Я все делала по каталогу! – У художницы тут же навернулись слезы.
– Лина! Перестаньте! – Это Главный. – У меня тоже было ощущение чего-то не того. Разве я вам не говорил?
– Нет! – крикнула художница. – Вам понравилось! Вы мне поцеловали руку!
– Лина! – крикнула Актриса тоже. – Я ненавижу эту вашу манеру сразу плакать…
– Я не плачу! – плакала художница.
– А я плачу! – не плакала Актриса. – Потому что в этой семье ничего вчерашнего. Все послезавтрашнее… В этом же соль. Они бегущие! Они спринтеры!
Увидев Олю, она остановилась и внимательно на нее посмотрела.
– Прелесть! – сказала. – За эту девочку прощаю все остальное. Самое то! Такая маленькая очаровательная гадина. – Она прижала Олю к себе и добавила: – Не сердись. У меня у самой гадина. И сама я такая! Все такие!
Главный засмеялся и подмигнул Оле.
– Это юмор… Это ее юмор…
Актер-отец подошел к Оле и пожал ей руку. Это был тот самый мужчина, который хлопотал о билетах СВ.
– Все о'кей, – сказал он Иван Ивановичу. – Нормальная квартира. Бегущие, стоящие, лежащие. Я лично в этом не разбираюсь. Все люди, все человеки… Все блошки, все прыгают… Всех жалко… Всех удавить охота…
– Ты не человек, ты – безразмерная авоська! – кричала Актриса уже из соседней комнаты. – Стенку к чертовой матери. Это безусловно. И Пикассо – к той же матери! Девочка на шаре. Просто девочка. Двадцать два… Перебор.
Актриса стремительно вернулась, обняла Олю и отвела ее в сторону. Надо видеть глаза Оли – непонимающие, восторженные, испуганные, благодарные, влюбленные, принявшие эту сумасбродную с виду женщину раз и навсегда.
Актриса наклонилась к Оле и сказала решительно:
– Потом все про себя расскажешь! Кто папа, кто мама? Кем они работают? Все, все…
Главный просто застонал, у Ивана Ивановича почернело лицо. Актриса же поцеловала Олю в макушку, упорхнула, пнув по дороге низкое кресло на колесиках:
– Где вы нашли этого урода? Это же квартира выездных людей!
– А что значит выездные? – тихо спросила Оля Ивана Ивановича.
– Те, кто работает за границей… Ну, в общем… которым поездка туда не проблема… – Тихо: – За эту возможность перегрызают горло.
– Я поняла, – сказала Оля. – Это кино про людоедов! Кровь – рекой…
– Ничего подобного! Мылодрама.
Подошел Главный, в общем довольный.
– Ты понравилась… Примерь на себя платьице какое-нибудь и походи в нем. Пообвыкни… С ней всегда сначала трудно, а потом работает, как лошадь. – Это он Ивану Ивановичу об Актрисе, а Оле строго: – Текст выучи. Ты поняла, с кем будешь работать? Поняла? Потрясная баба, извини, детка, женщина. Великая актриса! Ух! Всех заводит вполоборота… Такой темперамент… Я уже боюсь…
– А кто может стать выездным? – спросила Оля. – Любой или что-то надо особенное?
Мужчины посмотрели друг на друга, вздохнули, и Главный не сказал – произнес:
– Надо быть лучшим из лучших. Они – лицо нашей страны – там!
– Ха! – сказала Оля. – Общий смех!
Она посмотрела на часы на стенке.
– Они не идут, – сказал Иван Иванович. – Сейчас без десяти пять…
На часах без десяти пять. Клавдия Ивановна смотрит на часы, придерживая рукой горчичник на затылке.
Телефонный звонок.
– Господи! – закричала она. – Где же тебя, заполошную, носит? – И радостно: – Ага! Ага! Ну еще бы! Ну, давай, ну, скорей…
Положила трубку, положила на стол голову.
Вечером в спальне творилось черт знает что. Все было сдвинуто с места, все валялось как ни попадя. Оля сидела в центре, возбужденная и усталая, а девчонки требовали подробностей.
– А тебя гримировали?
– Меня попудрили… Я красная была, как рак…
– А других девчонок, значит, побоку?
– Ага! Одна там была… Так злилась! Вот дай ей возможность – удавила бы!
– На всех теперь плюй! На всех! Наша взяла!
И они устроили пляску под собственную музыку. Может, похоже плясали дикари, победив большого зверя. Во всяком случае, это было очень радостно.
И тут раздалась сирена «Скорой помощи», где-то совсем рядом. Девочки выглянули в окно и увидели, что машина остановилась возле домика Клавдии Ивановны. Всех как ветром сдуло.
В чем были, они ворвались к воспитательнице, которая растерянно лежала на диване, и ей делали укол. Совсем молодой врач.
– Девочки! – слабым голосом закричала Клавдия Ивановна. – Вы почему не в постелях?
– Я девчонкам как раз рассказывала… – сказала Оля.
– Умница! – слабо проговорила Клавдия Ивановна. – Это хорошо… Ты им все подробно рассказывай… Это ж так интересно. Кино!
– У них там яблоки, – сказала Муха, – из трухи… Отпад! Потолков в квартире нету!
– Дурят нашего брата! – Это они все хором, из Райкина. И засмеялись.
– Это вы ее довели? – спросил совсем молодой врач, с любопытством разглядывая девчонок.
– Что вы! – возмутилась Клавдия Ивановна.
Но тот имел, видимо, свою точку зрения.
– Коровы здоровущие! – сказал он им. – У человека гипертония… Ей покой нужен… Ржете, как кони…
– Все-таки коровы или кони? – спросила Оля.
– Ишь! Все слова под языком! – ответил врач. – Чтоб она у вас неделю лежала. Ясно? А вы чтоб были тихие ангелы… Может, придется побегать по аптекам… Имейте это в виду…
Он писал рецепты, а девчонки расселись возле Клавдии Ивановны. Оля толстыми ломтями разрезала батон и колбасу в рваной оболочке.
– Главное – питание, – говорила рыженькая Клавдии Ивановне. – Скажите, чего вам хочется!
– Девочки мои, девочки! – шептала Клавдия Ивановна. – Мне бы дожить, чтоб вы школу окончили, потом училище и чтоб устроились как следует. Я встану и пойду по ПТУ. Я в какое зря вас не отдам. Чтоб и одежда была, и питание.
Девчонки хором: «Ульянову напишите!»
Все засмеялись. Врач не смеялся. Он смотрел и слушал.
– Все-таки вам чего больше хочется – селедку там или какую-нибудь грушу? – спросила Катя.
– Сами ешьте как следует, – ответила Клавдия Ивановна.
Они дружно чавкали бутербродами, а Клавдия Ивановна лежала с закрытыми глазами и была почти счастлива. Невероятно устроен человек.
Врач положил на стол рецепты и ушел. Лицо у него было печальное.
Они сидят уже в переделанном павильоне. Вместо Пикассо висит математически загадочный Эшер. Пикассо же стоит на полу, вверх ногами.
Камера, свет, толпа людей. Актриса и Оля стоят перед Эшером. Главный объясняет задачу.
– Это первый наш разговор об отъезде… Вы, – Актрисе, – даже себе представить не могли, что она, девчонка, может быть против… Вы такие инстанции прошли – и тут нате вам…
– Еще одна инстанция, – смеется Актриса.
– Ты, – Оле, – говоришь свои слова так, что мать просто теряется. Извини за грубость, обалдевает. Вот попробуй.
Оля молчит. Она смущена и растеряна. Все смотрят на нее, ждут. И тогда Актриса-мать из-за чьей-то спины пошевелила ей пальцами, подбадривающе и даже как-то ласково. Если все в этой комнате сейчас принадлежали всем, то знак этих пальцев принадлежал только ей, Оле. Что-то сильное, прекрасное, от нее не зависящее, вспыхнуло и расцвело в ней, и уже не она, а Та, Другая, произнесла:
– Я не хочу, чтобы вы улетали!
В словах было столько страсти, гнева, мольбы, настояния, что Актриса совсем не по роли вздрагивает и смотрит на Олю почти с испугом.
– Вот это да! – говорит она Главному. – После такого порядочная мать останется.
– Да, – растерянно говорит режиссер. – Замечательно, девочка! Ты – непорядочная, – это он Актрисе.
– Пардон! – кричит она. – В сценарии я нормальная современная женщина-спринтер и нормальная мать… Я не хочу и не буду играть сволочь.
Главный растерян.
– Я поняла, – смущенно сказала Оля. – Я не так сказала. Они ведь мне не нужны вовсе. Пусть улетают. Я притворяюсь, что мне жалко. Они притворяются, что им жалко…
– Ничего себе поворотик! – смеется Актриса. – А что? Вполне!
– Все в этом мире перепуталось. Хорошее так непринужденно переходит в плохое, что люди это даже не замечают. У нее, – Главный показывает на Олю, – нет этих размытых критериев. Хорошее у нее – хорошее, а плохое – плохое… Вот она и возвращает первоначальный смысл словам.
– А ты не боишься этого? – спрашивает Актриса. – Это опасное дело, голубчик, отмытые слова… Я даже не уверена, что люди этого хотят.
Иван Иванович кормит Олю в столовой. Подошел к буфетчице, просит:
– Зин! Ты возьми сметанку и обмажь цыпленочка. А? И под крышечку на пять минут. А?
– Привет! – отвечает Зина. – Я тебе кто? Повар? У меня курица отдельно, сметана отдельно. Горячие только сосиски.
– Зин! – просит Иван Иванович. – Смотри, что я тебе дарю! – Протянул ей роскошный календарь с актрисами, правда, за прошедший год.
– Обалдеть! – сказала Зина, взяла календарь и стала смазывать курицу сметаной.
За соседним столом Актер и Актриса.
– Ты заметил? – спросила Актриса. – Ивашка ее кормит на свои… Где-то достал импортный лимонный сок… Поит ее все время… Стоял в очереди за ананасами.
– Лучше б копил на старость… Его после этого фильма отправят на пенсию… Я сам слышал… И то… Сколько ж можно?.. Пора и честь знать… Слушай, мне нужна хорошая оправа… Где взять? Я просто умираю.
Актриса не спускает глаз с Оли. Она будто не слышит Актера.
– До чего мы дожили! – говорит она. – Трепачи. Я ее бельишко видела. Такое! А сорок с лишним лет войны уже нет… А детдома есть… Какая-то сволочь оставила такую девчонку в роддоме. – Зло, ненавидяще: – Оправы вот нет! Горе-то какое. Ты, оказывается, просто умираешь… Господи, что это с нами?
Он, обидевшись и тоже зло:
– Это я все сделал? Я? Нашла крайнего.
Клавдия Ивановна в своем самом дорогом костюме, который мы уже видели, с большой сумкой вошла в кабинет инспектора гороно Людмилы Семеновны. Она тяжело, прерывисто дышит.
– Я тебя сейчас убью, Кланя! – закричала инспектор и кинулась к сумке. – Ты что себе носить позволяешь, старая дура?
Людмила Семеновна хорошо, эффектно одета, она вполне современная модная дама, но в общении с Клавдией Ивановной должно происходить ее превращение в бывшую беспризорную, бывшую детдомовку. И должно быть ощущение, что в старой коже ей легче. Вот она сейчас, когда пытается поднять сумку Клавдии Ивановны, такая. Прежняя. Поэтому бывшая детдомовка вполне может открыть чужую сумку и посмотреть, что таскает «эта старая дура!».
В сумке лежит кусок литой ограды.
– Слушай! – кричит Людмила Семеновна. – А чего ты сюда не запихала всю усадьбу? Чего уж мелочиться? Таскать так таскать!
– Архитектор тут у вас молоденький… Заинтересовался, – бормочет Клавдия Ивановна.
– Да нету в ней ценности! Нету! – кричит Людмила Семеновна. – Рядовой графский дом… Тогда все строили красиво, но сегодняшним людям место надо или как? Их куда? Если б там хоть какой-нибудь завалященький писатель или художник жил, а то – нет! Нет! Никто не жил. Тогдашняя шушера…
– Красота, она для всех, – тихо говорит Клавдия Ивановна. – Мы с тобой у этой ограды в дочки-матери играли.
– Кланя! Не рви мне душу… Я и так тут из-за тебя со всеми поругалась… Чего там твоя девчонка натворила? Залезла куда-то. Фильмов, что ли, насмотрелась?
– Чего ей их смотреть? – гордо ответила Клавдия Ивановна. – Она сама в них играет.
– Мать честная! Да ты что? Ну мы даем!
Лицо у Людмилы Семеновны стало гордым.
– Я знала, Кланя! Я знала. Из нашего детдома будет кто-то знаменитый. Но ты только мне все подробности… – С тоской: – Я ж так хотела быть артисткой, помнишь? Господи Иисусе! Я бы за Целиковскую жизнь отдала!
Из гороно Клавдия Ивановна идет довольная и умиротворенная. Увидела очередь за хорошими яблоками. Встала. Притормозила возле яблок «Скорая». Из нее выскочил тот самый молодой врач.
– Женщины, пропустите? Не обидитесь?
– Да берите, – сказала Клавдия Ивановна. Была ее очередь. Врач посмотрел на нее внимательно.
– Я у вас по вызову был? – спросил он.
– Были, – смутилась Клавдия Ивановна.
– Садитесь, довезу. Мне в вашу сторону. Вы же детдом? Верно?
Клавдия Ивановна закивала. Очередь смотрит, как врач перехватывает у Клавдии Ивановны авоську.
– Ничего себе! – сказал он. – Вы что? Разве можно столько носить?
– Давление подскочило, – сказала Клавдия Ивановна виновато и оправдываясь перед такими же, как она, женщинами.
– Тогда нас всех возить надо, – сказала одна. – У кого его нет? Давления?
Клавдия Ивановна смущенно едет в «Скорой», прижимая к себе яблоки и кусок ограды.
В павильоне готовится к съемке большая сцена. Вся группа фильма плюс любопытные. В сутолоке мелькает лицо Юли.
Веселый собачник носит собаку.
– Почему вы ее все время носите? – спросила Оля.
– Не жилец! – радостно ответил собачник. – Не жилец! – Еще веселее: – По бумаге ее уже и нет. Секир-башка. – Хохочет. – Я ее продлил в существовании… А спасибо не слышал… Псина она эдакая!
– То есть как ее нет? – не поняла Оля. – Она чья?
– Ничья! – радовался собачник. – Усыпленная номер восемьсот сорок семь… Во как! Имя у нее было – Лэди.
– Почему было? – Оля кидается к собаке. – Лэди! Лэди! – Собака благодарно лизнула Оле руки.
– Брось ты ее! – сказала девчонка с хлопушкой фильма «За океан и обратно». – Мало ли чем она больна? Может, у нее чумка?