Заговор Черной Мессы Белянин Андрей

– Ой, куда спэшить? Что он, убэжит, да?! У мэня эсть такоэ вино…

– На склад нас проводи, чурка бестолковая! – отодвинув меня, грозно рявкнула Баба Яга. – А сам марш за свой стол и пей там, пока не окосеешь! Никитушка, вклепай ему пятнадцать суток за противодействие работникам милиции.

Гостеприимный армянин мгновенно развернулся и, как сомнамбула, отправился во двор. Мы – за ним. Открыв два висячих замка на большом сарае, он вновь развернулся и, также не говоря ни слова, ушел в дом.

– Это, как я понимаю, склад?

– Он и есть.

Все помещение было доверху набито товаром: ткани, шерсть, тюки с ватой, отдельно – связки кож и меха. Пока Яга находилась внутри, я внимательнейшим образом осмотрел помещение снаружи – никаких следов подкопа, взлома, тайного лаза – ничего. Как я понял, и у Яги негусто.

– Вот тут она лежала, ниточки черные к стене прилипли. А насчет способа, так я тебе так скажу, не крали ее, а сколданули!

– Как это? – не поверил я.

– А просто сидел кто ни есть у себя дома, книгу волшебную взял, заклинание прочел, и весь товар из лавок у его носа в сей же час и очутился. Сколданул он его, значит. Так что улик нет.

– Хорошенькое дело… Это что же, каждый, кому взбредет, такое может?

– Не каждый. На то книга нужна, не простая, а черная. И читать ее надо умеючи, а то и одного слова не произнесешь – замертво свалишься. Не простой человек тут орудовал, а колдун могучий! Нелегко будет с ним справиться…

– Ну, если колдун… Тогда понятно, почему исчезла именно черная ткань, – вслух поразмыслил я. – У него с головой не все в порядке, может, в детстве ушибся, может, в юности мухоморов переел… Ничего не мог умнее придумать, как в столичном городе у купцов со склада тряпки таскать. Черные! На носовые платки, что ли?

– Не смешно, – сухо откликнулась Яга. – Пошли отсюда, слышь, уже поют.

Из терема действительно доносились чистые звуки слаженного многоголосья. Пели, по-моему, «Аршин малалан», но не буду утверждать наверняка. Поманив к себе какого-то горбоносого паренька, мы объявили об уходе, попросили извиниться перед хозяином и не забыть запереть склад. Мальчик кивал не переставая…

Митьку со стрельцами мы встретили на улице. Наши первоначальные планы несколько изменились – царь разрешения на обыск посольства не дал, а потребовал, чтобы я сей же час предстал пред его светлые очи. На самом-то деле Горох вполне доверяет мне, как профессионалу, но иногда, со скуки, пытается изобразить из себя опытного оперативника на пенсии и «координирует мои действия». Это смешно и трогательно, хотя в его присутствии я стараюсь не хихикать – царь все-таки…

На входе в государевы палаты нас встретил думный дьяк Филимон Груздев. Его простили, восстановив в должности, и теперь он относился к милиции с необыкновенным почтением. По крайней мере при царе…

– Ба, Никита Иваныч пожаловали! Ну, здравствуй, здравствуй, свет ты наш участковый! И вам поклон, бабушка! И тебе привет, Митенька, что ж ты, стервец, второй день уроки прогуливаешь?!

– Заняты мы, Филя, – ответила за всех Баба Яга. – Проводи-ка нас к царю, да не болтай без дела.

– Конечно, конечно… Как можно? Да рази ж мы без понятия? Соображаем, что вам секретность тайную соблюдать надо… А что за дело-то?

– Секретное, – еще раз повторил дьяковы слова старательный Митька, зажимая священнослужителя пузом в угол. – Никита Иванович, вы идите, а мы уж тут… алфавит хором поразучиваем.

– Куды? Без меня? – метался дьяк, безуспешно пытаясь выпрыгнуть. – А я? Да как же… Нельзя ж… без докладу!

У тронного зала нас с Ягой встретили царские стрельцы. Вся стража сразу заулыбалась – помнила наш совместный бой за государевым троном.

– Проходи, сыскной воевода, ждут тебя.

– Давай, касатик, уж ты там разберись. Да помягче, поспокойней с Горохом-то, не ровен час, осерчает – уволит тебя под горячую руку. Я уж тут, у окошечка подожду…

– Здравия желаю!

– Здрав и ты будь, участковый. Ну-кось, садись да обскажи мне обстоятельно, чего вы там с благородным купечеством удумали?

Горох старше меня на несколько лет, горяч, но отходчив, храбр, по-своему справедлив и для своего шестнадцатого века человек очень прогрессивных взглядов.

– Дело пока не особенно интересное… – задумчиво начал я. – Двое известных торговцев, граждане Аксенов и Кирокосьянц, подрядились доставить определенное количество черного материала по предоплате некоему Шмулинсону. Купцы они известные, оба не один год в бизнесе, партнерством проверены и друг друга ни в чем упрекнуть не могут. Однако если вечером были переведены деньги, то утром оплаченного товара на складе не оказалось. Он таинственным образом исчез…

– Дак… это тот Шмель… Шмуль… он, в общем, сам его и покрал! – воодушевленно хлопнул себя по колену государь.

– Хорошая версия, но, боюсь, притянутая за уши. Зачем Шмулинсону красть собственный товар, если он за него уже заплатил?

– Так в чем и весь хитрый план… Он, вишь, и материю себе забрал, и деньги назад с купцов честных слупить хочет. Да точно тебе говорю – Шмулинсон и спер! Все они, Шмулинсоны, такие…

– О господи боже, что-то вас сегодня переклинило на антисемитизме. Разрабатываете новую концепцию «русской идеи»?

– А ты в мою политику не лезь!

– А вы в мою милицию лезете?

– А на то я и царь! Мне на роду написано всеми делами в государстве интересоваться, тем паче – уголовными. Ну, ладно… че там дальше-то было?

– Было покушение на меня и моего сотрудника, но мы с Митькой отбились. Обоим злоумышленникам удалось бежать. По следам крови и найденному зубу Бабе Яге удалось идентифицировать личности преступников.

– Кто посмел?! – грозно взревел Горох.

– По нашим сведениям, это некие Ганс Гогенцоллерн и Георгий Жуков, оба работают в штате охранников немецкого посла.

– Ешкин кот, – недобро процедил царь, сурово сдвинув брови. Мгновением позже он резво вскочил на ноги и громко топнул: – Стража!

– Здесь, ваше царское величество! – разом влетели стрельцы.

– Немецкий посол еще тут?

– Так точно, во дворе, в карету садится… – пояснил один. – Видать, домой к обеду поспешают.

– Вертать взад! – рявкнул Горох. – Сейчас он у меня здесь… откушает!

Посла со всем надлежащим уважением внесли уже через пару минут, хотя он грязно ругался и отбрыкивался.

– Доннер веттер! Дас ист дойчер дипломат! Руссиш швайн! Думкопф!

– А-а… кто к нам пожаловал! – игриво улыбнулся Горох, сходя с трона и гостеприимно распахивая руки. – Кнут Гамсунович Шпицрутенберг, собственной персоной! Входи, входи, дорогой посол немецкий… со стрелецких-то ручонок спрыгни, чай не дитя малое, чтоб с тобой цацкались!

– Ваше царское величество… – Посол мгновенно изобразил изящный европейский поклон.

Господин Шпицрутенберг оказался долговязым и сухопарым немцем, скупой точностью движений напоминающим циркуль, в лиловых штанах, в камзоле с несчетным количеством пуговиц, чулках, башмаках, как у Гулливера, и длинном парике, болтающемся, словно уши спаниеля. По-русски говорил необычайно чисто, без малейшего акцента:

– Чем я могу служить русскому государю?

– Да так, мелочь сущая… Скажи-ка, мил человек, охрана твоя, что при слободе немецкой, не слишком велика ли?

– Я имею столько стражей, сколько достойно иметь представителю великой державы, – высокомерно вытянулся посол. – Лично мне, для обеспечения собственной безопасности, не нужен ни один. Я вполне обхожусь собственной шпагой.

– Да неужели? Так сколько, ты говоришь, при тебе солдат?

– Всего сто человек, считая конюхов, егерей, лакеев, поваров, портных, кюре, кузнеца и брадобрея. Я сам очень скромен в притязаниях, но положение обязывает…

– Кнут Гамсунович, видать, никак ты меня понять не хочешь… – сокрушенно проворчал Горох. – Уж который раз спрашиваю, охранников у тебя сколько?

– Десять, – сухо выдавил посол. – Если ваше величество сочтет их число чрезмерным, я охотно повешу шпагу на стену и полностью доверю собственную охрану вашим стрельцам.

– Ну, спасибочки за совет… Может, и вправду усадить тебя, от греха подальше, в палаты каменные, стрельцов приставить да охранять посменно, чтоб носу никуда не высунул!

– Что это значит?! – взвизгнул немец.

– А ты мне тут голос не завышай! – грозно поднимаясь на цыпочки, прорычал Горох. – Я ведь не посмотрю на твою европейскую дипломатию – самолично по шеям надаю и с лестницы спущу!

– Мой государь Фридрих…

– А вот твоему Фридриху дулю с маком! Не нравится?! Другого посла пришлет. Не хочет?! Чихал я на его эмбарго, обойдусь и без немецких сосисок!

– Но… такой разрыв дипломатических отношений… это же оскорбление на международном уровне! Европа не допустит…

– Что-о-о?! – Государь в праведном и совершенно неуправляемом гневе подпрыгнул, поймал полномочного представителя за пряди парика и притянул нос к носу. – Так ты, немчура австрийская, мне войной грозишь? Мало мы вам прошлый раз под Ревелем навтыкали?! Еще захотел? Так я тут сейчас и начну…

– Ваше царское величество! – не выдержав, вмешался я. – Ну нельзя же так, в самом деле… отпустите посла, мне с ним живым поговорить надо.

– Не лезь, участковый!.. – сопел царь. – Зашибу…

– Посажу на пятнадцать суток за хулиганство и сопротивление работникам милиции! – твердо пообещал я, встревая между драчунами и распихивая их в стороны.

Оба активно упирались. Посол молча тянул к себе парик, а Горох ни в какую не хотел его отпускать. Победило русское самодурство. Государь удовлетворенно откатился, завладев отвоеванным париком, а немец оскорбленно дернул коротко стриженной макушкой.

– Так… все довольны? Как петухи, ей-богу… Наигрались, и хватит! Гражданин Шпицрутенберг, у меня к вам пара вопросов…

– Я не буду отвечать, пока…

– Фигу! Фигу тебе с маслом!

– Ваше величество… – Я требовательно протянул руку.

– Не отдам! – надулся Горох.

– Нехорошо…

– Все равно. Не отдам!

– Стыдно… И принесите извинения Кнуту Гамсуновичу за необоснованные обвинения.

Некоторое время царь и посол еще прожигали друг друга обиженными взглядами, потом парик перекочевал к немцу и противники молча пожали друг другу руки.

– Итак, если инцидент исчерпан…

– С кем имею честь? – перебил дипломат.

– Ивашов, Никита Иванович, начальник лукошкинского отделения милиции, – представился я. – С вашего позволения, хотел бы выяснить, не входят ли в штат охранников некие Ганс Гогенцоллерн и Жора Жуков?

– Да, эти храбрые парни служат у меня.

– Вам известно, где они провели прошлую ночь?

– Я не в курсе… – Он недоуменно пожал плечами. – Обычно мой дом охраняется четырьмя стражниками, на ночь заступают другие четверо. Признаться, я не помню, в какую смену дежурили эти двое, а чем вызвано…

– Да, вишь, твои «храбрые парни» вчерашней ночью на участкового моего напасть посмели! – вновь воодушевился Горох. – А ты, Кнут Гамсунович, и знать ничего не знаешь… Это что же получается? Дипломатия спит беспробудно, а за ее спиной ее же защитнички дела уголовные вершат… на мою милицию лапку задирают?! Не позволю!

– Но… я… прошу поверить… слово честного немца, если они виноваты… я сегодня же разберусь с мерзавцами! – воспрянул посол. – Господин милиционер, я буду просить вас немедленно отправиться со мной в слободу и лично, в моем присутствии допросить обоих! Если будет хоть тень сомнения в их невиновности, я тут же передам предателей в руки правосудия.

– Ну вот, другое дело… – ласково заключил царь. – Вот теперь – ты мне друг! Давай обнимемся и все забудем. Хоть ты и немец, а все-таки порядочный человек…

В само посольство мы выбрались уже к вечеру. Горох, по широте души легко переходивший от шумного гнева к щедрой любви, приказал накрывать столы и праздновать победу дипломатии. После третьей посол окончательно размяк, все простил и пил с царем на брудершафт, клянясь в вечной дружбе. Русский и немец – братья навек! Я ухитрился избежать возлияния, для службы нужна трезвая голова. Вышел к Яге, пояснил обстановку, потом договорился насчет стрелецкого эскорта. Если уж эти двое решились напасть на представителей милицейского управления, то уголовники они матерые. На всякий случай стоило оцепить всю немецкую слободу, а это не менее двух кварталов. Одной еремеевской сотней не обойтись…

Митька с присмиревшим дьяком сидели во дворе, у конюшни, старательно горланя в два голоса:

Таким нехитрым способом дьяк Филимон учил своих подопечных азбуке. Оригинальный стихотворный текст принадлежал ему же, правда, на мой взгляд там было слишком много ругательств, но ни учителя, ни ученика это ни капли не смущало, и Митяй с воодушевлением продолжал:

– Сожалею, что вынужден прервать ваши интеллектуальные занятия, но нам пора.

– Дак… мы ж не все буквы еще повторили, – заспорил было дьяк, но я проявил твердость:

– Завтра. Сегодня Дмитрий нужен мне как свидетель, необходимо провести очную ставку и опознать преступника. Завтра обещаю отпустить его на полдня для восполнения пробелов в чистописании. Напомните ему, что слова в тексте надо разделять, а каждое новое предложение начинать с заглавной буквы. Пошли, напарник…

Немецкий посол вышел от царя приплясывая, но своим ходом. Видимо, он уже не первый год осуществлял дипломатическую миссию в Лукошкине и был тренирован в таких делах. Для иностранца держался просто молодцом… Великолепный форейтор подал карету к самому крыльцу, мы четверо заняли места, я с послом, Митька с Ягой. Всю дорогу хранили вежливое молчание. Кнут Гамсунович нюхал какую-то соль, чтобы выветрить алкоголь из головы, а я размышлял о том, намного ли мы продвинулись в следствии. Выходило, что ни на шаг. Только больше запутались. Вылезли колдуны, нуждающиеся в черных тканях, охранники немецкого посла, хлебосольные армяне, и ни малейшей зацепки по самому существу дела. Похищенного-то как не было, так и нет. Надо бы не забыть завтра вызвать в отделение этого новоявленного гробовщика-менялу. Побеседовать о причинах непонятной доверчивости. Еврей дает армянину деньги и верит на слово в то, что русский товар уже привез, но взять можно только завтра! Подозрительно, да? Интуиция говорила мне, что стоит поглубже копнуть в этом направлении.

Немецкая слобода поразила прежде всего чистотой и аккуратностью. Судя по всему, дворы и дома ежедневно просто мыли с мылом! Стерильность прямо-таки умопомрачающая… Идя по чистеньким гаревым дорожкам, Яга только завистливо цокала языком, а Митька фыркал, бормоча под нос что-то квасно-патриотическое. Нас встретили вежливо-корректные лакеи, сопроводили в дом. Десяток стрельцов последовал с нами, десяток остался во дворе, больше сотни, как и договаривались, оцепили слободу. Кнут Гамсунович дал конкретные указания, поэтому никто не нервничал, все проходило без суеты и паники, в атмосфере законопослушания и полного подчинения начальству. Усадив всех нас в своем кабинете, немецкий посол велел подать кофе и немедленно пригласить к нему требуемых лиц. Яга с Митькой от угощения отказались, а я с таким восторгом выпил чашечку, прилагая всю силу воли, чтобы не попросить еще. Кофе! Господи, ну как же я не догадался поинтересоваться у иностранных посольств. Их ведь в Лукошкине не меньше пяти. Купцы иноземные кофейные зерна, конечно, не завозили, а вот в немецкой слободе – пожалуйста, есть! По моей просьбе, для чистоты эксперимента, все десять телохранителей были вызваны, построены в ряд, и Митька придирчиво осмотрел каждого, медленно гуляя туда-сюда. Потом неожиданно развернулся и, схватив за грудки рослого крепыша с бесцветными глазами, громко потребовал:

– Так, быстро, без размышления, повтори – слон сосал соску!

– Нихт ферштейн, – не разжимая зубов, напряженно прошипел немец.

– Ах, не ферштеешь, – обрадовался Митяй. – Он это, Никита Иванович, он! А ну, покажи зубы! Зубы покажи, кому говорят… О, вот! Нет у него зуба, что я говорил! Братва, вяжи злодея!

Посол сурово кивнул, и стрельцы взяли парня под стражу. Мне было намного сложней, я ведь не видел своего врага в лицо. Было слишком темно, а по силуэту много не скажешь, но у одного охранника половина лица красовалась в свежих порезах, как у Шарапова.

– Ганс Гогенцоллерн?! – утвердительно спросил я.

Немецкий посол подумал и снова кивнул.

– Остальные свободны. Благодарю всех и приношу извинения за то, что оторвал от дела.

Прочие восемь молча кивнули, и по-военному развернувшись, вышли, не задавая вопросов.

– Они оба ваши, – подтвердил Кнут Гамсунович. – Надеюсь, вы упомянете его величеству о моем полном содействии властям?

– Всенепременно.

Я обернулся к двум равнодушно ожидающим охранникам:

– Ну что, граждане… вы задержаны по подозрению в нападении на работников милиции. Если у вас имеется алиби, какие-нибудь смягчающие обстоятельства, вопросы или протесты, то лучше заявить об этом сейчас, чем через пару часов в пыточной башне.

– Нихт ферштейн. – На лицах подозреваемых не дрогнул ни один мускул.

– В отделение обоих. Вот ключи от поруба, на данный момент он пустует. Сунете вниз, поставите охрану, дождетесь меня, мне еще надо кое-что уточнить.

Стрельцы понятливо кивнули и увели преступников, Яга с Митькой вышли во двор, а я намеренно задержался у посла.

– Кнут Гамсунович, давно хочу спросить… Вот вы – немец, сколько я слышал о Германии – порядок у вас в стране есть. А мы в России, что у меня, что здесь, живем в каком-то непреходящем бардаке. То ли с властителями не везет, то ли природа у нас такая… И ведь народ-то талантлив без меры, душой богат, руки золотые, потенциал огромный, а вот… никак.

– Да, да, мой друг… У вас удивительный народ, совершенно замечательный народ…

– И я о том же… Но вот ведь смотрю, даже по вашей немецкой слободе – все чистенько, вылизано, мужчины и женщины ходят выглаженные, вежливые. Детишки во дворе в белых воротничках и фартучках играют. Мусора нет, шелухи от семечек не видать, пьяные под заборами не валяются… Одним словом – культура. У нас этого нет, а у вас – есть. Почему? Что нам с Россией делать надо, чтобы страну из хамства вытащить?

– Пороть, – ласково и убежденно пояснил немец. – Пороть ежедневно. За провинность и в качестве назидания. Только так!

– Чего? – не понял я. – Как это – пороть?

– Как мы порем. Вот у нас в слободе утро начинается с порки. В шесть утра общий подъем, хоровое пение гимна Германии, а потом специальная зондеркоманда ходит по домам и проверяет, где мусор, где шум, где недозволенные речи, где просто пели с недостаточным почтением… Виновных там же на месте и порют. С утра десять шпицрутенов. За невымытые окна – двадцать, за грязь на улице – двадцать пять, за неопрятный вид – десять, за более серьезные проступки – до ста, за детские шалости – не больше пяти – мы же не звери…

Я вышел от него с больной головой и вздыбленными волосами. Слов не было… Фашист! Фашист натуральный! Да пусть нам по гроб жизни не быть в Европейском союзе, чем входить в него на шпицрутенах и детских слезах…

– Никитушка, ты че смурной такой?

– С немцем поговорил… о том, как нам благоустроить Россию.

– Да ты что?! Рази ж можно? Они ж, стервецы, отродясь ничего путного не посоветуют!

– Я бы не сказал… В моем мире немцы очень много сделали для приютившей их страны – Крузенштерн, Белинсгаузен, Клодт, Штильмарк, Блюхер…

– Как, как, Никита Иванович? Блю… кто?

– Иди ты, Митька! На два шага вперед! Не к Филимону тебя в обучение сдавать надо было, а в немецкую слободу. За неделю бы человеком сделали.

– Не серчай на него, Никитушка, он по глупости, не по злобе… – вновь вмешалась бабка. – А только пока ты с послом о политике беседовал, я тут у обермейстера насчет субчиков наших уточнила. Не было их на дежурстве в ночь! Якобы у себя в казарме спали. Им, вишь, и в голову не приходит, чтоб кто-то самовольно из казармы ночью ушел. Че с них взять, немцы…

Уже темнело. Фонарей на лукошкинских улицах не предусматривалось, но пару раз попадавшиеся на пути стрелецкие дозоры радушно предупреждали, что в городе все спокойно. За поворотом темнел двухэтажный силуэт нашего терема. Вот и родное отделение, почти добрались… Митька первым ступил на деревянный мостик над неглубокой канавой на углу.

– Ой, батюшка воевода… глянь-кось, огонечек бежит! – удивленно выкрикнул он, указывая пальцами вниз.

Я слишком поздно понял, что это может значить… Грохнул такой взрыв! Земля и пламя взлетели в воздух, дымом заволокло все вокруг, нас с Ягой снесло к какому-то забору. Я так врезался спиной, что наверняка выломал пару досок. Рядом вверх тормашками приземлилась Яга, на фоне догорающих огрызков мостка четко вырисовывался ее впечатляющий нос, почему-то утыканный мелкими щепками.

– Поленом неструганым зацепило… – проследив мой взгляд, простонала бабка.

Я полез ей на помощь и едва не рухнул от дикой боли в колене – брюки были разорваны и над коленной чашечкой темнел багровый кровоподтек. Зазвонил пожарный колокол, со стороны отделения бежали стрельцы с факелами, повылезали встревоженные соседи. Нас подняли, осмотрели, затушили огонь… Еремеев приказал своим ребятам порыскать по темным углам, но злоумышленников не нашли. Бабу Ягу так на руках и понесли в терем, я хромал следом, опираясь на стрелецкий бердыш. Черт побери! Вот это уже действительно круто! Заминировать мостик на нашем пути, вовремя поджечь бикфордов шнур, да так, что едва Митька…

– Митька! Где Митька?! Еремеев, задержи своих, нам надо его найти…

– Не кричи, участковый, – глухо ответил старший стрелец, обнимая меня за плечи. – Нет там никого… Мы уж сами все обыскали. Знали, что вас трое было…

– Как это нет?! – уперся я, а сердце сковало скользким холодом. – Он же… первым шел. Вон, говорит, огонек бежит. Я хотел… не успел я… Так грянуло, что земля дыбом! Но Митька… Боже мой, как же это?

Ближайшие парни поснимали шапки. Мы стояли, окруженные толпой народа, чья-то баба заголосила первая, ее рев подхватили остальные, мужики хмурили брови, но кое-где уже раздавались гневные выкрики о «государевых злодеях». Люди поняли: в городе творится что-то противоестественное. Ну, грабеж, разбой, поджог, даже убийство, были делом редким, но все же привычным. А вот взрыв… Это уже акт террора! Это не метод уничтожения отдельно взятой личности, а попытка запугать всех. Лукошкинцев всегда отличала здоровая способность сплачиваться перед лицом общей беды, и народ заволновался, требуя раскрыть дело и примерно наказать преступников. Возмущенные крики становились все громче:

– Че случилось, православные?

– Да Митьку беспутного из милиции убило!

– Как убило?

– На куски разорвало, даже лоскуточков не осталось…

– Ой, бабоньки-и-и!

– Ягу в терем унесли, видать, помрет к ночи.

– А участковый-то где?

– Да здесь стоит, весь пораненный. Ох, не жилец он теперь на свете, не жилец…

– Это кто ж такое злодейство удумал?

– Знамо кто – враги государевы! Сыскной воевода, вишь, многим злодеям хвосты-то прижал, вот они ему и намстили…

– Ой, бабоньки-и-и!..

Импровизированный митинг грозил перерасти в несанкционированный самосуд. Не дожидаясь, пока какой-нибудь горлопан самолично укажет толпе подходящего «преступника», я с помощью стрельцов кое-как вскарабкался на покосившийся забор и обратился к людям:

– Граждане! Послушайте меня, вашего участкового… То, что сейчас произошло, не останется безнаказанным! У меня… погиб друг. Мой напарник, человек, беззаветно преданный службе в милиции… Дмитрий. Не сомневайтесь, я найду виновных. Я никому не позволю…

– Ой, бабоньки-и-и!..

– Да уймите же наконец эту дуру! Террористы, устроившие сегодняшний взрыв, будут найдены и обезврежены. Когда мне понадобится ваша помощь, а она понадобится обязательно, я сам приду и попрошу. А сейчас – расходитесь по домам. Не надо ничего предпринимать, оставьте это дело профессионалам, мы… – Мне было очень трудно говорить. Мы – уже не звучало. Баба Яга приходит в себя в тереме, Митька… Эх, Митя, Митя…

– Летит! – совершенно сумасшедшим голосом заорал кто-то, и с ночных небес в шарахнувшуюся толпу упал непонятный предмет.

При ближайшем рассмотрении все признали в нем обычный лапоть. Минутой позже рядом грохнулся второй.

– Ой, бабонь… оп! – Похоже, тетке действительно заткнули рот.

Все подняли глаза вверх. На самом коньке нашего терема, невероятно изогнувшись, висела долговязая мужская фигура. Судя по ритмичному качанию, она намертво зацепилась штанами.

– М… м… Дм… Митька?! – прозрев, заорал я.

– …а …атюшка …икита …ваныч! – протяжно раздалось сверху.

– Ты живой?!

– …ока… а! …нимите …еня …риста …ади! …ропадаю!

– Граждане! – воспрянул я. – Вот и пришло ваше время помочь родной милиции. А ну, у кого дома самая большая и крепкая скатерть – тащи сюда!

Через пять минут воодушевленные горожане стояли у нашего терема, растянув за края целых шесть больших, расшитых петухами, льняных скатертей с бахромой.

– Митяй! Все готово, падай!

– …оюсь! …друг …е …оймаете? – Высота гасила его крики, да и орать носом вниз, ногами вверх не очень удобно.

Я повернулся к Еремееву:

– Фома, можешь пальнуть из своей пищали?

– Сбить его, что ли? – не понял он. – Дак… на таком расстоянии не промахнусь.

– Не дури! В него стрелять не надо. Просто пальни для острастки… Митька! Слушай меня! Сейчас стрельцы дадут залп и пулями прострелят тебе… ты чем зацепился-то?

– …танами! …олько …не …треляйте …ристом …огом …олю!!! – перепуганно заверещали сверху.

– По штанам! Прямой наводкой! Целься! Пли!!! – командирским голосом опытного артиллериста рявкнул я.

Раздался слаженный залп… в воздух. В ту же минуту с крыши нашего терема, вопя, слетел младший сотрудник лукошкинского отделения милиции. Митька угодил на чью-то растянутую скатерть, два раза подпрыгнул и был подхвачен заботливыми стрельцами. Народ ломанулся потрогать воскресшего героя. На сегодняшнюю ночь Митька, несомненно, занимал ведущее место в графе популярности. Я облегченно вздохнул и позволил Еремееву увести меня в дом. Нога болела страшно, и голова кружилась. Надо позаботиться и о себе. Делом займемся завтра…

Сквозь приоткрытое окно опять доносилось треклятое «ку-ка-ре-ку». Не открывая глаз, я нашарил на стуле у кровати свои штаны, торопливо ощупал карманы с тайной надеждой обнаружить в одном табельный пистолет. Он не доживет до того дня, когда вылупившиеся цыплята скажут ему: «Здравствуй, папа!» Увы, чуда не произошло… Горластая скотина проорала побудку еще раз, спрыгнула с тына и величественно прошествовала во двор. Я со стоном сел и опустил ноги в теплые тапочки. Моя форма, как положено, висела на стуле. Брюки целехоньки, выстираны и отутюжены, к таким «бытовым» чудесам я давно привык. Сама Яга этого не делает, у нее какой-то договор с домовым насчет подобной работенки. А вот то, что на ноге не было и следа вчерашнего ушиба, – несомненная заслуга моей домохозяйки. Видимо, когда я отключился, она, невзирая на собственные страдания, занялась моей «раной». А может, не сама, может, кота ко мне направила, он у нее на все руки мастер. Или на все лапы? Или не на все, а на две передние? Тьфу! Что за чушь лезет в голову? Я встал, наклонил рукомойник, поплескал в лицо водичкой – вроде полегчало. Все, пора за дела.

Одевшись, я толкнул дверь – заперто. Не понял юмора… Толкнул посильнее – за дверью что-то мягко бухнуло об пол. Потом моим глазам предстал заспанный стрелец, видимо, во сне он подпирал дверь спиною.

– А-а-м-м… Доброго утречка, батюшка сыскной воевода!

– Ты что здесь делаешь?

– Вас от лиходеев сторожу, как Фома Силыч приказывали.

– Еремеев, что ли? – раздраженно буркнул я. – А почему спишь на посту?!

– Виноват, ваше благородие! Ненароком… и не заметил как, но всю ноченьку, аки филин, бдил!

– Ладно, свободен. Возвращайся к начальству и доложи, что все нормально. Да, встретишь Еремеева, передай ему, чтоб он порядки свои в отделении не устраивал. Я не младенец, нечего ко мне нянек приставлять.

Парень поклонился, забрал стоящий у лестницы бердыш и убежал. Я медленно спустился вниз. Голова гудит… На Фому неизвестно зачем собак спустил, он же как лучше хотел… Все наперекосяк! Яги в горнице не было. Стол пустой. Выглянув в сени, я убедился, что и Митька куда-то слинял с утра пораньше. Все против меня! Полез в печку, хотел достать углей, разогреть самовар, но зацепился штаниной за ухват. Сначала упал он, больно стукнув меня по пальцам руки, а потом заслонка, которую я, естественно, выронил. Грохоту! Я тихо взвыл и в полном отчаянии опустился на скамью.

– Никитушка! Сокол ты наш ясный, да что ж это с тобой деется? – Баба Яга неслышными шагами просеменила из своей половины и обняла меня, утешая, как ребенка. Я уткнулся носом в ее цветастую душегрейку, и мне стало так легко, так тепло, как бывает только в раннем детстве на руках у бабушки.

– Здорово, бабуленька! – донеслось из сеней. – А я вот с утра на рынок сбегал, яблочков спелых Никите Иванычу принес.

– Да не ори ты, неслух! Али не видишь, до чего враги нашего воеводу-батюшку довели? Измотался совсем человек, на себя не похож, а ты и рад спозаранку горло драть?!

– Прощения просим. – Митька на цыпочках подошел к нам, в скорбной позе стал рядом.

– Никита Иваныч, уж вы не переживайте, не берите близко к сердцу… Одолеем мы их, супостатов! Вы мне только пальцем ткните, который обидел, а уж я из него всю борзоту-то на раз повышибаю!

– В самом деле, занялся бы ты этим, Митенька. Участковый наш – человек хрупкий, умственной работой перегруженный, где ему за всем уследить. Я так думаю, пусть уж он нонче дома отсидится, а ты сам милицейскую службу справь. Проверь, где, чего, за порядком присмотри, чтоб знал народ: мы на посту. А там вечерком и доложишься.

– Рад стараться, – не веря такому счастью, тихо проскулил мой напарник. – Да я, да за такое служебное доверие…

– Стоп! Сбавь обороты, герой. – Я собрался и вырвался из добрых бабкиных рук. – Не хороните меня раньше времени. Да и в санаторий для инвалидов записываться рановато. Давайте-ка завтракать, ну и по ходу посоветуемся о наших делах.

Митька разочарованно сник. В его жалобном взоре еще отсвечивала вожделенная кокарда. Яга, наоборот, охая, бросилась к печке доставать горшок с гречневой кашей, топленое молоко и пироги с грибами. Я только сейчас обратил внимание, что длинный нос нашей старушки был забинтован тряпочкой и украшался маленьким бантиком сбоку. Видимо, ее «ранения» были не в пример серьезней моих. Несмотря на возможный комизм ситуации, смеха это не вызывало, даже наоборот, здоровое раздражение и желание всерьез разобраться с негодяями, так издевающимися над заслуженной пенсионеркой. Митьку с пирогом и миской каши отправили в сени. Сколько я ни боролся с этой старорежимной дискриминацией, Яга была неумолима. Конечно, основной темой разговора за столом являлся вчерашний взрыв.

– Ты как хошь, участковый, а только это немцы твои нас подорвали! Нет им моего доверия, не было и нет! Вот погоди, не спорь… Посол энтот, Кнут Плеткович…

– Гамсунович, – поправил я.

– А мне, знаешь ли, без разницы, – взвилась бабка, – что ж он, немчура поганая, мне нос портить будет, а я молчи?! Да я ему… он у меня… я ж до самого царя дойду, чтоб засвидетельствовать…

– Это все эмоции, к тому же абсолютно не подтвержденные реальными фактами. С чего вы вообще взяли, что Шпицрутенберг имеет к этому отношение?

– Так ты сам посуди. Чьи охраннички на твою светлость покушались? Его! Кто нас пойлом горьким с запахом дурманным поил? Он! Кто тебя в кабинете задержал, пока его подручные покушение готовили? Опять он! А кому все это было выгодно? Ему же, басурманину!

– Глупости! – Я твердо отмел все возможные инсинуации. – Посол слишком дорожит своим местом и безропотно сдал двух телохранителей при малейшем намеке на его личное участие в нападении на работников милиции. Угощал он нас кофе. Между прочим, очень хорошего качества. Если не нравится, не пейте. И в кабинете он меня не задерживал, это моя бредовая идея посоветоваться с иностранцем насчет прогрессивных реформ в стране. Он за это время никуда не отлучался, никому никаких приказов не отдавал, мы все время были с глазу на глаз.

– А кто ж тогда знал, что мы из слободы домой пойдем?

– А куда мы могли пойти, на ночь глядя? В ресторан или библиотеку?!

Баба Яга некоторое время сосредоточенно молчала, выстраивая в уме новую версию обвинения, но, ничего не придумав, сдалась:

– Ничего не могу с собой поделать… А только чую: не русские это люди под нами мостик разнесли. Наш злодей, он ведь как… Ножик под ребро запустить, кистенем из-за угла ошарашить, удавку на шею набросить, а то и попросту оглоблей вдоль хребта ломануть – всегда пожалуйста. Но чтобы такое…

– А если шамаханы? – предположил я.

– Навряд ли… Уж они-то так сильно по загривку схлопотали, что теперь нескоро к нам нос сунут. Чтобы взрыв устроить, здесь ведь и точность, и расчет, и знания нужны. Немецкий склад ума – вот как это обзывается. Без них, нехристей, тут не обошлось…

– Хорошо, не будем сбрасывать посла со счетов, оставим как рабочую версию. Тогда дело о пропаже черной ткани придется задвинуть в дальний ящик. Есть более неотложные задачи: наша безопасность, например.

– Царя оповестить надобно.

– Надо, но не хочется… Вы ведь его знаете, начнет кулаками махать, всех немцев в тюрьму, посла на каторгу, охранников на дыбу, там покаются… Я тут бьюсь-бьюсь над установлением в городе хоть какой-то законности, и все коту под хвост? В условиях диктатуры милиция работать не может. Мы просто выродимся в очередной фискально-карательный орган.

– Ох, Никитушка, – вздохнула Яга, – не лез бы ты в политику, себе дороже. Служил бы помаленьку, и все.

– Не могу, душа болит…

Мы помолчали. По большому счету она права, каждому надо заниматься своим делом, а нести прогресс в Древнюю сказочную Русь совершенно бесперспективно, да и небезопасно…