Княжна-цыганка Туманова Анастасия

Мери зажмурилась. Одними губами позвала: «Сенька-а…» – и снова словно наяву увидела его. Когда-то они с Диной, смеясь, называли ее двоюродного таборного брата Демоном: настолько явным было сходство Сеньки с героем нашумевшей в столице картины Врубеля. Прошло больше двух лет, прежде чем Мери с Сенькой встретились снова в таборе, и девушка едва узнала того застенчивого, краснеющего до ушей от насмешек Дины таборного мальчишку в высоком, сумрачном, сильном парне с огромными, упорными глазами, в которых, как ни всматривайся, не разглядеть зрачка. За это время Сенька успел побывать на войне, повоевать за красных и за белых и вернуться к деду в табор. От войны у Семена остались шрам на лице после удара кавалерийской шашкой, раненое плечо, нывшее к непогоде, дорогая полковничья шинель, которую Сенька носил в жару и в холод, да привычка молчать днем и ночью, пугавшая деда и бабку – самых близких людей, воспитавших его после смерти родителей. О годах, прошедших на войне, он никому не рассказывал. И, наверное, цыгане удивились бы, узнав о той холодной лунной ночи, когда они вдвоем, Мери и Сенька, просидели почти до утра у потухающего костра. Никакого уговора между ними не было. Просто Мери той ночью увидела во сне мать, проснулась в слезах, поняла, что больше ей не заснуть, – и выбралась из шатра. И сразу же наткнулась на взгляд Семена, сидящего у гаснущих углей. И почему-то совсем не удивилась, когда он накинул ей на плечи свою шинель, подбросил веток в огонь и снова сел напротив.

Всю ночь их разделял костер – то умирающий до ленивых, малиновых головешек, то вскидывающийся чуть не в самое небо после очередной брошенной на угли охапки хвороста. Всю ночь Сенька рассказывал о своей войне, не поднимая глаз от языков огня, а она, Мери, молча, боясь пошевелиться, слушала. Слушала, не замечая, как снова бегут по лицу слезы, не зная, что ответить на вопросы цыганского парня, случайно попавшего на не нужную ему войну.

«Чаери[23], ты же ученая, гимназию кончала… Объясни, для чего это вам сдалось? Сами-то знаете? Я вот за два года так и не понял ничего».

Что Мери могла ему сказать? Что сама понимает не больше, несмотря на семь классов гимназии, кучу прочитанных книг, медицинские курсы и бесчисленные митинги, на которые они с Диной бегали в Москве? Что никакими словами не объяснишь и не оправдаешь этой крови, страха, голода и несправедливости, хлынувшей на измотанную страну? Что никто не вернет ей, Мери, ни матери, ни брата, что она даже не узнает, как умерли оба… Слава богу, Семен и не настаивал на объяснениях. Лишь усмехнулся, пристально посмотрел на нее черными, без блеска, глазами, а потом заговорил о другом. И прошло много, много дней, прежде чем Мери поняла, что жить без невозможных Сенькиных глаз больше не хочет.

Она никому не рассказала о своем чувстве. Никому, даже Дине, самой близкой подруге, которую любила всем сердцем, зная, что та была тайной женой ее брата, Зураба. Мери узнала об этом случайно, но с Диной о том никогда не говорила, понимая, что Зурико больше нет, а подруге в ее неполные двадцать лет нужно как-то жить дальше. Впрочем, Дина, городская цыганка, артистка, неожиданно попавшая в кочевой табор, сама не знала, что поделать с собственной жизнью.

Мать девушки, родившаяся в таборе, чувствовала себя на дорогах, среди шатров, как рыба в воде, но ее дочь, окончившая с медалью гимназию, не мыслившая жизни без книг, театра, музыки, упорно не желала становиться кочевой цыганкой. При этом Дина была вовсе не глупа и хорошо понимала, что, если так уж сложилось, нужно, хочешь не хочешь, вспоминать о своих корнях, перебираться из городских платьев и туфель в рваные кофты и обтрепанные юбки, забывать никому теперь не нужные жестокие романсы и учиться испытанной веками приговорке: «Да-а-ай, брильянтовая, погадаю, позолоти ручку…» Но Дина за полгода, проведенные в кочевье, так и не смогла вымучить из себя ничего подобного. Цыгане над ней не смеялись – скорее жалели. Все знали, что на глазах у Дины застрелили отца, что через несколько дней после этого, уже в таборе, она чуть не умерла от тифа, что, проболев больше месяца и едва начав подниматься, тут же простудилась и схватила пневмонию. До самой весны цыгане не давали ломаного гроша за жизнь девушки. Но Мери, окончившая в свое время фельдшерские курсы, настояла на том, чтобы Дину отвезли в больницу, потом всю зиму ухаживала за умирающей подругой и в конце концов поставила ее на ноги. Сама Мери была уверена, что выздоровление случилось бы быстрее, если б Дина хоть чуточку цеплялась за жизнь. Но та, подкошенная известием о смерти Зураба, гибелью отца, мечтала лишь об одном: поскорее умереть. Мери, хорошо знавшая, до чего может довести человека беспросветное отчаяние, старалась не спускать с подруги глаз. И, наверное, поэтому заметила то, чего не увидел ни один человек в таборе, не углядела самая любопытная цыганка: то, что на Дину положил глаз Митька Мардо.

Вспомнив о Митьке, Мери судорожно передернула плечами. Даже сейчас, когда Мардо уже давно не жил в таборе, она чувствовала смертельный страх при воспоминании о нем. Хотя, наверное, ничего страшного не было в этой скуластой, загорелой, испорченной шрамами физиономии с недоверчивыми глазами, да и вел себя в таборе Митька всегда прилично. Цыгане его не любили, называя бандитом, на что Мардо ничуть не обижался. В таборе, несмотря на то что там жила его жена, он появлялся два-три раза в год и, по уверениям тех же языкатых цыганок, не имел ничего против того, чтобы Юлька нашла себе нового мужа. Копченка, впрочем, казалась вполне довольной своим положением и подмены Митьке не искала. Похоже, она его любила, и цыгане искренне вздыхали: «Ведь какая золотая баба зазря пропадает! Одна табор народу прокормить может, добисарка такая, что посреди лета телегу снега добудет, а вот поди ж ты, Митьке этому непутному досталась! И что она в нем выискала-то?!»

Когда Митька в очередной раз надолго пропал из табора, никто этому особенно не удивился. Цыгане считали, что в грянувшей над страной заварухе ничего не стоит сгинуть и хорошему человеку, а уж такого, как Мардо, всегда найдется кому отправить на тот свет. Никто не знал, как Митька оказался у комиссаров, как этот неграмотный вор попал в ЧК, чем он занимался там: сам Мардо молчал. Но именно Митька спас Дину и ее мать, расстреляв из нагана трех солдат и красного комиссара, явившихся арестовать цыган с Живодерки за сокрытие белогвардейского шпиона. И, понимая, что в ЧК ему больше делать нечего, вернулся в табор. Но Мери видела, чувствовала: в таборе Мардо – из-за Дины.

До сих пор Мери проклинала себя за то, что никому ничего не сказала. Но что было говорить, если никто, кроме нее, не замечал этих Митькиных взглядов? Если даже Копченка, готовая разорвать на части любую, посягнувшую на ее мужа, не видела ничего? Если только она, Мери, случайно застала однажды ночью Митьку посреди спящего тифозного барака, возле постели подруги? Дина спала, она даже не услышала шагов, она ничего не знала. А Митька, перед тем как покинуть барак, спокойно и холодно пообещал перепуганной Мери: «Скажешь кому – в Чеку сдам, княжна недобитая». Заглянув в его сощуренные недобрые глаза, девушка поняла, что он так и сделает.

«Видит бог… – прошептала Мери, сжимая кулаки и запрокидывая голову к черному небу, с которого смотрели зеленоватые, низкие южные звезды. – Видит бог, если бы я знала…»

Да, если б ей только в голову могло прийти, что сделает Мардо… Тогда бы она не побоялась и ЧК, прибежала бы к деду Илье, а лучше – к бабке Насте, и рассказала бы все, что видела… Но Мери и подумать не могла, не могла даже вообразить… Однако тем страшным весенним утром, когда Семен, ее Сенька, ее Демон, вместе с растерзанной, заплаканной Диной вошел во двор цыганского дома и спокойно объявил о том, что этой ночью он взял Динку замуж, девушка сразу поняла, что случилось. И ни на минуту, ни на миг не поверила словам парня. Потому что твердо знала: Сенька – не мог.

Мери усмехнулась сквозь слезы, вспомнив вдруг о том, как однажды, еще в Москве, она спросила у Дины: какой самый-самый главный, самый важный цыганский закон? Подруга пожала плечами, подумала – и насмешливо усмехнулась: «Самое важное? У наших-то? Что люди скажут, милая моя, – вот закон главный!» Тогда Мери решила, что подруга шутит, и даже немного обиделась. Но, прожив полгода с кочевыми цыганами, убедилась: так оно и есть. Мардо, который изнасиловал Дину, при этом по-своему ее любил и, скорее всего, был намерен жить с ней как с женой. Но когда узнал, что Дина нечиста, что она уже была с другим мужчиной, его серьезные намерения растаяли как дым. Брать себе в жены чужую шлюху Мардо не хотел. Семен, взяв на себя Митькин грех, спасал не только Дину – спасал честь всего рода, в котором до сих пор не было такого позора: бесчестной невесты. Мери не знала, каким способом Семен убедил Митьку молчать о случившемся. Мардо не проболтался: все цыгане были уверены, что Динку «пробил» Сенька – «пробил» против ее воли свою же двоюродную сестру. Там, во дворе, Мери видела хмурые, озадаченные лица цыган, слышала, как кричат, проклиная Сеньку, цыганки, как рыдает мать Дины. Сердце Мери разрывалось от боли и несправедливости, но она понимала: сделать ничего нельзя. «Что люди скажут?..»

Тем же вечером, встретившись с Мери, Семен рассказал ей все, ну, или почти все. Девушка уже знала: для цыган мало того, что Дина вышла замуж за Сеньку, она еще должна была какое-то время, хотя бы полгода, пожить с ним. Никто не ждал ничего хорошего от этого брака, все понимали, что молодые супруги скоро разбегутся… Но это «скоро» нужно было выждать. Лишь потом Дина могла устраивать дальше свою жизнь, не опасаясь того, что ее станут называть потаскухой и упрекать в том, что она «на полчаса в кусты замуж сбегала».

– Я подожду, – пообещала Сеньке Мери, не замечая ползущих по лицу слез. – Подожду, сколько нужно будет. Дина мне как сестра, я за нее душу отдам, она… она же моего брата вдова!

– Знаю, – спокойно ответил Сенька, и у Мери уже сил не было спрашивать, откуда ему это известно…

Они обнялись тогда в последний раз, стоя на косогоре под порывами ночного ветра, а сверху сквозь обрывки черных облаков на них смотрела ехидная белая луна.

На другой день табор тронулся в путь – привычной дорогой к югу, через степи. Мери взяли в свою палатку Илья и Настя, дед и бабка Сеньки, чему девушка была несказанно рада. Эта пара стариков понравилась ей в первые же дни жизни в таборе. Весь табор, больше ста человек, больших и маленьких, оказался их семьей: детьми, невестками и зятьями, племянниками, внуками и правнуками. Смотреть на эту цыганскую чету Мери могла бесконечно, отчаянно жалея, что не обладает даром Репина или Крамского. Дед Илья, высокий, с широкими плечами, сильный, несмотря на годы (ему ничего не стоило расшвырять начавших драку молодых парней или сдержать в поводу вскинувшегося жеребца), с некрасивым, коричневым от загара лицом, разговаривал мало, но от одного взгляда его черных, мрачноватых, чуть раскосых глаз из-под сивых сросшихся бровей в таборе мгновенно стихали самые головокружительные скандалы. Его внучки рассказали, что в юности дед был лихим конокрадом и бросил это дело лишь после того, как увез из московского хора первую солистку, красавицу Настю. В том, что бабка Сеньки была красавицей, из тех, что рождаются одна на миллион, Мери не сомневалась ни минуты. Стоило лишь увидеть статную, стройную до сих пор фигуру старой цыганки, ее спокойное, загорелое лицо, тонкие брови, тяжелые, выбеленные сединой косы, огромные, черные, по-молодому ясные глаза. Семен казался точной копией деда, но глаза у парня были бабкины, и, глядя на стариков, Мери видела в них обоих отражение своего Сеньки. Илье и Насте, похоже, тоже нравилась Меришка. Илья почти не разговаривал с ней, но всегда улыбался, когда девушка подавала ему миску с едой или уголек для трубки. А Настя и вовсе не отпускала маленькую княжну от себя, таская за собой по деревням и хуторам, уча гадать и выпрашивать куски, готовить на костре, стирать в реке, перешивать выпрошенные лоскуты в одежду для всей семьи – всему, что должна уметь кочевая цыганка. И Мери понимала: Настя знает о том, что начиналось между ее внуком и чужой девочкой. И отношение старухи-цыганки радовало ее, добавляя уверенности и надежды на то, что все когда-нибудь наладится. Настя однажды сказала Мери:

– Ты, девочка, главное, ничего не бойся! Никогда ничего не бойся! Я, когда в табор пришла, еще хужей, чем ты, неумеха была! Ничего не знала, ничего не умела! Вроде Динки вот нашей, одни только романсы в голове были, а кому они посреди степи нужны-то?.. И ничего! Выучилась! Мне, правда, тем полегче было, что я мужней пришла и все-таки цыганкой родилась. Илья меня в обиду никому не давал. – Она вдруг широко улыбнулась, показав молодые, крепкие и белые зубы. – Первое дело – парней гоняй, они, ироды, на тебя мухами слетятся! Не подпускай! Если за цыгана замуж хочешь – гоняй! Знаешь как?

– Знаю! – лихо ответила Мери. – Сразу кулаком в нос!

Настя от души рассмеялась.

– Ох ты, храбрая какая, гусар, а не девка! А сумеешь?

– Я… я постараюсь…

Случай вскоре представился.

Была уже середина весны. Цыгане стояли табором возле большой дороги на Ростов, и однажды вечером, прибежав из станицы, Мери чудом не споткнулась о храпящую в траве Таньку – молодую невестку из соседнего шатра. Устроив с утра большую стирку, девчонка так измучилась, что заснула мертвым сном прямо в примятой молодой траве. Большой куст лозняка у обочины был весь обвешан отжатым бельем. Рядом лежало пустое ведро. Мери обеспокоенно подумала о том, что Танька, позабыв притащить воды на всю семью, наверняка получит теперь кнута от мужа. Будить девчонку она не стала и, схватив ведро, помчалась к реке сама.

Возле берега было тихо, над кустами столбиками плясали комары, изредка плескала хвостом рыба, разбивая розовый блеск на воде. Мери, придерживая руками косы, нагнулась, погрузила в реку ведро… и почувствовала вдруг, как чьи-то руки ложатся на ее талию.

Первым ощущением была острая, чуть не остановившая сердце радость. «Сенька!..» – чудом удержала Мери вскрик, стремительно оборачиваясь. И… выронила ведро, увидев перед собой улыбающуюся физиономию Васьки – одного из многочисленных внуков Ильи.

– Те… тебе чего?

– Тяжело воду нести, княжна? – весело осведомился Васька. – Подмогнуть?

– Не стоит, я сама, – мрачно буркнула Мери, хватаясь за ведро и отчаянно гадая в глубине души: успел или не успел мальчишка увидеть проблеск улыбки на ее лице.

Оказалось, что успел.

– А что ж ты сразу потухла? Кого другого ждала?

– Таньку ждала, обещала прийти. – Мери снова торопливо зачерпнула воды. – Дай пройти, пожалуйста.

– Куда торопишься? Сказал же – подмогну.

Васька не отходил, нахально улыбался ей в лицо, щурясь против садящегося за спиной Мери солнца. И она с ужасом поняла, что вот сейчас и придется проделать это самое «кулаком в нос». Отчаянно надеясь, что, может быть, обойдется, Мери еще раз попросила:

– Уйди, пожалуйста, чаворо.

– А ты обойди, дорога широкая! – еще шире ухмыльнулся Васька, непринужденно притягивая княжну к себе. И она поняла, что дипломатические переговоры закончены. Зажмурившись, Мери обеими руками изо всех сил толкнула Ваську в грудь. Не удержавшись на скользком суглинке берега, мальчишка шлепнулся на мелководье. Мери схватила ведро. Набирать воду теперь было некогда, а значит, Таньку ждала неминуемая трепка. Окончательно рассвирепев от этой мысли, Мери с размаху надела ведро на голову Ваське и хватила сверху кулаком. Гул пошел по всей реке, а девушка, яростно выругавшись: «Мама-дзаглэ[24]!!!», бегом кинулась к табору. В спину ей вдруг ударил такой оглушительный многоголосый хохот, что тут же стало понятно: в прибрежных кустах сидел еще целый взвод молодых паршивцев, ожидая, чем кончится дело у Васьки с раклюшкой.

А у палаток уже вовсю визжала Танька:

– Ай, Петька, не знаю, где ведро! Ай, не знаю, где вода, принесла, ей-богу, принесла! Ай, хватит, кофта новая, порвешь в лоскутья! Ай, уже!!! Ай, не надо!

– Петя, Петя, подожди, ради бога, это я виновата!!! – завопила Мери, кидаясь к мужу Таньки. – Петя, она принесла, это я ваше ведро нечаянно опрокинула!

– И где оно? – мрачно спросил Петька, опуская кнут, в то время как Танька кубарем откатилась за палатку и уже там басом взревела на весь табор.

– Утопи-и-ила… – Губы Мери задрожали, и она вдруг завыла не тише Таньки, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.

– Тьфу, дуры бестолковые… – сплюнул Петька, в сердцах запихивая кнут за пояс. – Идите, говорю, вылавливайте, не то обе получите у меня! Полна палатка бабья, а попить не сыщешь!

За шатром Мери в двух словах рассказала всхлипывающей Таньке о случившемся. Потом они дружно утешали друг дружку, ругая и Ваську, и Петьку, и других мужиков вместе с ними. Потом Танька уверяла Мери, что Васька хоть и дурак, но ничего плохого, ей-богу, не хотел, думал только пошутить, а Мери, в свою очередь, убеждала Таньку, что ее муж не злее всех в таборе, просто какому же цыгану понравится, когда жена дрыхнет, а воды нет… а другие-то и вовсе ни за что семь шкур со своих баб спускают… Потом они вдвоем отправились на берег искать злополучный сосуд, которого там, разумеется, не нашлось. Потом Танька носилась по всему табору, одалживая новое ведро. Когда же вода наконец была принесена, ужин – сварен, семья – накормлена, самовар – поставлен, а над табором поднялась большая желтая луна, к палатке явилась семилетняя Васькина сестренка с пустым ведром. Малявка молча, с выпяченной нижней губой, прошествовала к шатру, бухнула ведро возле костра, поклонилась Илье и Насте и, не сказав никому из сидящих за самоваром ни слова, с достоинством удалилась. Танька с Мери переглянулись – и расхохотались. Вслед за ними негромко рассмеялась Настя. За ней зашлась дробным хохотом Копченка у соседнего шатра. Улыбнулась даже Дина, которая, стоя на коленях возле своей палатки, безуспешно пыталась раздуть угли погасшего костра. Мери осторожно скосила глаза: она знала, что там, рядом с шатром, сидит Сенька. Не видя, чувствовала: смотрит, смотрит на нее… И так и не решилась повернуться.

Три дня табор на разные лады вспоминал, как ловко раклюшка надела Ваське на голову ведро, а на четвертый к шатру Насти и Ильи пришла Васькина мать. Они с Настей долго и сосредоточенно совещались о чем-то до самой темноты. А когда солнце село, оставив после себя пылающую багровую полосу на закате, Настя подозвала к себе княжну.

– Девочка, знаешь, зачем Лукерья приходила?

– Обиделась, может быть? – испуганно предположила Мери. – Тетя Настя, я, честное слово, ничего такого не…

– Она спрашивала, можно ли тебя за Ваську сватать. – Черные глаза старой цыганки смотрели в упор, казались в темноте еще больше. – За Ваську своего тебя взять хочет. Не пойдешь ли?

Растерянная Мери молчала. Настя ждала – тоже молча. Наконец из потемок ярко блеснули зубы: старуха-цыганка беззвучно рассмеялась.

– Да ты что перепугалась так? Коли не хочешь, кто ж тебя насильно отдаст? Ну, отвечать, что невеста молода еще?

– Да, скажи так, пожалуйста, тетя Настя… – пролепетала Мери. – Я, ей-богу, совсем замуж не хочу…

Настя перестала улыбаться.

– За Ваську не хочешь, девочка? Или вовсе за цыгана не хочешь? Не бойся, говори как есть. Мне знать надо! К нам с дедом, боюсь, теперь стадами сваты-то ходить будут.

– За Ваську не хочу. – Мери благодарила темноту вокруг. Язык едва слушался, собственный голос казался чужим.

Рука Насти слегка сжала ее локоть, и через мгновение старой цыганки уже не было рядом. А Мери повалилась лицом в теплую, пахнущую полынью и дымом подушку и разрыдалась, думая о том, что у нее уже нет никаких сил, что ей не быть вместе с Сенькой еще полгода, а может, и год, и неизвестно еще, что там случится потом, через этот год… Но делать было нечего: приходилось только ждать.

Еще одним несчастьем, свалившимся на табор, стала смерть матери Дины. Дарья, подкошенная гибелью мужа, бегством из Москвы, насилием над дочерью, не выдержала. Зиму она еще кое-как крепилась, ходила с цыганками по деревням, просила куски, но, когда весной случилась невеселая свадьба Дины с Семеном, Дарья сдала окончательно. Месяц она протряслась вместе с табором в телеге – почерневшая, высохшая, утратившая всю красоту, с потухшими, глубоко запавшими глазами, со сжатым в скорбную линию ртом. Гадать Дарья больше не ходила, целыми днями сидела у потухших углей, глядя в небо и не шевелясь. А потом в один из вечеров вдруг легла на перину в своей палатке – и больше не встала.

Дина кричала на похоронах так, что крестились от испуга даже все перевидавшие старухи-цыганки: выла в голос, стоя на коленях и вцепившись пальцами в волосы, бессвязно и отчаянно. Цыгане боялись подходить к ней: не решились ни братья, ни муж, ни даже дед с бабкой. Лишь после поминок, когда табор накрыло темнотой, к шатру, где лежала ничком на перине измученная Дина, пробралась Мери. У входа сидел Сенька. При виде девушки он молча встал, скрылся в темноте, и Мери тенью проскользнула в палатку.

– Дина… Диночка… Это я! Диночка, ты спишь?

– Нет… – послышался хриплый, изменившийся от рыданий голос. – Меришка, боже, как хорошо, что ты пришла… Сядь со мной…

Мери послушно присела рядом.

– Ты молодец, ты можешь держаться… – Мокрая от слез ладонь Дины сжала ее руку. – Ты ведь тоже сирота… живешь среди чужих… и держишься. А я вот не могу… Мери, Меришка, ведь это все из-за меня! Из-за меня одной! И отец! И мать!

– Ты что, с ума сошла?! – вскричала яростным шепотом Мери. – Что ты выдумала, право, Дина?! В чем ты виновата?!

– Во всем! Во всем, господи… Отца этот комиссар застрелил, оттого что я с ним пойти не хотела! Отец меня защищал, а я… я могла бы…

– Что ты могла бы, дура?! – выругалась, не стерпев, Мери. – Пойти с этим Щукиным?! Чтобы Яков Дмитрич потом сам от позора застрелился?! И тетя Даша за ним следом?!

– И мама! И мама! Если бы я… Если б не Мардо… Я могла бы… То есть не могла… Я ведь, боже мой, дура такая, маме рассказала обо всем!

– Господи милосердный… – растерянно прошептала Мери, наугад в потемках осеняя себя крестом. – Ты… Дарье Ильинишне…

– Да! Все рассказала на другой же день! И бабке тоже! Я слышать не могла, как цыгане Сеньку клянут, а он… боже, если бы не он, что б со мной было, что бы со всей семьей стало?! А у бабки с дедом он вовсе свет в очах, как же я могла… Как я могла, чтобы о нем они такое думали…

– Так Дарья Ильинишна знала… И тетя Настя знает… – задумчиво произнесла Мери.

– Да! Я сама им… все как есть… и про Зурико… Зачем, господи, зачем? – Мама, может, сейчас жива была бы! О-о-о, как же мне теперь жить, Меришка, боже, ка-а-ак…

– Жить как люди живут! – отрезала Мери, гордо выпрямляясь в темноте и отчаянно надеясь, что Дина не заметит, как дрожат у нее губы и руки. – И перестань молоть ерунду, ты ни в чем не виновата! Так ведь можно до чего угодно договориться! Может, ты уже жалеешь о том, что брату моему женой была?

– Нет, – неожиданно спокойно отозвалась Дина. – Об этом и в гробу не пожалею. Мне даже страшно иногда, Меришка, но… но я все еще его люблю. Зурико на свете нет, а я его люблю. Никогда себе не прощу, что не поехала за ним тогда.

– Дина, что ты несешь! Куда – за ним?! На фронт?! На позиции? С шашкой наголо биться с красными?!

– Ну и что?! Как будто мало женщин это делали! А я…

– Зурико никогда не принял бы такой жертвы!

– Знаю! Я должна была ехать тайно! И оставаться с ним до конца, а я…

– А у тебя, слава богу, хватило ума подумать о родителях! И уж поверь, женщине не место на войне! Много радости было бы Зурико трястись там за тебя! А если б тебя убили вперед него?! Или не убили, а сделали еще хуже?.. Что бы с ним стало после этого, ты не думала?! Хватит, хватит, Дина! Ничего исправить уже нельзя! Не мы вольны в жизни и смерти, это бог…

– Бог совсем о нас забыл, – горько сказала Дина.

Послышался шорох одежды: она села, обхватила руками колени. В прореху шатра неожиданно заглянула луна, и Мери увидела проявившийся в голубоватом луче профиль подруги с мокрой дорожкой слез на щеке. Потянувшись, Мери вытерла ее.

– Не плачь. Тете Даше теперь лучше, чем нам здесь. Она там вместе с дядей Яковом… и им хорошо. И моя мама тоже рядом с отцом. И Зурико там, с ними. Они ждут нас… и мы придем к ним в свое время… но не раньше. Не раньше! Ты понимаешь меня?

Дина молча кивнула и закрыла лицо руками. А Мери снова подумала о том, что, выходит, Дарья Ильинишна знала обо всем. Знали и тетя Настя, и дед Илья. Горячая волна радости подступила к сердцу, мешая вздохнуть. Значит, самые близкие не думают плохо о Сеньке… Боже, какое счастье! Как правильно, как верно поступила Дина!

– Ты умница… – прошептала Мери, обнимая подругу. – Не мучайся, потому что ты все правильно сделала. Цыгане пусть думают что хотят, но твоя мать… и дед с бабкой… они должны были знать. А Сенька?.. Ты ему-то сказала?

– Да.

– И что он?..

– Сказал, что глупая… – Дина, слабо улыбнувшись, повернулась к Мери. – Слушай, я ведь Сеньку всю жизнь знала, с детства, а мне и в голову не приходило, что он – такой…

– Ты… уже полюбила его? – осторожно спросила Мери. Сердце, похолодев, вдруг остановилось на миг.

– Кого – Сеньку?.. – озадаченно переспросила Дина. И тут же взвилась: – Да какая ты, бог мой, ду-у-ура!!! Тьфу! Совсем рехнулась! Да он же мне брат! А ты что подумала? Ты что, несчастная, подумала?! Что ты себе в голову взяла?! Я – и Сенька?! Да пусть наши что угодно думают, но ты-то лучше других все знаешь! И кого он любит, знаешь! Да чтобы я… своему же брату… И сестре… Ты же мне сестра, курица проклятая, я для тебя сердце из груди ножом вырежу, и чтобы я… Все, пошла отсюда прочь, видеть тебя, бессовестная, не могу! Сумасшедшая, нашла о чем спрашивать…

– Диночка, прости-и-и!!! – заголосила Мери, обнимая ее. И через минуту обе ревели в объятиях друг дружки, захлебываясь и причитая наперебой по-цыгански, по-русски и по-грузински. И остановил их только задумчивый голос Семена снаружи:

– Чяялэ, мне канавку выкопать или как? Весь шатер зальет ведь к утру…

– Пошел вон! – дружно завопили подруги. И заснули в обнимку на старой перине, прямо под лунным лучом, сеющим сквозь прореху серебристый свет.

А наутро табор тронулся в путь – привычной дорогой через степи на Ростов. Дорога оказалась спокойной, уже не слышалось ни шума боев, ни стрельбы. Добровольческая армия была вдребезги разбита на Кубани, в конце апреля остатки белых полков спешно эвакуировались через Новороссийск в Крым, чтобы продолжать борьбу, уже для многих очевидно бесполезную. Цыгане всего этого не знали и только радовались тому, что, слава богу, никакой пальбы над головами больше нет. По станицам уже вовсю устанавливалась советская власть. В табор даже приходили агитаторы, которых цыгане приняли со всем почтением, вежливо выслушали, заверили, что для них ничего лучше товарища Ленина, товарища Троцкого и мировой революции и быть не может, и на следующий день снялись с места: «от греха подальше».

Ехать в Крым, где раньше они никогда не кочевали, цыгане решили неожиданно: после того как встретились посреди ростовской степи с табором котляров. Те сидели в своих круглых, крытых полотном кибитках счастливые сверх меры, а за табором бежал огромный табун прекрасных лошадей. Как водится, тут же обнаружились общие родственники: глава котлярской семьи приходился кровным братом покойной бабке Дины по отцу. Котляры рассказали, что едут из Новороссийска, откуда весной в страшной суматохе отходили пароходы с солдатами и офицерами Добровольческой армии. Оставленные белой кавалерией лошади, брошенные где попало: на дорогах, на улицах города, прямо в порту, – были никому не нужны. Котляры мгновенно сообразили, что к чему, и, убедившись, что кони действительно ничьи и за их присвоение цыганам ничего не будет, переловили бесхозную скотину и на всякий случай поспешно уехали из города.

– Надо бы и нам тоже! – вечером дружно гудели цыгане, собравшись возле костра деда Ильи. – Авось там и на нас хватит, вон кастрюльщики-то в барыше каком! Поспешить бы, ромалэ?

– Дурачье… – бурчал Илья, ероша кулаком бороду и яростно грызя чубук трубки. – Да покуда мы до этого Новороссийска доберемся, уж война вовсе закончится! И все кони не цыганские, а красные будут!

– А может, успеем еще, чавалэ[25], а? – В глазах цыган светилась надежда. – Давайте поедем, чего нам в Ростове делать-то? Там чичас красные… они у нас и тех коней, какие есть, отберут, помните, как взапрошлогодь-то?

– Ха, морэ! Взапрошлогодь-то как раз не красные, а белые отбирали!

– Да что ты мне голову забиваешь, золотой мой?! Что я, на четвертом десятке красных от белых не отличу?! Да разбей меня бог! Вот и люди скажут! Чаворо, эй! Сенька! Кто отбирал – красные аль белые? Зеленые?.. Какие зеленые?! Тьфу ты, господи прости, раньше все люди как люди были, а теперь что?! Как редиска в огороде – красная, белая да зеленая…

Сошлись на том, что хрен редьки не слаще и белые красных не лучше, отобрать коней по нынешним временам может кто угодно, а вот найти и взять ни за грош табун новых – это, дорогие мои, не каждый день цыганам удается. Окончательное решение приняли после того, как вспомнили, что в Крым «за господами» в восемнадцатом году уехала добрая половина хора Якова Дмитриева. «Вот и с родней, может, перевидаемся!» – обрадовались цыгане и договорились прямо утром поворачивать оглобли в Крым.

Погода стояла ясная и сухая, дни были долгими, июньскими, телеги споро катились по убитой дороге, и ничто, казалось, не предвещало беды, но неожиданно уже на подъезде к Крыму, возле хутора Безместного, цыгане попали в настоящий бой. Именно в эти дни Добровольческая армия, командование над которой принял генерал Врангель, начала свое наступление в Северной Таврии.

Все случилось в полдень: табор просто встал посреди дороги, встревоженный тяжкими ударами орудий и свистом шрапнели. Испуганные лошади принялись рваться из упряжек, несколько телег перевернулось, заревели дети, мужчины начали лихорадочно совещаться, что делать, куда бежать, – и на полуслове попадали на землю от нового яростного грохота пушек. Оглушенная Мери не сразу поняла, что это Сенькин крик перекрывает визг, вой и гром: «Ромалэ, дед, к балке надо!»

Сенька, который один из всего табора побывал на войне, первым пришел в себя и, не давая людям удариться в панику, принялся разворачивать дрожащих лошадей к видневшейся недалеко, заросшей лозняком балке. Другие мужчины, опомнившись, кинулись ему помогать, цыганки похватали детей, упавшие узлы и помчались впереди телег. Вскоре весь табор сидел на дне узкого оврага, по которому бежал тонкий ручеек воды, и с ужасом прислушивался к происходившему наверху. Между двумя батарейными залпами Мери услышала, как совсем рядом бурчит дед Илья:

– К чертовой матери… Все с ума посходили… Возвращаться надо!

– Куда, морэ?.. – осторожно поинтересовался кто-то из мужиков. – Там, сзади, как раз и грохает…

– Так и спереди грохает! И справа, и слева! И сверху тож! – взорвался Илья. – Тьфу, попали как кур во щи, петушьи ваши головы, и я, дурак распоследний, вас послушал! Что делать-то теперь? Эй, ты там, вояка! Сенька! Ползи сюда! Куда ехать-то? В Крым дале аль назад, до Смоленска?

Мери не сомневалась, что возвращаться будет еще опаснее, чем продолжать путь. Видимо, так же решили и взрослые цыгане. К вечеру, когда в овраге сгустились сумерки и робко, по одной, засвистели испуганные птицы, Сенька уполз на разведку. Вернулся он уже не на животе, а на ногах, съехал в овраг и объявил, что наверху тихо, бой окончен и можно потихоньку выбираться.

– Только, ромалэ, там не очень хорошо, вы особо по сторонам не глазейте. Дитям смотреть не давайте, – сумрачно предупредил он и, ни на кого не взглянув, начал быстро, цепляясь за ветки лозняка, выбираться наверх. У Мери тревожно заболело сердце; подхватив на руки двухлетнего правнука Насти, девушка вместе с другими полезла из балки к вечернему розовому небу.

Что имел в виду Сенька, стало ясно сразу же, как только цыгане выбрались наверх. Большое поле, пересеченное дорогой, было изрыто шрапнелью, под ногами у цыган валялись осколки, где-то дымилась, догорая, сухая трава, черная пыль загораживала край падающего за степь, красного, словно раскаленного на наковальне солнца. И повсюду в траве лежали мертвые люди и лошади. Первой заорала не своим голосом Копченка, чуть не наступив на труп молодого солдата с очень спокойным бледным лицом… и без ног. Тут же хрипло чертыхнулся Илья, споткнувшийся о те самые ноги, лежавшие в пяти шагах. Отчаянно завизжал кто-то из детей; цыганки, плача и причитая, принялись хватать на руки самых маленьких. Дина с белым окаменевшим лицом шла молча, но ее пальцы стиснули локоть Мери так, что та невольно морщилась от боли. Цыгане сбились в плотную кучу и, стараясь не отставать друг от друга, торопливо зашагали к дороге. Нужно было еще как-то ловить разбежавшихся от пальбы лошадей.

Переночевали прямо на дороге, не разбивая шатров, не зажигая огня и готовясь с первыми лучами солнца искать лошадей и трогаться в путь. Никто не сомкнул глаз: цыгане боялись заснуть рядом с покойниками. А наутро, лишь только посерело небо, из тумана прямо рядом с табором бесшумно вынырнули десятка полтора фигур с лопатами и вилами.

– А-а-а, хасиям, мулэ явнэ!!![26] – заверещала задремавшая было Райка. За ней завизжали с перепугу и другие девчонки, но их заставил замолчать взвившийся кнут Ильи.

– Сдурели?! Пигалицы! Мертвых они испугались! Чего людей полошите попусту?! Живых бояться надо! Никакие это не мулэ…

– Живые мы, цыгане, живые, не пугайтесь, – мрачно произнес один из подошедших, сухой, загорелый и жилистый дед в казацкой фуражке без кокарды. Опершись на лопату, он осмотрел прищуренными глазами толпу цыган. – Это ваши, что ль, кони по всему степу рассыпались?

– Знамо дело, наши, – осторожно подтвердил Илья. – А вы откуда будете, уважаемые?

– Да вон… с хутору. С Безместного, стало быть… – Старик хмуро осмотрел седое, затянутое рассветным туманом поле. Спутники деда подошли ближе, и цыгане увидели, что это – женщины. Несколько молодых казачек, две старухи, скрюченные и опирающиеся на вилы, и стайка дрожащих от озноба и испуга девчонок.

– Вот что, цыгане… – покряхтев, сказал дед. – Сами, мабуть, видите, что за несчастья тут вчера приключилась. У нас весь хутор от пальбы трясся, нос на баз высунуть боялись. А опосля бою вылезли в степь, а тут… Ступить некуда от мертвых! Сами гляньте! А нам тут жить ишо! И по полю этому ходить, скотину сюда, какая ни осталась, гонять, а как же теперь?.. То есть, хочешь не хочешь, хоронить надо. Мы с вами чем ни есть поделимся, а вы нам пособите. Сами видите – бабы да девки, много ль они нахоронют?.. Казаки-то все на войне.

– Вона, вздумал чего, старый! Еще будем мы ваших покойников таскать! – возмущенно заголосила одна из цыганок, но Илья, не повернувшись, махнул на нее рукой, и крикунья захлебнулась на полуслове.

– Ладно, дед, пособим. Только и вы уж нам помогите лошадей-то согнать. Мы тут у вас ни разу не стояли, места не знаем. Куда эти проклятые поразбежались?

– Мы знаем, дядя цыган, мы покажем! – тут же вскинулись юные казачки, которым, видно, тоже не улыбалось стаскивать в ямы мертвых, и пустились босиком через перепаханное снарядами поле. За ними вдогонку помчались цыганские дети. На оставшихся Илья посмотрел тяжелым взглядом и первым, сдвинув брови, шагнул в туманную степь. За ним нехотя тронулись и другие цыгане.

Провозились целый день. Старый казак был прав: жители крошечного, в пять дворов, хутора Безместного сами нипочем не осилили бы эти похороны. Полдня цыгане копали песок и суглинок, расширяя заброшенный карьер в стороне от дороги. Казачки и цыганки тем временем, плача и ругая всех сразу: царя, коммунистов, белогвардейцев, бога, черта и жаркую погоду, – бродили по степи, стаскивая на наспех связанные из досок носилки покойников и сгружая их на телеги. Цыганские лошади испуганно косились на мертвых, но покорно подвозили телеги к карьеру, куда и сбрасывали всех вповалку.

– Свят господи милосердный… Как скотину, людев-то кидаем… – сокрушался старый казак, осматривая каждый труп и засовывая в обширные карманы галифе обнаруженные документы, письма, затертые образки. – Я уж опосля авось удосужусь по семьям-то ихним отписать… Гли-ка, цыган, вон с орденом кого-то тащат! Поди, целый полковник!

– По мне, хоть енарал! Осточертело! – остервенело пыхтел Илья, вместе с внуком хватая за ноги не то полковника, не то генерала и волоча его к яме. – Буду я еще их тут по чинам раскладывать… И что вы себе за счастье выдумали, дед, а?!

– Не мы… Начальство… Наше дело казацкое… Велят – воюем… – уныло бубнил дед, снимая с френча покойника орден. – За веру, царя и отечество испокон веку в атаку ходили…

– Да?!. И где он, царь ваш? И отечество?! – сверкнул злыми глазами Илья, вытирая пот со лба. – Уж не осталось ничего, а вы все воюете! Тьфу! Сами не живут и другим житья не дадут… Сенька, где ты там встал, проклятый?! Берись! Перетухнут у нас эдак все ихние енаралы! Вон как солнце-то пекет! Последний у тебя там? Давай сюда и разворачивай, бабы ждут!

– Обожди, дед, – вдруг проговорил Сенька, наклоняясь к последнему покойнику, криво лежащему поперек телеги. – Вот этот, кажись, дышит.

– Чего?! Приблазнилось тебе, от жары чудится! Куда уж тут дышать-то…

Но Сенька уже орал во все горло, призывая цыганок:

– Эй! Чаялэ, кто там есть! Воды принесите! Живо!

Примчалась Дина с ведром и бухнула его у ног мужа. По ее измученному, осунувшемуся лицу бежали струйки пота, волосы прилипли к вискам.

– Зачем вода? Что случилось? – встревоженно спросила она.

Сенька не ответил, пристально смотря на раненого. Дина, проследив за взглядом мужа, шагнула к телеге… и тут же отпрянула.

– Сенька… Это же… это, кажется, комиссар!

– Тьфу, какая тебе, дура, разница?! – выругался Илья.

Сенька ничего не сказал. Наклонившись к раненому, он осторожно расстегнул его простреленную, хромовую, нестерпимо сияющую под полуденным солнцем куртку, осмотрел бурую от крови рубаху, взглянул в лицо. Вполголоса, негромко спросил:

– Товарищ Рябченко… Григорий Николаевич… Вы слышите меня?

Раненый не пошевелился. Его бледное до синевы, острое, осунувшееся лицо было запрокинуто, из обметанных жаром губ вырывалось чуть заметное дыхание. Левая рука судорожно сжимала рукоятку нагана. Сенька, нагнувшись, попытался освободить револьвер – не вышло.

– Знаешь его? – подойдя, коротко спросил Илья.

Семен молча кивнул. Не глядя на Дину, произнес:

– Его в тень надо.

– Сейчас, – так же глухо, не поднимая глаз, ото-звалась та. – Заверни коня, подвезем к телегам.

– Напрасно вы это, цыгане… – глубокомысленно заметил старый казак. – Не жилец комиссар-то. Вон сколько кровищи из него за ночь да полдня вытекло. На той, что осталась, долго не протянет. А тебе, парень, он, стало быть, знаком?

Сенька, помедлив, коротко кивнул, отвернулся и принялся заворачивать лошадь. Жестом он велел Дине сесть на телегу рядом с раненым.

– Голову ему держи.

Дина молча полезла на телегу, но Мери, взглянув в лицо подруги, всерьез испугалась, что та упадет в обморок. Однако все обошлось: Дина доехала вместе с комиссаром до таборных телег, раненого аккуратно перенесли на перину под наспех растянутый шатер, а там беднягой занялись пожилые цыганки. Дина же умчалась за палатку, к Мери, и только там, кинувшись в объятия подруги, разрыдалась:

– Господи, зачем? Зачем?.. Зачем Сеньке это понадобилось, можешь ты мне сказать?! Комиссар! Коммунист! Господи, да что ж он не сдох с остальными, и зачем Сеньке на глаза попался! Да я ведь теперь прикоснуться к этой перине не смогу! Чтоб ему до заката не дожить, тьфу!

– Дина, Дина, господь с тобой, что ты говоришь… – шепотом, испуганно повторяла Мери. – Милая, опомнись, это просто раненый человек…

– Да как же ты можешь?! Как ты можешь, бессовестная?! – взвилась Дина так, что Мери зажала ей рот. Дина яростно отшвырнула руку подруги. – Мери! Я… глазам своим не верю! Ты же… ты же княжна Дадешкелиани! Ты можешь сколько угодно играть в цыганку, но ты все равно… Они же… Они убили твою мать! Моего отца! Зурико!!! Все из-за них, весь этот ужас, вся эта кровь – только из-за них, боже, ты потеряла разум!

– Дина, Диночка, успокойся, на нас смотрят… Дина, нельзя, чтобы цыгане… Дина, ради бога, прошу тебя…

– Ты сумасшедшая… – горько прошептала, закрыв лицо руками, Дина. – Видит бог, ты сошла с ума… Наши, конечно, ничего не понимают, они неграмотны, дики, для них это и впрямь только раненый, но ты!..

– Эй, Динка, воды! – послышался окрик от шатра.

Дина, яростно вытерев локтем залитое слезами лицо, вскочила. Мери поднялась тоже и вырвала из рук подруги ведро.

– Я сама принесу! – И, прежде чем Дина успела возразить, умчалась, гремя ведром и мелькая грязными пятками, к ручью в балке. Дина проводила Мери полными слез глазами, горестно покачала головой. Встала и пошла к шатру.

Пока цыганки возились с раненым, дед Илья устроил допрос Семену.

– Что за гаджо? Откуда его знаешь? Воевал, что ли, с ним? Большой, говоришь, начальник? Беды-то нам не будет через него?

– Воевал. Большой начальник, – коротко отвечал Семен, глядя через плечо деда на сияющий, белый диск солнца. – Беды-то, верно, не будет. Кто знает, что он живой? И что мы его забрали? Пусть останется, дед…

– Казаки знают, – сердито буркнул тот, поглядывая через плечо на хутор. – Ну как сыщут начальника твоего, что тогда с нами будет? Я из-за него все равно здесь не останусь, нам ехать надо, выбираться! Не хватало еще раз под пальбу попасть!

– Так что ж, велишь посреди степи человека бросать? – вполголоса спросил Семен. Его темное, жесткое лицо не выражало ничего.

Дед сплюнул в пыль. Зачем-то оглянулся на шатер. Неприязненно спросил:

– Начальник-то хоть хороший был?

– Стоящий, – буркнул Семен. – Да он, дед, верно, все едино помрет. С таким не живут.

Дед вздохнул, как показалось Сеньке, с облегчением. Повернувшись, зашагал к табору. Семен не спеша тронулся следом. Он застал старых цыганок негромко беседующими у палатки.

– Помер, что ль, гаджо? – удивленно спросил Сенька.

Старухи переглянулись, усмехнулись. Настя объяснила:

– С ним там Меришка возится. Она фершалка, знает, что делать.

Ночью ни Мери, ни Дина, ни старая Настя не легли спать. У раненого, который так и не пришел в себя, начался жар: Мери не успевала менять мокрые тряпки у него на лбу и обтирать лицо. Дина куда-то пропала; старая Настя варила на углях в котелке настойку из пряно пахнущих трав. Дыхание раненого было тяжелым, хриплым; после полуночи начался бред.

– Пахомов, заряжай… огонь… Пахомов, чертов сын, заряжай… Обходят, лавой обходят, сволочи… – метался он на пестрой цыганской подушке. – Это казаки, казаки… Огонь, Пахомов! Ганькова… взводом послать… Отрежут, отрежут!

– Товарищ, миленький, да спокойнее же… – шептала Мери, силой удерживая его за плечи на перине. – Не отрежут, ничего… Сейчас Ганькова пошлем со взводом и в атаку пойдем, не беспокойся…

Полтора года Мери проработала сестрой милосердия в московском госпитале, и сейчас ей нетрудно было понять, что раненый вряд ли выживет. Его загорелое дочерна, заросшее многодневной щетиной лицо сильно заострилось, веки запали, потрескавшиеся губы стали сизого цвета. Перевязку Мери сделала как можно аккуратнее, но кровопотеря была слишком сильной. «Умрет…» – в отчаянии подумала девушка, в который раз снимая со лба раненого пересохшую тряпку и вынимая из ведра с водой новую. В глазах у Мери стояла зимняя ледяная ночь, малиновые угли гаснущего костра, Сенькины глаза напротив, слышался его негромкий голос: «А комроты у нас был товарищ Рябченко… Вот тоже человек стоящий, не поверишь! Я ни разу не слыхал, чтоб он на кого матом ругался! У нас в роте того не было, как в других… Вот клянусь тебе, по домам шляться, грабить он никому не давал! И если баб хватать будете, говорил, сам расстреляю на месте, сволочей, Красную армию позорите! А меня он в два дня шашкой рубать выучил, а я до этого той шашки и в руках не держал! Кабы не он – в первой же атаке положили б… Еще все хотел меня грамоте научить, даже буквы успел показать… А то, говорил, конокрад несознательный, так и помрешь в потемках, не разберешься, какая кругом жизнь начинается! Прав был человек… ни черта я так и не понял!»

За спиной послышался шорох.

– Все так же, тетя Настя, – не оборачиваясь, сказала Мери. Но юбка прошуршала совсем близко, и, скосив глаза, изумленная княжна увидела, что рядом на перину садится Дина.

– Ну, как? – коротко спросила она.

– Плохо, – шепотом отозвалась Мери. – Думаю, что к утру – все… Чем я помогу? Ни медикаментов, ни наркоза… Йода – и того нет! Бинтов из тряпок нарвали вот…

– Пуля застряла?

– Да…

– Надо бы вытащить… – Дина умолкла на полуслове.

Взволнованная голосом подруги Мери тщетно пыталась в темноте заглянуть в ее лицо. Но Дина, ничего больше не говоря, развернула на коленях небольшой сверток.

– Что это? – изумленно спросила Мери.

– Йод вот здесь, – мрачно отозвалась Дина. – Медикаменты кое-какие. Правда, немного… Это от лихорадки… И бинты вот есть.

– Но… откуда?! – всплеснула руками Мери. – Диночка! Дорогая моя, откуда же?!.

– В Рославле выменяла на папиросы. – Дина помолчала. – Так… на всякий случай. Подумала – может, в таборе кто заболеет, вдруг дети… – Отсвет костра снаружи упал на ее лицо, и Мери увидела, что подруга беззвучно, не вытирая слез, плачет. – Вот ведь как бог расположил… На этого… на это… все уйдет…

– Дина, какая же ты, в самом деле, умница! – Мери бережно взяла в руки бутылочку йода. – Помоги мне, подержишь его. Впрочем… нет, не надо, если тебе противно, я попробую сама…

– Ай, какая теперь разница… – устало вздохнула Дина. – Давай уж я подержу, а ты делай. У тебя рука легкая… Подожди, света принесу.

Она вышла из шатра. Вернулась со сковородкой, полной углей, раздула их, и по крыльям шатра взобрался наверх красноватый свет. Тени склонившихся над раненым казались в нем огромными.

– Дина, он здоровый, как медведь, держи крепче, навались всем телом… Крепче, может дернуться! Ну, с богом! Делаю!

– Дэвлэса…[27] Я держу… – Дина с силой прижала к перине плечи командира. Но это оказалось ненужным: то ли у Мери действительно была легкая рука, то ли раненый, находящийся без сознания, ничего не почувствовал, но он даже не вздрогнул.

Спустя несколько минут угли в сковородке затянулись пеплом, а Мери бережно завернула в тряпицу оставшиеся медикаменты.

– Теперь надо ждать, – произнесла Дина и, поднявшись, быстро пошла к выходу из шатра. Уже уходя, вдруг обернулась. – Надо его по-цыгански одеть. И форму спрятать, а лучше – сжечь. Мало ли что.

– Вот это верно, – согласилась Мери. – Я сама и сделаю утром.

– Не вздумай! – всполошилась Дина. – Что наши цыгане скажут! Ты же – девка! Незамужняя! Куда тебе мужика переодевать?

– Дина, но я же работала в госпитале… Мы с тобой там все на свете видели!

– Этим, – Дина махнула в щель выхода, показывая на палатки, – все равно, поверь мне! Пусть старухи сделают, только поскорей!

– Хорошо… Диночка, а может быть…

Но Дина, не слушая ее, быстро, почти бегом вышла из шатра в ночь. Мери закрыла лицо руками и с минуту молча, неподвижно сидела так. Затем выпрямилась, вытерла слезы, улыбнулась и потянулась за тряпкой на лбу раненого. Птица в степи смолкла. Мери вытерла мокрые ладони о юбку, прилегла на край перины, за угол подтянув к себе подушку. «Надо бы выйти из шатра, наверное, неприлично…» – подумала она. И тут же заснула.

Разбудил Мери солнечный луч, бьющий в лицо. Сначала она никак не могла вспомнить, отчего так страшно ломит в висках, так тяжелы веки и так сильно хочется спрятать голову под подушку и спать дальше. Но рядом послышался негромкий, ласковый голос старой Насти, и, вслушавшись в него, Мери подскочила, как обожженная.

– Ты пей, брильянтовый… Пей чаек, товарищ мой драгоценный, пей… Я еще налью… Давай, голову-то подержу… Симка, Танька, Динка, да кто-нибудь! За водой – бегом!

– Я сбегаю! – вскочила Мери. Голова еще кружилась спросонья, перед глазами плыли зеленые пятна. Девушка яростно потерла веки ладонью – и увидела, как старуха, придерживая голову раненому, бережно поит его из глубокого блюдца темным, остро пахнущим отваром. Глаза Рябченко были закрыты, но глотал он сам, и Мери видела, как часто, сильно поднимается его грудь. Жив!

– Значит, кризис прошел… – пробормотала она.

– Что ты там бурчишь, девочка? – не оборачиваясь, переспросила Настя. – Воды ведь обещала!

– Да, да! Я сейчас! – Мери схватила ведро и кинулась прочь.

Прямо у потухших углей снаружи она столкнулась с Диной: бледной, осунувшейся. «Верно, не спала совсем…» – подумала Мери.

– Помер? – тусклым, почти безразличным голосом спросила та.

– Нет, напротив! Живой! Тетя Настя ему свой чаек дает! Кризис прошел, ты не поверишь! – Мери понимала, что подруге должна быть неприятна ее радость, но, как ни силилась, не могла убрать с лица сияющей улыбки. – Дина, прости меня, но… но я так рада! Ужасно рада! Я ведь почти всю ночь над ним сидела и думала – напрасно… Дина! Вспомни, сколько раз мы с тобой в госпитале стояли вот так же над больными и думали – хоть бы этот выжил… хоть бы тот не умер… А почти никто не выживал. И вдруг – такое счастье! Здесь – в чистом поле, после страшного ранения, после потери крови… Это же чудо, Дина! Разве нет? – упавшим голосом спросила Мери.

– Наверное. – Дина улыбнулась, подняв на нее измученные, полные слез глаза. – Боже, Меришка… Какая же ты счастливая… Я так завидую тебе, право… – Растерянная Мери потянулась было обнять ее, но Дина, всхлипнув, несильно оттолкнула подругу от себя. – Да беги, беги, неси воды! Чтоб он, этот ваш комиссар, лопнул от нее!

Ближе к вечеру решили трогаться в путь: всех пугала свежая могила неподалеку и опасность того, что бои начнутся снова. Рябченко положили на телегу Сеньки, поудобнее устроив среди мешков и перин. Его голову держала на коленях Дина. Огромное, все в душном, тревожном мареве солнце обдавало запрокинутое лицо Рябченко рыжим светом. Раненого уже переодели в застиранную рубаху Сеньки, которая трещала на могучих плечах красного командира, и старые, латаные-перелатаные штаны. «Правда, на цыгана похож… – грустно усмехнулась Мери, заглядывая в телегу. – И даже лошадиным потом теперь пахнет…»