Убежище Новак Бренда

– Кроме того, примерно три года назад он женился еще на Джоанне Степли. И уже попросил руки Сары. На будущее, когда она достаточно повзрослеет, – добавила Фейт.

Услышав имя еще одной своей сестры, Хоуп почувствовала, что у нее на голове зашевелились волосы.

– Он хочет получить Сару?

– А почему нет?

– Ей всего четырнадцать!

– Ей так хочется получить мужа моложе сорока, что она готова выйти за него немедленно.

Хоуп с отвращением вздохнула:

– Это безумие, Фейт. Она еще совсем ребенок. Когда ей исполнится восемнадцать, ему будет тридцать два. Не так уж далеко от сорока.

– Может, где-то там это и кажется странным, но не здесь. Тебя долго не было.

Слишком долго. Или недостаточно долго. Хоуп не могла решить, что правильней.

– Почему ты вернулась? – спросила Фейт. – Надеялась, что… может быть… Боннер передумает?

Хоуп коснулась своего собственного живота, снова ощущая фантомный толчок ребенка Боннера. Она много думала о Боннере все эти годы, мечтала, что он передумает и найдет ее, что они заберут ребенка и заживут одной семьей. Но она знала, что если у него не хватало мужества уехать с ней, когда на кону была их любовь и ребенок, то оно уже и не появится.

Хоуп ничего не ответила, и Фейт ухватилась за качели.

– Я уверена, что он принял бы тебя назад, – сказала она. – Я видела его лицо, когда Черити сказала ему, что ты была в парке.

– Ты ошибаешься.

– Нет, я видела сожаление и… боль.

Какую бы боль Боннер ни испытывал, она не сравнится с той, что вынесла Хоуп. Она в этом не сомневалась.

– Значит, ты считаешь, что я должна стать его… какой? четвертой женой? – спросила она и горько рассмеялась. – Джед был бы счастлив.

– Это точно, – искренне сказала Фейт.

Хоуп покачала головой:

– Нет, это всегда напоминало бы о том, что я в итоге поступила по-своему. Он не может создать такой прецедент. У него еще остались две дочери, которых можно принудить к нежеланным бракам. Возможно, он даже планирует отдать их Эрвину.

Фейт съежилась.

– Я так не думаю. Ему не слишком нравится, как Эрвин обращается со мной. Где-то в глубине души папа знает, что ты была права насчет Эрвина. Он просто не готов это признать.

Сколько дочерей он готов из-за этого отдать на растерзание?

– Как тебе удалось выскользнуть из дома? – спросила Хоуп. – Не представляю, как Эрвин мог оставить тебя одну, зная, что я в городе.

– Он сейчас с Рэйчел, семнадцатилетней дочкой Тэтчера. Они поженились только неделю назад, и пока она ему не надоела. Он любит молоденьких, Хоуп. Он почти не расставался со мной в первый год после свадьбы. Но потом я забеременела. Мой большой живот кажется ему… непривлекательным, так что он практически всегда спит в другом месте.

– Тебя огорчает, что он уходит к другим?

– Нет, я этому очень рада. Я едва выдерживаю его прикосновения, – сказала Фейт, содрогнувшись.

При мысли, что ее восемнадцатилетняя сестра недостаточно молода для Эрвина, Хоуп ощутила во рту привкус желчи. А может, и от представившейся картины, как он прикасается к Фейт.

– Мы должны вызвать полицию, – сказала она. – Если Рэйчел нет восемнадцати, это считается изнасилованием.

Фейт резко опустила плечи:

– Я не могу так поступить с папой. Это выставило бы церковь в негативном свете и повредило семьям, которые стараются жить по «принципу».

Хоуп хотелось спросить, какая связь между принципом, по которому живут эти люди, и возрастом. Но она понимала, что Фейт испытывает гораздо больше симпатии к верованиям церкви, чем она сама, особенно после столь долгого отсутствия.

– Насильников не должны принимать ни в каком обществе. Даже в таком тесно связанном, как это, – сказала она, придерживаясь логической цепочки, которую Фейт не сможет опровергнуть.

– Не думаю, что его можно назвать насильником, – сказала та. – Рэйчел вышла за него замуж, не особенно сопротивляясь. И он слишком осторожен, чтобы прикоснуться к кому-то, кроме своих жен.

– Ты в этом уверена? А его дети?

– Не думаю, что он мог причинить кому-то из них боль, – сказала Фейт, но ее голосу недоставало уверенности, и Хоуп занервничала еще сильнее.

– Ты рассказывала Джеду о своих подозрениях?

– Каких еще подозрениях? Я же сказала, что не считаю его способным причинить боль кому-то из своих детей.

– Ты боишься, что он может сделать это.

Фейт медлила с ответом.

– Фейт?

– Ну, я уже пыталась поговорить с папой кое о чем сказанном Эрвином, но он не стал меня слушать. Эрвин – его брат, и к тому же набожный.

– Набожный? – фыркнула Хоуп.

– Он притворяется таким, особенно перед святыми братьями. К тому же ты ведь знаешь, что полиция ничего ему не сделает. Ты ведь слышала, как папа говорил уже миллион раз: «Здесь Америка. Преследовать людей за их веру идет вразрез с принципами, на которые опирается эта страна. Мы просто живем по Божьим законам. Мы что, должны забыть Его слова только потому, что кто-то решил, что так надо?»

Хоуп и хотелось бы согласиться, что уважение к свободе веры может быть той причиной, по которой полиция, как правило, не лезла в дела общины. Но она знала, что здесь в немалой степени замешана политика. В 1957 году, в последний раз, когда власти попытались прижать многоженцев, телеканалы стали показывать отцов, которых отрывали от плачущих жен и детей, и общественное мнение быстро обернулось против полиции и ее попыток что-то сделать.

– Полиция вмешается, если мы сможем доказать, что с детьми плохо обращаются, – сказала она.

– В том и проблема. У меня нет доказательств. Только неприятное чувство, что с Эрвином что-то не так.

Одиннадцать лет назад Хоуп уже испытывала подобное чувство. Но по одному только подозрению трудно признать кого-то виновным.

– Знаешь, они любят тебя, – вдруг сказала Фейт, переводя разговор на другую тему.

– Кто? – не поняла Хоуп.

– Папа. Боннер. И может, даже Эрвин.

– Очень в этом сомневаюсь.

– Ну, папа уж точно любит.

– В его сердца нет места ни для чего, кроме веры.

– Я знаю, что он влюблен в церковь. Но ведь он позволил тебе вернуться. Тебе надо только показать ему, что ты раскаиваешься.

Хоуп раскаивалась. Не проходило ни дня, чтобы она не пожалела… что доверилась восемнадцатилетнему мальчишке, который говорил, что любит ее больше жизни. Что не имела денег, чтобы вырастить его ребенка. Но она понимала, что милая и невинная Фейт говорит о другом раскаянии.

– А как же то, что я опозорила отца, как ты сама сказала? Разве Джед сможет простить мне такое?

Если Фейт и услышала в голосе Хоуп сарказм, то никак этого не показала. Она смотрела на старшую сестру с искренней заботой, как и всегда.

– Ему придется простить. В Библии говорится «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Хоуп знала, что говорится в Библии. Строфа за строфой вбивались в нее с самого рождения. Ей очень неохотно позволяли читать что-то, кроме нее. Но за последние одиннадцать лет она ни разу не открыла Священную книгу. С тех пор, как уехала. Из-за того что священные писания использовали как инструмент, чтобы заставить ее жить так, как она не хотела… один только вид черной кожаной обложки вызывал у нее приступ клаустрофобии.

– До седмижды семидесяти раз,[7] – пробормотала она.

– Верно, – подтвердила Фейт. – Если ты вернешься домой, святые братья будут настаивать, чтобы папа простил тебя, если он сам этого не сделает. И вы с Боннером наконец будете вместе.

Они с Боннером…

– Вместе с еще парочкой моих сестер и вдовой Филдс?

– Это так ужасно?

– Для тебя, возможно, и нет.

– Тогда выйди за кого-нибудь, кто тоже не хочет жить по «принципу». Может, даже за кого-то вне общины. В Супериоре же есть люди, которые не придерживаются многоженства. И в других городках, здесь поблизости. Не надо отъединяться от нас целиком и полностью.

– Я считала, что, если выходишь замуж за кого-то вне общины, то Небеса от тебя отвернутся, – сказала Хоуп просто из желания услышать, что ответит сестра.

– Я не знаю, Хоуп, – сказала Фейт. – Не буду притворяться, что много знаю о Небесах. Если они и существуют, то мне сложно в них поверить. С тех пор как я вышла за Эрвина… ну, мама бы сказала, что это мою веру проверяют на прочность. – Она слабо улыбнулась. – Но я теперь уже не уверена, что учение церкви действительно истинно. Если это так, почему только мы в него верим? Мы же не единственные люди на земле, которые попадут на Небеса. В любом случае я знаю одно: семья – это единственное, что у нас есть в этой жизни. И мы скучали по тебе. У папы, может, и тридцать пять детей, но у мамы только пять, и ты одна из нас. После твоего отъезда она так больше и не стала прежней.

Хоуп не сдержалась и взяла за руку младшую сестру. Они потеряли одиннадцать лет, и ничто им не восполнит этого времени. Ей было жаль, что она причинила боль своей матери.

– Фейт, я ценю то, что ты говоришь. Правда, ценю, – сказала она. – Я бы не уехала, если бы за этим стояло просто мое желание. Но я не могу вернуться. Если я не буду жить по «принципу», Джед не позволит нам с тобой общаться. Он слишком боится, что я уведу от его веры тебя и других детей. Кроме того… – Хоуп заколебалась, не желая расстраивать сестру своим напором.

– Кроме того?… – спросила Фейт.

– Я не хочу возвращаться сюда, – призналась Хоуп. – Я не могу жить там, где мной будут манипулировать с помощью чувства вины. Я не могу подчинять свою волю мужчине, поскольку больше не считаю, что женщины – низшие существа. И я не могу верить, что наше единственное предназначение состоит в том, чтобы рожать детей. У нас есть много других талантов и возможностей. И я не могу верить, что у Бога так мало сострадания к Его дочерям, что Он ждет от нас, что мы будем отдавать нашим мужьям больше, чем получаем.

Ответом на ее слова было молчание. Хоуп смутилась страсти в собственном голосе и поняла, что ее слова, скорее всего, показались сестре слишком радикальными. Но она провела много лет мучительно размышляя о том, во что верит, а во что нет, и не могла спокойно говорить о сделанных ею выводах.

– Не буду говорить, что ты не права, – сказала Фейт. – Я этого не знаю.

– Тогда как же ты смогла сделать это? – спросила Хоуп. – Как ты смогла остаться здесь и пустить в свою постель Эрвина?

– Я говорила себе, что моя неудовлетворенность идет от Сатаны, который старается увести меня от истины. Но, как ты уже, наверное, догадываешься, – она подвернула платье вокруг ног, – это не сработало. Иначе меня бы сейчас здесь не было. Я была бы защищена от твоего «опасного влияния», как сказал сегодня папа, после того как ты ушла из парка.

– Очень мило с его стороны, – пробормотала Хоуп. – Предполагаю, что он несколько иначе относится к блудным родственникам, чем библейский отец?

– Он сказал, что библейский блудный сын был скромным и раскаивался. – Фейт посмотрела в сторону кладбища. – Если тебе от этого станет легче, думаю, ему было трудно от тебя сегодня отвернуться.

Хоуп не хотелось это обсуждать. У нее не осталось к отцу никаких чувств. А положительных и раньше было слишком мало, чтобы от них отталкиваться.

– А что мама говорит насчет твоей проблемы с Эрвином?

– Говорит, что рождение ребенка мне поможет. Но она признает, что одиночество, скорее всего, никуда не исчезнет.

– Ты не считаешь, что это трагедия?

– Что именно?

– Знать, что тебе уготована жизнь в одиночестве до конца своих дней, а ты красивая, здоровая и тебе всего восемнадцать?

Фейт прикусила губу, обдумывая слова Хоуп.

– Думаю, что она считает, что это бремя, которое должны нести женщины, и нести вместе, – сказала она наконец.

– Почему? – спросила Хоуп.

– Ради большей награды, которую мы получим после смерти.

– Но ты сказала, что не уверена в правильности учения церкви. А это означает, что твоя жертва может оказаться совершенно напрасной.

Молчание.

– Ты не обязана оставаться здесь, Фейт, – сказала Хоуп. – Есть еще весь остальной мир.

– А как же мама? А сестры? У меня здесь племянники и племянницы и все друзья.

Хоуп заметила, что она не упомянула ни мужа, ни отца.

– Ты не можешь прожить всю жизнь ради других людей, – сказала Хоуп. – Позволь им принимать собственные решения и сама решай за себя.

– Но я не такая сильная, как ты, Хоуп. Я не уверена, что смогу жить самостоятельно. Кроме того, иногда слова церкви проникают мне в душу. Иногда я думаю, что папа прав.

– Я тоже так думаю, – сказала Хоуп. – Возможно, он не прав только в определенных вещах. Я верю, что важно жить правильно, быть честной, помогать другим, развивать свои способности. Но разве здесь подходящее место для всего этого? А твой малыш? Если родится девочка, ты хочешь, чтобы она была одной из множества жен? Чтобы ей пришлось терпеть эмоциональный голод, пока муж находится с бог знает какой по счету женой? Чтобы у нее не было никакой надежды на жизнь без всепоглощающего чувства вины?

Фейт подняла голову, чтобы посмотреть на сестру, и луна окатила ее лицо серебристым светом.

– Ты смогла дать своему ребенку что-то лучшее?

– Надеюсь, что да. – Хоуп прижалась лбом к одной из холодных металлических цепей, на которых висели качели. – Не могу гарантировать, но я, по крайней мере, увеличила шансы.

– И ты готова согласиться с тем, что больше никогда не увидишь своего ребенка?

Вопрос Фейт был грубоватым и в некотором смысле даже безжалостным, но в ее голосе не было ни малейшего осуждения. Только искреннее желание понять, о чем жалеет Хоуп, как она жила и действительно ли мир за пределами общины – лучше.

– Было время, когда я этого не принимала. Но мне пообещали, что ее отдадут в хорошую семью, и я пока еще верю тем, кто мне это сказал. – Хоуп представила себе молодого и привлекательного администратора «Дома рождений». Паркер Рейнольдc поддерживал ее в один из самых трудных моментов жизни. И Лидия Кейн, такая энергичная в своем возрасте, подавала ей высококлассный пример того, какой может быть женщина. Они вдвоем вдохновили Хоуп собрать свою жизнь по кусочкам, какие бы препятствия ни встречались ей по пути, и стать медсестрой-акушеркой. Но для этого ей пришлось уехать из Инчантмента. Она не могла жить там, где все будет напоминать ей о ребенке, которого она отдала, и дразнить возможностью когда-нибудь столкнуться с собственной дочерью.

– О чем ты думаешь? – спросила Фейт.

Хоуп отвлеклась от старых глинобитных домов, красных закатов, свежего, чистого воздуха и пахнущих соснами гор.

– Я рада, что моему ребенку не придется проходить то, через что прошла я, – сказала она. – Удочерение дало ей полную семью, у которой есть средства заботиться о ней. Но для тебя все будет по-другому, Фейт. Тебе не придется бросать своего ребенка. У тебя будет где жить и что поесть. И шанс окончить школу. Вот поэтому я и вернулась – чтобы помочь тебе, если ты примешь мою помощь.

Лицо сестры омрачилось сомнениями.

– Неужели ты никогда не мечтала уехать? – нажала на нее Хоуп.

– Я все время об этом мечтаю, – прошептала Фейт.

От тоски в ее голосе у Хоуп бешено забился пульс.

– Тогда скажи, чего ты больше всего хочешь от жизни.

– Я хочу… – Сестра снова уперлась мыском туфли в землю. – Не важно, – сказала она наконец. – Это не имеет никакого значения.

Хоуп взялась руками за цепи и, откинувшись назад, стала смотреть в небо.

– Это имеет значение, Фейт. Мечты всегда имеют значение. Видишь эти звезды? Выбери одну и иди к ней, никуда не сворачивая.

Фейт перевела взгляд в ночное небо:

– Звезда, которую я хочу, слишком далеко.

– Не слишком, если ты действительно веришь в нее.

– Я хочу себе нравиться, – тихо сказала сестра. – А… а иногда я мечтаю, что найду себе мужа. Мужчину, который посвятит мне и нашим детям все свое сердце. – Она уничижительно рассмеялась. – Я знаю, что это звучит тщеславно и эгоистично. Отец сказал бы, что я заслуживаю потерять право спастись, если не могу быть счастлива с хорошим, богобоязненным мужчиной, сколько бы ему ни было лет. Но я не люблю Эрвина. А я хочу любить мужчину, ребенка которого ношу.

Последние слова были сказаны таким почтительным тоном, что прозвучали почти как молитва.

– Каждая женщина должна иметь право на это, – сказала Хоуп.

– Нет, это бесовские мысли, и я, наверное, одержима, раз они приходят мне в голову.

– Они не бесовские, – возразила Хоуп. – И ты не одержима. – Она встала и повернулась к Фейт. – Поехали со мной. Я отвезу тебя домой и завтра покажу тебе огромный неизведанный мир.

Глаза Фейт широко раскрылись.

– Хоуп, я не могу. Я очень хотела бы, но я…

– Фейт, ты несчастна. Насколько тебя еще хватит? Не стоит дожидаться еще большего количества детей. От этого будет только хуже. Ты станешь чувствовать себя в ловушке еще сильнее.

Фейт покрутила золотое кольцо на пальце левой руки.

– Но я давала брачные клятвы.

– А как быть с клятвой, которую ты про себя дала будущему ребенку?

Фейт закрыла глаза.

– Я слушаю тебя, Хоуп. И часть меня верит, что ты права. Я просто…

– Просто – что?

Фейт снова посмотрела на небо.

– Я просто не знаю, смогу ли я. Это идет против всего…

– Сделай это ради своего малыша.

– А если я пожалею, что уехала?

– Не пожалеешь, – сказала Хоуп.

Похоже, что Фейт нужно было как раз такое уверенное заявление. Она выпрямилась, словно приняв решение.

– Ладно. – Она встала и взяла Хоуп за руку. – Поехали. Только быстро, пока…

– Пока – что, Фейт? – прервал ее мужской голос. – Пока об этом не узнал твой муж?