Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов Копсова Наталья

Глава 23

– Ты знаешь, Ника, мне иногда думается, что оттого, что современные женщины стали редко рожать, раз или, может быть, два в жизни вынашивают под сердцем ребенка, вся природа женская со временем очерствляется, засыхает и стервенеет.

Задумчивая, вновь погрустневшая Алена не спеша варила-помешивала порцию свежего кофе по какому-то особому способу, а я помогала ей, выкладывая в высокие колокольчикообразные вазочки ванильное с шоколадными крошками мороженое. Ох, любят русские пофилософствовать «за жизнь», прямо хлебом их не корми.

– Не помнят или вовсе не знают многие западные тетки, хотя и наши теперь двинулись туда же, услады прижимать к сердцу новорожденное дитя, чувствовать легкие подергивания сосков крохотным ротиком, нежнее нежнейшего лепестка розы; ощущать тепло пахнущего сладким молочком тельца, а разноцветные детские одежки и смешные пушистые зверюшки не умиляют их вовсе. Такое впечатление, что сухое, едко-ядовитое, холодное и беспощадное пламя дотла испепелило и души, и матки несчастных карьеристок.

– А мне, Ален, кажется – все дело в ритмах. Видимо, в каком-нибудь гипофизе или гипоталамусе мозга изначально заложена ритмическая разница работы мужских и женских организмов, а еще я думаю: рай – это когда живая энергетическая система существует в свойственных ей ритмах и подходящей среде, а ад – это если совсем наоборот. Но ты посмотри на современную жизнь: она же целиком и полностью невропатична! Хотя, наверное, не только современная, ведь Вильям Шекспир говаривал еще триста лет назад: «в смутные года слепец всегда спешит за сумасшедшим». Все отведенное жизненное время люди за чем-то гонятся – успеть, схватить, купить, проглотить, потребить и быстрей дальше бежать, им же никогда ни на что не хватает времени, и ведь так до конца земных дней. А ведь это же и есть Ад в самом чистом виде!

Однако если мужчины вынуждены убыстрять себя по сравнению с оптимумом примерно раза в три, то бедные современные красавицы, а в их числе и мы с тобой, – так раз в пять – шесть, а то и в семь. Просто сидим по самые ушки в потрясающей трясине опутавших все и вся ежедневных мелочей. А ведь по великому замыслу природы девушкам и женщинам принадлежат циклы рождения волн, расцвета цветов и трав, прихода теплых весенних дождей, смены лун на ночном небосводе и все такое прочее: самое изящное, красивое, требующее созерцательного спокойствия при глубокой внутренней гармонии. Потому-то равноправие полов, которое в общем-то вещь полезная, не может помочь женщинам чувствовать себя по-настоящему счастливее, чем были их закабаленные всякими мужскими заморочками и предрассудками бабушки и прабабушки. Я убеждена, что будущие поколения когда-нибудь будут жить в верных ритмах и оттого чувствовать себя отменно.

Вот как сейчас сравнивается по «Дискавери»-каналу массовый мор в средневековой Европе с жизнью современных людей в развитых странах, так же и современная суета сует и прочая суета станет оцениваться в будущем по сравнению с тем, какой на самом деле человеческая жизнь и судьбы должны бы быть. Сейчас, наверное, этап такой, что без нее, суеты, никак не просуществуешь – вот и обречены несчастные потребители, равно как и создатели массовой культуры, на эту нескончаемую гонку без конца и края. Эх, жаль, мы с тобой не доживем до тех светлых времен!

– Права, права… Ох, как ты прямо зришь в корень, Никочка! Да тут все исконно человеческие свойства, чувства и качества без излишней ностальгии подвергаются упрощению, сокращению, ускорению и оптимизации, то есть тотальной массовой адаптации под идеал душевно плоских, но теоретически подкованных обывателей. Просто жутко становится, до чего стремительно в нынешних общественных условиях человеческая суть сжимается, съеживается и далее ускоряется к абсолютному нулю, к жидко-кристаллическому роботу, к хорошо адаптированной к среднестатистической среде биологической особи без признаков пола, к зомби от бурлящих желтых потоков массовых литературы, музыки, рекламы. Где уж тут почувствовать себя просто женщиной: нежной, слабой, обожаемой и боготворимой!

– Уверена, Ален, ты согласишься со мной, что все-все оцениваемое лишь в сиюминутном денежном эквиваленте на текущий момент или скорейшей финансовой отдаче в эпоху повальной бескрылости и приземленности обречено на…

– Ладно, что-то мы с тобой зафилософствовали и слишком глубоко стали зарываться в теорию. Всем нам, бедным девушкам без денег, да которым еще по-хамелеонски приходится приспосабливаться в иммиграции ко всякой иноземной ахинее, живется сурово. Господи, ну почему так сложно найти самое обычное и примитивное женское счастье?! Почему это самое счастье надо прямо зубами выгрызать из железобетонной реальности? Ведь согласно высшему замыслу женщина должна быть существом нежным, хрупким и мягким.

Как странно резануло мой слух это взаимоисключающее сочетание слов: нежная женщина и вгрызаться. Наверное, и вправду что-то в мире сломалось. А и что оно в самом деле есть такое – женское счастье? Найти прекрасного, сильного, мудрого и нежного принца или самореализоваться как личность или то и другое вместе, а может, просто ребенка родить и правильно воспитать?

– Дьявольская эта современность без всякой жалости изжевывает в женщине все женское и прекрасное, а потом за ненадобностью выплевывает тебя на свалку, как отработанную жевательную резинку, и всем наплевать, что ты при этом чувствуешь.

Меж тем сама Алена не отказала себе в удовольствии продолжить глубоко философскую тему с болезненным надрывом в голосе и легким закатом глаз к небу, как делает это святая Мария-Магдалина на великих полотнах Рафаэлло Вечелли.

И вот тут-то вспомнилось-накатило совсем ни с того ни с сего. Хотя нет, все-таки причина имелась, ведь выпила ровно столько, сколько озябшая душа моя попросила.

Организм мой, несмотря на молодость и тренированность, в течение долгих шести лет напрочь отказывался выполнять главное природное предназначение для женщины: дать жизнь будущему наследнику или наследнице рода. По тогдашним российским понятиям я начинала считаться особой довольно-таки староватой для первой беременности, так что излишне любопытные старушки у подъезда стали все назойливее и назойливее задавать один из своих излюбленных вопросов: «Это когда же можно будет полюбоваться на младенчика в вашем-то семействе? Давно пора вам, молодым, подумать о прибавлении, чего тянете?» – «Сначала современному молодому человеку или девушке надо успешно закончить учебу, затем – найти хорошую работу, на ней себя проявить и утвердиться. Потом следует как следует обустроиться и обязательно найти время и возможность поездить-попутешествовать по всяческим интересным с познавательной точки зрения местам. А вот после всего того только и надо начинать думать дальше…»

Стандартно-уверенно-рубленно вылетал затвержденный наизусть текст в назидательном исполнении, а меж тем плотно стянутые, почти деревянные губы мои шевелились лишь с применением нечеловеческого усилия. Ведь на самом деле я каждый раз получала моментальный, но необычайно сильный удар в грудь и живот чем-то очень холодным.

Понятия я не имела, почему не беременею, вроде бы никогда не старались предохраняться… вроде бы совсем молодые… вроде бы сильные и здоровые…

Однажды, будучи уже работающим специалистом после окончания вуза, торопилась на важное совещание в соседний со своим офис, где к тому же должна была сделать доклад, для чего легкой быстрой походкой пересекала уютный крохотный садик в старомосковском Трехпрудном переулке. Какая-то совсем юная мать, сплошь усыпанная словно бы живыми играющими бликами позднемайских солнечных зайчиков, целовала-миловала свою примерно трехмесячную малышку в высоких кустах буйно цветущей персидской сирени. «Приди, котя, помогать, мою доченьку качать. Уж как я тебе, коту, за работу заплачу: дам кусочек пирога, дам кувшинчик молока», – вознося прямо к самому синему небу свою девочку, напевала слегка веснушчатая рыженькая молодушка в открытом светлом сарафане, одновременно звеня-заливаясь невероятно счастливым грудным полнозвучным смехом. Голубоглазенький ребеночек в розовеньких распашонке и ползунках смешно фыркал и светился ясной чудесной улыбкой в ответ матери.

У меня же мир померк в глазах, а грудь крест-накрест перепоясало ремнями жгучей боли. Папки с текстом выступления, протоколами и чертежами выпали из омертвелых рук, и важные бумаги веером разлетелись по земле, образуя вокруг меня, резко согнувшейся пополам, нечто похожее на заколдованное кольцо. Поскольку никогда раньше не испытывала я сердечных приступов, то потому подумала, что так внезапно заколоть сердце может лишь во время них. Какие-то милые прохожие довели меня до работы, добрые коллеги принялись отпаивать охлажденной минеральной водой и вознамерились вызвать «неотложку», но от последней я отказалась. Физическая боль ушла достаточно быстро, а интуиция прошептала истинную причину происшедшего. Спустя немного времени удалось собраться с духом и силами и довольно-таки прилично и уверенно выступить по теме проекта.

С того самого дня решила я больше дело на самотек не пускать, а твердо взять в свои руки и целенаправленно разработать, как и прочие свои рабочие чертежи, доклады и проект-задания. Сидящая во мне профессиональная отличница считала, что всего в жизни можно добиться настойчивым всесторонним анализом и тщательным планированием перелома ситуации в нужную, оно же правильную сторону. То решение на практике вылилось в многомесячное болтание по всяческим специализированным консультациям, осмотрам у разных звезд акушерства и гинекологии (мама со свекровью устроили по блату) и сдаче всевозможнейших анализов. Даже мужа своего убедила подвергнуться всем необходимым медицинским процедурам.

Каково же было услышать после года с хвостиком неимоверных усилий, невероятного количества посещений, бесед, мазков, кровопусканий и необъяснимых снимков, включая такие совсем странные, как фотокарта позвоночника, энцефалограмма головного мозга и объемная фотография седалища, единодушный вердикт врачей: «Оба совершенно здоровы».

Как быть дальше? Ничего больше не делать, и пусть оно будет как будет? Идти в церковь молиться? Надеяться на Божье провидение?

Ничего мне НЕ МОГЛИ ОТВЕТИТЬ специалисты-светила. Я насмотрелась вдосталь на несчастных, отчаявшихся, готовых на что угодно, молящих докторов о любых муках и испытаниях, не жалеющих отдать все на свете ради почти призрачной надежды прижать к груди тепленькое, маленькое, родное тельце женщин!

Я помню, как дни малейших задержек заставляли сжиматься в маленький молящий комочек мое собственное измученное сердечко. Вероника Малышева замирала в адском ужасе от вот-вот готовой опять сорваться в вольные небесные просторы птицы счастья в волшебном золотом оперении, а приходы банальных месячных воспринимались куда хуже диверсий пресловутых «врагов народа» сталинского периода истории – как ограниченные обыватели тех времен регулярно требовали немедленной расправы, так и у меня регулярно повторялась тяжелая депрессивная истерика. Не помогало ничего: ни специальная фруктово-овощная диета, ни мед вкупе с яблочным уксусом, ни ежегодные поездки на юга и к морю, ни походы к опытным психотерапевтам, ни веселые дискотеки в Парке Горького, ни до отчаяния страстные объятия с любимым мужем… Ничто на свете не было способно помочь сей беде!

Теплым позднеапрельским вечером, когда я всего лишь на десять минут выскочила в ближайшую булочную за хлебом, за руку меня остановила очень красивая, с крупными, словно выточенными из хорошего камня чертами лица, но немолодая цыганка.

– Я вижу и знаю, девочка, чего до слез желает твое упрямое сердечко. Не суши, не изводи себя больше попусту – то желание заветное вот-вот должно исполниться. Позолоти ручку, Зара тебе расскажет, что следует делать. Но если и мимо пройдешь, то все равно исполнится, хотя позже и по-другому.

После ее слов я обо всем другом сразу позабыла, сделала стойку хорошей гончей в предвкушении добычи: больше не хотелось страдать ни одного лишнего дня.

– Слишком сильно твое хотение, больно настойчиво. Быть бы ему чуть потише да помягче…

Меж тем плавным, но вместе с тем стремительным потоком текла завораживающая речь моей цыганки.

– У меня с собой лишь десять рублей. Я ведь только в булочную за хлебом выбежала…

Если бы она меня отправила домой за дополнительными деньгами, я бы принесла все, не рассуждая.

– Десять так десять. Послушай же, девочка, что скажет тебе старая Зара, и сделай все так, как она велит.

Цыганка заговорила быстро-быстро, щекотно водя по моей ладони кисточкой цветастой шали, накинутой поверх ее темно-красного платья. Мне почудилось, что я ее где-то встречала раньше… Нет, не только встречала, но даже немножечко знала очень, очень давно… Когда-то разговаривала: этот голос и эти такие знакомые глаза… Этот подвядший цветок розы в черных с проседью, гладко зачесанных волосах… В детстве! Мне она точно встречалась в детстве.

В указанный доброй цыганкой дарственный день, августовским светлым послеполуденным часом явилась я на православное кладбище-музей при Донском монастыре, то самое, на котором могли хоронить лишь с разрешения церковных властей и лишь безупречных с христианской точки зрения мучеников за веру или же справедливейших, благороднейших и честнейших представителей рода человеческого. Неторопливым прогулочным шагом пошла по залитым нежарким солнцем аллеям, по пути любуясь на изумительные по красоте мраморные памятники, посвященные великим русским художникам, писателям, ученым и философам прошлых и нынешнего веков. Народу встретилось совсем немного: один древний старичок и женщина с девочкой лет двенадцати – ведь Донской монастырь редко упоминается в туристических справочниках по Москве.

С интересом остановилась у скромного надгробного камня знаменитому Рудольфу Ивановичу Абелю, он же Вильям Фишер (1903–1971), про которого сам свирепый Даллес – шеф американского ЦРУ в годы «охоты на ведьм» говаривал: «Все, что в книге делает выдуманный агент 007 – Джеймс Бонд – просто детское баловство по сравнению с реальными делами русского разведчика Абеля. Вот если бы такого человека мне заиметь в Москве!» Правда, Абель – молодец: так элегантно уволок у американцев сверхсекретные разработки атомной бомбы и психотропных препаратов воздействия на психику прямо из-под самого их носа. Поделом им! Может быть, он-то как раз тот, кто мне нужен?

Благовещенский Георгий Алексеевич

1902–1919

Да благослови, Господь, почивать с миром потомственного защитника России. Да прими в святые объятия сию безгрешную душу.

Так было выгравировано на черном торжественном мраморе фамильной усыпальницы семьи Благовещенских, а рядом высилась чудесная фигура коленопреклоненного ангела, в правой руке держащего чашу. Под раскидистым, щедрым кустом ракиты, от которого странно веяло радостной и почти легкомысленной в месте вечного упокоения безмятежностью существования, стояла та сияюще светлая, слегка задумчивая, но абсолютно не грустная фигура. В мраморной ангельской чаше, верно, скопилась дождевая вода, и веселый озорной воробей на моих глазах подлетел к ней утолить жажду.

«Ведь, наверное, родился этот юноша для высокого жизненного предназначения и в душе своей чувствовал щедрые необъятные силы, а в сердце имел пыл благородных стремлений и твердо знал, чему посвятить жизнь, – сами по себе родились во мне какие-то извечно знакомые слова, рождая далее неизбывную жемчужную печаль. – Как жаль, что не состоялась, не сбылась та молодая жизнь. Погубили, подрубили под корень всю семью Благовещенских беспощадные пожары революции и безжалостный металл военного коммунизма. Так и оказался юный Георгий Алексеевич в холодном мраморном склепе древнего своего рода в самом цвету майских семнадцати лет. Вот и все, что было. Как грустно! Наверное, могло бы сложиться по-другому. Хотя нет, в те стальные времена по-другому сложиться никак не могло».

На том самом месте под светло-мраморным изваянием ангела посетило меня чудесное озарение: а ведь это как раз и есть то самое, что я ищу и для чего сюда, на кладбище при Донском монастыре, явилась. В абсолютной точности я постаралась выполнить наказанный мне совет мистической своей благодетельницы – цыганки Зары – Жасмин.

Оглянувшись по сторонам и следя, чтобы кто-нибудь из возможных прохожих ненароком не увидел мои странные действия, я подошла близко-близко к мраморному ангелу с чашей, крепко-крепко поцеловала его в каменные, но умелой рукой талантливого художника высеченные уста и с надеждой попросила благородную светлую душу отрока Георгия воплотиться на земле вновь в качестве моего любимого сына.

Тут охватило меня безмерное, до дрожи в коленках, счастье – вроде бы ни с того, ни с сего. Ведь ничего особенного еще не случилось, да и кладбище – место для внезапных радостей не самое подходящее, и к тому же такое странное мое поведение…

Наблюдал бы кто!

Но, Господи, какая-то таинственная, непостижимо светлая волна подхватила мое тело, сделав его по ощущениям много легче перышка, и словно бы умыла вешними росами окружающий мир для моих глаз. Внезапно меня безмерно остро потрясла его невероятно чистая, простая и свежая прелесть, и слезы умиления, восторга, нездешней радости сами собой полились из глаз.

Никогда до и никогда после я не переживала такого волшебного ощущения поистине золотого счастья. Звуки величественнейшей музыки: Первого концерта для фортепиано Петра Ильича Чайковского, дивно всколыхнули все пространство вокруг и, слышные лишь мне, показались настолько прекрасными, что даже совсем-совсем неземными…

В середине сентября медицинский тест подтвердил, что после многолетних надежд и разочарований я наконец-то ожидаю ребеночка.

Верно, на свете существует нечто, что запланировано Провидением много-много заранее. Наверное, оно иногда пишет пресловутые, в зубах навязшие у современного человечества «Инновационно-инвестиционные прожект-бизнес планы» по внедрению чего-нибудь куда-нибудь. Потом то, что именуется словом «интуиция», навевает всем нам разные отчетливые и неотчетливые образы и идеи, обычно неохотно поддающиеся аналитической расшифровке разума. Но что особенно интересно: в моем случае потом всегда стоило лишь прийти на два старомосковских кладбища – Пятницкое, что у Крестовского моста, где похоронены родные по крови люди, или же Донское при Донском монастыре, так будущее с каким-то непостижимо-неутомимым желанием своей наглядной демонстрации разворачивалось перед ошеломленным внутренним взором в отдельных, никак не связанных между собой ни временем, ни местом действия, ни логикой последовательности событий, но необычайно четких и красочных картинках. Как бы совсем наугад кем-то выхватывались кадры из моей будущей жизни, примерно минуту прокручивались и мирно пропадали в анналах каких-нибудь других измерений. Чаще всего я просто изумлялась увиденному, бывало – радовалась, иногда (по правде сказать, редко) обижалась или сердилась неизвестно на кого.

С ранних детских лет питаю я странную душевную склонность к прогулкам по старым кладбищам, где сквозь тихий шепот листвы, бережные воздушные дуновения, голубоватый, расстилающий вокруг себя медовый запах засыпающих цветов, туман, зыбь пугливой тени и убаюкивающе льющийся сквозь кроны могучих деревьев необъяснимо прохладный свет слышатся мне неисчислимые истории о главном от давно ушедших из этого мира людей.

Неописуемая в цельности своей и огромности радость овладевает душой, когда узнаешь, что, оказывается, все всегда и везде неумолимо направляется к совершенному прекрасному, веселому и чудесному.

«…И сама почти робот!» – сладко-сахарные, весьма приятные уху звуки вывели из задумчивости. Странно, что таким чудным голоском Белоснежки подружка, оказывается, продолжала критиковать организацию работ в своем и прочих офисах.

– Ален, по-моему, сейчас самое время вспомнить, что у тебя-то все стало потихонечку налаживаться: карьера идет в гору, зарабатываешь неплохие деньги, совершенно самостоятельно купила квартиру и мебель, можешь свободно…

– Ой ты, Боже мой! Да сколько тут ни зарабатывай, сыну в Петербург надо посылать на оплату учебы и поддержание приличного уровня жизни, ведь на его папочку, женолюбивого котяру Валентина Александровича у меня особой надежды нет. Он ведь не твой Вадим, когда хоть за обеспечение ребенка ты не беспокоишься! Хотя прости, не к ночи будь он помянут. У Валентина же то густо, то пусто, и не поймешь, чем человек занимается, а спрашивать – так он все равно приврет 99 %, а правду не скажет. Еще норвежский банк, как молох жертву, требует ежемесячно свою ренту и авдраг этот чертов – попробуй не заплати. Потом всякие счета обязательные каждый месяц сыпятся на голову: электричество, телефон, Интернет, кабельное телевидение; обнову женщине всегда охота прикупить и съездить куда-нибудь на недельку отдохнуть – вот сама и посчитай. Боже, до чего же надоела такая круговерть! Подлей мне еще вина.

Тогда мы с Аленкой действительно хорошо выпили и провели вместе необыкновенно душевный вечер. «Один из лучших и тихих вечеров в моей несладкой бурной жизни. Можешь себе представить? – сказала она мне со слезой в голосе. – А давай споем! Я в юности неплохо пела, во всяком случае получала многочисленные комплименты по этому поводу».

Алена выводила песню глубоким, сильным, чистым контральто, льющимся, казалось, прямо из самых сокровенных глубин ее по-прежнему гордого, но сильно израненного сердца. Я лишь тихонечко вторила подруге, отчаянно стараясь попасть в такт.

Я серьезно считаю, что «медведь наступил мне на ухо», и стесняюсь петь в присутствии истинных музыкальных талантов.

Блестя чуть увлажнившимися серо-зелеными глазами и грустя о хорошей и чистой любви, Аленка разлила по нашим рюмкам остатки водки. Я предложила тост за скорейшее решение всех девичьих проблем и восстановление нашего душевного покоя. Мы звонко-звонко чокнулись и неизвестно чему рассмеялись.

Подруга как бы расслабила что-то плотное и тяжелое внутри себя, как если бы закованный с головы до ног в броню средневековый рыцарь снял доспехи и отложил на время в сторону булаву, копье, латы и меч. Как неожиданно вольно и просторно зазвучал ее красивый, глубокий голос!

С цыганской легкостью, с безоглядной удалью, так любезными любому русскому сердцу, Аленка допевала без меня:

Я принялась со вкусом доуминать остатки полного витаминов салатика. Было такое ощущение, что после вчерашних событий во мне не осталось ни единого минерала, нуклеина или кровяных телец – произошло просто тотальное опустошение организма, сколько ни ешь – все мало. Подруга не заставила себя долго ждать, окончила пение и присоединилась ко мне – салатик быстро умялся.

Глава 24

Так и сидели мы с подругой вдвоем до глубокой ноченьки: грустя-печалясь о жизни, когда действие алкогольных паров ослабевало, но все больше и больше радуясь тихой, девичьей нашей компании после каждого бокала.

Взяв меня за руку, Алена проникновенно призналась, что, оказывается, в самую беспросветную в жизни эпоху – время разборок с Акселем и департаментом иммиграции, она начала писать стихи. Поначалу подружка застеснялась и стала отнекиваться, ссылаясь на непрофессионализм и графоманство, все же мне удалось уговорить ее почитать что-нибудь из, как она сама выразилась, сокровенного.

– Ой, Ник, нам давно пора спать. Мне завтра на работу ни свет ни заря, – внезапно спохватилась Аленка прямо посередине чтения своей литературной лирики. – Сегодня будем вместе спать в моей широкой двухспальной кровати. Не возражаешь? Вот и хорошо. Пойду выберу для тебя ночную сорочку и полотенце, а стихи дочитаю как-нибудь потом. Я рада, что тебе понравилось. Завтра я научу тебя, как правильно разглаживать кожу лица и шеи, чтобы не образовывались морщины. Это целая наука, но процедуру можно проводить в любой обстановке в любой момент времени, и никто не догадается. Ты только мне про это напомни! И не грусти, киска, – все как-нибудь, да наладится, а пока поживешь у меня. За твоей одеждой как-нибудь заедем во время моих дежурств со старичками, ведь тогда у меня будет машина. Ты, при случае, узнай у сына, когда его папы вечером или в выходные точно не будет дома. Так что и эта проблема решаема. Не переживай!

Как-то по-особому приятен теплый душ после бесконечно долгой ночи, проведенной в полном одиночестве на заиндевевшем морском берегу под прозрачной до льдистости зимней луной…

В типично женской ванной комнате, уставленной просто невероятным количеством кремов, эмульсий, лаков, бальзамов, мазей, шампуней я тщательно вытерлась и облачилась в приятную на ощупь розовую фланелевую майку чуть выше колен. Естественно, тут же посмотрелась в зеркало. Мне показалось, что за прошедшие два дня я здорово похудела: сбросила несколько лишних жиров и килограммов с бедер и талии, а лицевой угол вроде бы выявился четче, резче и жестче, чем раньше, что придало лицу известную пикантность лиц роковых дам. Худа без добра не бывает на самом деле. Окончательно взбодрившись, я полюбопытствовала-повертела в руках наиболее, на мой взгляд, очаровательные из коллекции тюбиков и флакончиков и с интересом прочла об их предназначении: освежающая эмульсия для контуров глаз и губ, увлажняющие и подтягивающие бальзамы для лица, средство от целлюлита пяти степеней, банное молочко с ламинариями защитного действия, спрей-тоник для питания кожи шеи, и, странное дело, сильно воспрянув духом после всего пережитого от этого простого разглядывания (вот где сказывается женская натура!), отправилась на новое, ничуть не менее романтичное, чем зимний пляж, спальное место.

Подружка моя глубоко зарылась в полосатых постельных принадлежностях, пахнущих лилиями и, видимо, сильно накрахмаленных. Уверенными круговыми движениями она массировала свои, совсем не видимые в нашем трехмерном мире, морщины на лице и шее – особая мудрость, которую мне только предстояло постичь в гостеприимном Аленином доме. На предназначавшейся мне половине в полосато-голубой пижаме под тон наволочек лежал огромный игрушечный медведь.

– Это мой любимчик Томик, познакомься. Обычно мы спим с ним вместе чуть ли не в обнимку, но сегодня он согласился уступить свое место тебе. Спать с Томиком или друг с другом, вот теперь наш с тобой удел. Спокойной ночи, кисочка, и счастливых тебе снов на новом месте!

Последовав примеру Аленки, я погасила пузатую лампу под кружевным абажуром на ночном столике со своей стороны и сразу провалилась в глухой вязкий сон. Мощным рывком проснулась посередине ночи вся в переживаниях по поводу испорченного белого платья. Привиделось, что залила себе красным, похожим по чуть солоноватому вкусу на свежую кровь, вином свое девственно белое, из тончайшей струящейся ткани свадебное платье. В голове гулко пульсировала горькая мысль, что мое легкое, как поцелуй ребенка, платье никогда не отстирается и безобразным пауком расплывшееся пятно так на нем и останется навсегда. Мне казалось предельно важным иметь абсолютно белоснежное платье – даже плакать начала. А после я лежала и долго грезила наяву, хотя, может, просто опять заснула по новой. И снова увидела это неотвязное белое платье…

Большинство из нас, людей, умеет смотреть, однако мало кто умеет видеть и лишь совсем-совсем немногие умеют предчувствовать свое предназначение. Ведь глядя, например, на камни, можно видеть только серые, скучные, безликие валуны, а можно в них различить, именно так, как это умеют дети, замеревших в беге скакунов, притаившихся драконов или заколдованных гномов. Созерцая вывороченные корни деревьев, возможно углядеть нежных русалок, прячущихся в жадном сплетении щупалец чудовищ, а можно вообще ничего не видеть, даже самих корней. Просто иди и иди по своим всегда спешным и неотложным делам, до корней ли нам… Пока не споткнешься и нос не разобьешь.

Глядя на людей, можно восхищаться глазами любящих и любимых, а по ним угадывать пылко влюбленных или глубоко друг другу благодарных, но чаще видишь лишь небрежно-безвкусно или, наоборот, до дурноты вычурно одетых, скучных до банальной оскомины, полуспящих индивидуумов – почти биологическую массу, скачущих лишь по самой поверхности жизни. Все на этом свете зависит лишь от взгляда.

Всевышнему, например, конечно же, должен очень нравиться сотворенный им мир, да и не мудрено: у него просто другой на все взгляд. Ведь и сатана, согласно наидревнейшим преданиям, предлагает умным людям вовсе не власть и не деньги, нет. Чаще всего он дает им на три дня то самое правильное, по сути своей простое и волшебное видение всего и вся. Тогда душа человеческая настолько изумляется и нечаянно настолько сильно начинает всему радоваться, ибо окружающее действительно именно так прекрасно и удивительно, что когда приходит время отдавать обратно, люди соглашаются на любую цену. Еще бы: если слепоглухонемому подарить зрение, слух и речь одновременно, а значит, весь мир для него одномоментно взорвется красками, звуками, цветами, радугой и переливами мыльных пузырей, эхом журчащих весенних вод и соловьиной трелью, то, конечно, бедняга скорее всего продал бы бессмертную свою душу, если бы все те дары пришлось бы отдавать обратно. Да и странно было бы не согласиться продать душу за истинное видение всего-всего, как сделал Фауст в поэме Гете. Кому охота иметь слепую душу?

Мне не понятно, какой же грех может быть в такой сделке? Человек слишком часто воображает самого себя вовсе не таким, каков он на самом деле. Не в смысле лучше или хуже, а просто неправильно. Что тут рассуждать о понимании других! Мы все так сильно себя не знаем! Не знаем, на что способны, не знаем, что в действительности любим; не в курсе того, чего на самом деле хотим… Иллюзии, миражи – мы все в их полной власти и никогда не видим по-настоящему упоительной, полнокровной жизни, никогда ею не живем…

Вот такие странные мысли неотступно нахлынули на меня то ли темным зимним холодным утром, то ли глубокой неспокойной ночью.

Неужели так подействовали Аленины душевные откровения? Да, подругина натура раскрылась для меня с совершенно неожиданной стороны. К тому же сон приснился малопонятный своей тревожностью, но так трудно отделаться от ощущения, что это явь.

Как бы со стороны и немножко сверху видела я залитую ранним солнцем поляну в сосновом, ласковом, слегка голубоватом бору, подернутом влажной сизой дымкой на глазах растворяющейся ночи. За крепкими стволами-колоннами блескуче мелькает жемчужно-серебристая лента неторопливой среднерусской реки.

Действительно невероятно красивая, с лазоревыми, светящимися, как огоньки в глубокой тени стрельчатых ресниц, глазами и волнообразно струящимися от полусонного ветра волосами девочка лет пятнадцати в чудесном платье-хитоне из тончайшей полупрозрачной материи (надо же – оказывается, я бывала и такой), так удивительно похожая на фею из старого диснеевского мультфильма «Пиноккио», сидит на воскресном пикнике в тесном кругу сослуживцев своей мамы.

– Вероника, не сутулься!.. Вероника, держи спину прямо! Знаешь, как сидят балерины?.. Нет, ты опять гнешься, как старая-престарая бабушка! Прямо беда с дочерью!

Говорит мама удивительно торжественным; таким, каким застольные тосты произносят голосом. Она обращается сразу ко всем и ни к кому конкретно.

– Да все в конце концов будет хорошо! Не одергивай своего ребенка каждую секунду, Лидочка, дай ей отдохнуть, – от лица всех отзывается одна сердобольная коллега.

– Этот ребенок что-то и в школе в последнее время стал хуже учиться!

Мама продолжает вслух сетовать, но в ее речи слышится какая-то странная и совсем не к месту гордость.

– Приобрела дурную привычку давить на лице прыщи. Не понимает девочка, как ей ни объясняй, что на коже появляются некрасивые ямки, которые останутся с ней до самой смерти. Не знаете ли хорошего средства от юношеских угрей? Что вы говорите, Машенька, чистотел помогает?

Тут я тихонечко встаю и как можно незаметней удаляюсь от честной взрослой компании по тропинке меж молоденьких пушистых сосенок, уводящей меня куда-то вправо.

Разноголосый диспут слышится все менее и менее… Наконец человеческие речи в моих ушах смолкают окончательно. Опять тот же самый, гигантских размеров деревянный стол на пленэре, уставленный всевозможными винами в бутылках всевозможнейших форм, привиделся мне в новом сне. Вновь я прямо-таки упивалась всеми этими разноцветными ликерами, коньяками, настойками и шампанским. Я была объята жадным и жгучим желанием выпить как можно больше, пока мама не видит, и наполняла бокал за бокалом. Случайно залила свое нарядное пенно-белое платье красным сладким вином, как и в прежнем сне, залила сильно, расстроилась, застыдилась и оттого-то проснулась.

Вот теперь в такую рань или, наоборот, в такую поздноту лежу с открытыми глазами, вглядываясь в едва-едва белеющий во мраке потолок чужой квартиры, и думать обо всем том, что со мной случилось, зачем оно так и почему, что теперь делать и как же жить дальше, мне впервые не хочется.

Однако какое странное чувство, что мое собственное существование мне больше не интересно и нисколько не занимает, хотя обычно и люди, и я любим думать о себе в будущем, о своих планах, мечтах и свершениях где-то там за горизонтом… Что мы знаем в действительности о тех горизонтах, к которым стремимся? Перед моими впяленными в потолок глазами начали вперемежку вставать картинки детства, юности и совсем недавних событий. Встают как бы в отдалении, и их детали высвечиваются под странными углами, вырисовываются совсем не те и не так.

Те, что такими важными казались прежде, уже не играют никакой роли, зато другие, мелкие и неприметные дотоле, предстают определяющими судьбу. Может быть, я не просто заболеваю, а готовлюсь умереть? Говорят, что именно на смертном ложе перед человеком как бы прокручивается вся его жизнь и он якобы успевает охватить ее цельность внутренним взором и дать всему оценку. Умирает как раз от шока «спадания пелены с глаз», когда вместо цельности видит одну сплошную бесцельность с суетой и отчетливо понимает, что не туда ходил, не то говорил и делал, не то ценил и не с теми, а все было так элементарно, так предельно просто.

И вновь отчаянно силюсь я понять душой или разумом охватить нечто невероятно важное, без чего никак нельзя мне, человеку, дальше жить как человеку. Кажется – еще чуть-чуть, вот оно – вот же… Ан нет – опять ускользнуло, а я, оказывается, беззвучно плачу, и тихие холодные слезы струятся по жарким щекам.

Когда тоненьким голоском заверещал будильник, Аленка раскрыла томные глазки и сладко-сладко потянулась у меня под бочком, потом прыжком вскочила с кровати и понеслась душ принимать и лосьоны свои втирать. Я приняла решение сегодня на курсы свои не идти, а заняться срочным восстановлением распадающейся на части нервной системы. Я намеревалась просто понежиться в свежей душистой постели и приятно побездельничать, но вместо расслабленного ничегонеделания неприятные темные мысли, как демоны, принялись толкаться в голове и грызть мозг и сердце. Да, вот и мне в удел выпала эта пресловутая русская бабья доля. А по мне куда лучше иметь драматичную судьбу артиста или пожизненную творческую муку художника. Мне не понятен трагический этот жребий. Мне непонятно, как смогла я оказаться в самом эпицентре знаменитых цветаевских строчек: «И стон стоит по всей Руси Великой: «Мой милый, что тебе я сделала?», а еще хуже – в не менее известном высказывании великой императрицы Екатерины II: «Дешева баба на Руси». Но ведь я-то никогда не считала себя дешевой и ни перед кем не пресмыкалась, не заискивала, не раболепствовала… Или все же раболепствовала, и тогда поделом мне такая кара? Где я допустила свою первую ошибку? Когда в первый раз позволила Вадиму так с собой обращаться? Когда сотворила себе идола-кумира? Теперь и не вспомнить. А ведь в незапамятные времена было сказано: не сотвори себе кумира! Эх, да что теперь!

Разъедающие даже плоть изнутри, как металлокоррозия, ноющие надсадно, как кровоточащие раны, противные мыслишки о моей несчастной женской участи приступами, подобными приступам зубной боли, возвращались в голову снова и снова. В такие моменты весь белый свет словно погружался в склизкую, туманную, болезненно тоскливую пучину. Становилось себя жалко. Не думать! Не думать! Не думать ни о чем! Все забыть! Забыть! Забыть!

Чтобы разогнать предутренний мрак, я зажгла пузатую лампу, сразу разбросавшую по спальне затейливые голубые тени, и взяла с Алениного ночного столика строгий зеленый альбом с ее стихами.

Таковы были первые строчки, на которые упал взгляд. О, Господи, когда теперь это кончится!

Алена вернулась из ванной в неизменной зеленой маске и в тюрбане из полотенца на голове, расстелила на полу спортивный матрасик и включила мелодию, напоминающую индонезийскую.

– Постарайся, Ник, не слишком брать все в голову. Ты все правильно делаешь, у меня ситуация была еще хуже. Ведь вначале женщине настойчиво втолковывается, что она глупая, во всем бестолковая курица и должна быть безумно счастлива от того только, что с ней рядом такой необыкновенный мужчина. Потом внушается, что все ее подруги полные дуры и только муженек желает ей счастья. Чуть позже начнутся и телесные истязания. Это типичное манипулятивное промывание мозгов. О, я хорошо знаю мужчин! Тебе надо срочно поднять самооценку. Ты должна дать понять, что унижать себя больше не позволишь и что ты не та замученная и покорная жена, к которой он привык.

Заживляя мои душевные раны, Алена вытянула одну ногу вверх к потолку, другую же согнула в колене и плотно прижала к животу, а позвоночник изогнула как-то немыслимо по-змеиному; но через секунду быстро вывернулась, при этом акробатически прижав ступни к затылку. Я диву далась, как она умудряется рассуждать, находясь в таких экстремальных позах.

Вместе с подругой мы опять позавтракали тостами с джемом и выпили кофе, а, уходя на работу, Аленка чмокнула меня в погрустневшую щечку с напутствием:

– А ты постарайся себя чем-нибудь отвлечь от печальных дум, хотя по себе знаю, как это тяжело. Прими ванну с эфирными маслами, выполни укрепляющие мышцы упражнения, книжку почитай, видео посмотри, а вечером я вернусь и опять сделаю тебе гель-масочку и легкий массажик. Ничего, ничего, кисуля, как-нибудь выпутаешься, уж я-то приведу тебя в чувство!

За моей утешительницей захлопнулась дверь, и быстро замолк на лестнице проворный перестук ее остроносых сапожек. Из большого окна в гостиной я задумчиво понаблюдала высокую стройную фигуру в кожаном, немного в стиле а-ля нацистский офицер, пальто, которая стремительным шагом пересекла заснеженный пустырь по направлению к станции метро (абсолютно черное на абсолютно белом – как единственный иероглиф на шелковом шарфе; вроде бы в древнем искусстве японской каллиграфии это значило что-то важное, но что именно, не могу вспомнить), пока та совсем не скрылась из виду. Тогда я глубоко вздохнула и решила оглядеть свой новый приют. Интерьер и обстановка в доме Алены казались куда скромнее моих, и я, поддавшись печальному чувству ностальгии, вздохнула еще раз: не было тут ни моего мраморно-белого, сверкающего полировкой итальянского гарнитура; ни мягких и нежных, как щечки младенчика, сливочно-кремовых кресел из велюра; ни моих королевских, изумрудных и коралловых полупрозрачных гардин до полу; ни хорошей масляной живописи; ни зеркал в тяжелых золоченых рамах, которыми я искренне гордилась; ни переливчатых хрустальных светильников модной пирамидальной формы; все вокруг было чужим, более норвежским, демократичным и основательным. Самая распространенная в Норвегии мебель – обычная некрашеная сосна – однако довольно хорошо сочеталась в доме Алены с песочно-персиковым цветом стен и с простенькими, но приятными сатиновыми занавесочками: в гостиной – в крупных маках, а в спальне – в голубую полосочку. В самом углу, рядом с приземистым черным диваном и двумя кожаными креслами во вкусе незабвенного Иосифа Виссарионовича Сталина, стоял патированный под сталь пятиламповый торшер «Салют», на сегодняшний день, как мне кажется, самый популярный в норвежских семьях. Лично мне весь уголок показался несколько чопорным для женщины и слегка давящим на психику, зато великий диктатор точно бы его одобрил. На Алениных полках стояло полным-полно книг (когда только она успела их приобрести в таком количестве), и среди них находились совершенно замечательные, например, всеохватывающая монография о собрании Эрмитажа и Русского музея или десятитомник по архитектуре Санкт-Петербурга. Однако изюминку и прелесть подругиному жилищу придавали развешенные по стенам дивно-прозрачные акварели с видами ее родного и горячо обожаемого города: Летний сад и домик Петра, Смольный и Адмиралтейство, Зимний дворец и Медный всадник, крейсер «Аврора» и зимняя голубовато-хрустальная Нева, разведенные мосты, бунтующие кони, сфинксы вдоль гранитных берегов. Да, Аленка моя была, есть и будет истинной фанаткой столь полупризрачной и вьюжно-миражной в лиловатые зимние дни и столь туманно-мечтательной, будто бы лишь спящей в белые летние ночи русской «Северной Венеции».

Я заметила на одной из полок целую серию книг о тайнах сразу всех древних цивилизаций: Майя, Атлантиды, Месопотамии, Тибета, Египта и Крита и решила что-нибудь взять почитать. Рядом стоял милый томик с моими любимыми «Письмами к незнакомке», который я сама подарила Алене чуть больше года назад на ее день рождения, соседней с ним книжкой оказался нечитанный мною ранее аленький томик «Превратностей любви» того же автора. Чистого любопытства ради я решила взять полистать лишь увесистый фолиант «Великие любовницы». Мне действительно кажется, что маленькая красненькая книжица с «Превратностями» сама собой, по своей собственной воле и инициативе, сунулась мне в руки. И труден к воображению тот испытанный мною, почти инфернальный ужас, когда совершенно случайно и наугад открытая страничка мистически гласила:

«Есть женщины, по природе своей необычайно прелестные и живые, которые за несколько лет замужества совершенно тускнеют и гаснут. Их мысли и взгляды муж так высокомерно третирует, что они теряют всякую уверенность в себе, превращаются в существа пугливые, унылые и начинают держаться с видом побитых собак. Муж поступает так в силу бессознательного упоения своей властной, ревнивой и завистливой придирчивости, и их первому любовнику понадобится много чуткости и нежности, чтобы вернуть им доверие к жизни».

О нет, о нет – неужели и вправду провидение всегда старается наступить несчастному человеку на его «любимую» больную мозоль? И такие горькие, а вовсе не соленые слезы мгновенно вскипели на моих глазах. Тогда, чтобы удержаться на плаву, чтобы не поддаться обвальному стерегуще-голодному отчаянию, чтобы как можно скорее выкарабкаться из трясины скользких, холодных, затягивающих в липкую воронку утрат, черных печалей, как утопающий за соломинку, схватилась я за «Великих любовниц». Начала с Марии-Антуанетты и действительно постаралась как можно комфортнее угнездиться с книжкой на Аленином «сталинском» диване, чтобы ничто «другое» не отвлекало. Дойдя до описаний гильотинирования французской королевы, я вдруг осознала, что строчки из Моруа моментальной вспышкой высветили и сразу же на корню пресекли практически неосознаваемое, но все это время копошившееся где-то в глубоких лабиринтах мозга желание поскорее очутиться в тепле и уюте собственного дома, а нахальный побег выветрить из памяти, как плохой сон. Буду стараться и дальше выдавливать из себя собственного раба по капле, и пусть меня будет корежить столь же сильно, как наркомана при ломке!

На середине трагического развития судьбы несчастной шотландской королевы Марии Стюарт (Бывает у других еще хуже, чем у меня. Слава Богу, что я не королева!) зазвонил телефон. Я быстренько подбежала и подхватила трубку, совершенно уверенная в том, что заботливая подруга звонит меня проведать.

– Хелена?! Хелена, выслушай меня наконец, не вешай трубку… Хелена, это Ханс говорит… – с трагическими интонациями античных героев произнес по-норвежски концентрированный до густоты дегтя мужской баритон. Голос был как деготь темен и с таким глубоким придыханием, как если бы человек задыхался после долгого бега. Мне стало слегка не по себе от даже на расстоянии хорошо ощущаемой мрачности невидимого собеседника: – Ты не можешь… Ты не должна так поступать с людьми, Хелена. В конце концов это нечестно, я ведь всегда старался для тебя, выполнял все пожелания и капризы. Но не подумай, что звоню с упреками. Нет, вовсе нет! Просто объясни мне, что же все-таки произошло? Почему ты порвала со мной так резко и так неожиданно, не хочешь разговаривать, избегаешь встреч? Что случилось? Я ничего не могу понять! Мне кажется, я заслуживаю хотя бы ответа. Если ты на что-то обижена, так скажи, а не мучай. Ты слушаешь меня, Хелена?

Я аккуратненько положила трубку на рычаг. Нехорошо читать или подслушивать чужие сердечные признания и личные тайны, так меня мама учила, а Алена ничего никогда не рассказывала мне о Хансе. Бог его знает, чем он там ей насолил, и не мое это дело. Вновь вернувшись на диван к книгам, я внезапно почувствовала какое-то острое, волнующее и светлое желание. Прислушавшись к себе получше, я удивилась: то было огромное желание рисовать. Прошло несколько лет с тех пор, как я забросила в письменный стол свои краски, кисти и карандаши; просто совершенно ни на что не стало хватать времени. Тут среди многочисленных подругиных фолиантов блеснули новенькие учебники по рисованию с вклеенными в них набором пастелей, туши, кисточек, фломастеров и листами специальной ворсистой бумаги.

Давным-давно, теперь кажется, в прошлой жизни, я неплохо рисовала и училась в «Доме с Волшебными Окнами» – так я любовно величала свою художественную школу. Наши «Волшебные Окна» были лишь витражами из цветных стекол, сделанными руками совсем юных учеников, но любой готический собор мог бы им позавидовать.

Я взяла в пальцы красноватую сангину (о, какое забытое и приятное ощущение!), вытянула лист бумаги и быстро-быстро принялась набрасывать чей-то портрет. Трудилась усердно, забыв о времени, часа два. Рука, вспоминая былой навык, сама решала, что рисовать, и выводила черты, какие только хотела. Растерев указательным пальцем последние тени по надбровным дугам и за ушной раковиной, я обнаружила, что получила довольно похожий портрет сына в три четверти оборота, и только во всей полноте осознала, ради чего собственно не пошла сегодня на курсы. Мне надо поговорить с Игорьком до прихода отца и, может быть, с ним встретиться. Сын обычно приходил из школы где-то после двух, и, чтобы разобраться, как жить дальше и что следует делать, мне просто необходимо знать, как воспринял, как отреагировал Вадим на мой уход.

Мигающие зелеными цифрами электронные часы на телевизоре показывали без пяти три. Сыночек не отозвался, наверное, забежал к каким-нибудь друзьям-приятелям, напрочь забыв про уроки. Ах, как страшно он сегодня разочаровал свою мамочку, слушающую сейчас бесконечно протяжные, тоскливо безответные позывные, разносящиеся по углам большой просторной квартиры. Как же нужно мне было бы с ним поговорить!

Тяжко вздохнув, я отправилась на кухню, чтобы к Алениному приходу учинить какие-нибудь разносолы нам на обед. Вроде бы хозяйка обещала утку оставить размораживать… Так началась моя новая, странная, бессемейная жизнь.

Глава 25

После окончания лекции по Юниксу я с час поредактировала на компьютере свое англо-норвежское CV и, более-менее удовлетворенная содержанием и формой, распечатала его на принтере в пяти экземплярах, а затем скачала сразу на три диска. Аленка твердо уверила меня, что ее добрые коллеги проверят, исправят и, если понадобится, сами подредактируют текст в течение ближайших трех дней. Сегодня я была собой удовлетворена и казалась двигающейся в правильном направлении поиска подходящей работы. С сознанием добросовестно выполненного дела (хотя ошибки всенепременно отыщутся в неродных языках, но, как говорится, все, что могу!) накинула я на плечи пушистую белую шубку, лихо натянула на одно ухо берет и собралась ехать домой. Ах, нет – не домой. Теперь у меня как бы нет дома – я живу почти нигде на птичьих правах и являюсь бездомной по определению. Но я дала себе твердое слово, что как только найдется хоть какая долговременная работа, так сразу сниму себе посильное жилье и перестану напрягать пожалевшего меня человека.

Сейчас я должна встретиться с Аленой в кафе неподалеку от ее работы – ведь у меня нет ключей от ее квартиры; два раза я пробовала весьма прозрачно намекать о второй связке ключей, и оба раза подруга обещала… Ладно, сегодня вечером спрошу честно и прямо в третий раз – не могу я, как псина беспородная, каждый раз под дверью дожидаться возвращения хозяйки. Алена хотела пойти со мной в кино на фильм со сложным и несколько бессмысленным названием; сразу не вспомнишь – а вспомнишь, не выговоришь, но номинированном в прошлом году сразу на пять Оскаров. Мне не больно-то хотелось увидеть этот фильм, но отказать Алене не могла.

Погода снова испортилась, зачем-то вернулась в позднеосеннюю: шел мокрый, мелкий, колкий снег в обнимку с нудно моросящим дождем; пепельно-серые, грязноватые остатки былой белой снежной роскоши плавали в противных и многочисленных лужах; вокруг все беспросветно, заунывно, слякотно, оголенно и мутно. Мой бедный полярный волк – шуба в стиле Джека Лондона – сразу поджал подмокшие ворсинки и с тем утерял всю былую пушистость – даже сам великий писатель выглядел бы жалко в подобном прикиде, а уж я-то… Надо срочно вытащить себе из дома одежду. Алена обещала с этим помочь. Главное при этом – не нарваться на Вадима, а то вдруг сделается лют. Ключ от квартиры пока при мне, Алена вечерами по вторникам и четвергам подрабатывает со старичками и как раз на это время получает от службы социальной защиты автомобиль, а отец именно в четверг возит Игорька на тренировки по хоккею. Значит, моя задача – все хорошо организовать. Можно в четверг поехать с Аленой помочь ей с престарелыми инвалидами и между визитами, в перерыве с шести до восьми, уломать ее заскочить ко мне. Тогда удастся увезти хоть самую необходимую часть барахла.

Понуро бредя к автобусной остановке, я напряженно обдумывала как свои дальнейшие жизненные перспективы, так и самые неотложные практические мероприятия. Мои аналитические способности еще не окончательно увяли за долгие годы супружеской жизни и ее бесславного конца. Мне удалось выведать у сына, как отреагировал муж на мой уход:

– Папа совсем ничего не сказал, приготовил обед, потом долго смотрел телевизор. В общем, все было как всегда, но тебе, мамочка, лучше пока не попадаться ему на глаза! – твердо-убежденно напутствовал меня мой любимец. – Ты только не плачь, пожалуйста. У папы со временем все наладится, только дай ему срок.

На самом подходе к остановке кто-то мягко и осторожно, но с одновременной смелой уверенностью взял мою озябшую руку в свою, и ладонь почти моментально согрелась. Так бережно, так благоговейно-нежно много лет тому назад касался моей руки лишь один человек – Вадим! «Свершилось!» – молнией сверкнула великая догадка. Ну, наконец-то! Сильная, высокая фигура темнела за моим правым плечом, но я вовсе не спешила повернуть голову, наоборот, я наклонила ее еще ниже – пусть муж знает, что я не кидаюсь на шею по первому же зову. Господи, неужели случилось то самое, на что я уповала в самой глубокой глубинушке своей души все это темное время?! Вадим соскучился и в конце концов понял. Понял, что хорошая, веселая, дружная семья – самое большое на свете сокровище и самая главная награда в земной жизни. Я выпрямилась, заулыбалась и решительно повернулась всем телом к нему навстречу – передо мной стоял совсем другой человек. То был лишь платинововолосый норвежец Руне, улыбающийся мне ослепительнее всех вместе взятых звезд Голливуда как прошлых, так и будущих.

– Как ты, Руне, нашел меня здесь? Надо же, как неожиданно. Ты ведь не знал, где я учусь? – опешила я от действительно большого сюрприза видеть его сейчас и здесь. В замешательстве трудно было оценить с ходу, приятный то был сюрприз, так себе или не очень…

«Нет, все-таки приятно, когда с тобой ищут встречи», – на этой мысли я и расслабилась.

– Обижаешь, Вероника. Я все-таки профессиональный контрразведчик и должен уметь выяснять местонахождение людей при любых обстоятельствах. Этому учат в спецшколах, – весело отвечал Руне и отточенно-элегантным, немножко женственным движением руки стряхнул с отлично уложенных, но слегка намокших волос снег с дождем. Я завистливо вздохнула: волосы у него действительно были от природы красивые и невероятно густые.

До чего легко удается норвежцам произношение русских шипящих и мягких звуков! Остальные народы вкупе с прибалтами, грузинами и прочими лицами трудно определяемых национальностей могут биться над этими звуками хоть всю жизнь, а так и остаются при своем косноязычии. Если бы я когда-нибудь научилась бы так же чисто говорить по-норвежски, как Руне по-русски, – загордилась бы небось до небес, но увы, увы… Остается лишь завидовать. Не каждому, видно, дано. Нет, он интересный человек, в нем определенно что-то есть…

– Я заехал за тобой, решил спросить: не желает ли красавица-раскрасавица (так правильно по-русски?) куда-нибудь сходить? В ресторанчике, например, посидеть чуть-чуть? Я несколько недель тебя не видел и начал скучать.

– Да нет, Руне, большое спасибо, но сегодня никак. Я договорилась с подружкой пойти в кино, она, наверное, меня ждет в кафе неподалеку.

– В кафе так в кафе; в кино так в кино. Я тебя туда подвезу, надеюсь, твоя подружка не станет возражать против моей компании?

Когда мы вошли в зал, причем Руне опять держал меня за руку, как в младшей группе детского сада, всегда неисправимо праздничная, спортивно-подтянутая и нарядная Аленка ждала меня в самом уютном из зальчиков кафе-бара, свеже-блестящими даже на расстоянии губами потягивая из соломинки золотистый коктейль. То и дело снующие и фланирующие мимо ее столика мужчины зовущими взглядами призывали подружкину одинокую фигурку и, как робкие грузины, томно вздыхали.

Руне, как галантный кавалер, остановился у стойки, чтобы заказать мне и подруге коктейли, а себе минеральной воды и явиться к нашему столу не с пустыми руками. Я быстро подошла к Алене и кротко объяснила, что по дороге сюда встретила знакомого.

– Еще один знакомый молодой человек? Бедный Вадим! С его интуицией и прозорливостью он, наверное, каждый раз переворачивается в кресле перед телевизором, когда любимой женщине случайно встречаются на дороге разные молодые люди. Зато ты, как в ванной запрешься, так оттуда сразу же слышится жалобное такое:

Наипечальнейшая из всех старорусских песен! Каждый раз своим пением просто слезу вышибаешь из моих глаз. От бесплатных коктейлей твоего очередного обожателя я не откажусь. Пусть он будет!

Слегка надо мной потешившись, Алена задорно рассмеялась и кокетливо встряхнула шапкой короткостриженых каштановых волос.

– Прости, Ален. Я совершенно не в курсе, что вою так громко.

Не успела я до конца извиниться за качество своего вокала, как Руне подошел с большим подносом, полным разнообразнейших напитков. Сам он был при машине и поэтому пить не мог, зато нас решил угостить так, чтобы точно выведать важную государственную тайну. Только вот одна беда – мы с Аленой не знали ни одной тайны. Во-первых, не интересовались предметом, а, во-вторых, то давно бы была вовсе не тайна. Бедный наивный норвежский офицер!

Сразу вспомнился смешной рассказ самого Руне о русских шпионах-дипломатах в Норвегии, которых за плохую работу их непосредственное начальство наказало переводом в Копенгаген, где беднягам пришлось переучиваться на совершенно мучительное для славян датское произношение.

«Русский за границей если не шпион, то дурак», – хохоча, процитировала я знаменитую фразу Антона Павловича Чехова. Наверное, красавец попытается за сегодняшний вечер окончательно прояснить для себя, шпионки мы или обычные дурешки-матрешки. Что же, пусть земля ему покажется пухом!

Алена моя была сегодня вечером в большом ударе, впрочем в компании она всегда такая.

Игриво освещенная розоватым светом настольной лампы, а еще несколько раз отраженная зеркалами на стенах зала, подружка выглядела дамой загадочной, интеллектуально глубокой и значительной. Узнав, что новый знакомый интересуется русской архитектурой, Аленка с великим пылом принялась рассказывать интереснейшие вещи о любимом Санкт-Петербурге. Подружку мою хлебом не корми, а дай поговорить о родном городе. Тут разведчик-профессионал попал в самую точку, хотя ему так по должности положено, а то уволят или пошлют работать с монголами на монгольском языке.

Я, сидящая смиренно и разглядывающая на просвет красивые цветные всплески жидкости в бокале, узнала много для себя нового. Например, о том, что, по преданию, еще живой Петр Первый лично стоял на «Лахтинской скале» во время Северной войны со Швецией, а уже после тот же самый камень в виде морской волны использовали под его грандиозный монумент. Теперь он, «Медный всадник», съезжает с постамента и объезжает старую часть города в часы «кровавых лун» – как раз перед тем, когда Петербургу угрожает какая-либо напасть. Страшен громовой стук копыт его коня, и лучше не встречаться ночью с бронзовым царем – это к несчастью. Александровская колонна не врыта в землю и не укреплена на фундаменте: она удерживается вертикально исключительно с помощью точного инженерного расчета и своего собственного веса.

– Но есть еще, Руне, один особый секрет. Согласно преданию, в ее основании зарыт ящик лучшего в мире шампанского – чтобы стояла вечно, не подвергалась ни осадке, ни наклону. Если то вино вынуть и выпить – колонна сразу же рухнет.

– У русских интересные архитектурно-концептуальные привычки – зарывать в фундамент ящик с алкоголем. В этом действительно что-то есть! – подчеркнуто вежливо заметил мечтательный Руне, внимающий Алениному рассказу всей своей чувствительной натурой.

– Мстительную старуху графиню из «Пиковой дамы» (А вы, Руне, слушали ее в этом сезоне? Как раз ставили в Норвежской опере!), оказывается, величали Натальей Петровной Голицыной, а все действие оперы происходит в доме № 10 по Малой Морской – там до сих пор можно встретить привидение старухи.

Вежливый и грустный призрак последнего русского царя Николая Второго уже который год каждую ночь неслышно бродит по узорчатому паркету Эрмитажа и обязательно здоровается, если ему навстречу вдруг попадется кто-нибудь из живых сторожей. Только в Петербурге скульптуры обнаженных античных богов, тех самых звездных Близнецов – братьев Диоскуров, украшают собой главный христианский храм города – Исаакиевский собор. По легенде, петербургские Близнецы оживают раз в сто лет и на месяц отправляются в Грецию на гору Олимп. А еще существуют в Питере, в гораздо большем количестве, чем в Туманном Альбионе, инфернальные мистические дома – например, дворец в стиле «второго барокко» на Невском проспекте. Такие дома хорошо описаны Достоевским.

Так, например, любой, кто поселится во дворце «второго барокко», встретит там своего двойника. Там жил писатель Вяземский, который однажды, придя домой, увидел в своем кабинете самого себя, сидящего за столом и что-то быстро пишущего, а до этого в том же дворце императрица Анна Иоанновна вдруг столкнулась нос к носу со своим двойником и сразу скончалась от разрыва сердца.

«Пугает она его, что ли? Неужели Аленина развитая женская интуиция что-то подсказывает ей о его неясных намерениях? Надо будет потом порасспросить ее осторожненько». Я с напряженным вниманием вникала в суть рассказов о петербургских привидениях и оживающих статуях, одновременно стараясь незаметно наблюдать смену выражений на лице Руне. Выражение, впрочем, оставалось практически одно и то же: чуткая вежливость с приятной полуулыбкой. «О нет, все-таки он не так прост, как хочет казаться!»

Знаменитые бунтующие кони Клодта, по дальнейшим рассказам Алены, каждые пятьдесят лет оживают в белую ночь на Ивана Купалу, то есть 21 июня, и увозят своих всадников в преисподнюю в гости, а утром возвращаются на Аничков мост как ни в чем не бывало. Как раз в следующее лето они должны ожить в очередной раз, так что можно накануне самой короткой ночи на них взобраться и совсем вскоре отправиться прямиком в ад. В России считают, что все истинно смелые мужчины должны будут себя попробовать в качестве наездников на тех конях.

– А вы, Руне, верите в легенды?

«Да он небось сам их и сочиняет, – подумала я про себя с добродушной усмешкой. – И сам может отправить в ад кого хочет».

– Так вы советуете мне посетить ваш город летом и там сесть на бронзового коня, Алена? Что же, это необычная и оригинальная идея! Обязательно постараюсь быть в Петербурге и заранее прошу вас стать моим любезным гидом. Вы столько знаете о родном городе, что мне стыдно за себя, ословца.

И благостным белокурым херувимом розово-сияющий разведчик пожал – почти к сердцу прижал подругину узкую ладонь.

Поощренная таким образом девушка с утроенным энтузиазмом продолжила дальше свои эстетические описания белых, полных мистического обаяния ночей.

В Петербурге, совсем как в египетской Долине царей, действует древнее Заклятие сфинксов. Они, если надо, оживают, догоняют и разрывают на куски врагов родного города…

– А еще, Руне, раз в сто лет они должны навещать Главного Сфинкса в Египте и получать у него инструкции, как им жить и действовать в складывающихся обстоятельствах.

– Русские сфинксы с наибольшим удовольствием поедают разных путешественников и туристов, а их загадки куда как круче, чем у их прародителя в Египте. Все оттого, что души у них славянские, то есть загадочные и непостижимые, – вмешалась я в монолог Алены, отпив из бокала большой глоток. Увлеченная собственным рассказом подруга никак не отреагировала на мой комментарий, даже головы не повернула.

Много тысяч лет назад, уверяла она оперативного сотрудника, египетский Сфинкс тоже лежал у самых вод, потому что сфинксы обязательно должны видеть свое отражение – об этом сказано в египетской Книге Мертвых. Сейчас Главный Сфинкс оказался прямо посреди пустыни…

– О, я обязательно постараюсь прочесть эту Книгу Мертвых в переводе. Надо же, как вы глубоко информированы – знаете все обо всем. Чувствую неумолимое желание срочно отправиться в Россию, чтобы все чудеса увидеть собственными глазами, – отозвался необычайно, казалось, заинтересованный историческими подробностями норвежец.

Поигрывая-поглаживая по крутым бочкам бокал с игристым, полным веселых живых пузырьков напитком, я внимала подругиным восторженным речам, радуясь от души звукам ее необыкновенно культурной и правильной русской речи. Как давно мне не приходилось слышать этот удивительно чистый интеллигентский выговор, эти девичьи возвышенные интонации, такое тонкое кружево поэтических русских слов – русский язык в высшем смысле этого слова теперь редко услышишь даже на Родине. А вот я так не могу – мне отчего-то не дана глубокая искренняя, но в то же время мягкая заинтересованность предметом в голосе, не получаются легкие нежные звуки в сочетании со слегка отсутствующей полуулыбкой на чувственных манящих губах. Так, наверное, говорили чеховские три сестры и тургеневские девушки. А еще так невероятно красиво и правильно, как бы вслушиваясь-любуясь каждым отдельным словом, на моей памяти говорила моя мама. Алена при посторонних старается гораздо больше, чем дома, а для мамы выражаться в высоком стиле было и обычным и привычным. Боже, как бы я желала оказаться сейчас у нее в Москве! Мамочка напоила бы меня горячим чаем с мятой и малиной, рассказала бы чудным проникновенным голосом про последний прочитанный ею роман – ведь она всю жизнь находится в процессе чтения, поцеловала бы меня в лобик и со спокойной душой уложила бы дочку спать на пахнущую ландышами постель. Мне теперь кажется, что у мамы всегда пахло ландышами.

– Ой, Ален, а ведь мы совсем забыли про кино. Наш фильм-то уже начался полчаса назад. Хорошо, что хоть билеты не купили заранее, – внезапно вспомнила я, услышав обрывки разговора о кинофестивале от смеющихся людей за соседним столиком. Наш кафе-бар, оказывается, заполнился людьми до отказа – яблоку тут негде стало упасть.

– Ты лучше скажи, Никочка, что бы в вашей хваленой спесивой столице ты бы выделила за главные архитектурные достоинства, кроме ансамбля Кремля и церквей вокруг. Да и то, клянусь седой бородой Черномора, купола Спаса на Крови в тысячу раз гармоничнее, живописнее и сложнее по декору, чем узоры на вашем Василии Блаженном. Надеюсь, солнышко, ты не станешь отрицать очевидное. Архитектура Москвы в центре (об окраинах нечего и рассуждать), за редким исключением сталинского неоклассицизма, почти вся купеческая, самодовольная, низменная, эклектичная, с полным отсутствием интеллигентности и полета…

– А разве политик Черномырдин носил бороду? – удивился Руне и, слегка помешкав, все же решил задать уточняющий вопрос.

– А, это был не тот политик! Совсем другой, колдун-чародей… – Алена лишь на долю секунды прервалась с обличительной речью, чтобы ответить разведчику, и стремглав понеслась дальше: – … И может быть потому атмосфера в столице соответствующая: душная, торопливая, какая-то торгашеская. Верно, недаром во всей остальной России Москву величают монгольской столицей.

Как-то совсем неожиданно, как говорится, ни с того и ни с сего набросилась с критикой на Москву и на меня возбужденная подруга. К стыду своему, я, конечно, не знала свой город до таких деталей и подробностей, как Алена, но, думаю, сумела бы кое-что занимательное рассказать и о Нескучном саде в Парке Горького, о Патриарших прудах, о Третьяковской галерее, о дворце князя Шереметева, который он украсил разными диковинами ради своей жены – крепостной актрисы-рабыни – Полины Жемчуговой, и о…

– Ален, москвичи редко «бьют копытами», но зато могут легко «переплюнуть с бороды на лысину» и наоборот. – Начав злиться, я употребила знаменитый московский сленг, часто приводящий в замешательство гостей столицы. – Лично мне кажется, подруженька дорогая, что главное впечатление от зодчества состоит в том, чтобы самой «прикольно» было. Вот так люди любят выражаться в моей монгольской столице. Может быть, домой поедем, а то завтра рано вставать?

Быстро утратив боевой настрой и большую часть своей энергетической праны, я решила уйти подальше и от дальнейшего обсуждения архитектуры, и от литературно-грамотных петербуржских речей.

Женственно хлопая длинными и довольно густыми, но, к несчастью, светловатыми ресницами, наш кавалер принялся вкрадчиво и мягко, но весьма настойчиво зазывать продолжить чудный вечерок в миленьком японском ресторанчике по соседству. Алена со словами «ах, для меня это все неожиданно» начала вроде бы склоняться, но я отказалась твердо и наотрез, чем сохранила Руне финансы для дальнейшего использования на более информированных объектов, чем две глуповатые тетки среднего возраста.

Я вдруг почувствовала свинцовую усталость и некоторую дурноту с подташниванием, видимо, в баре все-таки было несколько душновато и многолюдно для меня, а может, в ленч съела что-нибудь не то, а может, просто выпила лишнего. Тогда выглядящий томно и опечаленно, с элегическими вздохами сожаления, обычно рекомендуемыми при прогулках под луной, наш благородный идальго предложил отвезти милых дам домой.

Алена назвала свой адрес. Мы вышли, на улице по-прежнему мелко моросило, редкие прохожие спешили поскорее раствориться в чернильно-лиловом тумане; грустные и сиротливые, как бы всеми брошенные фонари, витрины и рекламные подсветки проливали одинокий сиренево-потусторонний свет на мокрый, блестящий, как от слез, асфальт. На свежем воздухе мне стало получше, когда полной широкой грудью я вдохнула этот синий, сырой, полный обманчивых миражей сумрак.

Мягко шурша шинами, Руне подвез нас к подъезду, как королев. Подруга моя вышла первой, вежливо поблагодарила моего знакомого за приятное знакомство и изумительный вечер и начала пружинистой энергичной походкой подниматься по лестнице. Тогда Руне взял мою руку в свою, благоговейно-трепетно поднес ее к губам и поцеловал в ладонь. Я стала как можно скорее с ним прощаться. Я думала, он сейчас начнет спрашивать, почему это я выхожу здесь, а не еду к себе домой, но он не спросил.

Преувеличенно-весело помахав поклоннику на прощание, я было двинулась по следам подруги. Руне вдруг меня окликнул, когда дверь подъезда за мной почти захлопнулась. Я остановилась на пороге, придерживая дверь ногой, а он решительно вышел из белеющей во мгле автомашины и быстро подошел ко мне совсем вплотную.

– Я бы хотел подарить тебе что-нибудь интересное к Рождеству, но так и не смог придумать. У меня всегда несколько туго с фантазией на подарки.

Скромным жестом он протянул мне четыре тысячи крон, слишком большая сумма для рождественского подарка от просто друга – двухнедельное проживание в Испании, включая билеты, если поискать по Интернету «горящую» путевку. Я растерялась, затруднилась, заколебалась, как свеча на ветру, но одновременно была весьма приятно обрадована.

– Что ты, Руне. Да это слишком много, купи сам что-нибудь на Рождество – еще ведь полно времени. Но, конечно, огромное спасибо! Так неожиданно, я рада…

Лицо у новоявленного рыцаря стало совсем по-детски обиженным, но выражение чуть прищуренных глаз, уверенно стальное и аналитически просчитывающее собеседника, соответствовало лицу не вполне.

– Тебе нужен подарок, и я хочу его сделать, Вероника. Пожалуйста, возьми эти деньги. У меня они далеко не последние, – по-норвежски и в весьма твердом тоне закончил наши препирательства Руне и вложил купюры в мою холодную ладонь, которая сразу же приятно согрелась. А ведь он попал в самую точку, мне действительно были нужны деньги и как минимум именно эта сумма. Человеческая натура слаба, во всяком случае моя!

– Как, Руне, тебе моя подружка? – спросила я его, чтобы мягко сгладить свое легкое замешательство и неловкость. Моя рука тихо и как бы между прочим сунула деньги в карман шубы.

Подругами своими я действительно гордилась: они все и всегда, как тридцать три красавца богатыря на подбор, были просто до ужаса и блеска интеллектуальны, образованы, воспитаны и хороши собой. По поводу их необыкновенных физических прелестей меня несколько раз шутливо пытали друзья мужа – не являюсь ли я на деле тщательно замаскированной лесбиянкой. Обычно женщины, считали они, стараются окружить себя приятельницами пострашнее, чтобы те оттеняли их дамские, так сказать, достоинства в нужную сторону. Мои же подруженьки часто бывали меня лучше, в смысле женственнее и мягче в общении. Ты только не обижайся, Вероник, ладно? На вкус и цвет товарищей нет! Так даже в юности мне говорили, а я лишь хохотала в ответ и всю жизнь продолжала проводить время с кем хочется и интересно, а не с кем надо. В принципе нельзя сказать, чтобы я как-то особенно тщательно и придирчиво подбирала себе особую компанию. Просто так получалось случайно и само собой. Нет, все-таки не совсем случайно: я искренне восхищаюсь людьми, красивыми во всем.

– Очень, очень вежливая и милая дама. Прекрасная собеседница, – бережно касаясь моей щеки отчего-то холодными губами, уклончиво-лаконично ответил норвежский офицер.

Я, также желая слыть дамой милой и приятной во всех отношениях, нежно и вежливо ему улыбнулась, самым пушистым тоном голоса произнесла: «Ха де бра и тусен ертели так» и уж было опять рванулась бежать прочь, как вдруг молниеносным движением пальцев Руне что-то прохладное и тонкое обвил вокруг моей шеи. Едва слышно щелкнул миниатюрный замочек.

– Чуть не забыл! Совсем крохотный кулончик – нежной шейке. Ничего особенного – просто обычный скандинавский сувенир.

Тут он быстро пошел назад, сел в машину и, не оглядываясь, моментально рванул с места, будто бы куда-то опаздывал.

Слегка зажатая дверью, я продолжала ошеломленно смотреть ему вслед. Все же женская натура – вещь поистине непостижимая: именно подарки могут умершую женщину заставить восстать из гроба. Хорошие и добрые у меня друзья!

Как могла, я постаралась объяснить несколько насупленной, но успевшей приступить к обязательной ежевечерней гимнастике Аленке, что в кафе неизвестно отчего мне вдруг стало нехорошо.

– Ой, бедняжечка! Ну ничего, ничего. Я скоро закончу упражнения и приму контрастный душ, а потом и тебе на личико положу охлажденный гель и сама сделаю легкий домашний пилинг с гидродермией. Вот увидишь, тебе сразу полегчает. Конечно, это нервы, все болезни только от нервов, а на нервах играют мужчины. Мне жизнь на собственной шкуре дала почувствовать, что ни один из них не стоит и полушки доверия.

Гимнастические па подруги напоминали движения крупной дикой кошки, готовящейся к охоте, – до того грациозно-дерзко и энергично она потягивалась в разные стороны, выгибалась и прогибалась явно выше человеческого предела. Алена напоминала уставшему за день позвоночнику, что он должен быть гибким и упругим. А я, одиноко сидящая на диване напротив, никому ничего не напоминала и, может так случиться, что никогда и не напомню. Обо мне, наверное, все на свете забыли; им хорошо живется и без меня. А я?.. Все, все не так, как я надеялась и загадывала… И я так не по возрасту смертельно устала и больше совсем ничего не могу и ни на что не гожусь.

Именно этими строчками известной поэтессы «Серебряного века» русской поэзии пыталась я сама себя утешить вновь и вновь, чтобы удержать слезы и не разреветься. Я догадывалась, что хозяйка квартиры могла подустать от девичьих моих истерик. «Женщина в наше жестокое, прагматичное время должна быть тверже стали и гибче лианы»! – любила повторять она.