Один плюс один Мойес Джоджо

29. Танзи

Танзи просидела в своей комнате почти час, пытаясь нарисовать маме открытку. Она не знала, что нарисовать. Похоже, мама больна, но Никки сказал, что на самом деле она не больна, не так, как был болен мистер Николс, так что пожелание скорейшего выздоровления не годится. Написать «Не переживай»? Но это похоже на приказ. Или даже упрек. Танзи собралась написать просто «Я люблю тебя», но это нужно писать красными буквами, а у нее кончились все красные фломастеры. И тогда она решила купить открытку, потому что мама всегда говорила, что папа не купил ей ни единой открытки, не считая совершенно убогой плюшевой валентинки, когда за ней ухаживал. Слово «ухаживал» вызывало у мамы приступ смеха.

Танзи просто хотелось ее подбодрить. Мама должна быть на коне, обо всем заботиться и хлопотать по дому, а не лежать в темноте, как будто на самом деле находится в миллионе миль отсюда. Это пугало Танзи. После ухода мистера Николса в доме стало странно тихо, и в ее животе свернулся тяжелый комок, словно вот-вот случится что-то плохое. Утром Танзи прокралась в мамину комнату и забралась в кровать. Мама обняла ее и поцеловала в макушку. Мамины волосы были немного сальными, на ее лице не было косметики, но Танзи все равно уткнулась в маму.

– Мама, ты заболела? – спросила она.

– Я просто устала. – У мамы был самый печальный и усталый голос на свете. – Скоро встану. Обещаю.

– Это… из-за меня?

– Что?

– Из-за того, что я больше не хочу заниматься математикой? Ты из-за этого грустишь?

Мамины глаза наполнились слезами, и Танзи показалось, что она только сделала хуже.

– Нет, Танзи. – Она притянула ее к себе. – Нет, милая. Ты и математика здесь совершенно ни при чем. Можешь не беспокоиться на этот счет.

Но мама не встала.

Так что Танзи шла по дороге с двумя фунтами пятнадцатью пенсами в кармане, которые ей выдал Никки, хотя явно считал открытку дурацкой идеей, и размышляла, что лучше: купить открытку подешевле и еще шоколадку или дешевая открытка испортит весь смысл открытки, – когда рядом остановилась машина. Танзи думала, что у нее спросят дорогу до «Бичфранта» (у нее вечно спрашивали дорогу до «Бичфранта»), но это оказался Джейсон Фишер.

– Эй ты, чокнутая! – окликнул он.

Танзи не остановилась. Его волосы торчали иглами, а глаза были похожи на узенькие щелочки, как будто он всю жизнь неодобрительно щурился.

– Я сказал «чокнутая».

Танзи старалась не смотреть на него. Ее сердце забилось сильнее. Она ускорила шаг.

Фишер проехал вперед, и Танзи подумала, может, он собирается уехать. Но он остановил машину, вразвалочку подошел и загородил дорогу. Наклонился к уху Танзи, как будто объяснял что-то полному идиоту:

– Невежливо не отвечать, когда с тобой разговаривают. Разве мама тебя не научила?

Танзи так испугалась, что лишилась дара речи, и только покачала головой.

– Где твой брат?

– Не знаю, – прошептала она.

– Еще как знаешь, чокнутая дура в очках. Твой брат считает себя самым умным, попортив мой «Фейсбук».

– Неправда, – возразила она.

Но Танзи совсем не умела лгать и в тот же миг поняла, что Фишер знает, что она лжет.

Он сделал два шага к ней:

– Скажи ему, что я его достану, наглую тварь. Он считает себя самым умным. Скажи ему, что я ему в реале профиль начищу.

Второй Фишер, двоюродный брат Джейсона, имени которого Танзи никак не могла запомнить, что-то пробормотал ему на ухо. Все вышли из машины и медленно направились к Танзи.

– Вот что, – сказал Джейсон Фишер. – Твоему брату надо кое-что уяснить. Он испортил кое-что мое – мы испортим кое-что его.

Он вздернул подбородок и шумно сплюнул на мостовую. Плевок лежал перед Танзи большим зеленым слизняком. Девочка помедлила, не желая на него наступать.

Им заметно, с каким трудом она дышит?

– Садись в машину.

– Что?

– Садись в машину, сучка.

– Нет! – попятилась Танзи. Она оглянулась в надежде, что кто-нибудь идет по дороге. Ее сердце колотилось о ребра, словно птица в клетке.

– Садись в чертову машину, Костанза. – Он произнес ее имя с отвращением.

Ей хотелось убежать, но она очень плохо бегала – неуклюже выбрасывала ноги в стороны – и знала, что ее поймают. Ей хотелось перебежать через дорогу и вернуться домой, но она знала, что, как только побежит, ее сцапают. И тогда ей на плечо опустилась рука.

– Гляньте на ее волосы!

– Хочешь нравиться мальчикам, Четырехглазая?

– Каким мальчикам, парни? Вы только посмотрите на нее.

– Да она намазала губы, маленькая шлюшка! Правда, лучше не стало.

– На лицо можно и не смотреть.

Парни загоготали. Собственный голос показался Танзи чужим.

– Просто оставьте меня в покое. Никки ничего не делал. Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое.

– «Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое», – передразнили они.

Фишер шагнул ближе и понизил голос:

– А ну садись в чертову машину, Костанза!

– Оставьте меня в покое!

Он начал хватать ее за одежду. Паника накатила ледяной волной, сжала горло, вдавила сердце в ребра. Танзи пыталась оттолкнуть его. Наверное, она кричала, но никто не пришел на помощь. Двое парней схватили ее за руки и потащили к машине. Танзи слышала натужное дыхание, чувствовала запах дезодорантов, скребла ногами по мостовой в поисках опоры. Ей было совершенно ясно, что в машину садиться нельзя. Потому что, когда дверца распахнулась, словно челюсти гигантского животного, Танзи вспомнила американскую статистику по девушкам, которые сели в машину к незнакомым мужчинам. Шансы на выживание падают на семьдесят два процента, стоит только поставить ногу в машину. Статистика сгустилась в воздухе перед Танзи. Она вцепилась в нее, пиналась и кусалась. Кто-то выругался, когда она попала ногой в мягкую плоть. Ее ударили по голове, Танзи покачнулась, закружилась и с хрустом упала на землю. Мир повернулся набок. Раздался шум, далекий крик. Танзи подняла голову и, хотя у нее перед глазами все плыло, кажется, увидела Нормана, который мчался к ней через дорогу на невероятной скорости, оскалив зубы, с потемневшими глазами. Он был совершенно не похож на Нормана, скорее на чудовищного демона. Мелькнула алая вспышка, раздался скрежет тормозов, и Танзи увидела только, как что-то черное взлетает в воздух, словно ком белья, и услышала только визг, визг который никак не мог прекратиться, визг конца света, самый ужасный звук в жизни, и поняла, что это ее визг. Это звук ее голоса.

30. Джесс

Пес лежал на земле. Джесс выскочила на улицу, задыхаясь, босиком, и увидела мужчину – он держался за голову обеими руками, раскачивался на каблуках и повторял:

– Я его не видел. Я его не видел. Он выбежал на дорогу.

Белый как полотно Никки сидел на земле рядом с Норманом, бережно держа его голову, и бормотал: «Держись, приятель. Держись». Глаза Танзи были широко распахнуты от потрясения, руки безжизненно висели.

Джесс опустилась на колени. Глаза Нормана были похожи на стеклянные шарики. Кровь сочилась из пасти и уха.

– Только не это, старый ты дурачок. О господи, Норман. Только не это.

Она прижалась ухом к его груди. Тишина. Из ее горла вырвался громкий всхлип.

Джесс почувствовала руку Танзи на плече. Дочь схватила ее за футболку и дергала снова и снова:

– Мама, ты должна все исправить. Мама, ты должна его спасти. – Танзи упала на колени и уткнулась лицом в мех. – Норман. Норман. – А затем она завыла.

Никки путано, бессвязно заговорил, пытаясь перекрыть визг сестры:

– Они пытались затащить Танзи в машину. Я пытался позвать тебя, но не мог открыть окно. Я не мог открыть окно и кричал, а Норман проломил забор. Прежде чем я успел на помощь. Он знал. Взял и проломил забор. Он пытался ей помочь.

Прибежала Натали в криво застегнутой блузке, с наполовину накрученными на бигуди волосами. Обняла Танзи и прижала к себе, укачивая, пытаясь хоть немного успокоить.

Взгляд Нормана застыл. Возможно, перед ним забрезжил лакомый кусочек. Джесс склонилась к собаке, и ее сердце разбилось.

Кто-то произнес:

– Я вызвал ветеринарную «скорую».

Джесс погладила большое мягкое ухо.

– Спасибо, – прошептала она.

– Джесс, сделай что-нибудь, – потребовал Никки. – Скорее!

Она положила дрожащую руку на плечо Никки:

– Кажется, его больше нет, милый.

– Нет! Не говори так! Ты же говорила, что нельзя так говорить. Нельзя сдаваться. Ты же говорила, что все будет хорошо. Не говори так.

И когда Танзи снова завыла, лицо Никки сморщилось. И он зарыдал, закрыв лицо локтем, громко, судорожно зарыдал, как будто плотина наконец прорвалась.

Джесс сидела посреди дороги, машины медленно ползли мимо, любопытные соседи торчали перед домами. Держа огромную окровавленную голову своего старого пса на коленях, она подняла лицо к небу и безмолвно спросила: «Что теперь? ЧТО ТЕПЕРЬ?»

Джесс не видела, как Джейсон Фишер сел в машину и уехал.

Зато система видеонаблюдения видела.

31. Танзи

Мать отвела ее в дом. Танзи не хотела бросать Нормана. Не хотела, чтобы он умирал на горячем гудроне, один, под взглядами перешептывающихся зевак, но мама отказалась ее слушать. Из соседнего дома выбежал Найджел и сказал, что обо всем позаботится, и мама немедленно потащила Танзи в дом, крепко обняв ее. Танзи пиналась и звала Нормана, а мама, обхватив дочь за талию, твердила ей на ухо: «Все хорошо, милая, все хорошо, идем в дом, не смотри, все будет хорошо». Но даже когда мама закрыла переднюю дверь, прижалась головой к Танзи и обняла ее, а Танзи ослепла от слез, она слышала, как Никки рыдает в прихожей у них за спиной, нелепо, судорожно рыдает, как будто не умеет плакать. Мама впервые солгала ей, потому что хорошо уже не будет никогда, ведь это конец всего.

32. Эд

Иногда, – Джемма оглянулась на багрового вопящего ребенка, который выгибал спину за соседним столиком, – мне кажется, что худшие примеры заботы о детях наблюдают не социальные работники, а бариста.

Она энергично помешивала кофе, будто пыталась сдержать слова, которые рвались с языка.

Мамаша, по спине которой элегантно струились спиральные светлые кудри, продолжала ворковать, уговаривая ребенка прекратить и выпить свой «карапузо». Ребенок не обращал на нее внимания – возможно, не слышал из-за собственных криков.

– Надо было пойти в паб.

– В четверть двенадцатого утра? О господи, ну почему она не скажет ему прекратить? Или не выведет на улицу? В наше время никто не умеет справляться с детьми.

Ребенок завопил громче. У Эда заболела голова.

– Надо было пойти.

– Куда?

– В паб. Там было бы тише.

Джемма уставилась на него и задумчиво провела пальцем по его подбородку:

– Эд, сколько ты выпил прошлой ночью?

Он покинул полицейский участок выжатым как лимон. После они встретились с его барристером[18] – Эд уже забыл его имя – вместе с Полом Уилксом и двумя другими солиситорами[19], один из которых специализировался на инсайдерской торговле. Адвокаты сидели вокруг стола из красного дерева и говорили, словно по нотам. Они изложили версию обвинения без обиняков, чтобы у Эда не осталось сомнений касательно его будущего. Против него: электронная переписка, показания Дины Льюис, телефонные звонки ее брата, новообретенная решимость Управления по финансовым услугам прижать к ногтю всех, замешанных в инсайдерской торговле. Его собственный чек с подписью.

Дина поклялась, что не знала, будто поступает нехорошо. Она заявила, что Эд практически всучил ей деньги. Она сказала, если бы знала, что его предложение незаконно, то никогда бы так не поступила. И ничего не сказала бы брату.

Свидетельства в его пользу: он не заработал на сделке ни цента. Команда юристов решила – на взгляд Эда, слишком охотно – сделать упор на его невежество, глупость, недавно обретенное богатство, непонимание последствий и ответственности, налагаемых руководящим постом. Они заявят, Дина Льюис прекрасно знала, что делает, что они с братом заманили Эда в ловушку. Комиссия по расследованию внимательно изучила счета Эда и не нашла ничего подозрительного. Он регулярно платил налоги. Не делал капиталовложений. Он вообще не любил усложнять.

И чек не был выписан Дине. Она вписала имя своим почерком. Юристы предложили заявить, будто Дина украла у него пустой чек.

– Но она не крала, – возразил Эд.

Похоже, никто не услышал.

Юристы сказали, что тюремное заключение пока под вопросом, но в любом случае придется выплатить огромный штраф. И разумеется, попрощаться с «Мэйфлай». Эду запретят занимать руководящие посты, возможно, надолго. Он должен быть к этому готов. Адвокаты начали совещаться между собой.

И тогда Эд сказал:

– Я хочу признать свою вину.

– Что?

Все замолчали.

– Я действительно посоветовал ей это сделать. Я не думал, что это противозаконно. Просто хотел, чтобы она убралась, и потому сказал ей, как немного подзаработать.

Все переглянулись.

– Эд… – начала Джемма.

– Я хочу рассказать правду.

Один из солиситоров наклонился к нему:

– Вообще-то, у защиты довольно сильные позиции, мистер Николс. Учитывая отсутствие вашего почерка на чеке – единственном вещественном доказательстве обвинения, – можно с уверенностью утверждать: мисс Льюис использовала ваш счет в личных целях.

– Но я и правда выписал ей чек.

Пол Уилкс тоже наклонился к нему:

– Эд, ты понимаешь, что делаешь? Если ты признаешь вину, твои шансы на тюремное заключение существенно возрастут.

– Мне все равно.

– Тебе будет не все равно, когда придется по двадцать три часа проводить в одиночке в Винчестере ради собственной безопасности.

Эд отмахнулся от Джеммы:

– Я просто хочу рассказать правду. Как все было.

– Эд, – схватила его за руку сестра, – правде не место в зале суда. Ты только сделаешь хуже.

Но он покачал головой и откинулся на спинку кресла. И больше ничего не говорил.

Он знал, что его считают странным. Ну и пусть. Он был не в силах притворяться, будто ему не все равно. Оцепенело сидел и молчал. Большинство вопросов задавала его сестра. Эд слышал: «Закон о финансовых услугах и рынках двухтысячного года, ля-ля-ля… тюрьма открытого типа, штрафные взыскания, Закон об уголовном правосудии тысяча девятьсот девяносто третьего года, ля-ля-ля», – и ему было абсолютно наплевать. Ну, сядет он на время в тюрьму, и что? Он все равно уже все потерял – в два приема.

– Эд? Ты слышал, что я сказала?

– Прости.

«Прости». Кажется, в последнее время он только и говорит: «Прости». Прости, я тебя не расслышал. Прости, я не слушал. Прости, я все испортил. Прости, мне хватило глупости влюбиться в женщину, которая считала меня полным идиотом.

Ну вот: привычный спазм при мысли о ней. Как она могла ему лгать? Как могла почти неделю сидеть рядом с ним в машине и не проболтаться?

Как она могла говорить с ним о своих финансовых проблемах? Как могла говорить с ним о доверии, падать в его объятия и все время помнить, что вытащила у него деньги из кармана?

Ей даже не пришлось ничего отвечать. Ее молчание сказало ему все. Доля секунды между тем, как она заметила пропуск, который Эд неверяще держал в руке, и, запинаясь, попыталась все объяснить.

Я собиралась тебе рассказать.

Это не то, что ты думаешь. Рука взметнулась ко рту.

Я не думала.

О боже. Это не…

Она оказалась хуже Лары. По крайней мере, Лара не скрывала, что ее привлекает. Ей нравились деньги. Нравилось, как Эд выглядит, – после того как она вылепила из него свой идеал. Пожалуй, в глубине души они оба понимали, что их брак – своего рода сделка. Эд говорил себе, что все браки – сделки, так или иначе.

Но Джесс? Джесс вела себя так, словно никогда никого по-настоящему не хотела, кроме него. Джесс позволила ему думать, будто он ей нравится, даже когда его рвало, когда он был покрыт синяками, когда боялся встречи с собственными родителями. Она мило улыбалась и позволяла ему считать себя особенным.

– Эд?

– Прости? – Он поднял голову.

– Я знаю, это нелегко. Но ты справишься. – Сестра потянулась через стол и сжала его руку. За ее спиной вопил ребенок. У Эда раскалывалась голова.

– Конечно, – сказал он.

Как только Джемма ушла, он отправился в паб.

Ввиду пересмотренного заявления Эда слушание его дела ускорили, и последние несколько дней до суда он провел с отцом. С одной стороны, он сам этого хотел, с другой – у него больше не было обставленной квартиры в Лондоне. Все вещи были убраны на хранение в ожидании завершения сделки. Покупатель согласился уплатить запрошенную сумму, даже не посмотрев квартиру. Агент по продаже недвижимости, похоже, не удивился. «У нас список ожидания на этот дом, – сказал он, когда Эд отдал ему запасные ключи. – Инвесторы ищут надежное место для вложения денег. Честно говоря, скорее всего, квартира простоит пустой несколько лет, пока ее не надумают выставить на продажу». До Эда дошло, что почти все квартиры вокруг постепенно опустели. Теперь понятно, почему вечерами в доме светилось так мало окон. На мгновение Эду захотелось выхватить у агента ключи. Разве это правильно? А как же люди, которым негде жить? Но он проглотил возражения. Когда он продаст оба дома, придется подыскать жилье поменьше и подешевле, но сперва надо узнать, сколько денег у него останется. Узнать, сможет ли он найти другую работу. Так странно находиться в таком подвешенном состояни.

Три ночи Эд провел в доме родителей, спал в своей старой комнате, просыпался на рассвете и водил пальцами по текстурным обоям над изголовьем кровати, вспоминая, как его сестра-подросток с топотом поднималась по лестнице и хлопала дверью своей комнаты, переваривая очередное оскорбление, которыми ее щедро осыпал отец. Завтракал Эд с матерью на кухне, в тишине. Он постепенно начинал понимать, что отец никогда не вернется домой. Никогда больше не сядет за стол, не расправит раздраженно газету, не возьмет кружку крепкого черного кофе без сахара. Время от времени мать разражалась слезами, извинялась и махала на Эда рукой, прижимая салфетку к глазам. «Ничего не случилось. Правда, милый. Просто не обращай внимания». В жарко натопленной палате номер три отделения «Виктория» Боб Николс все меньше говорил, меньше ел, меньше делал. Эду не нужно было разговаривать с врачами, чтобы видеть, что происходит. Плоть словно покидала его отца, таяла, оставляя на костях натянутую полупрозрачную кожу; глаза в запавших глазницах казались огромными: смерть утверждала на него права.

Они играли в шахматы. Разговоры утомляли отца, но, как ни странно, играть в шахматы он мог. Он часто засыпал посередине игры, погружался в забытье во время хода, и Эд терпеливо сидел у кровати и ждал, когда отец проснется. Он открывал глаза, мгновение-другое пытался понять, где находится, закрывал рот и хмурил брови, оценивая положение на доске. Эд двигал фигуру и делал вид, что из игры вырвана минута, а не час. Они беседовали. Не о том, что действительно важно. Наверное, они с отцом слеплены из другого теста. Они болтали о крикете, погоде, возмутительных тарифах на развлекательную систему, установленную в изножье больничной койки. Отец упоминал о медсестре с ямочками на щеках, которая всегда рассказывает что-нибудь забавное. Просил Эда позаботиться о матери. Беспокоился, что она слишком много работает. Боялся, что чистильщик канав будет драть с нее втридорога, если его не будет рядом. Его раздражало, что он потратил осенью кучу денег, чтобы убрать мох с лужайки, и не увидит результата. Эд не пытался спорить. Не хотел показаться снисходительным.

– А где юла? – спросил отец как-то вечером. Он готовился поставить мат через два хода. Эд пытался найти способ ему помешать.

– Какая юла?

– Твоя девушка.

– Лара? Папа, ты же знаешь, что мы…

– Не она. Другая.

Эд перевел дыхание.

– Джесс? Она… э-э-э… наверное, дома.

– Она мне понравилась. Она так на тебя смотрела. – Отец медленно подвинул ладью на черный квадрат. – Я рад, что ты ее нашел. – Он едва заметно кивнул. – Неприятности, – пробормотал он себе под нос и улыбнулся.

Стратегия Эда рассыпалась. Отец победил его в три хода.

33. Джесс

Бородатый мужчина вышел из распашных дверей, вытирая руки о белый халат. Он остановился на пороге, как будто забыл, что ему здесь надо.

– Норман Томас?

Джесс никогда не приходило в голову, что у их собаки есть фамилия.

– Норман Томас? Большой пес неопределенной породы? – Врач опустил подбородок и посмотрел на Джесс.

Она неловко встала с пластикового стула.

– Тяжелые повреждения внутренних органов, – сразу перешел к делу врач. – Сломано бедро, несколько ребер, трещина в передней лапе. Что творится внутри – узнаем, когда спадет опухоль. Левый глаз, боюсь, не спасти.

Джесс заметила яркие мазки крови на его голубых пластиковых тапочках и почувствовала, как рука Танзи напряглась в ее руке.

– Но он еще жив?

– Я не хочу напрасно обнадеживать. – Врач говорил очень осторожно, похоже, не раз наблюдал попытки утопающих цепляться за соломинку. – Следующие сорок восемь часов будут критическими.

Танзи застонала не то от радости, не то от боли.

– Давайте отойдем. – Врач взял Джесс под локоть, повернулся спиной к детям и понизил голос. – Должен сказать, что, учитывая тяжесть повреждений, возможно, наиболее гуманно оставить пса в покое.

– Но если он проживет сорок восемь часов?

– У него появится шанс выжить. Но, как я уже говорил, миссис Томас, я не хочу напрасно обнадеживать. Его дела плохи.

Очередь молча наблюдала за ними. Кошки дремали в переносках на коленях, маленькие собачки пыхтели под стульями. Никки смотрел на ветеринара, выпятив подбородок. Вокруг его глаз размазалась тушь.

– И если мы не сложим руки, это обойдется недешево. Ему может понадобиться больше одной операции. Возможно, несколько. Он застрахован?

Джесс покачала головой.

Ветеринар явно испытывал неловкость.

– Должен предупредить вас, что лечение обойдется в значительную сумму. И гарантии выздоровления нет. Очень важно, чтобы вы это поняли, прежде чем что-либо решать.

Нормана спас ее сосед, Найджел. Он выбежал из дома с двумя одеялами, одним укутал дрожащую Танзи, другим накрыл тело пса. Велел Джесс идти в дом. Увести детей. Он бережно натянул клетчатый плед на голову Нормана, замер и спросил Натали:

– Ты это видишь?

Сначала она его не услышала из-за гула толпы, приглушенного воя Танзи и плача детей, которые не были знакомы с Норманом, но прекрасно понимали, как это печально – собака, неподвижно лежащая на дороге.

– Натали? Его язык. Смотри! По-моему, он дышит. Вот что, поднимите его. Отнесите в машину. Скорее!

Поднять пса получилось только втроем. Соседи осторожно уложили его на заднее сиденье машины и помчались в большую ветеринарную клинику на окраине города. До мистера Миллера на перекрестке было ближе, но в клинике была операционная и прямая связь со всевозможными специалистами. Натали баюкала Нормана, сидя на полу на корточках и поддерживая его голову. Джесс была искренне благодарна, что Найджел даже не заикнулся о крови на обивке сидений. Соседи позвонили из ветеринарной клиники и сказали приезжать как можно скорее. Под курткой на Джесс до сих пор была пижама.

– Так что вы решили?

Лиза Риттер однажды рассказала Джесс, как у ее мужа сорвалась крупная сделка. «Одолжишь пять тысяч, не сможешь вернуть, и это твоя проблема, – процитировала она. – Одолжишь пять миллионов, и это проблема банка».

Джесс взглянула на умоляющее лицо дочери. На открытое лицо Никки, на котором были написаны горе, любовь и страх, которые он наконец научился выражать. Только она может все исправить. Она всегда будет единственной, кто может все исправить.

– Делайте, что нужно, – сказала она. – Я найду деньги. Вперед.

Короткая пауза поведала, что врач считает ее дурой. Но он привык иметь дело с такими, как она.

– В таком случае идем, – сказал он. – Вы должны подписать кое-какие бумаги.

Найджел отвез их домой. Она пыталась дать ему денег, но он отмахнулся: «Для чего еще нужны соседи?» Белинда плакала, когда вышла поздороваться с ними.

– Все нормально, – пробормотала Джесс, обнимая дрожавшую Танзи. – Все нормально. Спасибо.

Ветеринар сказал, что позвонит, если произойдут какие-либо изменения.

Джесс не стала отсылать детей спать. Вряд ли им стоит сидеть в одиночестве в своих комнатах. Она заперла дверь, закрыла ее на две задвижки и включила старый фильм. Обошла дом, проверила все окна, задернула занавески и подперла стулом ручку задней двери – для ровного счета. Приготовила три кружки какао, отнесла вниз свое одеяло и закуталась в него вместе с детьми. Они смотрели в телевизор невидящими глазами, и каждый думал о своем. Истово молясь, чтобы телефон не зазвонил.

34. Никки

Это история семьи, которой нигде не было места. Маленькой девочки, которая была немного странной и тронутой и любила математику больше косметики. И парня, который любил косметику и не мог найти свое племя. Знаете, что случается с семьями, которым нигде нет места? Они гибнут, разоряются и тоскуют. Не ждите счастливого конца, ребята.

Мама больше не лежит в кровати, но я видел, как она украдкой вытирает глаза, когда моет посуду или поглядывает на корзинку Нормана. Она все время чем-то занята: работает, убирается, наводит порядок в доме. Опустив голову и выпятив подбородок. Она собрала целых три коробки книг в бумажных обложках и отнесла обратно в благотворительный магазин – мол, у нее нет времени читать, и к тому же глупо верить во всякие выдумки.

Я скучаю по Норману. Очень странно, что можно скучать по тому, на кого постоянно жаловался. В нашем доме непривычно тихо без него. Но после того, как первые сорок восемь часов прошли, мистер Адамсон сказал, что у Нормана есть шанс, и мы радостно завопили в телефонную трубку, я начал волноваться о другом. Вчера вечером мы сидели на диване. Танзи отправилась спать, телефон так и не зазвонил, и я сказал маме:

– И что нам теперь делать? – (Она оторвала взгляд от телевизора.) – Я имею в виду, если он выживет.

Она протяжно выдохнула, как будто раньше не задумывалась об этом. И сказала:

– Знаешь что, Никки? У нас не было выбора. Он пес Танзи, и он спас ее. Если нет выбора, все довольно просто.

Похоже, она действительно в это верит, и это было довольно просто, но очередной долг лег на ее плечи новым бременем. С каждой новой проблемой она становится чуть более старой, приземистой и усталой.

О мистере Николсе Джесс не говорит.

Я не мог поверить, что после того, что между ними было, все может так закончиться. Только что они казались по-настоящему счастливыми и вдруг разбежались. Я думал, у взрослых таких проблем не бывает. Ну и смысл взрослеть?

Я подошел и обнял ее. Возможно, в вашей семье это мало что значит, но не в моей. Глупо, но это единственное, чем я мог ей помочь.

Собственно, вот чего я не понимаю. Я не понимаю, как наша семья может делать все в принципе правильно и при этом вечно оказываться в дерьме. Моя младшая сестра ужасно умная, добрая и вообще чертов гений, но почти все, что она любит, исчезло только потому, что она немного не такая, как все. Я не понимаю, почему она просыпается в слезах, почему ее мучают кошмары, а я вынужден лежать без сна и слушать, как мама бредет по лестничной площадке в четыре утра, пытаясь ее успокоить, и почему она торчит дома весь день, хотя наконец потеплело, и боится выходить на улицу – вдруг Фишеры вернутся за ней. И почему через шесть месяцев она пойдет в школу, главный принцип которой – будь как все, не то получишь по шее, как твой придурковатый брат. Я представляю Танзи без математики, и мне кажется, что Вселенная сошла с ума. Это как… Дживс без Вустера или джин без тоника. Я просто не могу представить, кем станет Танзи, если больше не будет заниматься математикой.

Я не понимаю, почему я только-только научился спать, а теперь лежу без сна, прислушиваясь к несуществующим звукам внизу, и почему, когда мне нужно сходить в магазин за газетой или конфетами, меня подташнивает и приходится бороться с желанием оглянуться.

Я не понимаю, почему большому, бесполезному, сентиментальному псу, никогда не делавшему ничего плохого, разве что пускавшему на всех слюни, пришлось остаться без глаза и с перекрученными внутренностями только потому, что он пытался защитить любимого человека.

Но главное, я не понимаю, почему хулиганы, воры и люди, которые все портят, – подонки – остаются безнаказанными. Мальчишки, которые пинают тебя по почкам, чтобы отобрать деньги на обед, полицейские, которым кажется забавным обращаться с тобой как с идиотом, дети, которые изводят любого, кто хоть немного от них отличается. Или мажоры на соревновании по математике, или тупые невежественные идиоты, не понимающие разницы между логином и паролем. Или папаши, которые бросают семью и начинают новую жизнь, благоухающую освежителем воздуха, с женщиной, которая водит «тойоту», живет в новеньком четырехкомнатном доме и смеется над их дурацкими шутками, как будто они дар Божий, а не сукины дети, вравшие всем, кто их любит, целых два года. Целых два года.

Мама всегда говорила нам, что хорошие вещи происходят с хорошими людьми. Знаете что? Она больше этого не говорит.

Извините, если этот блог стал совсем унылым, но такая уж у нас теперь жизнь. Моя семья – вечные неудачники. На интересную историю не тянет, верно? Скорее, чертов назидательный рассказ.

35. Джесс

Полиция явилась на четвертый день после несчастья с Норманом. Джесс следила через окно гостиной, как сотрудница полиции идет по садовой дорожке, и страшилась, что она явилась сообщить о смерти Нормана. Молодая женщина; рыжие волосы стянуты в аккуратный хвостик. Джесс ее раньше не видела.

Когда Джесс открыла дверь, гостья сказала, что пришла из-за сообщений о ДТП.

– Этого мне только не хватало. – Джесс пошла обратно по коридору на кухню. – Водитель собирается подать на нас в суд за повреждение машины?

Найджел предупредил ее, что это возможно. В ответ она рассмеялась.

Сотрудница полиции заглянула в свой блокнот: