Пособие для внезапно умерших Фауст Анна

Чаран Гхош

Чаран сразу понял, о чем говорил монах. На дне копилки его памяти лежало нечто, к чему он даже не смел приближаться. Он гнал от себя любую мысль, которая могла его привести к воспоминанию. Думать об этом было так страшно, что его сразу начинала бить дрожь. Он нарушил Закон. Ради их с Лейлой любви. Никто не знал об этом.

Это случилось через три месяца после того, как Лейла оставила его, и ему казалось, что он сходит с ума. Когда он принял решение сделать это, он продумал все до мельчайших деталей. Он изменил свою внешность, перекрасил волосы. Для родных, друзей и знакомых он был в бизнес-командировке в Африке.

Он нашел Практикующего.

Чаран сидел на скамейке в Центральном парке и ждал. Через некоторое время рядом присел пожилой афроамериканец. Никто и никогда не мог заподозрить в нем Практика, так заурядно тот выглядел. Даже Чаран подумал, что произошла какая-то ошибка. Но, как только чернокожий посмотрел на него, Чаран понял, «нет, все правильно. Это он».

Его раздирали два противоречивых чувства. С одной стороны, он не мог без Лейлы дышать, с другой – он не просто отягощал карму, он рисковал жизнью. Чернокожий молча протянул руку, ладонью вверх, и Чаран положил в нее фото Лейлы, прядь ее волос и электронный чек. Чернокожий спрятал все в сумку и на клочке открытки нацарапал адрес и время.

Чаран не находил себе места – то решал все отменить, то ему вдруг казалось, что поступает правильно. Он говорил себе, что у него еще есть в запасе время, чтобы все обдумать. Но время стремительно таяло. И вот уже завтра наступал день встречи, вот уже сегодня… наконец, времени на колебания не осталось вовсе, и Чаран решил идти.

Он вошел в маленькую квартиру на пересечении Легсингтон-авеню и 36-й улицы ровно в 12 ночи, как ему и было назначено. Старик встретил его в прихожей и проводил в темную комнату с занавешенными окнами. На низеньком столе горела одна желтая свеча.

«Прежде чем мы начнем, – сказал он, – ты должен понять, как это работает. Ты и сам знаешь, что мы нарушаем Закон. Но дело не в Законе. Ты совершаешь насилие, нарушаешь свободу воли другого, и, значит, в каком-то из твоих следующих воплощений так поступят с тобой. Ты хочешь изменить судьбу, но, меняя ход событий в одном месте, ты не знаешь, что произойдет с полем событий еще в этой твоей жизни. Сейчас сроки уменьшились, и ответ приходит быстро. И хорошо еще, если этот ответ коснется только тебя, а то ведь может рикошетом зацепить близких. Я должен тебя об этом предупредить и тем самым снять с себя ответственность».

Чарану и до этого было не по себе, а сейчас вообще появилось желание все бросить и как можно скорее сбежать из этой комнаты, от этого старика. Но, сам не зная почему, он остался, а плохо повинующиеся губы произнесли: «Продолжай».

Вероника. Следующее воспоминание

Следующее воспоминание накрыло меня утром. Оно было самым свежим и потому самым мучительным. Я любила этого человека, который тоже, наверное, не спал в соседней палатке, и он любил меня. И, несмотря на это, он уходил, а мне нечем было его остановить. Мы стояли на кухне, и напряжение плотным комом висело в воздухе. Вадим говорил, глядя на меня исподлобья:

– Ведь ты еврейка. И ты знаешь, что еврейская жена на перекрестке четырех дорог дает мужу развод, если он ее не удовлетворяет. Мы часами лежим в постели, и у тебя нет оргазма. Я больше не могу это выносить.

– Господи, ну еще немного терпения, подожди еще чуточку, ведь сегодня уже было хорошо, я уже почти привыкла к тебе…

Мне казалось, что из комнаты медленно выкачивают воздух, стало нечем дышать. Сейчас он уйдет.

– Если бы ты хотя бы пару раз сделал то, о чем я тебя просила, если бы я знала, что ты меня принимаешь такую, какая я есть, со всеми прибамбасами, потом было бы уже не нужно… – Но, еще не закончив фразы, я поняла, что все это бесполезно. Я молча подошла к нему, обняла, прижалась всем телом. И так же, как раньше, почувствовала, как потекло тепло из груди в грудь.

– Да не нужен мне этот оргазм, мне и так хорошо с тобой… – Невозможно было поверить, что все закончится именно сейчас. Оттянуть развязку еще хотя бы на несколько минут…

– Ты – ненормальная. – Он высвободился из моих рук.

Вадька ушел. А я молча осела на пол в коридоре. Жгучие больные слезы заливали лицо. Комок в горле превратился в удавку, которая мешала вздохнуть.

На следующий день я пошла к Ландсбергу. Это мой профессор по эриксоновскому гипнозу[9]. 300 евро – час приема.

– Борис Яковлевич, вы меня помните?

– Конечно, Вероника, – отвечал галантный Борис Яковлевич, – вас трудно забыть. Присаживайтесь. Что вас ко мне привело? Почему вы такая заплаканная?

Ну как… Любимый меня бросил, потому что я мазохистка и не могу сексом заниматься иначе как со связанными руками и пощечинами. Чувствую, что у него от удивления внутренние глаза уже на лоб вылезли. Но он виду не подает, и спрашивает: «А что же в этом плохого?» Я ему отвечаю: «Только то, что люблю одних, а сексом приходится заниматься с другими, кто согласится, и вообще неправильно как-то». И дальше начинаю излагать про мышечный зажим в районе талии, который мешает обмену энергиями, про гендерную неидентичность, про то, что садомазо – это про власть, и так далее.

Он меня слушал-слушал с сочувствием, потом приступил к сеансу. Поскольку я ему очень доверяла, я сразу расслабилась и легко вошла в транс. Сев напротив меня и взяв меня за кисти рук, он начал говорить.

– Есть такая методика работы с агрессивными гиперактивными детьми: ребенка кладут лицом на пол, садятся ему на спину, заламывают руки, очень жестко обездвиживают, прижимая к полу, но при этом гладят по головке и говорят ласковые слова.

У меня на окраине сознания промелькнула мысль: «Господи, это ровно то, чего я требую от своих мужчин».

Борис Яковлевич продолжал:

– Агрессия – она от страха. И если ребенок чувствует силу, то есть что есть рядом кто-то более сильный, чем он, то, значит, этот сильный может его защитить.

Что тут со мной началось… я начала рыдать, задыхаться, а кто-то на периферии моего сознания на это все смотрел и удивлялся, но поделать ничего не мог.

Ландсберг, кажется, сам испугался, он такой реакции не ожидал. «Ты в безопасности, я с тобой», – сказал он. Так вообще обычно говорят в подобных случаях. А я продолжала заливаться слезами и дышать как паровоз. Он спросил, могу ли я говорить и вижу ли какую-нибудь картинку. Нет, ничего не вижу. «Твое бессознательное может просмотреть эту ситуацию не один еще раз, прежде чем выведет ее на уровень сознания», – сказал Ландсберг. Это такая классическая формула-заклинание. Потом он остановился за моей спиной и начал производить гипнотические пасы, которые нормализуют энергетику, и при этом говорить те самые ласковые слова, которые все нормальные люди говорят друг другу в постели.

Чтобы проверить, как подействовало лечение, я через пару дней снова отправилась к Алексу. Не надо было этого делать.

Чаран Гхош

Но, сам не зная почему, он остался, а плохо повинующиеся губы произнесли: «Продолжай».

– Одна связка – ментальная – между вами еще работает, и значит, сделать это возможно. Итак, если ты говоришь мне «да», мы начинаем.

– Да, – выдохнул Чаран.

Старик встал и достал откуда-то 6 тонких, переплетенных по двое, красных свечей, странную восковую куклу с фарфоровой головой и несколько четвертинок старинной натуральной бумаги.

– Пиши на одном листочке тринадцать своих желаний, а на другом – тринадцать ее желаний, таких, каких бы ты хотел, что бы она желала.

– Не понимаю, – растерянно произнес Чаран.

– Пиши: «Я, Лейла, хочу», – начал диктовать старик. – «1. Чтобы нам с Чараном никогда не расставаться» – понял теперь? Это ее программа жизни, которую я вложу вместо той, что у нее сейчас.

Чаран почувствовал странную легкость в голове и во всем теле. Как будто кто-то водил его рукой, когда он начал писать.

Старик же тем временем сфотографировал Чарана, потом прилепил прядь Лейлиных волос к восковой кукле, взял красные свечи и начал что-то тихо бормотать над ними.

– Я закончил, – бодро произнес Чаран.

Старик забрал исписанные листочки, положил Чаранов план жизни поверх фото, скатал в трубочку и перевязал черной шерстяной ниткой. То же самое он проделал и с Лейлиными бумагами. Потом достал откуда-то толстую желтую свечу, зажег ее от тонкой, стоящей на столе, и, как только воск начал плавиться, стал поливать им сначала Чаранов рулончик, так чтобы он весь покрылся тонким слоем, а потом Лейлин. Положив два списка рядом, он опять начал произносить что-то себе под нос на непонятном Чарану языке, а потом по-английски добавил: «Я так хочу. Да будет так».

Чаран успокоился, решив, что самое страшное уже позади. Но не тут-то было.

– А теперь тебе придется тоже поработать немножко, – усмехаясь, сказал старик. – Нацарапай вот этой иголкой на каждой паре свечек твое имя и имя твоей подруги.

Когда это было сделано, он разложил перед Чараном шесть старинных монеток по две разного достоинства. Достал фигуру из черного дерева – явно какого-то африканского божка – и поставил ее в центр, после чего протянул Чарану распечатанный заранее листок с заклинаниями:

– Пока горят свечки, ты должен произнести этот текст семь раз, но при этом думать должен о том, чего ты от нее хочешь. Вот нож. Им ты будешь сводить вместе язычки пламени, если они разойдутся.

Чаран пробежал глазами текст, и он ему очень не понравился. Там были слова про «гореть вместе» и еще что-то явно не входящее в его планы.

– А это обязательно? Я думал, ты сам все сделаешь, – попробовал возразить он. Старик смотрел на него исподлобья.

– Я не хочу, – заупрямился Чаран – я не так себе это представлял.

– Поздно ты спохватился, парень, я уже открыл канал. Обратного хода нет. Начать надо ровно в час ночи.

– Что значит, открыл канал? Чарану стало по-настоящему жутко, он понял, что шутки кончились. Где-то под ложечкой возник ужас, который быстро распространился по всему телу и заставил его дрожать. Капли пота заливали глаза Чарана.

– Я хочу все вернуть назад, – еле-еле выговорил он.

– Это невозможно, – ответил старик.

Чарану показалось, что сейчас он упадет в обморок. Видимо, старик заметил, как он побледнел, и добавил, немного смягчившись:

– Единственное, что мы можем сделать, это изменить мысли, которые ты, парень, будешь держать в голове, пока свечи горят. Думай вот что: «Пусть все будет так, как должно быть по судьбе». Совсем заклинания отменить нельзя, но можно поставить защиту. – Он полез в толстую тетрадь, переплетенную в кожу и исписанную от руки. – А свитки я уже запечатал. Хорошо, что с вольтой, – он кивнул на куклу, – мы еще не начали работать. И если твоя девушка не совершала серьезных ошибок, то она будет прозрачна для этого всего, мы ее не зацепим. О чем ты думал раньше, – продолжал старик, – зачем тебе биоробот, который с тобой не потому, что она сумела оценить твои неотразимые достоинства, а потому, что мы сделали привязку по первой чакре? Зачем тебе слышать слова, которые не в сердце у нее родились, а которые ты сам ей вложил?

Чаран несколько осмелел. Этот старик не очень походил на колдуна вуду. Скорее он практиковал в первом поколении. Может быть, с ним еще можно как-то договориться. Предложить ему денег…

– Парень, даже если это все не сработает, а мы будем на это надеяться, ты здорово засрал свою карму. В астрале, там, знаешь ли, времени нет. Там все твои воплощения, как проекции твоей сущности, существуют одновременно. То, что ты сделал, может повлиять и на твое прежнее воплощение, и на будущее. Где ты будешь расплачиваться за эту ошибку, заранее неизвестно, но что будешь – это точно. Твоя проблема, – и он проницательно посмотрел в глаза Чарану, – не сегодня родилась. Может быть, она не разрешилась в прошлом из-за того, что ты пытался сделать в настоящем. Но время дорого, давай приступать.

И Чарану все же пришлось читать заклинание над витыми красными свечами, а потом закапывать восковые свитки под деревьями в Центральном парке.

Вероника. Через пару дней

Через пару дней я снова отправилась к Алексу, чтобы проверить, как подействовало лечение. Не надо было этого делать.

Он, ласково улыбаясь и как всегда подергивая правую бровь, сказал: «Я думал, ты больше не придешь. Ты заплатишь мне за это. Я подниму твою энергию. Но это – в последний раз. Раздевайся». Он произнес это так, что моя кожа покрылась мурашками.

«В лягушку превратит на этот раз?» – мелькнула мысль.

Он задернул черные шелковые занавески с огромными красными пентагонами, и комната погрузилась в сумрак. И я, парализованная его взглядом, начала медленно избавляться от одежды. По мере того как на мне оставалось все меньше предметов туалета, его член становился все заметнее под черным шелковым кимоно.

Когда я застыла, совершенно голая, под его насмешливым взглядом, он подошел ко мне вплотную и, опустив меня на колени, завел мне руки за спину и защелкнул на них тяжелые стальные наручники. Я успела проговорить: «Алекс, не надо». Но он, тут же ухватив меня двумя пальцами за ноздри, заставил задрать вверх лицо и силой впихнул в рот кляп-шарик, защелкнув замочком на затылке идущие от него ремешки, потом нацепил на меня ошейник, туго перехватив им шею, прикрепил к нему тяжелую металлическую цепь.

А потом бесцеремонно потащил меня за собой, не оборачиваясь и не интересуясь – успела я встать с колен или нет…

После полумрака обычный электрический свет заставил меня зажмуриться, и я не успела разглядеть лежавшие на столе предметы, поскольку в следующую секунду он грубо усадил меня в низкое кресло, закрепив цепь от ошейника за его спинкой и туго прикрутив мои ноги в районе коленей кожаными ремнями к его подлокотникам. Легкая дрожь страха и предательского возбуждения пробежала по моему телу, когда я поняла всю беспомощность своего положения. Я сидела перед ним «нараспашку», не в силах ни свести ноги, ни выговорить сквозь кляп хотя бы слово, ни оторваться даже на миллиметр от спинки кресла из-за ошейника с туго натянутой цепью.

– Запомни главное, прежде чем кончить, ты должна мне сказать, что готова, и тогда я соберу твою энергию вот этим вот яйцом, – и он кивнул на столик, где лежали яйца и стояла банка с водой.

Конечно, он мог не проверять – я была не то что влажная, а совершенно бессовестно мокрая там, внизу… и когда он, вытащив из меня два своих пальца, медленно, несколько раз провел по ним языком, из меня полилось уже не на шутку…

…Как он себе это представляет, я буду говорить с этим кляпом…

Он между тем продолжал левой рукой, слегка прихватив, массировать мой сосок, а подушечкой среднего пальца правой руки нежно, но уже довольно настойчиво прижимать и поглаживать набухший бугорок над моим мокрым, жарким и живым отверстием. Высота кресла была такова, что, стоя на коленях, он, покачиваясь в такт движениям рук, как раз иногда касался напряженным членом моих набухших губ… Не в силах больше сдерживаться, я, непроизвольно застонав, стала двигать тазом навстречу его руке, ускоряя темп… еще секунда…

– Стоп! Я же сказал, ты должна меня предупредить! – Он разом отпустил сосок и, взяв куриное яйцо, ввел мне его во влагалище, чуть откинулся назад, неспешно поглаживая свой пенис. Я продолжала по инерции тянуться низом живота навстречу его руке – только бы прикоснуться хоть к чему-нибудь. Ремни, растягивающие напряженные ноги, не позволяли изменить позицию, ошейник перехватил дыхание, но дотронуться было не до чего, и прилив наслаждения стал постепенно отступать, освобождая воспаленный мозг.

Он вынул яйцо и прокатал им проекции всех шести чакр на моем теле. После чего разбил его в банку с водой. Желток плавал аккуратным кружком. А вот белок размазался по всей банке. Явно что-то было не так с его поверхностным натяжением.

– Вот видишь, до чего ты себя довела своим воздержанием, – пробурчал он, – придется еще разок. И он снова положил руку мне на грудь и несколько раз, как бы случайно, погрузил пальцы глубже в мою плоть и дотронулся до вздыбившегося бугорка, увлажняя его. Потом он придвинулся ближе и уперся головкой члена в мои влажные губы, которые были уже настолько скользкими, что даже от легкого давления стали немедленно раздвигаться.

А потом он вошел в меня, сначала неглубоко, а потом все глубже и глубже. В тот момент, когда я опять готова была улететь, он вышел, взял второе яйцо и неторопливо проделал ту же самую процедуру с обкаткой чакр.

– Уже лучше, – пробормотал он, оценив форму белка, – но еще не абсолют.

Абсолюта мы достигли после третьего раза. Он опять не дал мне кончить. Зато форма белка в банке теперь была идеально круглая, а внизу живота у меня пылал пожар.

Ну а потом все было как всегда. Он освободил мои ноги от ремней, поднял меня из кресла, расстегнул наручники и надел на руки толстые кожаные браслеты с продернутыми в них веревками. Подвел меня к так хорошо знакомой мне перекладине и подвесил на нее за руки, так что только самые кончики пальцев ног касались пола. Отойдя на пару шагов, он взял черную, сплетенную из множества мелких ремешков плеть и сначала погладил ей меня по спине и ягодицам. Потом ударил с оттяжкой, сильно. Удар был похож на ожог. Но пока еще можно было определить это ощущение, потому что были участки, не захваченные этим ожогом, этой болью.

Он бил меня, часто меняя ритм. Не знаю, сколько это продолжалось. Я уже давно не стонала, потому что провалилась в долгожданное состояние забытья. И только каждый удар пульсировал огнем в животе. Наконец я почувствовала его в себе. Он вошел в меня сзади, и это тоже было похоже на ожог, не больно, а очень горячо, потому что плеть расслабила все мышцы. Через минуту волна жара начала подниматься снизу от кончиков пальцев ног, и все мое тело начало вибрировать в такт его движениям, сжиматься и расслабляться, пропуская в себя и выталкивая всю вселенную вместе с его плотью. Мы вошли в резонанс, и меня выбило из этой реальности, полной боли и отчаяния, туда, где есть только наслаждение, радость и любовь.

Эксперимент показал, что лечение не подействовало.

Тайна Чарана

Видимо, Лейла все же совершила несколько ошибок в своей жизни, она не была прозрачной, и заклинания мага подействовали. Правда, на короткое время. Чаран, уверяя себя, что он-то все колдовство отменил и что Лейла, любимая, сама к нему вернулась, с энтузиазмом отдался их захватывающим играм. Увы, у них была всего лишь одна встреча. Господи, но зато какая!

В тот день Лейла позвонила сама и уже через полчаса была у него.

Он сначала связал ей кисти рук, и это было то, чем обычно ограничивались их игры. Но в этот раз он решил пойти дальше. Он вынул из брюк черный кожаный ремень и стянул ей локти. Лейле стало больно и неудобно, и она запротестовала. Тогда он сжал пальцами ее нос и, когда она открыла рот, чтобы вдохнуть, засунул в него ее трусики, а потом заклеил заранее припасенным пластырем, и Лейла уже не могла выплюнуть кляп. Потом он намотал на руку ее волосы и сдернул ее с кровати на пол. Он согнул ее и поставил на колени между собой и кроватью. Вдавливая одной рукой ее лицо в матрас, другой он смазал ее сзади маслом, потом прижал свои бедра к ее ягодицам, раздвинул своими коленями ее ноги и вставил член ей в попку. Лейла изо всех сил сжимала мышцы сфинктера, но он, надавливая все сильнее, проникал в нее все глубже и глубже. Он чувствовал, как ей больно. И чем больше она сопротивлялась, тем больнее ей было. У хорошо образованной Лейлы мелькнула мысль, что так, наверное, сажали на кол в древности, и из ее горла вырвался приглушенный кляпом стон. А его член уже сновал в ней, не останавливаясь, разрывая ее, сдирая тонкую нежную кожицу.

Наконец-то к Чарану вернулось то долгожданное ощущение силы и покоя. Все случилось так, как и должно было. Лейла вернулась. Она поняла, что только так они могут быть счастливы. Теперь он и только он ответственен за их обоюдное наслаждение, и связанная Лейла не сможет помешать ему привести их двоих к оргазму. Однако, возможно, ей слишком больно, а боль должна быть дозирована.

В какой-то момент, когда она уже теряла сознание, он просунул руку ей под живот и нащупал клитор. Его палец весь в масле стал ласкать его круговыми движениями, и Лейла почувствовала, что боль стала не важна, потому что появилось некое новое ощущение, трансформирующее боль в наслаждение. И мышцы непроизвольно расслабились, и когда она снова попыталась их напрячь, она не смогла этого сделать. Его член вошел в нее на полную глубину, и она ощутила себя до краев заполненной и завершенной.

Мощная волна тепла начала разливаться по животу, нарастая, и в какой-то момент превратилась в пульсирующую волну наслаждения. Она подхватила их обоих и выбросила из реальности туда, где не было ни времени, ни пространства.

Вероника. Кора вокруг Кайласа

Кора вокруг Кайласа продолжалась. Он со всех сторон был окружен скалами, которые как ширмы закрывают священную пирамиду горы. Там, где скалы-лепестки расступаются, открываются грани великой пирамиды – «лица» Кайласа. Южное «лицо» рассечено огромной трещиной, про которую сложено множество легенд – в основном про битвы буддистов с жрецами добуддистской коренной тибетской религии Бон. Вертикальная трещина примерно по середине пересечена горизонтальной. Чем-то это напоминает свастику, поэтому Кайлас иногда так и называют «Горой Свастики».

Тропа же, покрытая мелким серым щебнем, вывела нас в широкую долину Дарпоче, где устраивают ежегодный буддистский праздник – фестиваль, посвященный дню рождения и просветления Будды Шакьямуни. На одном из валунов в этой долине остался след Будды, настоящий, и мы конечно же сфотографировались на фоне следа. Странно, что мне пришло в голову запечатлеть себя – это какая-то мелкая и смешная для таких мест мыслишка, что никто не поверит без документальных доказательств в существование следа Будды. Как будто нам не все равно.

В долине мы расположились на привал со всем нашим барахлом, припасами и термосами. Есть совершенно не хотелось, но я автоматически засунула в рот сухофрукты с орехами. Видимо, даже это было лишнее, потому что я опять задремала.

И тут же увидела себя сверху, словно «зависла» над самой собой. Я видела свое прошлое. И настоящее. И некое неясное разноцветное будущее. И все это вместе, одновременно. Это напоминало компьютерную игру, где каждая следующая картинка меняется в зависимости от того, какой ход ты сделаешь. И сразу же возникает другой сценарий жизни. И, если направляешь свой взгляд на какой-то эпизод из прошлого, он разворачивается, становится полномасштабным, рельефным, и ты оказываешься внутри…

Мне лет двенадцать… после школы мы идем в соседние дома собирать макулатуру.

Звоним в квартиры, нам иногда открывают и дают связки старых газет и журналов. Мы радостно тащим все это на школьный двор. Наша бумажная куча растет. Она уже гораздо выше, чем у параллельного класса. Мне везет. Мне достаются квартиры с большими запасами старой бумаги. Дети замечают это, и все хотят собирать макулатуру со мной в паре. Когда мы заканчиваем, довольные, кто-то предлагает пойти на соседний чердак, посидеть. Почему-то этот чердак не заперт, и мы там иногда собираемся. Он сказочный, впрочем, как и многие чердаки на свете. Там уютно и непривычно, пахнет пылью. Нас туда тянет как магнитом.

Но сегодня всем уже пора по домам, и мы идем туда вдвоем с Анной, крупной усатой девочкой, записной отличницей. Мы открываем дверь на чердак, но там уже сидит большая компания мальчишек из параллельного класса. Удивительно, но я вижу их лица и всех их узнаю. Они как-то странно смотрят на меня, и я понимаю, что затевается что-то недоброе. Анна исчезает, и я остаюсь одна. «Это она?» – спрашивает кто-то. «Да», – отвечают ему. Они обступают меня, и кто-то что-то говорит про макулатуру, про соревнование, которое они из-за меня проиграли.

Мне страшно и сладко, на мне узкие брюки, которые врезаются мне в промежность, и это ощущение, болезненное и сладостное одновременно, на время отвлекает меня от угрозы, исходящей от мальчишек. А кольцо вокруг меня неуклонно сужается. Нити напряжения между нами становятся практически осязаемыми. У меня мелькает мысль: «Неужели они меня будут бить?»

Но нет, здесь что-то другое. Они боятся себя и меня. И я ощущаю свою власть над ними. Возбуждение достигает своего предела, и я делаю шаг вперед, надеясь, что они меня пропустят. Но на самом деле этот шаг – провокация. Я хочу, чтобы они меня схватили. И они меня хватают… Их руки неумело и жадно елозят по моему телу, по моей намечающейся груди. Но они избегают дотрагиваться до промежности. А это то, чего я больше всего хочу. Но впившиеся брюки доделывают то, на что они не решаются. Безумное сладостное ощущение пронизывает меня всю. Я на некоторое время выпадаю из реальности и улетаю далеко-далеко… Видимо, на моем лице что-то отражается, возможно, гримаса, которая их пугает. И они меня отпускают. И убегают с криком: «Только попробуй расскажи кому-нибудь…» Но мои ноги словно приросли к полу. Я не могу бежать, кричать…

Это был мой первый оргазм.

Я впервые почувствовала свою власть над ними и их надо мной. О, как я гордилась тем, что меня так хотят. Я в тот момент торжества была для них единственная девочка в мире. Никаких других. И еще много, много раз я прибегну к тем же средствам, для того чтобы остаться единственной и самой желанной для тех мужчин, которые иначе никогда бы не стали моими, я буду разыгрывать для них спектакль насилия, пробуждая все самое дикое, животное и потому мощное, тем самым привязывая к себе все сильнее и сильнее. Я стану наркотиком для них, но и сама не сумею избежать зависимости.

Стыд, стыд заполняет все мое существо, а потом эта волна откатывается куда-то, и я остаюсь, легкая и чистая, почти парящая.

И здесь я просыпаюсь. По крайней мере, открываю глаза.

Ну почему в этом таинственном и святом месте все мои грезы носят такой постыдно-эротический характер? В Иерусалиме этакого даже и близко не было. И тут я понимаю, что это не фантазия. Оно случилось со мной, произошло в реальности, а я задвинула это куда-то далеко-далеко. Ну почему мне так стыдно? Почему я до сих пор не смогла избавиться от стыда за свои желания? Ведь климакс на носу, а я все как воспитанница монастырского пансиона в дортуаре, когда входит строгая монахиня, откидывает мое одеяло и видит, что я что-то делаю руками у себя между ног….

Тайна Чарана

Лейла ушла. Она выглядела жалкой и потерянной. Обещала позвонить завтра, но Чаран напрасно ждал ее звонка. Безрезультатно промаявшись неделю, он попытался связаться с ней сам. Ее автоответчик проинформировал, что ее нет. Она находится на лечении и свяжется со всеми заинтересованными лицами, когда вернется.

Чаран пытался забыться в своих привычных занятиях бизнесом, спортом, но ничто не отвлекало его от навязчивых мыслей об этой женщине. После нее были сотни других, но никогда, никогда ему не дано было снова полюбить.

Вероника. Неожиданно я просыпаюсь

Неожиданно я просыпаюсь. По крайней мере, открываю глаза.

Ну почему в этом таинственном и святом месте все мои грезы носят такой постыдно-эротический характер? В Иерусалиме этакого даже и близко не было. И тут я понимаю, что это не фантазия. Оно случилось со мной, произошло в реальности, а я задвинула это куда-то далеко-далеко. Ну, почему мне так стыдно? Почему я до сих пор не смогла избавиться от стыда за свои желания? Ведь климакс на носу, а я все как воспитанница монастырского пансиона в дортуаре, когда входит строгая монахиня, откидывает мое одеяло и видит, что я что-то делаю руками у себя между ног….

Оказывается, прошло совсем немного времени. Наш замечательный предводитель Саша предложил подняться в монастырь Селунг – ворота внутренней коры. Во внутреннюю кору можно пускаться, только тринадцать раз совершив внешнюю. Но русских туристов местные обычаи еще никогда не останавливали.

– Всего 4 километра, – уговаривал Саша, не предупредив, что это 4 километра крутого подъема по узкому каменистому руслу ручья. И я зачем-то с ними со всеми потащилась. В результате они доползли за два часа, а я за три. Наш предводитель Александр почувствовалсебя обязанным просветить нас. «Это буддийский монастырь», – торжественно произнес он.

В этом монастыре служило всего четверо монахов. Один из них, наверное настоятель, в старом-престаром мормотовском свитере (может быть, пожертвованном кем-то из паломников) поверх красно-оранжевого буддистского одеяния и в раздолбанных кроссовках, так ласково нам всем улыбался, что мне захотелось остаться в этом монастыре. Не выходить обратно под пронизывающий ветер, поговорить с этим монахом. А еще – чтобы он положил свои руки мне на голову.

Он, словно почувствовав мое движение, подошел ко мне и на чистейшем английском сказал: «Очень скоро тебе станет легче». Потом подумал и добавил: «Мы еще увидимся с тобой». У меня не возникло и тени сомнения в том, что он знает, о чем говорит, и к тому же совершенно пропало желание тащиться по пути коры вместе со всей группой и ночевать в гестхаузе на голых досках.

– Нельзя ли мне побыть с вами еще немного? – с надеждой спросила я, и добавила: – Учитель.

«Учитель» по-тибетски будет «Муршид». Его глаза смотрели на меня с сочувствием, он жестом пригласил меня сесть на циновку рядом с ним. Я, обрадовавшись, решила продемонстрировать, что тоже немного продвинута, и села в «лотос». Он улыбнулся, видимо, мое намерение его позабавило, и сказал:

– Хорошая девочка. Как ты думаешь, зачем тебя сюда привели?

Ох, какая это была странная и тревожащая фраза.

Тут к нам подошел Вадим. Монах очень внимательно посмотрелна него. Что-то мелькнуло в его глазах… И, хотя мне очень хотелось спросить, кто меня привел, но в присутствии Вадика продолжать этот разговор было не с руки.

Вадим, почувствовав, что происходит нечто интересное, решил поучаствовать в разговоре: «А кто может стать монахом?»

– Тот, кто готов, – коротко ответил учитель. Он так и не пригласил Вадима присесть с нами, и Вадик обиженно отошел. Зря.

А я поняла, что у меня язык не поворачивается рассказать этому продвинутому монаху про свои мелкие девичьи проблемы.

Тем более что он, судя по всему, и так все понял. Но при этом мне очень хотелось оставаться рядом с ним. Такого покоя я не испытывала давно.

– Конечно, оставайся сколько хочешь, – продолжая улыбаться, Учитель прикрыл веки и погрузился в медитацию. Я готова была поклясться, что губы его не шевельнулись. Но это уже было неважно по сравнению со всем происходящим. Я тоже прикрыла глаза и почувствовала, что он слегка шлепнул меня по груди над сердцем.

И в тот же момент с дыханием моим что-то случилось, тело как будто омертвело, но еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой живой. Ощущение собственной личности не было больше ограничено телом, и я с закрытыми глазами видела всех паломников, бредущих вокруг горы, и нашу группу, спускающуюся от монастыря по руслу ручья… Я воспринимала все одновременно, и горы совершенно не были препятствием для моего нового панорамного зрения. А потом возник солнечный свет, который залил всю картину, и она растворилась в этом сиянии, как кусок сахара растворяется в стакане с кипятком. Водопад счастья обрушился на меня, оглушив, и я поняла, что я и космос – одно целое, что блаженство – в слиянии с космосом, во всепроникающей и созидающей любви, которая и есть свет.

Внезапно дыхание возвратилось в легкие. С почти невыносимой мукой я осознала, что необъятность и слияние утрачены, а я снова нахожусь в смирительной рубашке своего тела.

Тайна Чарана

Чаран вышел из монастыря и остановился. Ему было предельно ясно, что никакого раскаяния по поводу произошедшего в тот последний раз с Лейлой он никогда и не испытывал, а местами и горько сожалел о том, что остановил старика-мага.

Чарана раздирало на части. Где-то глубоко внутри звучал голос души. Она, его душа, скорчившись от ужаса, наблюдала за тем, что вытворяет его эго, и не находила средств остановить все.

И еще этот монах. После того как ты посмотрел ему в глаза, уже невозможно было продолжать думать по-прежнему. Его взгляд словно выявлял смысл поступков, приводил все к единому знаменателю.

Чарана била крупная дрожь, совсем как тогда у старика-колдуна, когда тот велел ему самому читать заклинание.

Вероника. День выл тяжелым

День был тяжелым. Но заснуть в холодной палатке невозможно.

Мозгу не хватало кислорода. Многих из нас охватила какая-то ненормальная активность. Вот появился Вадим со странным выражением лица и предложил поговорить. После посещения монастыря наши отношения существенно осложнились. Конечно, ему было неприятно, что монах счел его к чему-то не готовым. И, видимо, он хочет основательно все выяснить. Да, но для меня все изменилось, и мне совершенно не хочется обсуждать, кто прав, а кто виноват. Если бы удалось показать ему это состояние вселенской любви… Если бы мне самой еще раз в нем побывать…

Говорят, здорово медитировать на плато 84 махасиддх. Это на самом деле не что иное, как огромное кладбище продвинутых лам и йогинов. Они за честь почли окончить свой земной путь в этом священном месте и быть разодранными птицами и собаками. «Смерть на небо» это называется. Может на этом плато мне удастся еще разок попасть туда, куда Учитель меня отправил.

Но идти туда сейчас опасно. Там рыскают стаи тех самых собак, которые уже пробовали вкус человеческого мяса. Два дня назад они напали на члена-корреспондента, и он три часа отбивался от них палкой. А в это время наш предводитель Александр безмятежно спал в палатке, отключив рацию, по которой злосчастный член-корреспондент пытался с ним связаться. Впрочем, Вадим уверен, что идти туда вдвоем абсолютно безопасно, а мне так хочется поделиться с ним всем тем, что я поняла, почувствовала… Но это невозможно выразить в словах. Если бы только он смог войти в это состояние, если бы я смогла ему помочь…

Фонарь нам практически и не понадобился. Полная луна на безоблачном звездном небе освещала местность, которая ночью выглядела совершенно марсианской. Жаль, мы не взяли фотоаппараты. Такие бы панорамные снимки получились…

Мы сели на свои коврики, закутались в спальники. Я попыталась ему рассказать про монаха и про то, за чем на самом деле мы сюда пришли. Но Вадим, как только услышал про монаха, меня перебил и сразу начал говорить о чем-то своем, о том, что, видимо, мучило его все эти месяцы, что не давало покоя его самолюбию.

Он снова вытащил на свет всю эту историю с Германом и деньгами. Он успел обсудить это с Алексом, получил его компетентное мнение и по этому вопросу тоже. И конечно, Алекс ему глаза открыл на то, чем я на самом деле с Германом занималась.

Вадим продолжал говорить, но я больше не могла следить за ходом его мысли, почти сразу же опять зависла и начала видеть жизнь свою сверху. На этот раз со всеми развилками и поворотами, в которых участвовали и другие люди, не только Алекс. Только я не сразу поняла, на чем надо фокусироваться, что по-настоящему важно.

Поэтому сначала меня занесло, конечно, посмотреть, что мой любимый, который сейчас неподалеку в спальнике сидит, поделывал, пока меня рядом не было.

Картинка приблизилась, и я обнаружила себя рядом с Вадимом, в его маленькой квартире на Соколе. Он, стоя у плиты, варил кофе в турке. За кухонным столом сидела молодая женщина, и я поняла, что они близки. Они о чем-то весело болтали. Я пыталась вслушаться, но не могла ухватить нить. И вдруг, как будто включили звук, я услышала их разговор. Они говорили обо мне. Вадька рассказывал, как о чем-то очень забавном, про одну свою знакомую, которая любила, чтобы в постели ее били по лицу.

– Представляешь, – и его глаза искрились весельем, – она такая богатая, взбалмошная тетка, правда, симпатичная, но абсолютно безумная…

Мне почему-то стало скучно и захотелось покинуть это место.

И я мгновенно оказалась далеко, далеко, на даче, в детстве. Я отчетливо увидела рядом с собой Иринку, мою закадычную дачную подружку. Она была точно такая же, как и тогда, в тот летний день, когда все и случилось. Ей было семь лет, а мне – шесть. Я еще не ходила в школу. Я почувствовала, как ко мне возвращается радость и запахи.

Мы с Иринкой вышли на берег озера. На даче было много гостей, родители развлекались, и на нас никто не обратил внимания, когда мы просочились через дырку в заборе. Мы прошлись по берегу, болтая о том о сем. К нам подплыла лодка, в которой сидел мужчина. Он предложил нам покататься. Я не помню, сколько ему было лет, но это был именно мужчина, а не парень. Мы с радостью согласились, и, разувшись, запрыгнули в лодку. Это был такой неожиданный праздник. Я не помню, о чем мы разговаривали, лодка отплыла уже на середину озера. В это время на берег выскочили мои родители и бабушка, стали кричать и размахивать руками. Отец побежал на лодочную станцию, чтобы взять лодку и нагнать нас. Но наш лодочник, видимо, и так все понял, развернулся и причалил к берегу, чтобы нас высадить. Чудесное путешествие закончилось.

Не обращая никакого внимания на Иринку, мама с бабушкой схватили меня и потащили домой. Я совершенно не понимала, что происходит и почему они обращаются со мной так жестоко. Я кричала и отбивалась как могла, но они протащили меня мимо изумленных гостей и, продолжая лупить, связали руки и заперли в дальней комнате. В дом вошел отец, и я слышала кусок разговора между ним и женщинами. Отец сказал: «Надо ей все объяснить, чтобы она больше так не делала», но бабушка что-то резко возразила. Я расслышала только: «Чтобы она запомнила на всю жизнь». Папа махнул рукой и пошел играть в шахматы с соседом. Меня оставили в темной комнате до утра, и еще два дня со мной никто не разговаривал, видимо, я очень сильно всех напугала.

Мир в очередной раз рухнул. Я задыхалась от обиды и несправедливости, и странные мысли крутились в моей бедовой голове, пока я не заснула той ночью. Я думала о том, что они меня совсем не любят. Что бабушка с мамой не любят, я и раньше догадывалась – они меня часто били. А вот что папа тоже – это было откровение. Его любовь всегда казалась мне надежной как скала. К ней можно было причалить, когда все в жизни становилось уж совсем мрачно. А сейчас он дезертировал. Не стал связываться, предатель! И теперь мне не на кого больше опереться. Все они были заодно и против меня. Почему, почему он не встал на мою защиту?

И вдруг меня осенило. Он их тоже боится. Значит, он слабее? Нет, все-таки их двое, а он один. Ну и что, все равно, он должен был. Моя мысль билась в этих тисках, не находя выхода. Получалось либо он слабый, либо он меня не любит. И то и другое было невыносимо. Но все-таки «не любит» звучало ужаснее.

Господи, это всегда у меня так. Либо мужчина слабый, либо меня не любит. Так вот оно что. Всю жизнь я выбирала таких же слабых и пыталась сделать из них сильных, потому что только сильный может защитить. А выбрать изначально сильного нельзя, ведь это означает, что он «не любит», – да и мало их, сильных.

То ли эра поменялась, то ли в этой отдельно взятой стране революции с войнами и террором истощили мужской генофонд, – некому нас, болезных, защитить. Дальше каждая выбирается из этой ситуации как может. Кто-то предпочитает сугубо мужской путь, делает карьеру, принимает решения, содержит молоденьких любовников. А у меня сносило крышу от ощущения этой мужской слабости, и я пыталась строить декорации, в которых любой мужчина казался бы мне сильнее меня, пусть даже и чисто физически. Когда я лежала привязанная в кровати и он мог сделать со мной все что угодно, он точно был сильнее, и он точно никуда не мог смыться, потому что куда ж денешься от такой-то замечательной перспективы. И, значит… Мне казалась, что я что-то поняла, ухватилась за кончик нити…

Но оставалась еще что-то. Я подошла уже так близко к разгадке, но наткнулась на привычную стену. Всей силой своего желания, всем накопленным отчаянием я ударила по этой стене… и плотину прорвало.

И я поняла, кто были те две страшные тени из моего сна и что они со мной сделали. Я все вспомнила. Это было похоже на молнию в темную грозовую ночь, осветившую на мгновение ландшафт, так что стали видны мельчайшие детали.

Откуда-то издалека до меня доносился лай собак. И я вспомнила, где я слышала этот лай. Я вспомнила овчарок, бегущих к маленькой женщине, кулем лежащей на земле. Они все ближе, но никак не добегут… Время растянулось…

И меня вдруг вынесло обратно в холодную тибетскую ночь, в тело.

Я услышала конец Вадькииной фразы: «…все время унижала меня, ты спала с Германом, а говорила, что любишь меня…», увидела его искаженное гневом лицо.

Через мгновение я испытала самую страшную боль в своей жизни. Меня окружали горящие зеленые глаза и оскаленные смрадные пасти. Два пса из стаи набросились на меня и повалили на землю: один вцепился в горло, другой в грудь. Пока были силы, я боролась за жизнь, пыталась разжать пасть, крикнуть, позвать Вадима, но вдруг поняла, что он все видит.

Он сделал движение ко мне, а потом отпрянул назад. На лице его застыло странное выражение нерешительности. А потом он повернулся и побежал прочь. Совсем как Андрей тогда, в школьном туалете. Наверное, он хотел позвать на помощь. В одиночку с этой сворой он бы не справился.

Я больше не могла дышать. Из разорванного горла хлестала кровь. Я отчетливо поняла, что спасения нет, и ужас сковал меня. Я чувствовала, как в последней попытке донести кислород колотится сердце, моему сознанию оставалось жить несколько секунд, и мне уже не хотелось тратить эти секунды на бессмысленную борьбу. И только один единственный вопрос «зачем?» имел теперь смысл Я, как Жанна д'Арк в распятие, вцепилась в образ моего любимого, но это не было ни ответом, ни облегчением.

Наконец, я снова вылетела. И видела, как собаки рвут теперь уже не нужное, но все еще такое любимое тело, которое так долго было моим. Страх почему-то прошел. Тонкая серебряная нитка оборвалась, и теперь я была свободна. Но все же у меня было ощущение, что я что-то не доделала. Что-то очень важное… И поэтому меня, как мотылька, влекло на свет двух перевитых красных свечек. Больше я ничего не помню.

Чаран Гхош

Чаран вышел из монастыря и остановился. Ему было предельно ясно, что никакого раскаяния по поводу произошедшего в тот последний раз с Лейлой он никогда и не испытывал, а местами и горько сожалел о том, что остановил старика-мага.

Чарана раздирало на части. Где-то глубоко внутри звучал голос души. Она, его душа, скорчившись от ужаса, наблюдала за тем, что вытворяет его эго, и не находила средств остановить все.

И еще этот монах. После его глаз уже невозможно было продолжать думать по-прежнему. Этот взгляд словно выявлял смысл поступков, приводил к единому знаменателю.

Чарана била крупная дрожь, совсем как тогда у старика-колдуна, когда тот велел ему самому читать заклинание-ключ.

Неподалеку от монастыря возвышалось плато 84 махасиддх – именно здесь происходят ритуальные «похороны на небо». В Тибете невозможно закапывать умерших, их расчленяют на части, а собаки или хищные птицы, всегда дежурящие неподалеку, расклевывают останки и, улетая, уносят их на небеса.

Паломники считают Кайлас самым удачным местом, для того чтобы их душа легко перешла в Бардо[10]. Не Бордо, французский город, и не марка вина. Так называется место (своего рода чистилище), где после смерти человека его душа ожидает получения нового тела.

На это плато и отправился в отчаянии Чаран, желая погибнуть и быть съеденным. Вообще-то здесь ему было совершенно не по ранжиру. Там расчленяли в основном выдающихся лам и их верных последователей.

Поэтому, когда он нахально улегся между камней, облюбовав совершенно безветренное плоское местечко, пара здоровенных орлов-ягнятников покружила над ним, а потом подалась восвояси, видимо почувствовав, что это пока еще не добыча.

А Чаран, как уже не раз случалось с ним на Кайласе, впал в странное забытье, в котором трудно было отличить реальность от сна.

К нему подошел тот самый монах вместе с какой-то женщиной. Женщина была до боли знакома Чарану, и вместе с тем он мог бы поклясться, что никогда раньше ее не видел. На ней была красная куртка по моде прошлого века, а на шее – здоровенная рваная рана, в том же месте, где у Чарана было большое родимое пятно. Кровь из раны уже не текла, а женщина улыбалась. Она протянула Чарану руки ладонями вверх, и ему очень захотелось их пожать, но, когда он попытался это сделать, женщина исчезла, а Чарана словно током ударило. Он все вспомнил. Он вспомнил зеленые глаза и оскаленные смрадные пасти голодных собак, вспомнил жуткую боль и удушье, вспомнил, зачем поехал на Кайлас в прошлый раз. Вспомнил это самое место.

Чаран вскочил. Взгляд его, обращенный вниз, наткнулся на кусок красной тряпки, застрявшей между камнями. Он наклонился и потянул его на себя. Это был кусок рукава той самой куртки, которая была на нем, вернее на ней, в ту последнюю ночь. В Тибете не то что куртка, трупы лежат годами и не разлагаются. А что для синтетики какие-нибудь сорок лет.

Вероника. Тонкая серебряная нитка

…Тонкая серебряная нитка оборвалась, и теперь я была свободна. Но все же у меня было ощущение, что я что-то не доделала. Что-то очень важное…

Чаран Гхош

– Ага, свободна, как бы не так, – подумал я. – Мы с тобой на второй год остались.

Разрозненные мысли и воспоминания наконец связались воедино – стало понятно, что мучило меня все эти годы и в какую игру я играл в безуспешной попытке выиграть у самого себя.

Мне четыре. Я сидел у мамы на коленях, и она читала мне сказку. В прихожей раздался громкий звонок в дверь. Это пришел отец. Мать сняла меня с колен и вышла из комнаты. Мне сразу стало скучно, я пошел гулять по гостиной, полной таинственных и очень интересных предметов. Не часто мне удавалось побыть с ними наедине, безделушки были, с одной стороны, ценные, а с другой – хрупкие.

Особенно мне нравилась одна ваза. Вернее то, что на ней нарисовано. Множество фигурок косоглазых людей в халатах и с мечами летело среди диковинных растений и гор по поверхности этой вазы. Я восхищенно застыл перед ней, но тут в гостиную зашли родители. Одно неловкое движение – и я сам не понимаю, как на полу оказалась куча осколков. Меня охватил ужас, я закричал. Отец разозлился и, больно схватив меня за плечо, дал шлепка. А мама не бросилась на мою защиту, нет… Она горестно запричитала о своем бесценном китайском фарфоре династии Мин.

В одно мгновение мир рухнул. Моя мамочка меня не любит. Она любит китайскую вазу. Ваза и папа дороже меня.

Меня охватила ярость. Я попытался вырваться из папиной хватки, тут же получил еще один ощутимый удар по попе. Я беспомощно барахтался в его руках, ощущая свое полное бессилие, а потом был выдворен в детскую и долго рыдал там никому не нужный, нелепый и слабый. Если бы я не был таким слабым и маленьким, мама выбрала бы меня.

С этого все и началось. Меня циклило на мысли о собственной слабости и незащищенности. По ночам мучили кошмары. Из глубин сознания выплывал не поддающийся описанию ужас, как будто земля уходит из-под ног, я проваливаюсь в бездну и падаю, падаю, падаю…

Отца я начал бояться и избегать. Мамочка теперь казалась абсолютно недоступной, хотя ничего не изменилось в ее отношении ко мне. Любимой игрой стала у меня борьба каких-нибудь двух предметов, чаще карандашей, кто сильнее.

Когда мне было двенадцать, родители решили, что я расту в слишком тепличных условиях, и отправили на лето в бойскаутский лагерь в Миннесоту.

Конечно, это был не простой бойскаутский лагерь – а лагерь для наследников многомиллионных состояний, которые, так же как и я, учились в лучших частных школах Новой Англии.

Всем известно, что чем дороже школа, тем в более спартанских условиях существуем мы, ее воспитанники. Весь распорядок школьной жизни организован так, чтобы развивать в нас, с одной стороны, чувство соперничества и индивидуализма, а с другой – умение соотносить свои интересы с интересами команды. Но все равно мы были несколько оторваны от жизни, потому что те свойства, которые куются на бейсбольных матчах между закрытыми частными школами, годятся для оранжереи, а не для жизни. Это еще Голдинг в «Повелителе мух» подметил. Видимо, книга в свое время произвела сильное впечатление на моих родителей, так что моя судьба была решена: я отправился в лагерь.

Там я и познакомился с любимой игрой детей всех времен и народов, которая может называться по-разному, но суть ее в том, что одни убегают, а другие догоняют. Например, «Индейцы и ковбои».

Мы разделились на две группы. Вождем индейцев стала четырнадцатилетняя девчонка, которую все за глаза звали бизонихой. И поделом. У нее были мощные плечи и грудь, привычка смотреть исподлобья, громкий властный голос. Как вождю племени ей присвоили имя Черная Ласточка, но Бизониха ей подходило куда больше. А нашим командиром, шерифом ковбоев, стал тринадцатилетний Чак Спайер – плечистый черноволосый парень, выглядевший на все пятнадцать. Он считался признанным лидером, потому что был капитаном своей школьной команды по бейсболу, хотя после того, как он поступил тогда, я до сих пор считаю, что он просто вонючка.

Чак предложил разделиться на две группы, чтобы окружить индейцев и захватить их врасплох. Но сначала надо было выяснить, где они спрятались. Чак Спайер и еще один мальчик по имени Билл Смит решили пойти в разведку, чтобы найти их следы. Мне тоже очень захотелось с ними. К моему удивлению, они меня взяли.

Мы шли по опушке, внимательно подмечая, где сломана ветка, а где примята трава, – и чувствовали себя настоящими следопытами. В общем, настроение у нас было отличное, и, может быть, поэтому индейцы застали нас врасплох. Они нарушили правила. Ведь это они должны были убегать и прятаться, а мы их догонять. Они напали на нас неожиданно, и буквально через несколько минут мы стояли со связанными за спиной руками перед их вождем – Черной Ласточкой.

– Ну и что мне с вами делать? – злорадно спросила она.

В тот момент мне совершенно не было страшно. Потому что рядом были Чак и Билли, а уж вместе мы всегда могли что-нибудь придумать.

А Черная Ласточка между тем продолжала.

– Свяжите-ка их хорошенько, – скомандовала она, – и дадим им полчаса, если сумеют развязаться и убегут, значит, их счастье, а если нет… я знаю, что я с ними сделаю, – и она многообещающе улыбнулась.

Индейцы ушли, бросив нас связанными на опушке. Чак подполз к Билли и зубами стал разгрызать его веревки. Они были синтетические и не поддавались. Между тем время шло. Они провозились минут двадцать пять, прежде чем развязали Билла. Билл попытался освободить Чака, но не тут-то было. Его связали каким-то специальным узлом, а у нас, как назло, не было ничего острого, потому что индейцы отобрали ножи. Наконец Билл догадался взять тлеющую головешку от костра, оставленного индейцами, и попросту пережечь веревку.

Наше время истекло, послышался шум голосов, и Чак с Биллом бросились бежать, оставив меня на опушке. Когда индейцы во главе с ужасающей Черной Ласточкой вышли из леса, их уже и след простыл. Я знал, что ничего страшного «индейцы» со мной не сделают. Но предательство друзей… и даже не предательство, они про меня просто забыли, настолько я был для них не важен, маленький и никому не нужный.

Я не отрывал глаз от лица Черной Ласточки, надеясь прочитать на нем, что все это всего лишь игра. Но то, что я там увидел, напугало меня до полного оцепенения. Так чувствует себя кролик, которому посчастливилось остаться наедине с удавом. Так ощущает себя парашютист, у которого не раскрылся парашют.

– Смотри-ка, бросили своего, ай да Чак! Я от него ничего другого и не ожидала, – с удовлетворением произнесла Черная Ласточка, которая в Чака была безответно влюблена и поэтому искала повода поиздеваться над ним. А может быть, она была раздосадована тем, что он сбежал, может быть, ей хотелось полапать его, связанного.

– Придется тебе отдуваться за них. Положите его на траву и снимите штаны, – приказала она, и два индейца тут же с удовольствием это выполнили. А Черная Ласточка сорвала крапиву и отстегала меня ею по заднице.

Я знал, что плакать нельзя, но унижение было слишком сильным, и предательские слезы градом катились из глаз. Я опять почувствовал себя таким же слабым и беспомощным, как и тогда, в детской. И во всем была виновата она, Бизониха, ну и еще, конечно, эти засранцы Чак и Билли, бросившие меня на произвол судьбы.

Потом индейцы меня отпустили, и я поплелся искать своих, хотя мне хотелось умереть.

Когда я подошел к нашему лагерю, уже стемнело. Я не знаю, какую историю придумали Чак и Билли, чтобы оправдать мое отсутствие, но только на меня никто не обратил внимания. Жаловаться было некому.