Американская дырка Крусанов Павел
– Спаривающихся – мне для спальни. Допустим, зернистых жужелиц. Вот, я вам образец принес…
Я извлек из кармана коробочку из-под фотопленки и двинулся к выпускнику училища барона Штиглица. Тот, в свою очередь, направился ко мне, оставив кружку с утихшей ложкой на подоконнике. Возле рамы с начатой шпалерой мы встретились, и хозяин, не снимая с гляделок свои чертовы очки, посмотрел под крышку. Что он мог там увидеть?
– Это, так сказать, натура, – пояснил я. – Но, если нужно, я готов представить фотографии или рисунки. Скажем, “Жуки России” Якобсона.
Разумеется, делать придется крупнее…
– Бестия какая! – потеплевшим голосом сказал хозяин, и губы его дрогнули в предвестии улыбки.
Я тут же понял, что был предубежден против этого прекрасного человека.
– Вы так находите? Не правда ли, он чуден? Из его сородичей в старом
Китае делали броши, подвески и другие украшения. Наравне с нефритом.
Брали надкрылья, оправляли в золото или…
Гобеленщик не дал мне договорить:
– Зверюга! Существо…
Столь верный тон с ходу могла взять только духовно богатая личность.
– Лапками-то как сучит, тараканище!
– Тараканы относятся к отряду Blattoptera, – добродушно пояснил я, – а это карабус, он из жесткокрылых – Coleoptera. Они, конечно, из одного подкласса, но родня не близкая, так что не стоит путать.
– Тарака-а-анище! – нараспев повторил упрямый очкарик. – Он, значит, должен спариваться…
– Ну как знаете. Только это все равно что вас ткачом назвать. Или еще хуже – пряхой. – Я был несколько разочарован.
– По мне хоть горшком назовите, только в печь не ставьте. Ладно, хотите с тараканами, сделаем с тараканами. – Ткач закрыл крышку и сунул было коробочку с жуком в карман зеленых джинсов, но я решительно его остановил:
– Нет-нет, жука я заберу. А вам пришлю изображение по почте. Дайте мне ваш электронный адрес. Натура бегает – с картинкой вам удобней будет.
Пока хозяин рассеянно искал клочок бумаги и ручку, я думал, как бы поизящнее от ковриков и “тараканищ” переключить беседу на Капитана или на что-то, что могло бы вывести разговор к теме вольных камней.
Тут заиграл полифонический Хачатурян – разумеется, “Танец с саблями” – и ткач, засуетившись в поисках источника сигнала, порскнул в угол, где выкопал из валявшейся на стуле джинсовой куртки мобильник.
– Да, кисуля. Да. Нет. Я поработаю еще немного. С черносливом?
С луком? И с брусничным соусом? Ай, умница! Нет-нет, недолго. Часа два. А что там у тебя за шум? Кто это говорит? Ты не одна? Кто у тебя?! Этот бабуин? Этот похотливый кролик? Опять? Я ведь предупреждал! Предупреждал?! А ты?! Какое радио?! Я что, батона-мать, не отличу?.. Ну да. Теперь, пожалуй, слышу. Поет.
Шевчук. Орел. Согласен. Зубр. Чертяка. Бивень. Хорошо. Ну все.
Целую, мусик. Да. Туда, туда и вот туда. Да. Нет. Все-все, кисуля.
Непременно. Жди.
“Вот реактивная натура! – подумал я. – С места в карьер – нулевая раскачка”. Похоже, в душе гобеленщика жизнь оставила раны, которые ныли в любую погоду. Мне не хотелось бы иметь такие.
Я вновь задумался, как быть. То есть как лучше вывернуть на нужную мне тему. В конце концов людям необходимо общение. У каждого на душе есть что-то такое, что он хотел бы высказать, – людям нужно кому-то
изливать душу. Некоторые с этой целью женятся (ревнивый гобеленщик, вроде, не из их числа), другие приглашают к себе гостей и принудительно одаривают их, угодивших в ловушку, сокровищами своего сердца, третьи нарочно ходят в парикмахерскую, чтобы поговорить с цирюльником. Я посмотрел на дикорастущую гриву хозяина – он тоже не из тех. Конечно, есть такие, кто пойманные впечатления и мысли сжигает в себе, точно мусор на свалке, но это счастливые люди – глаза их теплы, улыбки блаженны, а из ушей струится дым. Кроме того, в душе у них нет ран. Снова не тот случай.
На размышления, собственно, времени не было. Мне ничего не оставалось, как действовать по наитию.
Хозяин между тем отыскал лист бумаги и, написав на нем то, что требовалось, протянул мне. Я принял.
– Сосед ваш, Сергей Анатольевич, – я вновь указал на стену, за которой скрывался трикстер “Лемминкяйнен”, – сказал мне, что вы носите темные очки, потому что один глаз оставляете дома, чтобы всегда быть в курсе, чем занимается ваша жена. Теперь я вижу – он ошибся.
Ткач замер, судорожно сглотнул и позеленел, как ящерица хамелеон.
– А что еще сказал вам этот пидор?
– Почему пидор? – Право, я растерялся.
– Вы что, не видите, что он голубой?
– Нет, – признался я и схитрил: – Я дальтоник.
– Понятно. А у меня раздражение от дневного света. – Гобеленщик нашел во мне товарища по несчастью. – Без очков – резь, и глаза слезятся. Но я голубых за версту чую. Он ведь улыбается как?
Ткач показал как, но получилось непохоже.
– А ужимки?
Никаких преступных или даже просто подозрительных ужимок я за
Капитаном не замечал, жесты его были совершенно лишены манерности и выглядели вполне естественно.
– А ручкой как делает?
Ткач презрительно изобразил рукой какое-то волнообразное движение, ничего мне не напомнившее.
– А какую он у себя в кабинете скотину держит?
Я вспомнил поющих туркменских лягушек – нелепый аргумент.
Впечатление было такое, будто мы говорим о совершенно разных людях.
– И потом, – сурово сказал гобеленщик, – он кисулю однажды выхухолью назвал. Представляете?! Это ж только у пидора мокрожопого такое в голове про мусика родится!
Ну вот, все встало на свои места. Больше делать здесь мне было нечего – в одной ложе (вольных камней) гобеленщику и Капитану уместиться бы никак не получилось. Хозяин здешний явно происходил из той породы уверенных в себе людей, которые, решив раз, что Петр
Иваныч (некий Петр Иваныч) скряга, всякое проявление широты его души и щедрости сердца все равно расценивали бы как уловку, призванную скрыть неприглядную истину. Такие уже к пятнадцати годам достигают тех знаний, которые и в зрелости составляют основное содержание их памяти, как правило, от природы не слишком крепкой и вместительной.
Тем не менее я задумался. Хотя и не по существу дела. Интересно, со стороны я выгляжу так же? Насколько мое отношение к людям определяется их отношением к Оле? Или, например, к жукам?
Пообещав ткачу для сочинения эскиза прислать картинки прытких жужелиц (черта с два!), я ретировался и, нестрашно оступившись впотьмах, спустился по лестнице вниз.
На этот раз за дверью облакиста было тихо. Я пожалел, что вначале не постучал именно сюда, поскольку сейчас меня уже терзало любопытство относительно природы давешних скребуще-чавкающих звуков: подумать только, теперь это может навсегда остаться тайной! Подобная мысль, как бы глупо она ни выглядела, вполне способна отравить иному человеку остаток дня. Например, мне. Допускать этого не следовало.
Безрезультатный рейд по территории гобеленщика меня не образумил, и я, вполне сознавая нелепость своего поступка, ударил костяшками пальцев в видавшую виды дверь.
Здесь тоже было не заперто, что явствовало из хрипловатого ответа на мой предупредительный “тук-тук”:
– Открыто.
Я вошел. И, войдя, сразу понял, что мучиться остаток дня не буду.
За порогом находилось что-то вроде небольшой прихожей, служившей вместилищем нехитрых бытовых удобств: слева здесь располагались электрическая плитка, на которой стоял ковшик с двумя вареными яйцами (вареными – потому что одно было треснувшим и выпустило завиток свернувшегося в кипятке белка), и раковина, а справа был отгорожен закуток с распахнутой фанерной дверью. В закутке под потолком горела лампочка, освещая своими жалкими сорока свечами белый, в ржавых потеках, унитаз, пустую трехлитровую банку и валяющийся рядом вантуз. Эта история была мне знакома.
Из мастерской в прихожую вышел облакист. Если бы я не знал, что он художник, то подумал бы, что передо мной старый рокер, врубающий с утра пораньше золотых времен “Led Zeppelin”, “ACDC”, “Deep Purple” или “Nazareth” (последняя парочка напрочь разрушила миф о себе четвертыми за последние десять лет гастролями в России – правы вольные камни: “умирать” надо на вершине, желательно молодым) и убежденный, будто все, что происходит на свете, это рок-н-ролл. Во всевозможных социально-бытовых аранжировках.
Выглядел облакист приблизительно на шестьдесят – этакий сухопарый моложавый старик, одетый в черное, с седой трехдневной щетиной и сивой гривой, собранной на затылке в хвост. Лицо у него было слегка испитое, по-лошадиному вытянутое, но строгих линий, с большим джаггеровским ртом и резкими выразительными морщинами на лбу, у глаз и под крыльями костистого носа. Рукава черной рубашки были по-рабочему закатаны, словно небесных дел мастер недавно орудовал не бессмысленным в подобном деле вантузом, а по локоть запускал в унитаз бестрепетные руки.
– Засор? – кивнул я на освещенный закуток.
– Банку огурцов открыл, а они, видать, зимой померзли и сдохли. -
Облакист смотрел прямым пристальным взглядом, который при этом не выглядел невежливым. – Мягкие стали, как тина. Я их туда и шваркнул. – Он описал рукой траекторию падения огурцов в фаянсовый зев тартара.
– Должны были пройти, – сказал я со знанием дела.
– Там листа было много смородинового. И укроп со стеблями. Домашний засол.
Ну что же, здешний обитатель оказался человеком сведущим в хозяйственных делах, странно только, что, дожив до своих лет, он не научился толком прочищать унитазы.
– Удалось протолкнуть? – поинтересовался я, зная, что не удалось, и скептически поднял с пола вантуз.
– Какое там!.. – Хозяин безнадежно махнул рукой. – Крепко сидят.
Уперлись, стервецы, пупырышками.
Я заглянул в толчок: мутная вода, грозя потопом, стояла высоко, как, бывало в юности, Нева в ноябре при западном ветре. В этой воде плавали какие-то растительные клочья, зубчики чеснока и подозрительные, склизкие на вид ошметки, действительно похожие на тину. Определенно у меня была возможность отличиться.
– У вас найдется кусок проволоки?
– Какой проволоки?
Я объяснил, после чего мы вместе отправились шарить по мастерской, где, как и во всякой мастерской, кроме вещей, необходимых для дела, чего только не было. То есть там было все что угодно, хоть – прости,
Господи – собирай дирижопель (в частности, помимо мольберта с натянутым на подрамник холстом, картин, кисточек в глиняной крынке, разбросанных там и сям картонов с эскизами, коробок с красками, рулонов ватмана и прочего художественного скарба, там были ходики с кукушкой и тяжелым армейским ботинком на цепочке вместо гирьки, старинный угольный утюг, стремянка, тронутая коричной пылью ржавчины здоровенная якорная цепь, какая-то скобяная мелочь, пустые бутылки, диван, пара табуреток и ломберный столик под изгвазданным, некогда зеленым, сукном). Впрочем, нужного куска проволоки мы как раз не нашли. Зато отыскали обрывок металлического троса, вполне пригодного для дела, и рабочие рукавицы, чтобы не ободрать руки.
Давно уже мне не приходилось заниматься чем-то подобным, однако мышечная память не подвела. Известная история: научился крутить педали – не разучишься. Надев рукавицы, я согнул один конец троса наподобие колена, а другой, наклонившись, сунул в унитаз и провел как можно дальше, пока он не уперся в тугую, домашнего засола пробку. Затем перехватил трос поудобнее – одной рукой за колено, другой немного ниже – и провернул вокруг оси, одновременно подпихивая его в бунтующую клоаку. Потом провернул еще раз и еще.
Наконец в фановой трубе что-то ухнуло, и дрянная кашица разом спала до нормального уровня – все, дело было сделано. Я вытащил трос, снял рукавицы и победно спустил в унитазе воду.
– Готово, – сказал я, разгибая спину.
В этот момент из кармана у меня выскочила и шлепнулась на пол пластмассовая коробочка с жуком. Крышка отскочила, и зернистая жужелица, мой первый трофей 2011 года, ошалело заметалась по полу.
Не дав ей опомниться и, чего доброго, добраться до спасительной щели под плинтусом, я мигом присел и в два счета водворил беглянку на место.
– Хорошо, что не туда. – Упреждая мои страхи, небесных дел мастер указал на клокочущий слив унитаза, куда вполне мог угодить несчастный жук.
Действительно, хорошо.
– Жора, – протянул для знакомства жилистую руку хозяин. – Мне говорил Сергей, что вы придете.
– Как? – Я настолько удивился, что забыл представиться. – Когда?
– Когда – не сказал. Сказал только, что когда-нибудь придете. Вас ведь Евграфом зовут?
Предположить такой ход развития событий я даже не удосужился.
Получалось, Капитан просчитывал меня на раз, будто я был для него полностью прозрачен со всеми своими еще даже толком не оформившимися помыслами, словно меню в ламинате (ясно, что вам здесь могут состряпать на ужин, хотя стряпать, возможно, еще ничего не начинали), – ведь решение приехать в Псков и побеседовать с соседями
Капитана возникло у меня едва ли не спонтанно. То есть у меня еще мысль не родилась, а он уже знал, что родится, и знал даже – какая именно.
– Да, Евграф, – признался я. – Евграф Мальчик. Но я не то имел в виду – давно ли вас предупреждал Сергей Анатольевич, что я приду к вам?
– Давно. – Жора вознес взгляд к потолку. – В декабре еще. А после несколько раз интересовался: не появлялся ли Евграф? Я потому и запомнил. А узнал по жуку – Сергей говорил, что вы на этом деле больной немного.
Стало быть, Капитан предупредил облакиста о моем возможном визите вскоре после того, как рассказал мне в ресторанчике на Литейном под водку и салат “Цезарь” о Патрокле Огранщике. То есть он задал программу, которая загружалась в меня, как в жирафа, полгода. Надо менять процессор… Значит, он уже тогда знал, что я приеду на эту идиотскую разведку. Но почему тогда Капитан не предупредил ткача?
Потому что тот дурак или потому, что не вольный камень?
– А Сергей Анатольевич не говорил, с каким я делом к вам приду?
– Говорил. – Хозяин сделал приглашающий жест, развернулся и направился из прихожей в мастерскую – седой хвост, не отставая, преданно последовал за ним. – Но я забыл. – Жора обернулся через плечо. – Мы тогда полнолуние отмечали. Ну, понятно, выпили…
– Извините, можно закурить? – Я был в замешательстве и действовал точно по Лоренсу.
– Курите.
Жора подошел к окну, щелкнул шпингалетами и с хрустом распахнул рассохшиеся створки, пропев при этом низким, неплохо поставленным голосом:
– Окна открой, впусти небо.
Дверь отвори, стучит утро!..
Утро было, конечно, условное – половина третьего, но что касается неба, то оно, бесспорно, удалось. Более того, оно позировало и просилось на холст: окно выходило на Великую и выгнувшуюся над ней пронзительную июньскую синь, в верхнем ярусе декорировали три неподвижные перистые кудельки, а нижний ярус был отдан для жизни – там молчаливо скользили без всякого дела, единственно для восхищения, небольшие редкие катышки чего-то ослепительно белого и пушистого. Предположить, что природа этих мохнатых шариков объясняется каким-нибудь скучнейшим агрегатным состоянием
чего-то, было все равно что скверно выругаться в церкви.
Получив от хозяина – в виде пепельницы – бледно-молочную с изнанки банку из-под сладкой кукурузы, я выдавил из зажигалки язычок огня и закурил спасительную сигарету. Что делать? “Пришел прочистить унитаз. Ну как живете?” Мне, по сути, даже не о чем его спросить… То есть чтобы это выглядело по делу. “Кем вы были, прежде чем стали?..” Так, что ли?
Собираясь с мыслями, я медленно разглядывал холсты на стенах. Рука у
Жоры была набита (безо всякого негатива) отлично, а воздух и свет он чувствовал и передавал, как редко кто передает и чувствует.
Постепенно я увлекся зрелищем небес во всем их надмирном величии, так что даже не заметил, как хозяин на скорую руку накрыл для кутежа ломберный столик – бутылка водки, два вареных яйца, два бублика с маком и пакет вишневого сока.
– Вспомнил, – неожиданно сказал облакист.
– Да? – Я не понял, о чем он.
– Вспомнил, с каким делом вы должны были ко мне прийти.
– Вот как?
– Вы должны были спросить меня, когда я умер.
– Я должен был это спросить?
– Вот именно.
Жора сделал приглашающий жест, мол, милости просим к столу, и приподнял уже открытую бутылку водки.
– Жалко огурцы того… – Небесных дел мастер кивнул в сторону прихожей. – Сдохли.
– Нет-нет, – взмахнул я открытой ладонью, – я за рулем!
– Ну что же, тогда пейте сок – кровь невинных ягод.
Жора помедлил (кажется, он был разочарован), потом налил себе водки, а мне – кровь безгрешных вишен. Он выпил; я для порядка пригубил.
– Так когда вы умерли?
– Давно. – Облакист отхватил крепкими еще зубами кусок бублика с маком. – В восемьдесят четвертом на Старый Новый год. Но поскольку труп мой не был найден, суд признал меня умершим только в мае две тысячи первого. Семнадцать лет ваш покорный слуга не знал административного упокоения. Это дурно сказалось на моем характере.
Я полюбил беленькую.
Так легко открылся… Или это шутка? С другой стороны, как иначе можно об этом говорить? Не-ет, что-то есть в его словах, что-то есть…
“Семнадцать лет ваш покорный слуга не знал административного упокоения”. Может быть, Курехин умер так, как умер, именно потому, чтобы ни у кого не появилось сомнений в его смерти? Чтобы быстро административно упокоиться и не испортить характер дурными привычками?
Я залпом выдул полстакана вишневой юшки. Хозяин налил себе водки.
Мне отчего-то подумалось: неужели в искусстве пьянства тоже есть вершина, на которую – по Патроклу Огранщику – можно блистательно взобраться? Принято считать, будто там только бездны падения…
Усилием воли я остановил не относящуюся к делу мысль.
Однако с какой вершины, решив не уподобляться свинье у помойного корыта, сошел этот человек? Какие небеса он отказался покорять? Я оглядел стены, где красовались оправленные в скромный багет эмпиреи: не здесь ли скрыт секрет его вызова? Теперь никто не упрекнет его в том, что он отступился от небес в страхе разбиться о камни.
Облакист был старше меня лет на пятнадцать-семнадцать: кем он был в восемьдесят четвертом – я и представить себе не мог. Вернее, пожалуй, мог бы… но не представлял.
– Скажите, Георгий…
– Владимирович, – подсказал хозяин.
– Скажите, Георгий Владимирович, сколько раз вы умирали?
– Дважды. Повторно – в девяносто втором. Уже монахом, чистым анахоретом. – Облакист вздохнул, потупил взор и опрокинул рюмку в джаггеровскую пасть. Должно быть, за помин своей былой души.
– Живому именины, мертвому помины, – невольно сорвалось с моего языка. – Не надоело?
Хозяин посмотрел на меня с требовательным непониманием.
– Шутка не удалась, – пояснил я. – А почему вы говорите мне все это, не таясь?
– Услуга за услугу. – Вкусивший беленькой художник явно намекал на прочистку унитаза. – И потом – Сергей заверил, что если вы спросите о смерти, значит, вы уже готовы встать на путь камня.
Да с чего он взял?!
– Скажите, а сам Сергей Анатольевич…
– Не-е-ет! – осклабился Георгий Владимирович, энергично помотав седым хвостом. – О нем вы у него и спрашивайте.
Конспирологический устав у них, что ли, такой? Тамплиеры домодельные… Вот уж вправду: в мире исчезли белые пятна, но появились темные места. Ну что же, моя любовь к Мейринку еще не иссякла, хотя ничто так не охлаждает ее, как чтение Мейринка.
Все это вполне могло оказаться спектаклем, лукавым лицедейством, специально инсценированным для меня по просьбе Капитана, набившего руку на карах и розыгрышах и блестяще насобачившегося строить многоходовые комбинации, в чем я имел возможность убедиться, работая с ним в паре на поприще разделки под орех корыстолюбивой Америки, империи товарного добра. Возможно, это был даже розыгрыш без цели – просто от избытка витальных сил. А может быть… Так или иначе через две рюмки интересы колоритного Георгия Владимировича переместились в область визуальных искусств, где я был не шибко силен, а еще через две его словам уже невозможно было верить. В частности, сперва он заявил, что страдает тягой к поглощению заведомо несъедобных предметов, называемой в медицине геофагией, а следом признался, что любит сметану, потому что в ней нет костей.
Однако театр будней на этом сегодня не закончился.
Поспешно попрощавшись с плывущим старичком, то и дело хватавшим меня за руку, я улизнул из мастерской, выбрался из подъезда, прошел вдоль торцевой стены дома, свернул за угол и направился к крыльцу акционерного общества закрытого типа “Лемминкяйнен”. Таиться больше не имело смысла – не сегодня, так завтра облакист все равно расскажет Капитану о моем визите.
На дверях стоял говорящий замок с видеоглазком. Я нажал кнопку, и обезображенный демонами электричества голос Анфисы приветливо хрюкнул:
– Здравствуйте, Евграф! Мы вас не ждали.
– Я сам не ожидал, да бес попутал. – Чистая правда.
Вслед за тем в замке что-то пискнуло, потом щелкнуло – путь был свободен.
Анфиса, выскочив из своего кабинета, встретила меня в прихожей.
– Директор мира у себя?
– У него посетитель, – обворожительно и несколько двусмысленно улыбнулась Анфиса. Уж не кокетничает ли она со мной? Почему, собственно, нет? Она вполне еще ягодка, а добродетель, как правило, человек обретает в отсутствие выбора.
– Так что же, подождать?
– Думаю, вы можете пройти. – Улыбка порхала возле ее губ, как послание, как нечто отдельное, принадлежащее уже не столько ей, сколько мне.
Конечно, было бы лестно одержать верх над Белобокиным на Бородинском поле девичьих симпатий, но ход этому делу давать решительно не стоило. Люди ценят лишь то, чего на всех не хватает, поэтому доступность подчас, вопреки ожиданию, оказывает женщине медвежью услугу. Нельзя сказать, что “синие чулки” – девицы тяжелого поведения – выигрывают у кокоток в этой партии, но все же…
– Хочу признаться вам, Анфиса, – экспромтом признался я, – в боях за сомнительные идеалы юности я потерял его… – Тут мне пришлось немного замешкаться в поисках приличествующего эвфемизма. – То есть свое средних размеров достоинство. Потерял под самый корень. И тем не менее, поверьте, всякий раз при встрече с вами я испытываю фантомную эрекцию.
Сказать настоящую пошлость очень не просто, но, кажется, мне это удалось. Закинув голову, Анфиса столь самозабвенно рассмеялась, что я заметил отсутствие верхней левой шестерки у нее во рту.
– А Оля знает? – поинтересовалась она, придя в себя.
– Такое не скроешь. – Немного смущенный обстоятельством собственной речи, я, не оглядываясь, проследовал по лестнице наверх.
Из-за двери компьютерных разбойников неслись гарцующие звуки испанской гитары, раскручивающей маховик какого-то жгучего болеро.
Невольно приосанившись, притопывая на ходу в такт музычке, кастильской иноходью (как мне казалось) я проследовал по коридору в приемную директора. Соня подняла на меня зеленые глаза.
– Сделайте мне чай, голубушка, – попросил я, берясь за ручку директорской двери. – Если можно, с лимоном.
Дверь под моим напором распахнулась, но не успел я переступить порог, как изнутри всего меня, вплоть до изнанки глаз, ошпарила горячая, ослепляющая, мигом взвихрившаясмешавшая все внутренние ритмы и энергии волна – за столом напротив Капитана сидела Оля.
Немой сцены не получилось. Объятый жаром, словно живой рак в присыпанном укропом кипятке, я механически прошел в логовище
Капитана, взялся для устойчивости за спинку стула и улыбнулся – подозреваю, очень глупо. Вот результат дурацкой инициативы – кто спешит жить, тот постоянно расквашивает нос о будущее.
– Каким тебя ветром? – Капитан закрыл и убрал в ящик стола что-то глянцевое с картинками – не то торговый каталог, не то выставочный буклет. Надо думать, перед моим внезапным появлением они с люткой его изучали.
Что сказать, я не знал. Выручила география.
– Северным. – Я посмотрел на собиравшуюся корпеть в библиотеке над геологической наукой лютку. – Здравствуй, Оля.
– Привет. – Она была заметно смущена, что выдавало напускное оживление. – А мы тут…
– Ты очень кстати, Евграф, – атаковал меня директор мира. – Мы только-только собрались наметить контуры грядущих целей. Вчера еще подковерные кардиналы “золотого миллиарда” держали нас за гоношливых сявок, продавали чеченкам по дешевке пояса шахидов, а нашим дурам – презервативы, чтобы не плодились, делили нас так и сяк на части, оттяпывали от нас куски и ловили нашу ряпушку и сайру – теперь им уже не до того. Между прочим – нашими с тобой молитвами. С меркантильным человечником, собственно говоря, покончено. Осталась малость – закрепляющая дело жертва. О чем нам, кажется, с недавних пор потусторонние бояре назойливо напоминают. Я думаю, ты это понял по участившемуся у тебя в “Танатосе” служебно-бытовому травматизму.
– Какая жертва? Для чего? Кому? – Впрочем, ответы на эти вопросы меня сейчас совсем не волновали.
– Таков завет традиции! – обрадовался диалогу Капитан. – Он непонятен и именно поэтому должен соблюдаться неукоснительно. В традиции все прекрасно, особенно то, что неразумно, абсурдно, непостижимо, – этот солнечный бред свидетельствует о превосходстве традиции над мелким и мелочным разумом.
Конечно, Капитан умел сбить с толку кого угодно, но сейчас меня и дух святой бы не пронял. Я молчал, показывая всем своим довольно жалким видом, что ожидаю объяснений, что если есть еще на свете кто-то, кто ожидает объяснений, то я среди этих слабоумных – чемпион породы.
– Ты спрашиваешь, что это за грядущие цели? – совсем в другую сторону исполнил он риторическое па. – Я скажу. И ты, как искушенный жуковед, поймешь меня.
И он сказал. В животном мире, сказал он, паразиты не только приспособились использовать тело хозяина как источник пропитания и благоденствия, но овладели также техникой изменения стереотипа его
(хозяйского тела) поведения в своих корыстных интересах. Иначе говоря, как выяснила наука, паразиты оказались способны управлять хозяином в видах собственного благополучия, и тот покорно следует воле пожирающего его захребетника даже в том случае, если это грозит ему бесспорной гибелью. В качестве хрестоматийного примера описываемого феномена Капитан привел поведение муравья, зараженного ланцетовидной двуусткой. Для этого паразита муравей – лишь промежуточный хозяин, дальнейшее развитие двуустки проходит в теле овцы. Но как ей туда попасть? Вопрос. И тогда эта тварь, как гитарные колки, подкручивает нервные узлы муравьишки, настраивая его на свой лад, и тот становится смиренным инструментом чужого аппетита. Днем муравей ничем не отличается от соплеменников, работая на благо своего народа и его царицы, а ночью выбирается из спящего муравейника, бежит на ближний выгон, карабкается на луговую траву, цепляется челюстями за лист, отпускает лапки-ножки и повисает в ожидании выпущенного поутру на поле стада – чтобы по воле паразита быть съеденным какой-нибудь бараноголовой овцой.
Подобные казусы были мне, конечно же, известны. Один из видов среднеазиатского червя-волосатика, хозяином которого нередко становится жук-чернотелка, заставляет этого пустынного жителя, прежде чем освободить его от своего присутствия, искать проточную воду – ручей, реку или арык. Когда жук добирается до воды (плавать чернотелки, как и большинство других жуков, не умеют и в обыденности своей в открытую воду не суются), он, чтобы течение не унесло его, осторожно, как тяжелый водолаз, спускается по песку или камню на дно. Там волосатик – водяной житель – выходит из жука четвертьметровой змеящейся нитью, а чернотелка, прожившая жизнь ради пользы врага своего, лишенная дальнейших указаний, гибнет.
Да, я знал об этом, но промолчал.
Капитан нарисовал еще несколько драматических картин, где живописал, как играет паразит своим кормильцем: из жизни наездников-апантелесов, наездников-афелинусов и каких-то отвратительных червей с тьмой промежуточных хозяев…
– Таких примеров известны сотни, – подвел он промежуточный итог. – А неизвестны – еще больше. Да что там говорить! Почему, заразившись гриппом, мы чихаем? Мы помогаем паразиту распространиться. Почему при чесотке мы чешемся? Мы соскребаем себе под ногти яйца клеща, чтобы передать их дальше через касание.
Мимикой Оля изобразила брезгливое “фу”.
Я выжидающе молчал, по мере сил воспроизводя онемевшим лицом крайнюю степень недоверия – не к словам Капитана, а к самой его попытке меня заболтать. Я был уверен – он импровизирует от отсутствия выбора, желая обвести меня вокруг пальца при помощи быстрых слов и таким путем уйти от ответа. Что ж, после экономических преобразований многие в России и впрямь перестали понимать что к чему, получив взамен дар пользоваться микроволновкой и огорчаться, что зарплаты не хватает на машину, однако на сторонников жизни простой и гармоничной законы природы действуют так же, как прежде.
– К чему я это говорю, – улыбнулся Капитан. – Животное царство Земли выстроилось в пищевую пирамиду: жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы…
– Кому булочку с молоком, а кому бабу с ромом, – не выдержал я, однако директор мира мою угрюмую реплику проигнорировал.
– Существует устоявшееся мнение, – продолжил он, – что человек, как настоящий царь зверей, венчает эту пирамиду. Мол, никто, не считая эксцессов, не использует его в пищу по своему хотению, в то время как человек поедает все, что ни вздумается, вплоть до соловьиных языков, бараньих глаз и сахалинского папоротника. – Капитан выдержал драматическую паузу. – Так вот, господа, – это не так. Человек – не вершина. Мой научно-исследовательский институт пришел к сенсационным выводам: человек – кормовая база Бога. Нет, конечно же, не в смысле банального вдыхания фимиамов и дымов алтарей. Бог паразитирует в человеке, примерно как двуустка в муравье. При рождении Он откладывает в нас личинку – душу. Душа развивается в нашем теле, заставляя его делать совершенно немыслимые и абсолютно самому телу не нужные вещи, а потом, созрев, покидает кормильца, который, выпитый до дна, уже, конечно, не жилец. Ну а душа, откормленная лакомыми чувствами хозяина, воссоединяется с Богом, укрепляя Его и способствуя, так сказать, Его здоровому метаболизму.
Лютка смотрела на Капитана широко распахнутыми глазами – черт знает, какую пляску сумасшедших звуков она увидела в его речах. Я вспомнил ноябрьскую проповедь – ту самую, закончившуюся разрывом шарового перуна. Там он был апостол, здесь – сущий аспид, ядовитый змей. Два совершенно разных человека. Кому же верить? Что ж, логика его побед неизбежно должна была привести Капитана к идее богоборчества. За такие дела Иаков был наказан хромотой, а чем Господь ответит этому?
И не моими ли руками?
– Нет, я не кощунствую – все подтверждено экспериментальным путем.
Что касается тех времен, когда человек в массовом порядке изводит в себе душу, как солитера, то есть, выражаясь иносказательно, продает душу дьяволу, – тогда, как известно, человек в холодном могуществе возвеличивается, а Бог, напротив, – слабеет, начинает хворать и киснуть. Мы с Богом оказались связаны крепче, чем нам преподавала церковь, на две стороны: Бог нужен человеку, чтобы очищаться в страдании, а человек нужен Богу, чтобы быть. Возможно, термин
“паразит” слишком чувственно окрашен, возможно, сказать следовало бы иначе… Но, знаете ли, как ни назови, а суть все та же. – В порыве воодушевления, всегда сопровождавшем его импровизации, Капитан вскочил из-за стола. – Тут можно возразить, что Бог, дескать, любит и оберегает человека. Но разве пастух не любит и не оберегает свое стадо, которое дает ему пропитание? Надо отдать себе трезвый отчет и восстать против навязанной матрицы. Надо выйти из безответной покорности или слепого святотатства и осознать, что человек и Бог – партнеры, необходимые друг другу соратники, один другому прикрывающие спину. Вождем этого обновляющегося мира будет Россия, но для того она должна возвыситься, стать сильнейшей среди равных. -
Глаза Капитана горели, его вдохновенно несло. – По мере воцарения новой России царство Земли обретет порядок. Современное искусство и современная политика идиотов будут заменены новой магией, которая учредит свое искусство и свою политику. Искусство перестанет быть имитацией ритуала, но станет самим ритуалом, а политика превратится в прямое мифотворчество, занявшись сакральной архитектурой народов.
Разоблачение и преобразование мира дегенерации, поощряющего жадность, мелочность, корыстолюбие и порицающего анархистский импульс, бунтарское пренебрежение главными ценностями этого мира – деньгами, карьерой, телевизором – связаны с волей новых магов, которая ошибочно определяется как готовность к жертве. То, что для всех было жертвой, для новых магов будет радостью. “Делаю то, что должен” превратится для них в “делаю то, что хочу”, поскольку они точно знают, чего хотят и как это получить. Им известен способ. Вот он: единственная возможность получить то, что хочешь, – этого не хотеть. Только так можно проснуться внутри окутавшего нас сна, а затем пробудиться и от самого сна.
Молния не ослепила, гром не грянул, пол не провалился под ногами
Капитана.
– Как чувствуешь себя? – не удержался я. – Сапог на голове не жмет?
– Евграф, – Капитан не думал ни минуты, – ты, кажется, ревнуешь?
Напрасно – я уже давно подавил в себе пол и всю энергию телесного низа направил по стволу хребта к вершинам духа. Секс, наряду с пищей и деньгами, одна из составных частей порочной троицы желаний. Любовь и смерть – вот те основные источники эмоций, которыми питается подселенная в нас душа. Однако в мире деградации любовь, замененная сексом, сделалась предметом потребления – средством приятно возбуждать и волновать кровь. По сути, занимаясь любовью, люди просто мастурбируют парами. Налицо частный случай наркозависимости: стоит человеку привыкнуть к любовным чувствам, как любовь тут же перестает служить делу благодати и начинает порабощать. В мире деградации любовь – ловушка. Люди вновь и вновь попадают в нее и остаются в ней только из страха перед одиночеством. Двинутые пыжики, подсевшие на героин, ширяются не потому, что получают удовольствие, а потому, что не могут без этого жить. С людьми в этой ловушке происходит то же самое – они подсели на любовь.
Капитан замер на миг, заглянул мне в глаза и, как будто внутри него включилась лампочка, осветился ангельской улыбкой.
– Между прочим, Евграф, священные тантрийские тексты порицают ловлю жуков по постным дням.
“Среда, – отметил я машинально. – Сегодня среда”. Я посмотрел на
Олю. По мусульманскому поверью камень бахт приковывает к себе взоры и вызывает веселье. Белая блузка на лютке была столь безукоризненна, что, казалось, пахла раскаленным утюгом. Голова моя шла кругом.
Сколько можно мостить стезю проклятья добрыми намерениями? Капитан был сумасшедшим. И все-таки мне было не догнать его: впереди, за горизонтом, исчезала стремительная черепаха. “Я не готов, – подумал я. – Я не могу его убить”.
Мир по-прежнему не рушился. Мир стоял, трепеща, и каменные его колени держали непомерный вес. Все. Не дожидаясь чая с лимоном, я – чертов слабак, сузукин сын – повернулся, шагнул к выходу и только тут, в замедленном мгновении исхода, заметил перемену: кабанье рыло, глухарь и лосиная морда оставались на своих местах, но вместо террариума с туркменскими лягушками на подставке, увенчанной коринфской капителью, стоял подсвеченный аквариум с рыбками, достойными внимания.
Но я не мог им дать его.
О Боже! Все совсем не так: любить – значит, перейти в такое состояние преданности любимой, при котором разница между жизнью и смертью становится неразличимой. К сожалению, с солдатами противника происходит примерно та же история.