Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне! Николаев Вадим

Торческ

Половцы продолжали осаждать Торческ. Торки храбро сопротивлялись и убили многих своих врагов. Тогда Тугор-хан усилил осаду; к тому же половцам удалось отвести от города воду. Изнемогая от голода и жажды, люди послали к Святополку, сообщая, что, если он не пришлет им еды, они вынуждены будут сдаться.

Святополк прислал еду, но из-за множества половецких воинов пробраться в город не было никакой возможности.

Тем временем половцы разделились надвое: половина осталась осаждать Торческ, а другая половина двинулась к Киеву, совершив набег в местах между Киевом и Вышгородом.

Святополк, узнав, что половцы подошли почти к самому стольному граду, и зная к тому же, что в набеге участвует только половина половецкого войска, решил, что пробил час для мести за Треполь. Уверенный в успехе и не желавший делить с Мономахом славу, он не счел нужным просить того о помощи.

Двадцать третьего июля он настиг врага на реке Желань. Но мести не получилось, получился новый позор. Снова русские войска бежали, а убитых было еще больше, чем при Треполе.

Назавтра, в день святых мучеников Бориса и Глеба, грек-митрополит по-русски проповедовал в Софийском соборе.

– Да, это Бог пустил на нас поганых, – говорил он. – Но не их он милует, ибо не может Бог миловать поганых, а нас наказывает, чтобы опомнились мы и удержались от злых дел. Вот почему плачем мы в новый праздник земли Русской.

Закончил он свою проповедь словами:

– Да не посмеет никто сказать, что ненавидит нас Бог! Потому и проявил Он к нам ярость, что больше всех мы почтены им были, но горше всех совершили грехи. Вот и я, грешный, часто Бога гневаю!

– А это, пожалуй, верно, – сказал шепотом один монах Киево-Печерской лавры другому.

– Что, не понравилась проповедь? – ехидно осведомился его собеседник.

– Да полная чушь и словоблудие! Как, впрочем, и все, что он говорит. Разве мы не чтили и не прославляли Бога? И когда это мы презрели Его волю? Если за собой это знает, пусть о себе и толкует. А привел Господь поганых и даровал им победу не за наши грехи, а за грехи великого князя, который в гордыне своей не позвал Владимира Мономаха, решив один победить половцев. Который отверг протянутую руку, когда половцы шли к нам с миром. Несчастливое это имя для Руси. Был когда-то проклятый Богом и людьми Святополк Окаянный, и вот теперь его тезка приводит напасти на Русь.

Монах внимательно огляделся по сторонам, но никто, кроме собеседника, его не слышал.

Довольные победой половцы вернулись к Торческу, и обе половины войска воссоединились. Осада города подходила к концу, и наконец измученные голодом торки открыли ворота.

Войдя в Торческ, половцы подожгли город, а жителей поделили между собой. Много рабов было захвачено и в других местах, поскольку половцы основательно опустошили села Южной Руси.

С осунувшимися лицами, почерневшими телами и воспаленными языками, обдирая ноги о колючие травы, голые и босые, шли пленники по незнакомой земле. Часто один, отвечая на вопрос другого, говорил: «Я из этого города», – другой же откликался: «А я из того села». И плакали они, и казалось им, что не только великий князь, но и сам Господь забыл про них.

Марджана

В следующем году Святополк решил, что у него есть только один способ избавиться от половецких набегов. Будучи вдовцом, он решил посвататься к старшей дочери Тугор-хана, юной Марджане.

Тугор-хан, вполне довольный захватом Торческа и приобретением несметного количества пленников, согласился на этот брак, а соответственно, и на мир с Русью.

Марджана в сопровождении свиты прибыла в Киев и сразу же очаровала Святополка. Высокая, с длинными ногами, гибким станом и пышной грудью, с шелковистыми черными волосами и черными же глазами, она была совершенно непохожа на тех женщин, которых Святополк знал раньше.

Во время свадебного пира Святополк думал только об одном: скорей бы все ушли и дали ему насладиться Марджаной. Присутствовавший на свадьбе Мономах, прикинувшись более хмельным, чем он был на самом деле, подошел к двоюродному брату и прошептал:

– А ведь ты не девушку берешь в жены, Святополк Изяславич.

– С чего ты взял? – спросил Святополк тихо, но не шепотом.

– Я по глазам это вижу. У нее глаза женщины, познавшей плотскую страсть.

Мономах вернулся на свое место, оставив Святополка в глубоком смятении. Им двигало не просто желание подразнить врага, он действительно отвечал за то, что говорил. Мономах был уверен, что всегда отличит невинную девушку от порченой. Когда он впервые увидел свою будущую жену, английскую принцессу Гиту, мать Мстислава, то сразу понял, что она невинна, и был пленен ее невинностью.

Пир наконец закончился. Святополк и Марджана остались одни в княжеской опочивальне.

Раздев Марджану, хмельной Святополк захмелел еще больше – при виде ее тела. За свою достаточно долгую жизнь он успел заметить, что, хотя обнаженные женщины и вызывают желание, более изящными они все-таки кажутся в одежде. Одежда создавала какую-то загадку. Однако обнаженная Марджана была прекрасней и изящней, чем одетая, и загадка в ней, как ни странно, оставалась.

Она действительно оказалась не девушкой, но зато она умела такое, о чем Святополк, привыкший к простым, грубым ласкам, не имел ни малейшего понятия. Она открыла ему целый мир изощренных восточных наслаждений, в который он погрузился, как в некую волшебную сказку.

– Марджана, – сказал он уже на рассвете.

– Да, мой повелитель, – ответила она (она говорила по-русски с милым акцентом), сладко целуя его в губы и прижимаясь к нему всей своей роскошной грудью.

– Марджана, – повторил он, тая от ее прикосновения, – я знаю, что взял тебя не девушкой, и прощаю тебе это за твое волшебство в любви. Но скажи, кто тебя этому научил? Ведь кто-то тебя научил.

– Отец, – спокойно ответила она.

– Кто? – переспросил потрясенный Святополк.

– Мой отец, Тугор-хан. У нас, половцев, девушку всегда учит любви отец. Или дядя, если отца нет в живых. Просто мы скрываем это. Ты первый русский, кто узнал. Молчи об этом. Если ты проговоришься, я в отместку стану обычной покорной женой, и все мое волшебство исчезнет. Тебе выпало счастье узнать любовь половчанки, так молчи.

Для Святополка это было совершенным откровением. Он слышал истории о далеких народах, где мужчины живут с дочерьми и сестрами, но всегда считал это небылицами. И вот, оказывается, совсем близко, у половцев…

Сознание того, что Марджану развратил родной отец, вдруг страшно возбудило Святополка, и он, казалось бы, уже истомившийся от ласк, вновь овладел ею – просто и примитивно, как он умел с юных лет. Но Марджана извивалась под ним, как змея, и превратила все в какую-то сумасшедшую, неистовую пляску.

Начались безумные дни: он занимался государственными делами, пировал с дружиной, встречался с князьями и боярами, но на самом деле все его мысли были о предстоящей ночи. Марджана никогда не повторялась, все время выдумывая что-то новое. Иногда ему казалось, что они совершают какой-то жуткий грех, но тут же он одергивал себя: ведь это его законная жена, принявшая христианство и обвенчанная с ним в Софийском соборе. В чем тут может быть грех?

Святополк страшно возгордился: обычные женские ласки, которыми довольствовались те, кто окружал его, и которыми когда-то довольствовался он сам, казались ему пресными, как вода в сравнении с брагой. Он один пил эту брагу, он один владел единственным в Киеве черным бриллиантом, и Марджану он не променял бы на все сокровища мира. Даже власть свою он бы отдал ради нее.

Мстислав

Двенадцатилетним мальчиком Мстислав был оторван от семьи и отправлен князем в Новгород, из которого только что местные бояре изгнали Святополка. Там Мстислав пытался найти друзей среди своих сверстников, но те слишком робели перед ним, и никаких игр между ними не получалось.

Приходилось довольствоваться обществом княжеской дружины, которая относилась к нему одновременно и почтительно, и снисходительно. Напившись браги, захмелевшие дружинники вообще забывали о сидящем с ними Мстиславе и начинали говорить на разные темы.

Особенно любили они вспоминать и обсуждать прошлое Руси. Из этих разговоров Мстислав узнал многое, что противоречило тому, чему его учили. Он узнал, что Владимир Святой, крестивший Русь, был побочным сыном Святослава I от ключницы Малуши и что он отобрал законную власть у своего брата Ярополка. Сначала Владимир (первая жена которого умерла при родах) попросил руки красавицы Рогнеды Полоцкой, дочери варяга Рогвольда, сосватанной за Ярополка. Верная жениху Рогнеда отказала Владимиру, сказав к тому же, что не может обвенчаться с сыном рабыни. Оскорбленный отказом, князь взял боем Полоцк, пожалованный Рогвольду за верную службу отцу Владимира, убил Рогвольда и его сыновей, а несчастную Рогнеду взял в жены, перед этим, как говорят, изнасиловав. Распоясавшись окончательно, Владимир пошел на Киев. Там он вошел в тайные переговоры с одним из воевод своего брата, которому Ярополк безмерно доверял. Воевода уверил Ярополка в том, что киевляне ждут Владимира и составили против законного князя заговор. Напуганный Ярополк ушел в Родню, и Владимир, взяв Киев, осадил брата в этом последнем его убежище. Воины Ярополка изнемогали от голода, и память об этом сохранилась надолго в пословице: «Беда аки в Родне». Изменник-воевода склонял Ярополка к миру, и тот в конце концов согласился отправиться на переговоры. Воевода немедля уведомил Владимира, что брат отдается ему в руки. Один из верных слуг Ярополка, по имени Варяжко, отговаривал того идти к брату, но Ярополк не послушал доброго совета. Он отправился в Киев, где Владимир должен был поджидать его в теремном дворце. Предатель ввел Ярополка во дворец и запер дверь, чтобы дружина не могла войти за ним. Тут же два наемника-иноземца набросились на законного князя и пронзили ему грудь мечами. Варяжко же, опасаясь мести Владимира, бежал к печенегам.

Убив брата, Владимир взял себе второй женой его беременную супругу-гречанку и усыновил ребенка. Помимо Рогнеды и вдовы Ярополка, у него появились еще три жены: одна была из Богемии, вторая – из Руси, а третья – из Болгарии. Последняя родила Бориса и Глеба.

Владимир давно охладел к Рогнеде, родившей ему четырех сыновей и двух дочерей, и предпочитал ей новых жен. Но однажды он все-таки посетил ее уединенное жилище на берегу реки Лыбедь. Рогнеда же задумала наконец отомстить ему за убийство отца и братьев. Когда князь заснул после мерзких для нее ласк, она решила ножом убить его. Однако князь, спавший, казалось бы, крепко, проснулся и легко отобрал у нее нож.

Владимир решил собственноручно казнить Рогнеду. Он приказал ей надеть брачную одежду, сесть на богатом ложе в светлой храмине и ждать смерти. Но когда он вошел в храмину, его маленький сын Изяслав, наученный Рогнедой, подал ему обнаженный меч со словами: «Ты не один, отец мой. Сын твой будет свидетелем». Раздраженный Владимир воскликнул: «Кто же знал, что ты здесь!» – бросил меч на землю и вышел из храмины. Убить Рогнеду в присутствии их сына он не посмел.

Он созвал бояр и попросил их совета. Бояре, сочувствовавшие бедной Рогнеде, в один голос советовали помиловать ее. Владимир внял их словам, повелел возвести недалеко от будущего Витебска город Изяславль и отправил туда мать и детей с глаз долой. Впоследствии Изяслав стал князем Полоцким, получив владения своего убитого деда.

Захватив власть, Владимир изгнал из Киева варягов-наемников, которые помогли ему к этой власти прийти. Затем он решил упорядочить веру в языческих богов и установил культ шести из них во главе с богом войны и грозы Перуном – Аресом и Зевсом в одном лице. Новое изображение Перуна с серебряной головой было поставлено на священном холме близ теремного двора, в окружении других статуй-кумиров. Здесь приносились человеческие жертвы и лилась кровь. Такую же статую Перуна установил на берегу Волхова дядя и воспитатель Владимира Добрыня, брат ключницы Малуши, которого Владимир послал управлять Новгородом.

Но прошло всего несколько лет, и Владимир вдруг увлекся христианством, которое исповедовала его бабка Ольга. Сразу же после взятия Херсонеса и очередной женитьбы, на этот раз на Анне, сестре ромейских императоров Василия и Константина, он, сам приняв крещение, решил крестить Русь. Главной причиной тут, конечно, была не вера, а стремление упрочить союз с Ромеей. Перуна, с таким торжеством установленного на холме, привязали к конскому хвосту, били палками и наконец сбросили с холма в Днепр. Чтобы язычники не вытащили Перуна из воды, княжеские дружинники отталкивали его вплоть до самых порогов, за которыми он был выброшен волнами на берег (это место долго называлось Перуновым). Остальным статуям повезло меньше: они были изрублены или сожжены.

Народ плакал, но не смел защитить своих богов. А на следующий день киевлян, не объяснив им даже сути новой веры, загнали креститься в Днепр. Некоторые говорили, что новая вера должна быть мудрой и святой, раз великий князь предпочел ее вере отцов своих. Крещение проводилось, разумеется, и в других городах. В том же Новгороде дядя Владимира, забыв о Перуне, железным кулаком вводил христианство.

Приняв новую веру, Владимир продолжал жить с пятью женами (впрочем, и давно оставленная Рогнеда на словах продолжала считаться его женой). Кроме того, он имел около трехсот наложниц в Вышгороде, около трехсот в Белогородке и около двухсот в селе Берестове. Со всеми ними Владимир переспал хотя бы раз. Но и этого блудливому князю было мало. Он не пропускал ни одной понравившейся ему женщины, будь то замужняя или невинная дева. Святость браков, невинность – все это было для него пустым звуком. Всякая более-менее красивая женщина или девица боялась привлечь его сладострастный взор.

Очень любил Владимир развлекаться с несколькими женщинами одновременно.

В те времена в Киеве ходила шутка, над которой, по слухам, хохотал и сам князь. Киевлянку спрашивают: «Ты хотела бы отдаться великому князю?» Та отвечает: «Уже нет».

Владимир Святой, которого Мстислав привык почитать как человека, принесшего на Русь истинную веру, как защитника Руси от печенегов, и в честь которого к тому же был назван его, Мстислава, отец, оказался кровожадным, коварным, распутным чудовищем.

Ярослав Мудрый, третий сын Рогнеды, рядом с ним выглядел благородным князем, но и на его совести, как выяснилось, были пятна. Он, как говорили, в последний год жизни Владимира собирался вступить в войну с родным отцом, для чего нанял в Швеции большие отряды варягов (он был женат на дочери короля Олафа и имел со Швецией тесные связи). После всего, что Мстислав узнал о Владимире, он не мог осуждать Ярослава за это. Тем более некоторые утверждали, что войну хотел начать сам Владимир – из-за того, что Ярослав отказался выплачивать Киеву дань. Но было и другое. Как-то прибывшие в Новгород, где княжил Ярослав, варяги передрались с местными жителями во дворе Поромона, и многие из варягов были убиты. Ярослав был страшно разгневан, но затаил этот гнев. Он заманил в свой дворец бояр и воевод новгородского войска, которых изрубил в отместку за варягов. Часть новгородцев в страхе бежала.

Не успела закончиться эта кровавая ночь, как к Ярославу прибыл гонец от его любимой сестры Предславы, сообщавшей, что их отец умер, а между братьями уже разгорелась борьба за власть. Ярославу пришлось покаяться перед новгородцами. Он собрал горожан на вече и обратился к ним с такими словами:

– О моя любимая и честная дружина, которую я вчера в безумии своем изрубил! Смерть их не искупишь теперь никаким золотом… Братья! Отец мой умер. В Киеве беззаконно княжит Святополк, который не был сыном ему. Я хочу идти на Святополка войной – поддержите же меня!

Новгородцы простили своего князя и выставили три тысячи воинов. Простояв три месяца у Любеча на Днепре, Ярослав решил наконец напасть на Святополка и выиграл битву. Святополк бежал, а Ярослав вошел в Киев. Большинство считало, что он в своем праве. Святополк был старше Ярослава, но не был родным сыном, и известно было, что Владимир его не любил.

Однако борьба на этом не закончилась. Святополк Окаянный приводил на Русь то поляков, то печенегов, снова отвоевал и потерял Киев, и только через четыре года после победы Ярослава на реке Альте Святополк был разбит окончательно.

После поражения Святополк повредился в уме. Одни говорили, что он к тому же ослаб и слуги несли его на носилках. По словам других, он быстро проскакал через всю Польшу и (в этом все сходились) умер где-то в неизвестном месте, вдали от Русской земли.

Но тут у Ярослава появился новый враг. Когда он усмирял восстание в Суздальской земле, из Тьмутаракани во главе русско-кавказских войск пришел брат Ярослава Мстислав. Этот князь, победивший в поединке кавказского князя Редедю, очень нравился своему юному тезке. У них совпадали не только имена, но и отчества – Мстислав Владимирович.

Мстислав, прозванный Храбрым, выиграл битву под Лиственом близ Чернигова, обратив Ярослава с его варягами в бегство. Но он не требовал себе Киев. Он предложил брату поделить Русскую землю по Днепру. Себе он просил Левобережье с Черниговом и Переяславлем, а Ярославу оставлял Киев и правобережные земли. Ярослав вынужден был согласиться.

Этот раздел произошел в 1026 году, а спустя десять лет Мстислав Храбрый разболелся во время охоты в черниговских лесах и умер. Наследников он не оставил, и Левобережье снова отошло к киевскому князю. Ярослав Мудрый стал единственным повелителем Руси.

Вообще, над сыновьями Владимира словно витал некий злой рок, заставлявший их расплачиваться за грехи отца. Глеб Муромский был зарезан на корабле под Смоленском собственным поваром, которого подкупил Святополк Окаянный, стремившийся избавиться от соперников.

Святослав Древлянский бежал в Чехию, землю своей матери, но убийцы, подосланные все тем же Святополком, настигли его в Карпатских горах.

Всеволод Волынский сватался к вдове шведского короля Эрика – Сигриде-Убийце – и был сожжен ею вместе с другими женихами на пиру в королевском дворце.

Судислав Псковский был по клеветническому доносу засажен Ярославом в поруб, особую тюрьму без дверей, с маленьким оконцем для передачи пищи, где просидел двадцать четыре года. Только через четыре года после смерти Ярослава его выпустили из тюрьмы племянники, чтобы немедленно отправить в монастырь. Там он и умер в 1063 году, пережив всех своих братьев.

Но самой тяжелой была история смерти Бориса, любимца отца и отцовской дружины, а потому главного соперника для братьев. Он был убит вскоре после смерти Владимира, возвращаясь из похода против печенегов. Мстислав привык считать, что его тоже убили люди Святополка Окаянного. Однако новгородские дружинники говорили другое. По их словам, Бориса убили варяги Ярослава Эймунд и Рагнар, ночью ворвавшиеся в княжеский шатер. Эймунд якобы преподнес Ярославу отрубленную голову Бориса.

По ночам Мстислав мучительно обдумывал услышанное от дружинников. В голову ему лезли совсем уж страшные мысли.

В том, что Бориса убили варяги Ярослава, сомневаться, кажется, не приходилось. Тем более что в «Житии святых Бориса и Глеба», которое Мстислав читал до прибытия в Новгород, также упоминались два варяга (только служившие Святополку), один из которых добил мечом еще дышавшего князя. Упоминалась там и отрубленная голова – но не самого Бориса, а его оруженосца венгра Георгия. Но что, если Глеба и Святослава Древлянского тоже убили люди Ярослава, а из Святополка сделали козла отпущения – просто потому, что он проиграл. И разве не мог Ярослав отравить Мстислава Храброго?

А несчастный Судислав Псковский, четверть века гнивший в тюрьме и сменивший ее на монастырь? Его арестовали вскоре после смерти Мстислава Храброго. Перед этим Ярослав посадил княжить в Новгороде своего старшего сына Изяслава и назначил нового епископа. Он явно укреплял северные рубежи, а Псков тоже располагался на севере. И что удивительного, если он хотел избавиться от последнего брата? Быть может, причиной ареста был не какой-то там донос, а воля Ярослава.

Но, что ни говори, Ярослав сделал много полезного для Руси. При нем в Киеве воздвигли Софийский собор и Золотые ворота, при нем перевели много книг с греческого на русский, создали первые школы. Он сам, без ведома ромейских священников, назначил русского митрополита Иллариона, бывшего пресвитера Берестовской церкви. При нем Антоний Любечанин создал Киево-Печерскую лавру. Теперь от этого обычая отошли: митрополитом снова был грек, враждовавший с лаврой.

И все же предки, которыми Мстислав привык гордиться, начали казаться ему какой-то свирепой бандой разбойников, готовых на все ради борьбы за власть. Даже перед самым его рождением была усобица, пусть не такая кровавая: Святослав отнял власть у Изяслава. А когда Мстиславу было два года, случилась битва на Нежатиной Ниве, где погиб Изяслав.

Дружинники, как это ни странно, не осуждали ни Ярослава, ни даже Владимира. Наоборот, они гордились, что все эти великие князья поначалу княжили в Новгороде.

– И Изяслав Ярославич тоже был нашим князем, – вспомнил как-то один из дружинников. – Как и сын его Святополк одно время. Готовься, Мстислав Владимирович: сидеть и тебе на киевском престоле. Примета безотказная.

Узнал Мстислав и о призвании варягов – Рюрика с его братьями Синеусом и Трувором. Не очень понятно было, правда, кем был Рюрик – полновластным князем или просто приглашенным начальником дружины. Но, видимо, все-таки полновластным князем, раз Вадим, внук Гостомысла, поднял против него восстание.

Особенно же много говорили о Вещем Олеге – преемнике Рюрика, захватившем Киев и дошедшем до Царьграда. Умер Олег то ли в Киеве, то ли в Ладоге, решив, когда подрос Игорь, вернуться на родину, но не доехав. Сходились только насчет обстоятельств его смерти.

Новгородские волхвы предсказали Олегу, что ему суждено умереть от любимого коня. С тех пор он перестал ездить на нем. Прошло четыре года; осенью пятого Олег спросил о коне и, узнав, что тот давно умер, посмеялся над волхвами, довольный, что предсказание не сбылось. Он захотел видеть кости коня – ему их показали. Олег стал ногою на череп и спросил: «Его ль мне бояться?» Но в черепе сидела змея; она ужалила князя, и тот скончался. Мстиславу это казалось явной легендой – красивой, мрачной и мудрой.

Он впервые слышал об этих князьях – Вещем Олеге, Рюрике. И впервые он, к великому своему удивлению, услышал, что Русь началась не в Киеве, а в Новгороде.

Любава

Мстислав взрослел, и его все больше привлекали девушки и женщины. Из разговоров пьяных дружинников он уже достаточно много знал об отношениях мужчин и женщин, но сами эти разговоры вгоняли его в глубокую краску. Такие высказывания, как, допустим: «Попаришься с женой в баньке – и человеком себя чувствуешь», – коробили его страшно. Еще ему очень не нравилось выражение: «Она родила ему сына». Можно было подумать, что себе она сына не родила.

Мстислав был очень целомудренным, но никакое целомудрие не могло заглушить властный голос юной крови. Особенно ему нравилась одна из служанок, по имени Любава, на год моложе его, пухленькая, светловолосая. Она была сиротой и жила при теремном дворце. Мстислав слышал, какой словоохотливой она была в разговорах с подругами, но в княжеских покоях Любава всегда была молчалива, лишь изредка бросая на Мстислава быстрые взгляды, в которых таилось озорство. Мстислав при этом краснел и отводил глаза, как будто это он был девушкой.

Однажды, когда они в очередной раз остались наедине и Любава вытирала пыль с окна, он подошел к ней, положил руки на ее плечи, не осмеливаясь опустить их ниже, и горячо зашептал ей в самое ухо:

– Любава, приходи сегодня ночью на сеновал. Придешь?

— Приду, князь, – ответила Любава, как будто речь шла о пустяковой просьбе, и довольно быстро ушла.

Мстислав с трудом дождался ночи. Он был в полном смятении, и мысли его путались. Где-то около полуночи он легко выпрыгнул из невысокого окна и пошел к сеновалу.

Любава уже ждала его. Увидев Мстислава, она сняла с себя платье, потом – рубашку, и он увидел ее свежее девичье тело, прекрасное, как солнце и звезды.

– У тебя кто-нибудь был? – спросил он.

– Никого не было. А у тебя, князь?

– Тоже. Ты боишься?

– Нет, тебя не боюсь.

– Почему?

– Ты нежный и ласковый, я чувствую.

Он действительно изо всех сил старался быть с ней именно таким.

Им не нужно было тех изощренных ласк, которыми Марджана потчевала великого князя Святополка. Им вполне хватало их полудетской чувственности и той невероятной нежности, которую они испытывали друг к другу.

– А почему, князь, ты всегда ложишься сбоку, а не сверху? – спросила как-то Любава. – Мне говорили, что мужчины ложатся сверху.

– Тебе ведь будет тяжело, – ответил Мстислав.

Любава крепко обняла его и поцеловала в губы.

Часто они подолгу лежали рядом, и Мстислав рассказывал ей о своих предках, разумеется, выставляя их в самом лучшем свете. Но Любава знала достаточно много, и ему приходилось оправдывать Владимира Святого, которого он уже терпеть не мог, а также Ярослава Мудрого, к которому он был более расположен.

Любава больше любила говорить об Олеге и Рюрике.

– Запомни, – повторяла она, – из Новгорода, из Новгорода все пошло. И я горжусь тем, что я – новгородка.

А в душе Мстислава все сильнее отпечатывалось, что если Киев был матерью городов русских, то Новгород был их отцом.

Рассказывал Мстислав Любаве и о битве при Гастингсе (ровно за десять лет до его рождения), в которой норманны победили саксов и завоевали Англию и в которой пал его дед по матери, последний саксонский король Англии Гарольд.

– Чудно, – говорила Любава. – Ведь Англия – это где-то там, далеко за морем, а вот ты, сын англичанки и внук английского короля, лежишь тут, рядом со мной. Какое у тебя христианское имя, князь?

– Гарольд, в честь деда, – ответил Мстислав. – Мой отец очень любил мою мать и не отказал ей, когда она попросила об этом.

– Да, странное имя. А какое христианское имя у твоего отца?

– Василий.

– Ну, это попривычнее. И все равно имя не наше, а греческое. А какое было христианское имя у князя Ярослава?

– Георгий.

– Тоже греческое. Приняли чужую веру, а с ней и чужие имена, но боитесь произносить их вслух и зовете себя славянскими именами. Но придет время, и все будете звать себя по-гречески. Да и сейчас среди славянских имен разве не попадаются Олеги да Игори? Ведь все вы потомки варягов.

Мстислав никак не ожидал от шестнадцатилетней Любавы таких речей.

– Кто тебя этому научил? – резко спросил он.

– Чему?

– Про чужую веру, про варягов?

– Меня воспитывал дед, а он был волхв. Никто, конечно, не знал, но он умел заговаривать и лечить. Когда я маленькой сильно занемогла, он вылечил меня.

– И он молился Перуну?

– Не Перуну, нет. Роду. Род был и есть настоящий бог славян. И это он бог грозы, а вовсе не Перун. Перун был просто бог войны, почему князья и дружинники сделали его главным. И до сих пор на украинах тайно молятся Перуну, но только на украинах. А Роду молятся везде. Ведь это он создал все, а вовсе не греческий бог. И еще молятся рожаницам. От них зависит урожай, и от них же – судьба каждого человека. А в день Рода, летом, как я слышала, в деревнях до сих пор юноши и девушки идут ночью купаться на реку, а потом нагие уходят в лес, и каждый может любить каждую.

– Любава, – заговорил взволнованный Мстислав, – то, что мы с тобой делаем, – это блуд. И я это знаю, но не в силах устоять. Но то, о чем ты говоришь, хуже блуда.

– Это не блуд, – сказала Любава, – это любовь.

– Отчего же тогда ты порицаешь Владимира Святого?

– Князь Владимир никого не любил. Он просто тешил свою плоть. А вот если думаешь больше о другом, чем о себе, если стремишься доставить радость, тогда все дозволено.

– Любава, – спросил Мстислав, – неужели ты бы хотела принадлежать кому-нибудь, кроме меня? И неужели ты бы хотела, чтобы я ласкал другую?

– Нет, – ответила Любава, – конечно, нет. Я бы хотела, чтобы мы принадлежали только друг другу. Но это потому, что мы уже испорчены. Мы хотим любить кого-то одного. А любить надо всех, даже некрасивых, убогих, всех. Этому ведь и греческая вера учит, правда? Только любовь у них какая-то неживая, потому что бесплотная. А любовь должна быть живая, теплая, сладкая, как у нас с тобой. И тогда все будут счастливы.

– Любава, – спросил Мстислав, меняя тему, – а каких еще древних богов ты знаешь?

– Есть Сварог, бог-кузнец, есть Дажбог, бог света, есть Велес, бог скота, есть Ярило, бог плодородия, есть Хорс, бог солнца, есть Симаргл, пес, охраняющий семена и посевы, есть Стрибог. Есть Макошь, богиня судьбы, и есть Лада, богиня любви. Дед говорил мне, что и у греков были похожие боги. И Род у них был, только называли они его по-своему – Зевс (в Египте – Амон). А значит, это те же самые боги, и, значит, они есть на самом деле.

Рассказывал мне дед, что правил давным-давно в Египте царь Феоста, – продолжала Любава. – Хоть и царь он был, любил работать в кузне и научился ковать оружие, людей этому выучил. А до того ведь везде, во всех странах, на камнях и на палицах бились. И когда умер Феоста, вознес его Великий Род на небо и сделал Сварогом, богом-кузнецом. Мало тогда еще было богов, и нуждался Род в таких, как он. Греки звали Сварога Гефестом.

Был у Феосты сын по имени Солнце. Только египетское, конечно, это было имя. Он после смерти стал Дажбогом…

– Ты же говорила, что Дажбог – бог света? – спросил Мстислав, умевший прекрасно все запоминать. – Но в земной жизни у тебя его зовут Солнце. И действительно, откуда исходит свет? От солнца. Сейчас, конечно, от звезд и месяца ясного. Но днем – от солнца. И намного ярче дневной свет ночного, сама это знаешь. А бог солнца, по твоим же словам, – Хорс.

Вопреки ожиданиям Мстислава его слова нисколько не смутили Любаву.

– Вам ли, христианам, учить нас этому? Похваляетесь, что верите в единого Бога. Мол, только поганые верят во многих. А сами ведь верите в трех богов. В Троицу вы верите, в Отца, Сына и Святого Духа. И любят говорить попы: Отец – это солнце, Сын – луч, Дух – тепло солнечное. В одном вы правы: у солнца и света солнечного разные боги. У солнца – да, Хорс, которого греки Гелиосом звали. А у солнечного света – Дажбог. Звали его Солнце, близок он был к солнцу, вот Род и сделал его богом света. Но часто путали и путают это, называя Дажбога богом солнца. Путали и греки, звавшие Дажбога Фебом. Но Феб – это блистающий. Нет, дед мой не знал греческого, как и я не знаю, только это слово и смысл его он запомнил точно. И я выучила.

Страшная догадка озарила Мстислава, пока Любава, так хорошо обученная дедом, рассказывала о своих богах.

– Какое у тебя христианское имя, Любава? – спросил он, сам боясь ответа.

– А нет у меня никакого христианского имени! – дерзко воскликнула Любава. – Дед сумел уберечь меня от вашего крещения. Я ношу крест и в церковь хожу, но это только для виду. Каждое утро я молюсь богам, чтобы проклятый крест не причинил мне никакого вреда.

Мстислав с ужасом осознал, в каком положении он очутился. Он не просто предается блуду, он предается ему с некрещеной язычницей, верящей не в христианского Бога, а в какого-то Рода.

Любава, чувствуя, что Мстислав ускользает от нее, заключила его в объятия и прижалась к нему всем своим горячим телом.

– Если тебе мало моего имени, если тебе нужно второе, то вот оно – Великая Лада, богиня любви, – шептала она. – Да, я – Лада, я – рожаница, я – берегиня, я – русалка. В Греции – в той старой Греции, где правильная была вера, – меня звали Афродитой. Я родилась из морской пены. Я околдую тебя, ты, как все новгородские князья, станешь великим князем и вернешь нам право молиться нашим богам. Ты уничтожишь постную веру, которая убивает радость.

И хотя ее ласки по-прежнему были простыми, совсем не такими, как у Марджаны, было в них все-таки что-то колдовское, отчего Мстислав забывал себя, и религия отступала перед любовью.

– Ты вот сказал про месяц ясный, – произнесла Любава, уже окончательно успокоив его своей лаской. – А знаешь, почему месяц в календаре и месяц на небе одним и тем же словом зовутся? Ведь не тридцать дней проходят от рождения до смерти луны и не тридцать один, а меньше.

– Нет, – покачал головой Мстислав, – не знаю. – Он уже просто поражался тому, как много запомнила Любава благодаря своему покойному деду-волхву.

– В Египте, – начала Любава, – сначала годы по дням считали, а месяцев вообще не было. Потом по луне стали считать, по лунным месяцам. И у нас так считали, везде так считали. Вот так слово «месяц» и возникло. Потом сделали солнечный календарь и на двенадцать частей его разделили. Говорят, это тогда вышло, когда стали дань царям платить… Но слово «месяц» в нашем языке все равно осталось. А по-английски как будет месяц? Тот месяц, что в календаре? Раз ты сын английской принцессы, ты должен знать.

– Монс, – ответил Мстислав.

– А луна как?

– Моон.

– Вот видишь. Смотри, облака! – Они оба уже оделись и вышли из сеновала. – В небеса подымаются. К Роду, к богам!

«К настоящему Богу, – подумал Мстислав, – единому в своих трех ипостасях. Там, вверху, рай – последнее небо. Она заслуживает рая, ей просто заморочил голову ее дед. Знания могут быть хуже невежества. Если это неверные знания. Как довести ее до истины? Священники умеют, конечно, лучше, чем я, но нельзя же признаться в таком священникам. А наш блуд мы отмолим после того, как обвенчаемся».

Когда он вернулся живой после битвы на Стугне, Любава, никого не стыдясь, вышла встречать его к воротам. Она, конечно, не обнимала, не целовала его при всех, но сказала еле слышно:

– Я молилась за тебя нашим богам. Вот почему ты жив, а другие погибли, и твой дядя в их числе.

Скрывать их связь больше не удавалось; наоборот, все вокруг только и говорили об этом. Любаву осуждали, Мстислава не осуждал никто – удивлялись лишь, что он ограничился одной любовницей и не смотрит на других девушек. Многие считали, что Любава околдовала его. Никто не знал, что ее дед был волхв, но о том, что он владел заговорами и приворотами, некоторые слышали.

Вспоминали ключницу Малушу и на полном серьезе обсуждали, не станет ли сын Мстислава и Любавы (если у них родится сын) когда-нибудь великим князем, подобно Владимиру Святому.

Счастье Мстислава и Любавы закончилось внезапно – как оно обычно и бывает. Однажды в Новгород впервые за много лет прибыл Владимир Мономах.

Когда они вместе с отцом вошли в залу, Мстислав по лицу Мономаха сразу же понял, что речь пойдет о чем-то очень серьезном, и он не ошибся.

Мономах отослал прочь всех, кроме Мстислава, и начал:

– Сын мой, ты прекрасно знаешь, что браки между сыновьями и дочерьми разных стран укрепляют добрые отношения между странами. Я сам, правда, женился на дочери убитого и свергнутого короля, но ведь все тогда надеялись, что саксы вернут свою свободу. Особенно же заинтересованы мы в хороших отношениях не только с греками, но и со свеями. Ты знаешь, что Ярослав Мудрый был женат на дочери свейского короля Олафа. Его брат Всеволод Волынский сватался к свейской королеве. Правда, это принесло ему страшную смерть, но никто ведь не знал, что Сигрида окажется кровожадной убийцей. Тебе тут, в Новгороде, должно быть, рассказали, что род русский пошел от варягов, от северного народа, и негоже нам отходить от своих корней. В общем, я хочу, чтобы ты женился на свейской княжне Кристине. Согласие свейской стороны уже получено.

На Мстиславе лица не было, и Мономах, подойдя, потрепал его по плечу:

– Я знаю, что у тебя тут есть девушка. Не стану осуждать тебя за это. Я в твои годы тоже был грешен. Я могу даже похвалить тебя: ты любишь одну, а я блудил со многими. Но с тех пор как я женился на твоей матери Гите, я ни разу не изменил ей. Да и зачем мне было изменять, если я любил ее больше, чем самого себя? Когда она умерла, я, соблюдя должный траур, женился вновь – только чтобы не впасть в блуд, которого иначе я бы не миновал. Я не люблю свою нынешнюю жену, но я верен ей. У меня бывают искушения, но я их подавляю. И если ты хочешь, женясь на Кристине, сохранить и свою нынешнюю любовь, отбрось эту грешную мысль. Князья должны подавать своим подданным пример праведной жизни. Твою девушку надобно отослать – от греха подальше, и чем быстрее ты это сделаешь, тем легче тебе будет, поверь.

– Почему я должен жениться на этой Кристине? – спросил Мстислав.

– Потому что князья женятся на равных им по знатности.

– А ключница Малуша?

– Она не была женой великому князю.

– Однако ее сын наследовал ему.

– Не говори мне об этом человеке! – вскричал Мономах. – Это позор нашего рода, и я стыжусь, что меня нарекли в его честь. Тебе тут, вероятно, рассказали о нем много интересного. И ты прекрасно знаешь, каким гнусным образом он наследовал Святославу.

– Но ведь он принес на Русь истинную веру. Разве за это не простятся ему грехи, уже во многом искупленные его сыновьями?

– Быть может, и простятся, – сказал Мономах, подумав. – Но судить об этом не нам, а Господу.

Мстислав стоял молча, сжав кулаки.

– Сынок, – ласково заговорил с ним Мономах, – неужели ты ослушаешься отца?

– Я должен поговорить с ней, – произнес Мстислав.

– Говори, – не стал возражать Мономах.

С тяжелым сердцем Мстислав вышел во двор, где как раз стояла Любава. Он понимал, что в эту минуту за ними наблюдают все – дружинники, слуги, – но ему было все равно.

– Любава, – сказал он, – отец хочет, чтобы я женился на свейской княжне Кристине, а тебя отослал.

– Я молчала об этом, князь, – медленно проговорила Любава, – но теперь настало время сказать. Я жду ребенка от тебя. Клянусь Родом.

Это известие сразило Мстислава наповал, и он опрометью кинулся обратно во дворец.

Когда Мономах услышал новость, его лицо омрачилось, но довольно быстро прояснилось.

– Мы выдадим ее замуж, – сказал он, – и она будет избавлена от позора. Я сам прослежу за этим, тебе незачем беспокоиться. В конце концов, это мой первый внук. Клянусь твоей покойной матерью, что все будет сделано должным образом.

Мстислав снова вышел к Любаве и объявил ей решение отца. Он чувствовал себя безвольной куклой.

– Что же, князь, – тихо произнесла Любава, – я понимаю, что ты не волен в своих решениях. Я сама виновата. Мне надо было тогда сказать тебе «нет». Ведь ты бы не стал меня домогаться?

— Никогда, – твердо ответил Мстислав.

— Но ты нравился мне, а потом я тебя полюбила. И так лестно было быть подругой самого князя. Только мы слишком разные. Ты – князь, а я – служанка. Ты – христианин, а я – язычница. Ты – потомок варягов, греков и англичан, а я – славянка. Нам суждено расстаться самими рожаницами и богиней Мокошью. И никакая я не Великая Лада, я простая девушка. Давай расстанемся поскорее. Долгие проводы – долгие слезы.

Они поцеловались в последний раз, не обращая никакого внимания на окружающих.

Тем же вечером Любава покинула Новгород. Впоследствии Мстислав узнал, что она живет в какой-то деревне под Ладогой. Она вышла замуж и родила сына, которого назвали Мстиславом. Ребенок был крещен и получил христианское имя Федор.

Кристина

Вскоре в Новгород прибыла с большой свитой шведская принцесса Кристина. Мстислав, не забывший Любаву, был, однако, очарован принцессой. Стройная, белокурая, голубоглазая, с точеными чертами лица, не знавшая ни слова по-русски, она казалась Мстиславу каким-то неземным ангелом. Не переставая тосковать по Любаве, он в то же время, как это ни странно, все сильнее влюблялся в Кристину. Казалось невероятным, что у нее такое же тело, как у Любавы, и что она способна к таким же ласкам.

На свадебном пиру Мстислав, почти не пивший браги, чувствовал себя совершенно хмельным. Его же отец был угрюм и неразговорчив. Мономаха бесило, что великий князь Святополк и жена его Марджана не соизволили почтить своим присутствием свадьбу его старшего сына. Не приехал и крестный Мстислава, Олег Святославич, но у того была уважительная причина: он княжил в Тьмутаракани, а добираться оттуда было далеко. К тому же после того, как Мономах выбил Олега из Чернигова, тот вряд ли горел желанием увидеть своего двоюродного брата.

Когда гости наконец ушли, Мстислав увел Кристину в опочивальню. Та послушно шла за ним. Он старался быть с принцессой таким же нежным, каким был с Любавой, но Кристина никак не отвечала на его нежность. Она оставалась совершенно неподвижной, и, хотя тело ее было горячим, Мстиславу казалось, что она холодна как лед.

Странное дело – встречаясь с Любавой и умом понимая, что он совершает грех, сердцем Мстислав никакого греха не чувствовал. Теперь же, лежа рядом с законной, обвенчанной с ним женой, он испытывал отвращение к ней и в первую очередь к себе. Он словно осквернил какую-то мраморную статую. И даже нельзя было ничего спросить у Кристины: они говорили на разных языках.

Кристина замкнулась в своем мирке, состоявшем из шведских фрейлин. Она выучила некоторые русские слова, но лишь самые основные, без которых нельзя было обойтись в быту. Супружеские обязанности явно были для нее только неизбежным долгом.

Мстислав же потихоньку привыкал к своей нынешней жизни, которая состояла из брачного ложа, приносившего только тень радости, и из со временем утихавшей тоске по Любаве. По ночам, бодрствуя рядом со спящей Кристиной, он мечтал о великих сражениях с половцами, которые позволили бы ему развеяться.

Чернигов

В том же самом 1094 году, когда Святополк женился на Марджане, а Мстислав – на Кристине, князь Олег Святославич, отправив императору Алексею послание, где уведомлял того, что, как и было между ними договорено, оставляет ему Тьмутаракань, пошел со своим разбойничьим войском на север. По дороге, как много лет назад, к войску присоединялись многочисленные половцы, прельщенные обещанной Олегом добычей. Олег шел отвоевывать у Мономаха Чернигов.

Подойдя к городу, он окружил его со всех сторон. Мономаху ничего не оставалось, кроме вынужденного затворничества. Олег тем временем пожег все вокруг города, не щадя даже монастырей.

У Мономаха не было никакой возможности послать за помощью к Мстиславу – тот был слишком далеко и не успел бы, и мертв был утонувший в Стугне любимый брат Ростислав. Посылать за помощью к Святополку не имело смысла – Мономах знал, что великий князь откажет. Когда-то Изяслав, невзирая на личную вражду, помог его отцу в борьбе с Олегом, понимая, что Олег опасен и для него, и поплатился за эту помощь жизнью. Но Святополк был слишком глуп, чтобы понимать опасность Олега для него самого. К тому же Мономаху доносили, что Святополк пленен своей половецкой женой и ни о чем не думает, кроме женских ласк. За это Мономах вдвойне презирал Святополка.

Тем не менее дружина Мономаха восемь дней билась с войском Олега за малый вал и не дала ему войти в город. Но Мономах прекрасно понимал, что это лишь вопрос времени.

Не желая пятнать себя позорным поражением и губить своих воинов в бессмысленной битве, Мономах послал к Олегу гонца с предложением мира. Олег, чувствуя за собой силу, согласился на их встречу.

Увидевшись после шестнадцатилетнего перерыва, двоюродные братья долго разглядывали друг друга. Каждый помнил другого молодым, теперь же оба были зрелыми сорокалетними мужчинами.

– Я согласен на мир, – с ходу начал Олег Святославич, – и ставлю только одно условие. Ты должен отдать мне Чернигов.

Глаза Олега блестели. Все-таки через многие годы, пережив ромейский плен (пусть почетный, но плен), он добился своего.

Мономаху пришлось стерпеть это. Олег был сильнее, и поэтому приходилось подчиняться. Пока подчиняться.

– Хорошо, – спокойно сказал Мономах. – Я отдам тебе Чернигов.

– Вот и прекрасно, – отвечал Олег. – Ты, твоя семья, твои дружинники, отроки и вся твоя челядь сможете беспрепятственно проехать сквозь юрты половцев. Я, Олег Святославич, обещаю тебе это.

– А помнишь, – лицо Олега вдруг смягчилось, – Владимир Всеволодович, поход против чехов? Ведь были же мы когда-то друзьями.