Трон любви. Сулейман Великолепный Павлищева Наталья

А снаружи кто-то закричал:

– Корабль!

Выйдя во двор, Теодор усмехнулся: забор снова сломали, золото, конечно, подобрали, а тюки, как и говорила Мария, растащили. Удивительно, хорошие поодиночке люди в толпе становятся совсем иными. Теодор не сомневался, что уже завтра многие понесут назад и подобранные монеты, и ткани, и богатую одежду. В Парге честные люди, очень честные, они не возьмут чужого, недаром дома не закрываются. Но вот стоило одному подать дурной клич, как отозвались, не думая.

И все-таки он понимал, что уплывет к сыну в далекий Константинополь, или Стамбул, как его сейчас зовут. Хотя бы на время уплывет, потому что завтра соседи будут чувствовать себя виноватыми, а тех, перед кем человек виноват, он не любит. Нежданное богатство, даже будучи разбросанным в пыли, уважения и любви соседей Теодору не добавит, скорее наоборот.

Немного погодя он молча отвел козу к соседу во двор, открыл дверь птичника с несколькими курами, отвязал собаку, погасил очаг и прикрыл дверь щеколдой снаружи.

С собой у семьи Теодора были только два небольших узелка с иконами и парой рубах. Соседи провожали их молча, никто не знал, что говорить после утреннего происшествия.

Кажется, посланец Ибрагима понял, в чем дело, он успокоил отца Великого визиря:

– Ваш сын даст вам все, что нужно, и даже сверх того.

Синьор Андреа Гритти чувствовал себя не слишком хорошо. У него, всегда гордившегося своим отменным здоровьем, стало пошаливать сердце. Выставляя свою кандидатуру на выборах 77-го дожа Венеции, синьор Гритти подчеркивал то, что не ведает, что значит болеть. Ему верили: не всякий сможет в столь солидном возрасте – шестьдесят восемь лет – соблазнить монахиню, подарив ей ребенка. Венецианцев грехи Андреа Гритти не отпугнули, он наконец стал дожем, чего добивался столько лет.

Дожи в Венеции избирались пожизненно, а потому Гритти пришлось ждать сначала кончины одного дожа, потом второго. Но он умел ждать и дождался.

Дожем вознамерился стать еще в Стамбуле, который про себя так и звал Константинополем, где был послом Великой Синьоры Венеции (как ее только не звали: Сиятельной, Блистательной, Великой Синьорой, Республикой Святого Марка…). Венецианский посол – это не должность, а наказание, денег платили куда меньше, чем приходилось расходовать, работы определяли невпроворот, жен с собой брать запрещали (вот это многим нравилось), а вот повара – даже обязывали. Сначала послов меняли три-четыре раза в год, потому что дольше никто не желал оставаться на опасной службе. Потом по требованию тех, где эти послы представляли Венецию, вынуждены были оставлять бедолаг на три-четыре года.

Много, ох как много, потому что опасная служба. А вот Андреа Гритти у Османов нравилось, сумел подружиться с султаном Баязидом, а также с его разумным визирем Ахмед-пашой. Да так подружиться, что, когда все же попался на шпионаже, не отрубили, как другим, голову и не бросили в воды Босфора зашитым в кожаный мешок, просто посадили в тюрьму на четыре года.

Стамбульская тюрьма и за меньший срок чему угодно научит, но опального посла частенько навещал друг – визирь, хлопотал за него, подарков пришлось немало подарить, взяток дать, но главное, конечно, воля султана. Баязид освободил незадачливого шпиона под обещание, когда станет дожем, сделать все, чтобы крепла дружба между Венецией и Стамбулом. Чтобы из подвала выйти, и с голодным тигром дружить пообещаешь, но Гритти обещал от души, он действительно стремился стать дожем и верил, что с османами нужно дружить, тем более султан Баязид Европу захватывать не спешил, скорее напротив, даже приглашал Леонардо да Винчи и Микеланджело, чтобы построили мост через Босфор, хотя из затеи тогда ничего не вышло.

К тому времени, когда Андреа Гритти дождался своей очереди быть дожем, на османском троне сменились уже два султана – Баязид «добровольно» уступил престол своему настойчивому сыну Селиму Явузу (Грозному), а тот через восемь лет освободил трон единственному оставленному в живых сыну Сулейману, отправившись к праотцам. Вот и получилось, что, когда Андреа Гритти стал дожем, в Стамбуле правил уже внук того самого Баязида, которому синьор Гритти клялся крепить дружбу. Одна радость – воспитателем у Сулеймана был тот самый мудрый Великий визирь Ахмед-паша, приятель Гритти, не забывший бедолагу в темнице.

Но кто бы ни сидел на престоле, а с Османами дружбу крепить нужно. Практически заперев выход из Средиземного моря в Черное и захватив все вокруг, Османская империя перекрыла путь в Индию, теперь ни один караван с пряностями и шелком не мог миновать османские земли. Торговать приходилось просто в самом Стамбуле, это удобно тем, кто вел караваны с Востока, удобно и самим европейским купцам, выгодно Стамбулу, который быстро превращался в перевалочный пункт, где продавалось все и с Востока, и с Запада. Огромнейшие рынки огромного города предлагали, казалось, все, что вообще производило или выращивало человечество в Европе, Азии и Африке. Товары из Нового Света туда пока не добирались.

Венецианцы пытались добиться привилегий в торговле, но при этом не уступить и капли собственных интересов на море. Удавалось не всегда, выручало только то, что флот Османской империи все еще пребывал в зачаточном состоянии.

Андреа Гритти решил, что крепить дружбу не обязательно личным присутствием, но полезно при участии своей семьи, отправил в Стамбул в качестве советника к молодому султану Сулейману и его не менее молодому визирю Ибрагим-паше собственного незаконнорожденного сына Луиджи Гритти. Для Луиджи Стамбул – дом родной, наложница синьора Гритти родила его именно там, когда Гритти еще числился в законопослушных дипломатах.

Наученный собственным горьким опытом, Андреа Гритти наставлял сына почаще общаться с молодым визирем, больше опираться именно на Ибрагима. А еще учил дарить подарки по поводу и без и не забывать, что Ибрагим бывший раб, которому предки не оставили земель или золота.

Для желающих дать взятки Османская империя была раем. Чиновничьи должности не передавались по наследству, как и полученный за время службы доход, отцовские заслуги и положение не давали права занять соответствующую должность, если к тому не было собственных задатков, а все накопленное тем же визирем после его смерти возвращалось в казну. Это полезно и удобно для султана и казны: щедро одаривая какого-то пашу, султан знал, что просто дает богатство во временное пользование, позволяя наживаться или даже грабить, понимал, что этим тоже пополняет собственные запасы.

Визирь берет взятки у иноземцев? Пусть берет побольше и почаще, золото, драгоценности и красивые безделушки после смерти (или казни) этого чиновника придут в казну, а потом будут розданы или подарены другим, которые примут и станут более зависимы. Кроме того, любому чиновнику, чтобы стать состоятельным, нужно выслужиться, особенно тому, кто приближен к падишаху, а все, что он сумеет припасти, вернется туда же, откуда получено, то есть в казну, да еще и с прибавкой.

Бывший раб Ибрагим обожал не просто богатство, а богатство кричащее, постепенно его скромное платье превратилось в роскошное, бывший скромный выезд теперь едва уступал султанскому, его дом стал больше похож на дворец, чем сам дворец.

Мальчик из нищей рыбацкой деревушки, воспитанный в Стамбуле в строгости и аскетизме дворцовой школы, быстро этот аскетизм забыл, привык есть с золотых блюд, носить перстни с огромными камнями, ходить в златотканых одеждах и ездить на лучших лошадях, попоны которых стоили целого состояния.

Но Ибрагим имел колоссальное влияние на султана, а потому попоны и халаты, затканные золотом, ему дарили щедро. И все же это было не то, умный грек понимал, что подарки – это зависимость, кроме того, это зависимость перед дарителем, пусть моральная, но зависимость. Если уж продавать совесть, то дорого, к тому же Ибрагиму хотелось постоянных больших личных доходов, а не даров время от времени.

Он не был бейлербеем какой-то провинции, не имел земель, с которых можно получать доход, не имел больших доходов и от походов Сулеймана. Конечно, Ибрагим сумел обогатиться, наводя порядок в Египте, недаром янычары кричали, что он больше положил себе в казну, чем привез в казну султана.

Но султан не возражал, прекрасно понимая, что Ибрагиму нужен доход, а любой подарок будет пристально рассмотрен, обсужден и осужден. Лучше пусть так: добыл себе Ибрагим богатство на наведении порядка в Египте – все это при его жизни принадлежит ему. Янычары не понимали, что, наполняя собственные кладовые, Ибрагим, по сути, наполнял султанские.

И все-таки это не то, не каждый год придется расправляться с поднятым бунтом, не каждый год эта расправа получится такой легкой и эффектной. Ибрагиму нужен постоянный доход, если честно, то его больше манила торговля. Глядя на вереницы судов со всей Европы, заполнявших бухту Золотой Рог, грек мысленно подсчитывал, сколько могло бы приносить участие в этих мероприятиях.

Сулейман взял Родос, ликвидировав главную угрозу турецким судам в этой части Средиземного моря, теперь торговать и торговать. Ибрагим понимал, что торговлей можно получить доход куда больший, чем войной, и с меньшей опасностью. Конечно, таким поворотом дел будут недовольны янычары, которые походами, вернее, грабежом во время них, живут, но ради янычар не стоило менять свои приоритеты.

Ловчей всего торговали генуэзцы и венецианцы, эти купцы от Бога. Но генуэзцы сидели в Кафе и ко времени прихода к власти Сулеймана былую уверенность потеряли, потеряв возможность беспрепятственного прохода по Босфору. А вот венецианцы подсуетились и, постоянно понемногу воюя с Османами, сумели удержать первые позиции в торговле.

Ибрагима тянуло к ловким венецианцам, вернее, не к ним самим, а к их многочисленным кораблям, приносившим большую прибыль. Он просто нутром чувствовал, что должен иметь доход от каждого из них, пусть маленькую долю, но от каждого. Держать собственные суда опасно, в море все же есть пираты, бывают штормы или случаются другие неприятности, а вот входить в долю…

В Стамбуле умный закон: иностранные купцы торгуют только оптом либо привозят что-то под заказ для богатых. На рынках Стамбула только местные. Так надежней, потому что не позволит вдруг закрыть какие-то лавки и вызвать недовольство населения. Но и иностранцам тоже удобно, держать свою торговлю, конечно, выгодно, но опасно, а так – привезли, продали все сразу, купили что-то иное и увезли.

Ибрагим приглядывался, на этой перепродаже можно сделать куда больший доход, чем на подготовке к очередному походу.

Султан сделал своего любимца зятем и подарил ему к свадьбе роскошный дворец Ипподром. Однако дворец нужно чем-то наполнить, а султанскую сестру одаривать, потому Сулейман закрывал глаза на то, откуда у Ибрагима доходы. А тот все ломал голову, как сделать их постоянными и надежными.

Там, в Египте, когда разбирался с уже подавленным до него бунтом, когда вокруг него роились сотни людей самых разных и незнакомых, к визирю подошел неброский человек, сказал, что от Луиджи Гритти. Венецианца Гритти Ибрагим запомнил по роскошному подарку к свадьбе, тот в числе прочего преподнес забавную золотую куклу, которая, будучи заведенной золотым же ключиком, умела двигать руками и поворачиваться. Хатидже Султан очень понравилось… А самому Ибрагиму понравились слова Гритти о возможном взаимовыгодном сотрудничестве.

Если бы все ограничилось беседами при дворе, Ибрагим просто принял бы очередные подарки, не удостоив Луиджи Гритти более близкого знакомства, но человек пришел там, где меньше всего могли наблюдать за визирем, где обсудить взаимные договоренности проще, но главное – легче скрыть их от посторонних глаз. В Египте не было толпы соглядатаев, и всем не до человека от Луиджи Гритти.

Визирь Ибрагим-паша обсудил с доверенным синьора Гритти насущные проблемы венецианских купцов, а также некоторые из своих собственных. Обсуждение оказалось взаимовыгодным, мало того, венецианцы, словно подслушав мысли и чаянья Ибрагим-паши, сами предложили участие в торговле. Не все корабли, но некоторые вполне могли приносить постоянный доход визирю. Море состоит из капель воды, пустыня из отдельных песчинок. Капля к капле, песчинка к песчинке рождают стихии, которые победить не может ничто.

Ибрагим задумался, потом хмыкнул: нет, человек смог, он построил корабли, чтобы пересекать моря, посадил тысячи деревьев и кустов, чтобы остановить пески.

Посланник Гритти предлагал именно то, что так интересовало Ибрагима, – участие в торговле. В ответ ожидали помощи в поддержании приоритета венецианских купцов, который и без того имелся, и… гарантий, что следующий поход султана Сулеймана не будет направлен против Венеции.

У Ибрагима от мгновенного понимания ситуации даже дыхание перехватило. Нет, дело не в доходах от каждого из многочисленных венецианских кораблей, не в будущих богатых подарках (можно не сомневаться, что они посыплются как из рога изобилия, Синьора Венеция богата, очень богата), а именно в последнем пожелании. Его, вчерашнего раба, венецианцы просили о содействии, признавали самым влиятельным человеком в Османской империи! Его, а не заносчивых пашей, кичившихся своей родословной. Признавали способным влиять на султана, на политику, в какой-то степени руководить этой политикой.

Ибрагим всегда давал советы Сулейману, был всего на год старше, но словно на сто лет опытней, лучше знал жизнь и быстрей все схватывал, а еще у него, как ни парадоксально, было больше возможностей. Раб мог узнать то, чего не знал Повелитель, Сулейман стал султаном, но положение не изменилось, очень много информации он по-прежнему получал от Ибрагима. А это и есть настоящая власть – определять, что должен, а чего не должен знать тот, кто принимает решения, потому что именно от осведомленности зависят сами решения. Возможность направлять мысли султана в нужное русло и значило управлять самим султаном.

Ибрагим даже глаза прикрыл, словно устало, но в действительности, чтобы не выдать блеск глаз. Кивнул:

– Я подумаю над словами синьора Гритти, вернусь в Стамбул, поговорим подробно. Развитие торговли всегда шло на пользу Османам.

И ни слова о будущем походе и ненападении на Венецию Посланник не стал настаивать, он прекрасно понимал, что визирь не может вот так просто обещать открытое содействие. Во-первых, чтобы не снизить себе цену, во-вторых, потому что опасается подвоха, в-третьих, потому что пока не столь силен. Но немедленного ответа и не требовалось, дело сделано, семена брошены в почву, нужно время и условия, чтобы они дали хорошие всходы. Время потекло, теперь придется создавать султанскому любимцу условия…

Ничего, Синьора Венеция богата, очень богата… Даже если один визирь будет стоить ей дороже десятка дожей, прибыль окупит эти расходы, а потери из-за противодействия такого, как Ибрагим, могут обойтись дороже. Венецианский дож Андреа Гритти слишком хорошо знал османов, чтобы мелочиться.

Уходя, посланник Луиджи Гритти оставил Ибрагиму два прекрасных туалетных набора для женщин с зеркалами, изящными флаконами духов, баночками разных притираний, костяными гребнями и прочей прелестью. Все богато украшено драгоценными камнями, инкрустировано слоновой костью…

Но почему два одинаковых?

Молодой человек скромно потупился:

– Для прекрасной Хатидже Султан и еще кого-нибудь…

И снова Ибрагиму пришлось прикрыть глаза, чтобы посланник не заметил довольного блеска.

– Благодарю синьора Гритти.

У Ибрагима было кому дарить второй набор. Его никто не спрашивал, любит ли Хатидже, когда предлагали сватать. Может, сама Хатидже и была влюблена в Ибрагима, а вот он? Сулейман об этом не задумывался: как может не полюбить сестру султана бывший раб?

А ведь после женитьбы на Хатидже Ибрагим вынужден избавиться от гарема, в том числе и от одной жены, которую по-своему любил, – дочери Скендера-челеби. Он постарался пристроить бывшую супругу получше, не забывал о ее нуждах, не слишком скучал, но, будучи мужем Хатидже Султан, жил словно в золотой клетке. Ибрагиму удалось притушить страсть к Роксолане, уже даже не жалел, что не оставил ее себе, потому что понимал – женившись на Хатидже, пришлось бы избавиться и от Роксоланы, а это было бы куда тяжелей, чем от дочери Скендера-челеби.

Но Ибрагим сильный, горячий мужчина, невольно вынужден воздерживаться, пока супруга беременна, ему тяжело, потому необходимость отправиться в Египет воспринял с радостью не только как возможность услужить султану и обогатиться, не только как шанс показать свою силу и способности не под рукой Повелителя, а по собственному разумению, но еще и из-за возможности хотя бы на время взять себе наложницу.

Нашел красавицу, куда там Хатидже и Роксолане, настоящую, и в любви опытную, такую, от которой потерял голову. Берег от чужих глаз, назвав Мухсине, чтобы откликалась так только на его зов, не желал знать ее собственное имя, чтобы даже во сне случайно не произнести. Имя не турецкое – арабское, означающее «благодатная». Вот Благодатной и будет второй набор.

Ибрагиму уже время возвращаться в Стамбул, все, что требовалось, сделал, жестоко расправившись с мятежниками, собрав недобранные налоги, наведя относительный порядок, но сердце держало в Каире, сердце, привязанное к Мухсине, не желало отпускать из сладкого плена любви в золотую клетку власти, и Ибрагим никак не мог сделать этот решительный шаг – порвать узы любви.

На помощь снова пришел Луиджи Гритти. Тот же молодой человек сообщил Ибрагиму, что у синьора Луиджи есть неплохой дом, где было бы удобно принимать гостей или гостью, если возникнет такая необходимость. Правда, дом далековато от Стамбула, ближе к охотничьим угодьям, но ведь есть гости, которые как раз это и любят. К тому же их удобно навещать, отправившись на охоту самому. Или по делам, потому что дом удобно расположен…

Сначала Ибрагим испытал ужас, такое предложение означало, что Гритти в курсе всех его дел, в том числе тайных! Попасть в такую зависимость смертельно опасно. Но отказаться от дома значило отказаться и от всего остального, а этого Ибрагим допустить не мог.

Это ничего не значило, он мог просто отказаться от своей Мухсине, но Ибрагим убедил сам себя и согласился:

– У меня есть дальняя родственница, которую я не хотел бы показывать в Стамбуле, и без того твердят, что я привлекаю родственников. Думаю, она может пожить в доме, который предлагает синьор Гритти.

– Синьор Луиджи с удовольствием предоставит вашей родственнице этот дом и даже подарит, если он понравится.

– Этого не нужно! Она ненадолго.

– Как пожелаете, синьор Ибрагим.

Синьор Ибрагим… звучало смешно. Синьор согласился.

Глаза Мухсине не давали Ибрагиму покоя ни днем ни ночью. В Египте женщины не так закутаны в ткани, не скрывали часто не только очертаний тела, но и некоторых подробностей фигуры.

Визирь увидел красавицу на одном из праздников. Ее лицо прикрывал прозрачный яшмак, а осиная талия оставалась на виду. Огромные темные глаза, так загадочно поблескивавшие, сулили немыслимое наслаждение, изгибы восхитительного тела, крутые бедра, крепкая грудь, стройные ноги, видные сквозь тонкую ткань шальвар… все это сводило с ума любого, бросившего взор на красавицу. Ибрагим не остался равнодушным.

Бей, хозяин дома, где проходил прием в честь высокого гостя, сразу заметил интерес Великого визиря к новой служанке. Конечно, она очень хороша, предпочел бы оставить себе, но в таком случае полезней подарить Ибрагим-паше. Сделал знак опытной рабыне, приглядывавшей за наложницами, Амине:

– Присмотри, чтобы она оказалась на ложе визиря.

– Слушаюсь, господин.

– Если задержится, будешь ее наставницей. Она неглупа?

– Умна. Только неопытна.

– Может, и к лучшему, опытные ему небось надоели.

Мухсине не только попала в постель к Ибрагим-паше, но и задержалась там. Она была не просто красива и умна, но и искренне полюбила визиря, это превратило их отношения из просто отношений хозяина и рабыни в настоящие любовные. Ибрагима любили женщины, но любили только как опытного мужчину, умевшего доставлять наслаждение, получая его самому.

Хатидже Султан полюбила сердцем, но его сердце оставалось глухо. Как ни пытался Ибрагим разжечь пламя страсти к супруге, это пламя оставалось спокойным, ровным огнем, словно за стеклом. Светлячок, но не пожар. Хатидже сгорала, а он лишь тлел, правда, успешно изображая бушующее пламя.

Но долго притворяться трудно, сердце требовало отдыха. Таким отдыхом для него стала любовь этой темноглазой девушки. С каждым днем Ибрагим все глубже погружался в новое чувство, чувство, ему доселе незнакомое. Он понял, что никогда не любил, даже Роксолану не любил, просто желал, отчасти потому, что стала недоступной. А вот Мухсине была доступна, всегда готова дарить свои ласки, смотрела на него с обожанием, она не выше по положению, как Хатидже, но Ибрагим был готов сам стоять на коленях перед возлюбленной, несмотря на то что он визирь, а она рабыня.

Пламя страсти захватило настолько, что Ибрагим просто не задумывался, к чему оно может привести. Занимаясь государственными делами, он ежеминутно помнил о том, что придет ночь и его руки обнимут прекрасную Мухсине, губы коснутся ее губ, ее тела, глаза заглянут в ее темные омуты, также полные любви.

Есть ли большее счастье, чем любить и быть любимым? Ибрагим был счастлив, пусть даже незаконно и недолго.

Амина, каждый вечер готовившая прекрасную Мухсине к встрече с пашой, наставляла и наставляла девушку, впрочем, сомневаясь, что та прислушивается к наставлениям. Может, так и лучше, неопытная и нерасчетливая Мухсине скорее завоюет сердце Великого визиря, чем опытная жрица любви. Так и было, Ибрагим-паша был без ума от Мухсине, и это сумасшествие с каждым днем становилось все очевидней.

Но влюбленный визирь все равно визирь, его ждали дела в Стамбуле, особенно когда стало известно, что там бунт янычар. Ибрагим-паше пора возвращаться…

Неужели красивая сказка для Мухсине закончилась?

Девушка рыдала, стараясь не тереть глаза, чтобы не покраснели, она поняла, что все может закончиться в любую минуту:

– Он заберет меня с собой, обязательно заберет!

Амина тревожно посмотрела на подопечную, похоже, та действительно пропускала мимо ушей все наставления:

– Ты делаешь ставку на любовь мужчины? Разве это разумно?

– А еще на свою. Я влюбилась в Ибрагим-пашу не на шутку. Неужели моя любовь не сможет победить?

– Победить кого или что? Ты хоть понимаешь, что его жена – сестра султана Сулеймана? Неужели ты думаешь, что Ибрагим-паша бросит принцессу, чтобы жениться на тебе? К тому же он Великий визирь, и никто не простит Ибрагим-паше измены.

– Но я не желаю занять место Хатидже Султан! Я всего лишь хочу, чтобы он любил меня, хочу быть его наложницей. Разве не ты рассказывала, что наложница Хуррем стала Хасеки у падишаха, опередив его жену?

– Нет, я рассказывала тебе совсем другое. Я говорила, что султан Сулейман стал брать на ложе и много беседовать с наложницей Хуррем, предпочитая ее другим. И то только когда она не была беременна.

– Не понимаю, в чем разница.

– В том, что у султана нет жены, есть только наложницы, родившие сына называются кадинами, но это жены, с которыми султан не заключал брак, просто наложницы, ранг которых выше всех остальных. А сестра султана Хатидже Султан – жена Ибрагим-паши. К тому же зять падишаха не имеет права на гарем, у него не может быть наложниц, только жена. Одна жена. Ты меня поняла?

– Это значит…

– Это значит, что никакой наложницей у Ибрагим-паши ты не станешь, вся ваша любовь только здесь, дома в Стамбуле Ибрагим-паша забудет тебя и снова станет любить свою супругу Хатидже Султан.

– Но он любит меня, – прекрасные глаза Мухсине наполнились слезами, в голосе настоящее горе.

Как ни было жалко ее Амине, женщина понимала, что девушке лучше знать правду и ни на что не рассчитывать, потому что Великий визирь Ибрагим-паша может править империей и отдавать приказания пашам, от его слова многое зависит, но он не может идти против султана и его сестры. Стоит кому-то узнать, что он изменил жене, которая, по сведениям, добытым Аминой, еще и любит мужа, как карьера и жизнь Ибрагим-паши будет под угрозой.

Но если падишах может простить провинившегося давнего друга, то его едва ли простит жена. И если сестра султана ничего не предпримет против неверного мужа, то уж с соперницей обязательно жестоко разделается.

Амина сомневалась, что влюбленная Мухсине услышит все ее разумные речи. И Ибрагим-паша словно с ума сошел и забыл о своем положении, о том, что его не слишком любят в Стамбуле и обязательно воспользуются малейшей оплошностью. Обидно, что красавица Мухсине поплатится за это первой.

– Поговори с Ибрагим-пашой о том, каким он видит ваше будущее. Что, если он вообще не намерен брать тебя с собой и ты зря надеешься?

Мухсине в тот же вечер попыталась последовать совету разумной Амины.

– Ибрагим-паша, совсем скоро вам придется возвращаться в Стамбул… Я умру в разлуке с вами…

– Я думал об этом. Я возьму тебя с собой.

– Куда?!

Ибрагим провел пальцами по ее роскошным темным волосам, чуть улыбнулся:

– Почему ты так испугалась, не хочешь уезжать?

Она почти схватила его руку, прижалась губами, потом щекой:

– За вами я готова хоть на край света, хоть в темницу, но куда вы можете меня взять?

– В гарем не могу, у меня просто нет гарема, всех наложниц и даже жену был вынужден отдать другим. Но я могу поселить тебя в доме моего отца.

– Вашего отца?

– Да, мне сообщили, что он согласился переехать в Стамбул, во всяком случае, пока. Он будет жить не в самой столице, а чуть в стороне, чтобы меньше общаться с чужими. Поселив тебя там, я смогу часто навещать и содержать тебя достойно.

Конечно, Мухсине хотела вовсе не этого. Она уже достаточно много знала о завидном положении Ибрагима, о том, что султан доверяет ему во всем, что визирь все больше берет дела империи в свои руки. Мухсине меньше всего интересовали дела империи, она действительно полюбила Ибрагима, но близость власти – сильнейший магнит, одна только причастность к ней, даже такая призрачная, может свести с ума кого угодно.

У девушки хватило ума не возражать. Всему свое время, человек, власть которого в империи растет не по дням, а по часам, завтра сможет куда больше, чем сегодня. Если сегодня он боится косого взгляда своей супруги, не значит, что завтра он будет бояться ее так же. Говорят, Повелитель доверяет своему другу с каждым днем все больше. Может, наступит день, когда друг окажется дороже сестры, вернее, ее обиды.

Нужно только дождаться такого дня, не просто дождаться, а стать для Ибрагим-паши столь дорогой, чтобы не посмел даже думать о том, чтобы от нее избавиться.

Мухсине склонила голову, орошая руку Ибрагима слезами, вполне искренними:

– Я готова на все, лишь бы видеть вас хотя бы изредка.

В конце концов, почему желание власти и любовь не могут идти рядом? Она искренне любила Ибрагима, так же искренне желала быть с ним рядом. А если любимый при этом богат и властен… что же тут плохого. Он сам разберется с супругой и ее царственным братом.

Ночь любви была весьма жаркой…

Ибрагим действительно забрал Мухсине с собой в Стамбул и поселил в доме, где уже жили Теодор и Микос с Марией. Вместе с Мухсине приехала и Амина, получившая много наставлений от своего хозяина. Главным было сообщать обо всех действиях Великого визиря и загодя предупреждать, если у того вдруг еще раз появится желание направить свои стопы в Египет.

Теперь у Ибрагима были две страсти – власть и Мухсине. Обе смертельно опасные, но, возможно, именно опасность и усиливала обе страсти. Кто знает, будь он с детства богат и знатен, стал бы добиваться настоящей власти? Будь Мухсине просто доступной наложницей в его гареме, долго ли продержалось бы внимание хозяина к своей рабыне?

Но Ибрагим был вознесен на вершину власти прихотью судьбы, хотя, безусловно, был этого достоин, но каждую минуту мог ожидать падения. Сулейман поклялся не казнить его из прихоти, но кто же не знает, что существует снятие любой клятвы – фетва, а уж для султана тем более. Малейший неверный шаг, и голова полетит с плеч.

Так же Мухсине. Ибрагим был влюблен по-настоящему, тосковал, писал сумасшедшие письма, если всего пару дней пропускал, не наведавшись в заветный дом. Но кто знает, может, эту страсть подогревала связанная с ней опасность?

У Ибрагима были дела по подготовке к предстоящему походу, связанные с многочисленными морскими проектами, с проектом захвата Йемена, вернее, его побережья, чтобы мешать португальцам хозяйничать в море вокруг Аравийского полуострова, торговые дела, управление сложным хозяйством под названием Стамбул и еще многое-многое другое. Великий визирь с согласия султана брал все больше дел, а следовательно и власти, в свои руки. Сулейману нравилось перекладывать дела на достойных людей, это было умно, не мог падишах вникать в любые мелочи, для этого есть чиновники, дело Повелителя точно выбрать этих чиновников.

Сулейман почти перестал посещать заседания Дивана, что тоже немало удивляло его подданных. Но просиживать часами, выслушивая даже мелочные просьбы решившихся дойти до Дивана, ему казалось глупым. В одной из стен зала, где проходили заседания, было сделано большое окно, закрытое решеткой, сквозь которую все слышно, но мало что видно, особенно со стороны заседавших. Сулейману было вполне достаточно время от времени присутствовать позади этой решетки на удобном ложе с подушками, чтобы убеждаться: Ибрагим справляется с потоком дел сам.

По крайней мере дважды в неделю, когда заседал Диван, Сулейман убеждался, что Ибрагим незаменим, и радовался, что не побоялся вознести своего друга-раба столь высоко. Он действительно ценил Великого визиря за его работоспособность и разум, а доносы о взятках, которые берет паша… кто же их не берет? Снова и снова Сулейману нашептывали, что венецианцы одаривают Великого визиря немалыми дарами, султан только посмеивался: глупый народ, ведь все, что есть у Ибрагима и других пашей, по сути, принадлежит им временно. В случае опалы, что почти наверняка означало казнь, все, что награбил или наворовал чиновник, отходит казне.

Это вовсе не значило, что Сулейман поощрял взятки и грабеж, он даже собственного зятя Ферхад-пашу не пожалел, казнил за бессовестное обирание подданных, но если все в разумных пределах, то почему нельзя принимать подарки от тех же венецианцев? Пока Великий визирь не делал ничего, что шло бы не на пользу империи. Пусть дарят…

Служил султану визирь отлично, не знал ни сна, ни покоя.

Сулейман с удивлением узнал о том, что Ибрагим привез из Парги отца и брата, однажды даже съездил в тот дом, посмотреть, в каких условиях живет Великий визирь вне подаренного дворца, остался доволен и домом, и приемом и успокоился, попросту забыв об их существовании.

Дела, дела… они поглощали все время, не время спать, когда империя и весь мир требовали неустанных действий.

Из-за всех этих дел, а также появления собственной тайны под именем Мухсине Ибрагим на время забыл султаншу Хуррем, совсем забыл. К тому же прошло пять лет с тех пор, как он касался ее восхитительного тела, скрипел зубами от сознания, что собственными руками разрушил свое счастье.

Теперь у него были захватывающие государственные дела, супруга – сестра Повелителя, прекрасная Мухсине для души и мечтаний и власть… Последнее важней всего, важней Хатидже и Мухсине, важней даже этой зеленоглазой колдуньи, без конца рожавшей Повелителю сыновей.

Что такое настоящая большая власть, может оценить только тот, кто ею обладал. У нее две стороны: первая внешняя, блестящая, яркая, шумная. Бывший раб Ибрагим теперь был усыпан золотом, причем своим, а не господским, окружен драгоценными конями, ел-пил лучшие яства и лучшие вина, был окружен почетом.

Вторая сторона власти истинная – возможность принимать решения, от которых зависели судьбы тысяч, если не сотен тысяч людей. По его приказу приходили в движение огромные силы, перемещались люди, корабли, средства… Он решал, кому быть под пятой османов, а кому пока подождать, причем решал даже не подсказкой правителю, а собственным приказом, султан дал Ибрагиму такое право.

И вот эта сторона власти была едва ли не более важной и приятной. Сознание собственного могущества – это особенное сознание. Этому сознанию помогло и тайное общение по пути в Египет и в самом Каире с венецианцами, вовремя уловившими, кого именно из приближенных султана стоит обхаживать, на кого делать ставку. Венецианский дож Андреа Гритти, некогда сам бывший послом Венеции в Стамбуле, а потому неплохо знавший подпольные течения власти османов, не ошибся, советуя своему сыну Луиджи Гритти обратить внимание на молодого Великого визиря Ибрагим-пашу.

Оставив Скендера-челеби в Египте разбираться с должниками, кстати, выпущенными из тюрьмы по принципу: сидя в подвале, долги не вернешь, Ибрагим возвращался в Стамбул в обстановке немыслимой роскоши и блеска. Лучшие кони в золотой сбруе, богатейшие наряды, которые, как и у султана, дважды не надевались, разряженная свита и… всего миллион дукатов, тогда как ожидалось много больше.

Но Сулейман был рад возвращению своего друга-визиря, отправил ему навстречу на несколько дней пути пашей для приветствий, щедро одарил, впрочем, получив в ответ столь же богатые подарки. Янычары должны понять, что никакие их бунты не способны поколебать отношение султана к Ибрагим-паше.

Султан понимал, что янычары скоро возмутятся снова. Потому что из Египта вернулись молодые воины Ибрагима, которых тот отбирал скорее по внешнему виду, чем по боевому опыту, вернулись с богатой добычей, в то время как основная масса в Стамбуле, даже постучав в днища котелков и пограбив город, оставалась ни с чем. Войско нужно было вести в поход, о котором и объявлено.

Куда? Когда это султаны заранее объявляли о цели своего похода? Это глупо, потому что означало бы дать противнику возможность подготовиться.

Сами янычары не сомневались: на Персию. Куда же идти, если не туда, самое время расправиться с беспокойным соседом. Логика в этих рассуждениях была, в Персии год назад внезапно умер 37-летний шах Исмаил, оставивший только совсем юных сыновей. Старший сын шаха умер еще в детстве, и ныне старшему из живых Тахмаспу одиннадцать лет. В десять после смерти отца он был объявлен шахом, но объявить и действительно стать – не одно и то же. В Персии раздрай между разными силами, каждая из которых не против Тахмаспа как шаха, но желала бы поставить мальчика-шаха под свое влияние.

Единства нет, значит, самое время напасть и оторвать свой кусок, желательно пожирней.

Все эти дела и заботы отодвинули вражду с Хуррем на задний план. Султанша, кажется, снова беременна. Но Ибрагим надеялся, что увлечение Повелителя этой роксоланкой уже пошло на спад. А потому не слишком беспокоился о Хуррем. Его куда больше интересовал наследник – Мустафа, до визиря уже дошли слухи, что янычары горой стоят за шех-заде, зато ненавидят самого Ибрагима и Хасеки Султан. Посмеялся: хоть в одном они с Хуррем едины – во всеобщей к ним ненависти.

Почему? Никто бы не мог сказать, за что именно в Стамбуле ненавидят грека и роксоланку.

Визирь богат? Но и помимо него, богатых немало. За мгновенный взлет карьеры? Но у Ибрагима мгновенным его назвать никак нельзя, он рядом с Сулейманом уже тринадцать лет, всегда был подсказчиком, разве что не в должности Великого визиря.

Да и Роксолана… Султан быстро приблизил к себе? И не такое бывало. Не самая красивая и необычная? Тоже бывало… Зато она исправно рожала Повелителю наследников.

И все-таки не это было главным предметом ненависти толпы завистников и завистниц. Если бы Ибрагим и Хуррем задумались об истинной причине, то легко нашли бы ее. Ради этих двоих султан Сулейман нарушал неписаные правила, не законы, которые мог изменить своей властью, а именно неписаные правила, которые диктуются не султанской волей, а обычаями, традициями, волей многих поколений.

Ради этих двоих Повелитель слишком часто и решительно шел против устоев, собственно, единственного ограничения для самого султана.

И вовсе не зависть питала всеобщую ненависть к греку и роксоланке, а это неосознанное понимание, что султан границы переступает, ради этих двоих рушит последние ограничения своей власти. Не грека и роксоланку боялись, боялись этих свидетельств новой безграничной власти. Прежде у султанов она только считалась таковой, имея границы в виде подчинения обычаям предков. Сулейман совершал немыслимое: он свято чтил законы, записанные на бумаге, чтил любые требования улемов, подчинялся любым религиозным запретам и нормам, то есть подчинялся там, где что-то мог сам же отменить или изменить. Зато в том, что изменить не мог, менял.

Каковы же должны быть эти двое, если Повелитель ради них поступал так?

Умные люди уже давно приметили каждого из этой пары по отдельности, взяли на заметку, хотя сделать это с Хуррем было слишком сложно. Но главное – постарались не допустить, чтобы эта пара объединила свои усилия. Мужчина-друг и любимая женщина вместе всесильны, следовательно, их нужно разъединить, а еще лучше – направить друг против друга. Имея огромное влияние на султана и воюя друг с другом, они ослабляют не только соперника, но и самого султана.

Нашлись те, кто понял важность противостояния Великого визиря и умной Хасеки, уделил этому немало внимания и сил и добился того, что Ибрагим и Хуррем стали не просто противниками, а настоящими врагами. Причем ни грек, ни роксоланка не смогли бы объяснить, почему, собственно, ненавидят друг дружку и почему воюют.

Это смертельная битва с невозможностью ничьей, до победного конца, до гибели одного из них. Кого и когда? Время покажет…

Беда не приходит одна

Повелитель при смерти! Это как гром с ясного неба, как внезапная ночь среди дня. Взвыли многие.

Хуррем просто окаменела. Случилось то, чего она опасалась больше всего. Если султан не выживет, то и сбежать не успеешь.

Гарем притих, валиде заперлась в своих покоях, не выходя, к себе никого не звала, сама ни к кому не ходила. Махидевран, напротив, ходила по гарему хозяйкой, все понимали почему – будущая валиде-султан.

Янычары в своих казармах на всякий случай проверяли оружие.

Лекари суетились в покоях султана и рядом с ним, но ничего толком сказать не могли, лишь разводили руками и поили Повелителя обще укрепляющими снадобьями. И без того бледный Сулейман совсем побелел, он лежал, ни на что не жалуясь и просто ожидая смерти. Султан все слышал, но не мог ни открыть рот, ни пошевелиться.

Это очень тяжело, когда вокруг суетятся, не зная, что слышишь, обсуждают то, как лечить, то, насколько это состояние опасно, то, что будет после смерти. Он и сам понимал, что ничего хорошего, потому что Мустафа мал, а янычары, которые за него, быстро сместят Ибрагима. У Ибрагима не столько власти и сил, чтобы противостоять янычарскому корпусу, но и сдаться просто так визирь не сможет. Значит, будет война внутри страны. Война внутри почти неизбежно означает нападение извне.

Сулейман не думал ни о Махидевран, ни о Хуррем, ни даже о детях, кроме одного – Мустафы, и то только потому, что тот наследник. Кто мог подумать, что при смерти окажется тридцатиоднолетний физически сильный и здоровый человек? Никто, а потому и к смене власти тоже не готовы.

Мысли умирающего султана были о том, что все старания предков, все их достижения будут бездарно потеряны из-за того, что кто-то сумел его отравить. И уже не столь важно, кто придет к власти, что будет с женщинами и детьми. Сулейман готовился к встрече с предками, которые обязательно укорят его в такой неготовности и потере.

Хуррем не смогла долго сидеть в своих комнатах в неизвестности, метнулась к кизляр-аге:

– Кизляр-ага, умоляю, скажите, что с Повелителем?

– Не знаю.

В руку перекочевал перстень, но евнух помотал головой, возвращая:

– Я действительно не знаю, Хуррем.

– Оспа? Чума? С лошади упал?

– Тьфу, пристала! Сказал же: не знаю. Никто не знает.

– А лекарь? Спросите у него. Вот, это для лекаря, – перстень вернулся к кизляр-аге.

Тот вздохнул:

– Да я и сам хотел спросить.

– И валиде захочет узнать…

– Да, пойду, расспрошу подробней.

Хуррем мерила шагами небольшое пространство подле ворот, ничего удивительного, ведь болен Повелитель…

Главный евнух вышел не скоро, ему понадобилось немало хитрости и ловкости, чтобы уберечься от строго охранявшего покой падишаха Ибрагим-паши и подластиться к лекарю. Ничего хорошего не услышал, похоже, предстояла смена власти. В гарем возвращался мрачней тучи.

Шех-заде Мустафа мал, ему даже обрезание сделать не успели, но никого другого просто нет. За Мустафу горой янычары, будут крутить юным султаном, как игрушкой. Конечно, помощником станет Ибрагим, кроме него, передавать присмотр за малолетним султаном будет тоже некому. Мустафа доверяет Махидевран, она пока имеет большое влияние на сына. У евнуха были не слишком теплые отношения с визирем: во-первых, несчастный изуродованный раб завидовал удачливому бывшему рабу, которого так любили женщины; во-вторых, кизляр-ага вычислил и удавил двух евнухов, которых визирь хитро пристроил в гарем для шпионажа. Кизляр-аге шпионы не нужны, хватает и валиде с Повелителем. Это было еще два года назад, нет, даже три, но такие вещи не забываются и не прощаются. Конечно, Ибрагим-паша не простил, хотя больше наводнить гарем своими людьми не пытался.

Если что-то случится с Повелителем, что же будет с властью, передавать ее просто некому…

Кизляр-ага вздохнул: тут не только смена власти, тут раздрай будет. Ибрагим-пашу янычары ненавидят, значит, будут против его пребывания визирем. У Махидевран не хватит ни сил, ни ума, чтобы удержать в узде всех, пусть и руками сына, это не Хафса Айше. Да и та едва ли сумела бы, гарем держать – это одно, а всю империю – совсем иное.

У евнуха тоскливо заныло сердце: ранняя смерть Повелителя означала развал самой Османской империи. Если уж до конца честно, то евнуху наплевать на империю, золото у него было припасено, но очень не хотелось терять теплое место, на котором он чувствовал себя, как рыба в воде. Кроме того, ему нравилось командовать наложницами и ссориться со строптивыми одалисками и султанскими женами тоже нравилось. Даже с этой Хуррем, чтоб ей! Нравилось, когда красавицы, пытаясь что-то заполучить или узнать, улещивали его, заглядывали в глаза, уговаривали…

Хуррем легка на помине, не успел шагнуть в ворота, тут как тут:

– Ну, что? Как Повелитель?

Кизляр-ага посмотрел на Хасеки, и ему вдруг стало жалко женщину. Вот кто пострадает в первую очередь. Даже если Мустафа сам окажется не способен занести меч над головами братьев, Махидевран просто заставит сына выполнить указ Мехмеда Фатиха: дети соперницы будут безжалостно уничтожены. И это правильно, хотя и жестоко.

Каково это – знать, что жизнь твоих детей висит на волоске? У кизляр-аги не могло быть детей, он и братьев-то не помнил, из дома забрали совсем маленьким, кастрировали тоже мальчишкой, но понимал, что матери слишком тяжело сознавать, что ее сыновья в опасности.

– Плохо, Хуррем, совсем плохо…

– Что с ним? Что Повелитель чувствует?

– Не знаю, я его не видел.

– А что же ты видел?!

– Вот приставучая! Я тебе повитуха-сплетница, что ли? – он кричал скорее от бессилия, чем от злости на женщину.

Та не отставала:

– Это не оспа? Не чума?

– Да нет же.

– У Повелителя жар?

Пришлось рассказать все, что услышал от лекаря. Пока евнух перечислял симптомы болезни, Хуррем не могла отделаться от ощущения, что ей это знакомо.

– Все, хватит с тобой тут болтать! Пойду к валиде-султан, она небось заждалась, а ты меня отвлекаешь.

– Спасибо…

От Хуррем не так часто услышишь спасибо, тем более кизляр-аге, тот некоторое время изумленно следил за легкой, несмотря на беременность, Хасеки Повелителя. Ох-хо… короткое у нее счастье оказалось.

А сама Хасеки Хуррем пыталась понять, что же не дает покоя в словах кизляр-аги. Да, был ужас от известия, сердце рвалось туда, к Сулейману, но было еще что-то, что она должна понять немедленно. Немедленно, словно от этого зависела сама жизнь.

Зависела жизнь… жизнь…

Хуррем вдруг встала как вкопанная, немного не дойдя до собственных покоев. Шедшая за ней Гюль даже налетела на султаншу.

– Что, госпожа, что с вами?

– Гюль… ну-ка пойдем быстрей. Позови Зейнаб!

– Она в комнате.

Буквально влетев в свою комнату и удостоверившись, что дверь плотно закрыта, Хуррем почти вцепилась в Зейнаб:

– Помнишь, когда я рожала Михримах, вернее, перед этим? Что со мной было?

– Помню.

– Это же сейчас с Повелителем! Кизляр-ага сказал.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Это книга воспоминаний о диссидентской Москве 1970–1980-х. Ее автор – Александр Подрабинек – активны...
Когда-то Луну почитали как богиню, называя ее мудрой, таинственной и сострадательной. У нее просили ...
Нормализации веса в последние годы посвящают огромное количество исследований, на эту тему пишутся н...
У вас есть мечта? Та, которая кажется заоблачной и неисполнимой, та, ради которой вы готовы пойти на...
Это книга рецептов простых в приготовлении, вкусных и полезных блюд. Их исключительная ценность – в ...
Каждый человек должен следить за своей внешностью – это неоспоримый факт. И в это понятие входит не ...