Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы Павлищева Наталья
С утра к ней пришел учитель русского языка Ададуров. Он был строг, но спокоен, сразу же похвалил за прилежание и схватчивость:
– Учение хорошо пойдет.
Это показалось Фрикен совсем не страшным, учить язык ей понравилось. А вот следом пришел Симеон Тодорский, приставленный для обучения основам православия.
Когда в комнату, выделенную для занятий, вошел высокий сухощавый человек в черной монашеской одежде, Фрикен невольно сжалась: почему-то показалось, что он сейчас схватит и потащит в церковь крестить ее в другую веру. Золотой крест на его груди притягивал к себе взор…
Симеон перекрестился на образа в углу и присел, позвав девочку ближе:
– Бояться меня не надо, я детей не ем. Взрослых тоже. А теперь давай посмотрим, что знаешь ты и что я. Сравним и попробуем понять, насколько отлично.
Он говорил по-немецки так чисто, что, не знай Фрикен, что перед ней русский, ни за что не догадалась бы. Разговор потек спокойный, свободный… К ее удивлению, оказалось, что Тодорский знает о лютеранской вере много лучше ее самой. Откуда?
– После Московской духовной академии учился в университете в Галле четыре года, как раз историко-критическому взгляду на богословие. Только потом постриг принял.
Как же с ним было легко и хорошо! Быстро пропал страх перед крещением, стало ясно, что православие весьма близко к лютеранству, а что касается обрядов, так их еще посмотреть нужно. Уроки с Тодорским быстро стали любимыми.
А вот русский язык был труден, она учила слова день и ночь, особенно тяжело давались ударения и принадлежность к роду. Ну почему тарелка женского рода, а нож – мужского? И рыба – тоже женского?
Мать, убедившись, что за дочерью нет необходимости приглядывать, занялась своими делами, то есть интригами. Она быстро завела множество знакомых при дворе и среди иностранцев, ее жизнь если и отличалась от домашней, то только богатством и возможностями. Иоганна чувствовала себя при дворе как рыба в воде, здесь свободно говорили по-французски, носили наряды по парижской моде, причесывались так же, танцевали новомодные танцы, а уж веселились вообще куда больше, чем в Гамбурге или Берлине! Многочисленным родственникам летели письма с описанием роскоши русского двора и того, как принимает ее императрица! При этом о дочери и не вспоминалось. Правда, Иоганна нашла повод не писать о Фрикен: пока она не была объявлена невестой наследника, значит, о ней можно не вспоминать.
В письмах принцессы Цербстской казалось, что российская императрица вдруг воспылала любовью к своей несостоявшейся родственнице и позвала к себе, чтобы непонятно почему облагодетельствовать.
Вечно занятая собой мать не мешала занятиям Фрикен. Сначала немного мешал Петер, который мог появиться в неурочный час и удивленно разглядывать старательно зубрившую падежи Фрикен:
– К чему вам это? Пусть по-русски говорят русские! Мы с вами немцы, нам надлежит говорить по-немецки!
– Но, Петер, императрица просила, чтобы я освоила русский как можно скорее. К тому же как можно жить в стране и не понимать, о чем говорят подданные?
– Вы считаете их своими подданными?
Ого, этот Петер не так прост и не такой уж тупой увалень!
– Возможно, они будут таковыми…
– Да, тетка хочет, чтобы я женился на вас. Я был рад, когда вы приехали, – все же родственницы. Но я влюблен в другую – Лопухину. Жаль, что ей пришлось уехать, когда сослали ее мать. Знаете, за дурные речи об императрице ей рвали язык и сослали в Сибирь.
– Что?!
– Да, по приказу императрицы Лопухиной вырвали язык и отправили в ссылку.
Мир померк. Как могла такая добрая и ласковая Елизавета Петровна отдать столь жестокий приказ?
Не удержалась, спросила у Тодорского. Тот вздохнул:
– Чтобы править, одной доброты мало, иногда нужно быть и жестокой. Лопухина и впрямь много дурного говорила, а на Руси издревле языки, которые их хозяева за зубами держать не могут, рвали, чтобы больше не сболтнули лишнего. А теперь подумайте, что лучше – продолжать говорить дурное, что на плаху приведет, или без языка, да живой? А Ее Императорское Величество зарок дала к смертной казни никого не приговаривать, вот уж сколько лет никого не казнили. К столбу подводят и милуют, заменяя казнь ссылкой.
Фрикен запомнила этот урок.
А ночью снова невольно задумалась о своем женихе. Она уже не сомневалась, что Петер будет женихом. Почему он не хочет учить русский язык? Словно презирает народ, которым ему предстоит править. Так нельзя.
Петер любит Фридриха Прусского, но ведь Фридрих заботится о своем народе, и вообще, он интересуется вовсе не только армией, император очень любознателен. Фрикен вдруг поняла, что ей нужно сделать! Петер хоть и обожает императора, никогда его не видел, только слышал от других, а она видела и даже была приглашена к его столу перед отъездом сюда. Она тоже очень уважала императора Фридриха, его было за что уважать, хотя и не так, как Петер, но ей есть что рассказать. Нужно поговорить с Петером о Фридрихе Прусском, это сильно сблизит их!
Фрикен интуитивно нащупывала возможности стать своему жениху ближе, подружиться с ним, ей очень хотелось быть счастливой в браке, любить и быть любимой.
К тому же Петер любил дурачиться, его подвижность все время ограничивали, как и ее когда-то. Фрикен помнила, как в детстве бегала по ступенькам лестницы вверх и вниз, пока мудрая мадемуазель Кардель не стала нарочно водить девочку играть в подвижные игры с детьми в городском саду. А Петера, наверное, не водили, ему мало танцевальных па в бальной зале, все время хотелось просто попрыгать. Может, предложить и Петеру побегать по лестницам? Нет, это будет выглядеть нелепо, если два уже почти взрослых человека станут носиться как угорелые…
Фрикен всерьез задумалась, как вести себя с женихом. Они пока не были обручены, все только витало в воздухе, хотя все понимали, зачем приехали из далекого Штеттина две принцессы – мать и дочь.
Петеру очень понравились ее разговоры об императоре Фридрихе, но быстро выяснилось различие в их интересах. Блестя глазами, мальчик расспрашивал, в какой мундир был одет император, какие знаки отличия она заметила, какие постовые стояли на часах… Фрикен честно пыталась вспомнить, но помнила только цвета мундира, но никак не знаки отличия и уж тем более не мундиры часовых. Девочка впервые была при дворе, обедала с королем, да еще и будучи спешно собрана, до мундиров ли ей? Петер злился, даже ногой топал. И вообще, он слишком дерганый, это даже раздражало, но Фрикен старалась поддерживать разговор, о чем бы он ни шел, пыталась интересоваться формой, мундирами, знаками отличия.
В отличие от Петера Фрикен очень повезло с воспитательницей, мадемуазель Кардель научила ее, что любая беседа может стать приятной и полезной, если интересоваться словами собеседника. Петер очень много знал о военной форме, об истории крепостей, уставах и правилах в войсках. Это совершенно не интересовало Фрикен, но она стойко выслушивала, надеясь заинтересоваться позже.
Подросток чувствовал себя просто счастливым, у него была такая добрая тетка, ему привезли столь внимательную и вовсе не зазнайку невесту, он вдоволь мог говорить по-немецки, не утруждая себя этим противным русским языком, все складывалось удивительно хорошо.
В один из первых же дней счастливый Петер не придумал ничего лучше, как радостно объявить невесте, что не любит ее и никогда не полюбит, но всегда будет с ней откровенен, если полюбит кого-то другого. Фрикен с трудом сдержала слезы, как же он жесток! Нет, наверное, не жесток, а просто ничуть не думает о ней самой, о ее чувствах. Она же тоже его не любит, но кричит об этом при каждой встрече? В глубине души девочка понимала, что такие оскорбления и пренебрежение чувствами будут всегда, но ей так хотелось верить в счастье, что Фрикен избегала думать о неприятностях.
В отличие от своего жениха она много и усердно занималась, и прежде всего тем самым ненавистным Петеру русским языком. А еще много и подолгу беседовала с разумным Симеоном Тодорским. Он проводил принцессу в собор, чтобы она посмотрела службу. И служба, и убранство собора просто потрясли Фрикен, привыкшую к скромности лютеранских служб. Когда сверху раздалось пение хора, она замерла… Мелодии выводили только голоса, без органа, но как же это было красиво…
У Фрикен серьезный дефект слуха: нет, слышала она прекрасно, но в таком редком случае, как у нее, для человека не существовало музыки. Так бывает, поющие голоса воспринимаются прекрасно, а вот звуки музыкальных инструментов сливаются воедино, превращаясь просто в шум или вообще какофонию, не доставляющую никакого удовольствия и даже сильно раздражая. При этом у Фрикен прекрасное чувство ритма, она хорошо танцевала и даже неплохо пела. Но петь невозможно, потому что требовалось сопровождение, а значит, звук оркестра.
Постепенно она привыкла не раздражаться при звуках музыкальных инструментов, но удовольствия получать так и не стала. Много позже императрица Екатерина II обещала большую премию тому, кто разобрался бы в причинах такого дефекта и сумел избавить от него. При ее жизни не разобрались, так и была Екатерина II глуха к музыке.
Это тоже оказалось большим препятствием к общению с Петером: тот, напротив, обожал музыку и страстно желал научиться играть, пусть не как император Фридрих на флейте, но хотя бы (!) на скрипке. Его егерь Бастиан, сам игравший вполне сносно, обучал юношу, но для хорошего владения скрипкой нужна все та же усидчивость. И все же Петер выучился! Удивительно, но страшно дерганый и неусидчивый юноша терпеливо водил смычком по струнам, добиваясь нужного звучания. Позже он даже играл в придворном оркестре, им же и созданном, но то и дело получал тычки от капельмейстера, потому что забывал, что скрипка – инструмент нежный и певучий, а смычок не шпага, чтобы им нападать.
Петер не понимал стараний своей невесты, учившей русский язык, ему казалось, что она выслуживается перед императрицей. А Фрикен не понимала, что он не понимает. Как можно не учить язык того народа, которым собираешься править? Трещинка в отношениях пропадать не собиралась, напротив, она грозила разрастись в настоящую трещину.
И вдруг…
Все очень хорошее и дурное в нашей жизни происходит вдруг.
Лежа без сна, Фрикен вспоминала русские слова, которые должна выучить к завтрашнему утру. «Карашо»… звук «х» никак не давался привыкшему к более четкому немецкому произношению языку. А еще «ч» и «л» получалось куда мягче, чем иногда нужно. Вообще эти мягкие и твердые знаки дались не сразу.
Несколько слов она не смогла вспомнить, а потому вскочила и при свете ночника открыла тетрадь. На улице холодно, в комнате жарко натоплено, но, как и везде, во дворце страшные сквозняки; Фрикен, закуталась в большую шаль, подаренную императрицей, и перебирала голыми ногами на холодном полу, но не вернулась в постель, пока не прочитала снова весь урок. А потом еще и еще трижды. Ноги закоченели окончательно, в постели долго не удавалось согреться.
Хуже всего, что вот такие ночные занятия стали привычными. Не обувать же ради десятка минут туфли, босые ноги мерзли, но принцесса не сдавалась, она зубрила и зубрила, зато по утрам Ададуров только дивился тому, как быстро идет обучение русскому языку у его подопечной. Никакого сравнения с упрямым великим князем, который за два года освоил куда меньше, чем его невеста за два месяца.
Шенк пригляделась к Фрикен:
– Вы не больны ли?
Та и впрямь чувствовала себя дурно, ее трясло, но сдаваться не собиралась.
– Нет, все в порядке.
– У вас жар!
Это оказался не просто жар, уже немного погодя Фрикен была на грани жизни и смерти. Тогда не знали антибиотиков, и воспаление легких часто заканчивалось смертью.
Принцесса Иоганна сначала страшно испугалась, что это оспа, она боялась даже подходить к дочери, потом страшно противилась намерениям лекарей пустить девочке кровь. Вообще-то метод лечения тоже был весьма жестоким, кровь пускали по любому поводу: от несварения желудка до почечной колики, а при жаре у больного это считалось обязательным.
Императрицы не было в Петербурге, вернувшись, она немедленно примчалась к девочке. Фрикен лежала без сознания, Иоганна бестолково топталась рядом, и, кроме прохладных компрессов на лоб, ребенка ничем не лечили. Попросту выгнав мамашу из комнаты, Елизавета Петровна распорядилась пустить кровь.
– Почему больна принцесса, отравили?
– Нет, Ваше Величество. Это оттого, что часто стояла босыми ногами на холодном полу.
– А кто заставил?!
– Никто не заставлял. – Девица Шенк была перепугана до крайности. – София-Фредерика по ночам учила русские слова втайне от всех.
– Как это? – обомлела императрица.
– Вставала ночью и при свече учила уроки. Ей очень хотелось поскорей выучить русский.
Глаза Елизаветы Петровны наполнились слезами: эта девочка даже в бреду шептала русские слова! Императрица уже знала одно: если только она выживет, то останется в России обязательно, даже если для этого придется отнять Софию-Фредерику у матери!
За двадцать один день болезни кровь пускали шестнадцать раз. Открывая глаза, Фрикен часто видела перед собой Елизавету Петровну, которая просиживала у ее постели часами. Был момент, когда казалось, что Фрикен все же не выживет. Мать предложила позвать лютеранского священника, но девочка попросила Тодорского.
– Фрикен, ты не понимаешь, что говоришь!
– Позовите…
– Что?! Что случилось?! – Императрица, увидев слезы на глазах Симеона Тодорского, пришла в ужас.
– Господь милостив, он не допустит смерти этого ребенка.
– Она жива? Фу, как вы меня напугали! – прижала руки к сердцу Елизавета Петровна.
– Ваше величество, надо убрать подальше от принцессы всяких болтунов. При больном ребенке обсуждать, что в случае ее смерти невестой наследника станет саксонская принцесса Мария-Анна! И мать тоже не слишком умна.
– Откуда сие известно?
– Что обсуждали? Так принцесса сама сказала. Попросила меня позвать, долго беседовали о загробной жизни и той, что вокруг нас. Сказала, что порадуется за наследника, если у того вместо нее будет хорошая невеста…
– Знаете, почему она заболела?
– Весь двор о том говорит – учила по ночам русские слова.
– Это не подстроено ли?
– Нет, принцесса и впрямь дорожит вашим вниманием и хочет быть приятной, и русский выучить тоже хочет… и православием интересуется не по приказу. Хорошая царица была бы… Только бы выздоровела.
– Помолись за здравие, я всякий день подолгу перед образами стою, молюсь.
– Я тоже, – вздохнул Тодорский…
Выздоравливала Фрикен долго и трудно, но она чувствовала, как изменилась вокруг атмосфера. Все эти дни рядом почти бесилась Иоганна-Августа, особенно после приезда императрицы. Мать снова оказалась в тени своей дочери и, как ни странно, думала не столько о ее выздоровлении, сколько о том, что смерть девочки повлечет за собой возвращение в тихий Штеттин.
Нарыв в боку прорвало, девочку уже стали сажать в подушках. Она страшно исхудала, была больше похожа на тень той веселой очаровательной принцессы, которая приехала в Россию. Зато суетились вокруг нее с удвоенной энергией, потому что все знали: принцесса заболела, уча ночами русские слова.
По несколько раз в день приходила Елизавета Петровна. Держала слабую ручку девочки в своих ласковых, мягких ладонях, гладила, твердила, что все будет хорошо, что теперь ее организм привык к русскому холоду и научился сопротивляться, что отныне полы всюду будут покрыты коврами, а менять Софию-Фредерику на какую-то Марию-Анну никто не собирался, чтобы выбросила такое из головы.
Рассказывала, что, когда потеплеет, они отправятся на богомолье, это так красиво и душевно… Напоминала, что Софии-Фредерике скоро пятнадцать лет, что к этому времени нужно непременно выздороветь, потому что в ее честь будет бал.
– Пусть уж не танцевать – слаба еще, но хотя бы посмотреть, как другие танцуют. И фейерверк устроим, и катания… Выздоравливай…
Фрикен слушала ласковый голос тетушки и плакала от избытка чувств. Так с ней не разговаривала даже мадемуазель Кардель.
Совсем иначе вели себя мать и Петер. Жених не заходил проведать, правда, присылал камердинера узнать о здоровье.
Мать тоже присылала, но совсем иначе. Только что ушла императрица, вокруг суетились фрейлины и камеристки, когда вошла фрейлина Каин, она заметно смущалась, но все же выдавила из себя то, с чем ее отправила к дочери Иоганна:
– Ее Высочество просит Ваше Высочество отдать ту штуку ткани, что вам преподнесли в Любеке.
Фрикен растерянно замерла. Каин говорила о единственном подарке из Любека, который у нее вообще был, – дядя подарил ей штуку красивой серебристой материи, из которой предстояло сшить платье для какого-нибудь особо важного случая. Больше у нее ничего не было…
Замерли и все находившиеся в комнате. Пользуясь моментом, Каин быстро забрала материю и поспешила исчезнуть. Фрикен отвернулась к стене, чтобы дамы не увидели ее слез.
– Ваше величество, это неслыханно!
– Ваше величество, это не мать!
Принцесса София постаралась сдержать слезы, но как же ей было тяжело…
Елизавета Петровна стиснула кулачок, ноздри красивого носика возмущенно расширились.
– Ткань найти такую же, и немедля! И еще несколько новых! Позовите Позье!
Ювелир Елизаветы Петровны Позье привык к неожиданным вызовам, потому появился быстро.
– Нужны серьги и ожерелье для принцессы в честь выздоровления. Бриллиантовые.
– Да, Ваше Величество, у меня есть такие.
Весь двор уже знал о безобразном поступке матери Софии-Фредерики, а потому Позье догадался захватить с собой несколько красивых вещиц, надеясь, что императрица подарит их девочке, чтобы легче было перенести обиду от матери. Не ошибся.
Елизавета Петровна сама отправилась к Фрикен.
– Рада твоему выздоровлению. Хочу подарок тебе в эту честь сделать. Смотри…
Фрейлины, осторожно заглядывавшие в содержимое бархатных коробочек, ахнули. Роскошное колье и дорогие серьги, бриллиантов тысяч на двадцать, не меньше!
Фрикен расплакалась, шепча, что благодарна не столько за бриллианты, сколько за внимание.
– Ну будет, будет. На мать не смотри, поженитесь с Петром, я вам обоим матерью стану.
От самого Петера (он, правда, не пришел, а только передал) принесли украшенные рубинами часы…
Она сумела встать двадцать первого апреля – в свой день рождения. Императрица действительно организовала роскошный праздник и иллюминацию, хотя сама виновница торжества была еще очень слаба.
Увидев себя в зеркале – тощую, бледную, внезапно вытянувшуюся, Фрикен едва не упала в обморок. Платья оказались коротки, потому что за месяцы болезни она еще и подросла, их пришлось надставлять, из выреза безобразно торчали кости, под глазами синяки, щеки белые как мел. Но торчащие ключицы прикрыли газом, по подолу спешно нашили оборки, синяки под глазами припудрили, а императрица прислала от себя баночку румян… Однако все это делалось без матери, Иоганне не до дочери, она занималась собой и своими тайными интригами.
Зато, войдя в зал, Фрикен услышала… аплодисменты и почти крики приветствия! Она обомлела, глаза наполнились слезами. Тощего цыпленка, страшненького после перенесенной смертельной болезни, приветствовали все придворные, и как приветствовали! Так, словно она для каждого была любимой дочерью и очень дорогим человеком. Фрикен воочию увидела особый дар русской души, который замечала у императрицы и Тодорского, – широту и доброту. Даже те, кто вовсе не был на стороне принцессы раньше и потом будет не раз портить ей жизнь, ныне пожимали руки, говорили ласковые слова, давали понять, что очень ее любят. Радость от выздоровления Фрикен у всех была трогательной и искренней.
Она шла к императрице, обливаясь слезами, которые была просто не в силах сдержать. Елизавета Петровна не позволила юной девушке опуститься перед собой в поклоне, подняла, вытерла слезы:
– Ну, будет тебе реветь-то. Все румяна смоешь, румянь тебя потом снова…
А сама плакала.
Своей болезнью принцесса завоевала сердца придворных куда быстрее, чем наследник престола двумя годами жизни при дворе.
Сам Петер сначала с некоторым недоумением смотрел на то, как встречают его невесту. Ну чего они ревут-то все? Выздоровела и выздоровела. Петер не привык к жалости или сантиментам, а потому чувствовал себя очень неуютно и тут же сделал глупость. Он пожал руку Фрикен и довольно откровенно хмыкнул:
– А ты страшная стала…
Хорошо, что услышала Елизавета Петровна, отвлекла на себя:
– Ничего, русские говорят: были бы кости, мясо нарастет. Поправишься, снова станешь красоткой. Главное, что выздоровела.
Фрикен проглотила сказанную Петером гадость, слишком много вокруг было радостных лиц, чтобы плакать из-за наследника. Но после праздника долго разглядывала себя в зеркале, невольно стараясь оправдать жестокость Петера. Он прав, истощав и вытянувшись, она стала окончательной уродиной! Тусклые волосы, торчащие ключицы, впалая грудь… Конечно, как ей равняться на придворных дам?
В ту ночь Фрикен долго не спала, пытаясь понять, как теперь быть. Она противна Петеру, все, чего добивалась столько времени, потеряно, теперь будут нужны большие усилия, чтобы восстановить хорошие отношения. Юная девушка вспомнила, как мать всегда твердила, что она некрасива и нравиться никому не может. Это было задолго до болезни, а как же теперь? Теперь еще хуже…
Но слезы здесь не помогут, если уж она некрасива, худа, страшна, значит, нужно постараться быть особенно приятной и интересной в общении. Императрица принимает ее такой, какая она есть, с той проще, а вот Петер смотрит взыскательным взглядом, в отношении его надо стараться особо. Фрикен почему-то в голову не приходило, что сам Петер отнюдь не образец красоты, что он и без болезни куда страшней переболевшей невесты. Полнота вернется, а вот уродливое лицо никуда не денешь.
Но что оставалось делать Фрикен? Только продолжить учебу, хотя и не так рьяно, и готовиться принять православие.
Девушка уже написала отцу, что между лютеранством и православием различие только в обрядности, что этот переход не будет страшен. Конечно, Христиан-Август все равно не одобрял решения дочери, но прекрасно понял, что все свершится и без него, а потому не возражал.
Хочу быть русской
Наступило лето, Фрикен уже окончательно пришла в себя, слабость не донимала, хотя бок все еще болел. Птенчик быстро превращался в красивую птичку… Она была привычно доброжелательна, причем со всеми – не только с придворными, но и со слугами. Это было ее натурой, и такая вежливость и приятность снискали Фрикен любовь со стороны всех, кто ее окружал.
Хотя были недовольные. Фрикен снова много времени проводила с Петером, юноша даже прислушивался к советам девушки, чем решил воспользоваться Брюммер, откровенно потребовавший, чтобы невеста повлияла на поведение своего жениха.
– Помогите воспитать вашего жениха!
Воспитать? О нет! Стоит только начать противоречить или что-то внушать Петеру, и он просто возненавидит, тогда хорошее отношение не вернуть никакими усилиями. Она и так едва не потеряла его приязнь из-за болезни. Нет, никакого перевоспитания! Во всяком случае, не сейчас.
Брюммер обиделся, но Фрикен твердо решила ничего пока не предпринимать. Петер дурачится? В разумных пределах с ним будет дурачиться и она. Интуиция подсказывала девушке, что пока лучше поддерживать жениха в его полудетских играх, опуститься на его уровень. А они действительно оказались на разных уровнях. За время болезни Фрикен, и без того куда более серьезная, чем Петер, сильно повзрослела, а жених, казалось, скатился в детство еще сильнее.
И все же она поддерживала его ребяческие увлечения. Играет в солдатики? Пусть играет. Скачет как мальчишка, у которого на прогулке выпустил руку гувернер? Пусть скачет, ей скакать необязательно, все же еще больна, но смеяться вместе с женихом можно.
А еще Фрикен старалась забыть гадость, которую Петер сказал ей при встрече после болезни. Конечно, она была страшной, он прав. Правда, не стоило этого говорить вслух, но Петер несдержан, потому и сказал. И снова она оправдывала его жестокость, не желая портить отношения, объясняла грубость своими собственными недостатками… Знать бы ей, что наступит момент, когда они поменяются местами, и в этот момент Фрикен окажется куда разумней, но Петер не простит даже малейшего намека на неприятие себя…
А пока императрица отправилась на богомолье в Троицкий монастырь и приказала великому князю и принцессам следовать за ней.
Иоганне вовсе не хотелось уезжать на какое-то богомолье из блестящего Петербурга, у нее была масса дел с Шетарди и другими дипломатами. Принцесса хорошо помнила задачу, поставленную ей императором Фридрихом: постараться сбросить канцлера Бестужева с его поста, и занималась этим. Влиять на императрицу не очень-то получалось: то дочь болела, то потом отношение Елизаветы Петровны явно стало прохладным… Иоганна даже не поняла, почему так изменилась к ней императрица, не отнесла это на счет собственного безобразного отношения к дочери, решив, что похолодание из-за происков врагов, прежде всего того же Бестужева. А потому усилила собственные маневры против канцлера.
Она не понимала одного: Бестужев вовсе не смирная овечка на закланье, канцлер способен нанести ответный удар, и куда сильнее, чем ее глупые происки вместе с французским посланником. Что Бестужев и сделал. Он давно вскрывал дипломатическую почту, его люди легко дешифровали послания Шетарди, а в них содержалось очень много даже не намеков, а прямых упоминаний о помощи принцессы Цербстской и ее работе на императора Фридриха.
Собрав достаточное количество улик, Бестужев просто отослал эти документы императрице. Канцлер точно выбрал место и время: в монастыре, подальше от мирской суеты, Елизавета Петровна внимательно вчиталась в бумаги…
Последовал вызов принцессы Цербстской. Ничего не подозревающая Иоганна вместе с дочерью и наследником престола приехали в монастырь.
Дверь распахнулась почти резко, все едва успели вскочить с мест, потому что вошла императрица, явно чем-то рассерженная. Быстро оглядев присевших в реверансе мать и дочь, чуть покосившись на племянника, Елизавета Петровна сделала знак Иоганне-Елизавете следовать за собой в другую комнату. Мать Фике подчинилась, с беспокойством оглядываясь на дочь.
Но стоило тетке выйти, как наследник престола вернулся к своим дурачествам, его мало волновал серьезный разговор, который, видимо, шел между императрицей и Иоганной-Елизаветой. Князь запрыгнул на подоконник и, устроившись с удобством, похлопал рядом, зовя присесть и невесту. Фрикен прислушивалась к тому, что происходит за дверью, но та была плотно прикрыта, и тихие голоса едва различимы. Не очень думая, что делает, девочка тоже подпрыгнула и уселась на подоконник рядом с женихом. Разговор за дверью продолжался долго, даже Фике надоело сидеть в напряжении, и она стала смеяться над гримасами суженого.
Первым из комнаты вышел Лесток, сокрушенно качая головой. Петру показалось это смешно, и он снова принялся гримасничать, передразнивая. Лесток подошел к подоконнику, на котором сидела веселая парочка, хмыкнул:
– Сейчас этому веселью придет конец.
Петр продолжил смеяться, а Фике ахнула, прижав руки к груди:
– Почему?!
– Укладывайтесь, думаю, вы тотчас же отправляетесь домой.
Лесток удалился по своим делам, а Фрикен замерла…
Домой?! Что такого натворила мать или что случилось, что их отправляют обратно? За те недели, что Фике прожила в Петербурге и Москве, она так привязалась ко всему, что ее окружало, так прониклась мыслью, что станет правительницей этой огромной непостижимой страны, пусть не такой правительницей, как Елизавета Петровна, пусть не самовластной, но хотя бы в качестве супруги Петра Федоровича, что теперь и представить ничего другого не могла.
Петр рассмеялся:
– Вы уедете? Вот чудесно! Я бы тоже не прочь уехать.
Это сказано столь равнодушно, что Фике стало больно внутри: князь легко и без сожаления расстался бы с ней. Сама принцесса была к жениху так же равнодушна. К жениху, но не к короне, которую ему предстояло наследовать. Она растерянно оглянулась на князя.
Бедняжка не успела расплакаться, дверь открылась, и вышла весьма рассерженная императрица, а следом за ней мать Фике с красными заплаканными глазами.
Требовалось немедленно приветствовать императрицу, что бы ни случилось там, за дверью. Но слезть с высокого окна обоим оказалось не так-то просто, особенно Фрикен, они с Петром елозили, пытаясь спуститься ловко, и от этого получалось еще хуже. Наконец, помогая друг дружке, они все же сползли и попытались отвесить Елизавете Петровне поклон. Та рассмеялась и поцеловала обоих в щеки.
Так поведение дочери спасло мать от немедленной высылки из страны, ведь вместе с принцессой Иоганной должна была уехать и Фрикен, а расставаться с ней императрице уже вовсе не хотелось. Отношения с матерью невесты стали не просто натянутыми, Елизавета Петровна с трудом терпела Иоганну, в то же время всячески привечая ее дочь.
А вот Шетарди не спасся: воспользовавшись тем, что он так и не вручил свои документы, оставшись получастным лицом, Елизавета Петровна выставила опального дипломата вон.
Но Фрикен было не до того. В Троице-Сергиевой обители она пережила потрясение совсем иного плана, которое помогло ей перейти в православие.
Известно, что императрица все делала по ночам, в том числе и богомолье, причем совершала его Елизавета Петровна своеобразно. Еще только придя к власти, она дала себе обет пешком посещать Троице-Сергиеву обитель и этот обет выполняла. Она выходила из Москвы пешком, проходила, сколько успевала за день, потом либо возвращалась в Москву ночевать, а утром снова ехала к тому месту, до которого успела дойти, и двигалась дальше, либо ночевала в нарочно устроенных больших дворцах. Софию-Фредерику оставили в Москве, так как была слишком слаба, но перед последним этапом привезли и ее. От Климентьевской слободы идти должны уже все вместе. Это была задумка государыни и Тодорского, принцесса должна воочию увидеть ход государыни, чтобы прочувствовать, что такое богомолье.
Она увидела…
Разве такое возможно где-нибудь в Цербсте или даже Берлине? Широкая дорога по сторонам обсажена вековыми березами, вдали слышен колокольный перезвон, малиновый звон плыл над округой, создавая праздничное настроение… Впереди процессии ехали конные драгуны, впереди пеших шла сама государыня, непривычно скромно одетая и без большого количества украшений. Следом за ней сама Фрикен с Петером, дальше принцесса Иоганна и остальные сопровождавшие.
И вдруг… Фрикен даже вздрогнула – впереди по сторонам у берез стояла толпа крестьян. Они были празднично одеты, но все равно страшно. Но по тому, как не только не испугалась, но и не удивилась императрица, поняла, что это привычно. Народ встал на колени, женщины протягивали к государыне на руках детей, только чтоб увидела, а может, и коснулась…
– Матушка-царица, не оставь милостынькой…
– Матушка, дай только посмотреть на тебя…
– Благодарствуй, матушка…
Это в ответ на раздаваемые Елизаветой Петровной деньги.
– Матушка, пожертвуй на восстановление храма сгоревшего…
– Ура!
И снова мольбы, снова пожелания здоровья, благодарности…
У Фрикен перехватило дыхание, слезы хлынули из глаз так, что и вытереть невозможно, но она не вытирала, шла и плакала. И эти очистительные слезы были приятны, они словно смывали с души все плохое, дурное, налипшее за годы жизни…
Слезы были замечены, какая-то женщина трижды перекрестила:
– Господь с тобой, доченька, душа у тебя, видно, добрая…
Она половины не поняла, но разревелась окончательно. А уж в соборе и вовсе плакала почти навзрыд. Императрица хотела поинтересоваться, в чем дело, но Тодорский, все время наблюдавший за своей воспитанницей, сделал знак, чтобы не трогала принцессу:
– Пусть поплачет, это хорошо.
Петер тоже был непривычно тих, даже не дергался и не крутился в соборе, крестился, когда крестились все, стоял смирно. Но он не понимал слез своей невесты – когда выходили, все же ткнул ее в бок:
– Ты чего ревешь?
Та всхлипнула:
– Не знаю, душевно как-то…
Зареванная невеста понравилась окружающим куда больше ее надменной матери, снова в центре внимания была не Иоганна, а ее тощая после болезни, заплаканная дочь. Кто их поймет, этих русских?
Уже в Москве, всхлипнув в очередной раз от одного воспоминания от торжественного «аллилуйя» под сводами собора, Фрикен, даже не посоветовавшись с матерью, вдруг тронула за рукав Тодорского:
– Я готова креститься в православную веру.
Тот внимательно пригляделся к девушке:
– Не спеши, то может быть просто из-за посещения обители. Еще поговорим.
– Готова.
– Ну и хорошо.
На конец июня назначено торжественное крещение, а на следующий день обручение с Петером. Мать на такое известие махнула рукой:
– Крестись, конечно, – корона того стоит.
– Я не потому крещусь!
– А зачем?
А она и сама уже не знала, просто была потрясена до глубины души, и теперь переход в православие не казался преступлением.
Петер беззаботно махнул рукой:
– Тебе там все подскажут, мне тетушка даже рукой водила, когда креститься было надобно.
Нет, она так не могла. Фрикен отнеслась к крещению куда серьезней, она выучила все до буковки, сотню раз повторила, чтобы русские слова звучали как надо…
И вот в заполненной до отказа дворцовой церкви она одна, рядом никого, императрица стояла, как положено, на своем месте, Петер и Разумовский рядом с Елизаветой Петровной. Но это Фрикен не смутило.
Крестил ее новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич, готовый в любой момент что-то подсказать, но подсказывать не пришлось.
– …Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Голос звонок и чист, акцента почти не слышно, недаром столько раз повторяла, добиваясь правильного звучания, слез не было… А вот сзади, уже не выдержав, всхлипывала государыня, за ней захлюпали носами и остальные дамы. Даже мать, кажется, всплакнула, что за ней наблюдалось редко…
Рокочущий бас диакона словно труба возвестил:
– …о благоверной великой княжне Екатерине Алексеевне Господу помо-олимся-а…
Со всех сторон:
– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-илу-уй…
И чистые голоса певчих замирали в высоте храма.
Елизавета Петровна, целуя Екатерину (теперь уже Екатерину), залила ее слезами. Разумовский, многочисленные фрейлины и даже бесстрастный, казалось бы, Бестужев промокали платочками глаза. Свершилось: она православная, у нее новое имя. София-Фредерика отошла в прошлое, теперь она Екатерина Алексеевна.
Дома Екатерине преподнесли роскошное колье и обильно украшенный драгоценностями пояс. Иоганна вертела в руках подарки, откровенно завидуя дочери:
– Это стоит не меньше пятидесяти тысяч рублей!
Считать русские деньги она научилась быстро, в остальном же ни слова не понимала.
На следующий день прошло обручение Петра и Екатерины. И снова роскошное действо, снова подарки – бриллиантовый браслет с портретом императрицы и 30 000 рублей на «игру в карты», как называли карманные расходы. Никогда не видевшая таких денег Екатерина тут же выделила часть их на пребывание больного брата в Гамбурге, известив отца.
И снова Иоганна внутренне кипит: дочь затмила собой мать совершенно! Теперь Екатерина – великая княжна и имеет право проходить в двери впереди матери, и это едва не становится проблемой. Иоганна даже замерла, понимая, что сейчас придется унижаться, отступив перед Фрикен. Но дочь оказалась умней, она отступила первой, пропуская мать вперед. Когда об этом великодушном поступке сказали Елизавете Петровне, та посмеялась:
– Дочь куда умней, да только зря уступает, не следует этого делать.
Екатерина стала просто всячески избегать таких ситуаций, то нарочно задерживаясь, то откровенно уходя вперед, чтобы мать не оказывалась рядом.
У Иоганны появился еще один повод для расстройства.
– Ваше высочество, канцлер Бестужев просит прийти в зал.
Читать бесплатно другие книги:
