Армия, которую предали. Трагедия 33-й армии генерала М. Г. Ефремова. 1941–1942 Михеенков Сергей
Утром 20.04 в полосе выхода частей Западной группировки к фронту 43 армии сброшены с самолетов два радиста: один в районе Буслава, второй – район леса сев. – зап. Нов. Михайловка. С обоими установлена связь. Первый радист (радистка) в районе Мал. Буславка встретила группу бойцов и командиров из состава 33 армии. Обстоятельства уточняются. В полосе 43 армии вышли три человека из состава 160 сд…»
Первым радистом, о котором говорится в сводке, была двадцатилетняя Мария Козлова. Имя второго неизвестно.
Есть легенда, по которой группа радистов должна быть переправлена через линию фронта сутками или даже двумя раньше. И самолет действительно поднимался с Мятлевского полевого аэродрома, но выброски радистов не произошло. Существует легенда, что напарник Марии Козловой, некий капитан, не выдержав нервной нагрузки, отказался прыгать, когда самолет пролетал над заданным районом. Внизу, в лесах, все пылало, шла непрерывная стрельба, и нервы капитана не выдержали. Самолет вернулся назад. А на следующий день Мария Козлова вылетела уже без напарника, одна.
Парашют отважной радистки-разведчицы зацепился на большую ель, и она повисла в нескольких метрах от земли. Обрезала стропы и плюхнулась в талый снег. Прислушалась. Вокруг шла стрельба. Но звуки боя были далекими. Девушка попыталась сориентироваться. Но только что пережитый страх был настолько сильным, что она вдруг почувствовала, что не может идти. Отошла от своего парашюта на несколько десятков шагов, присела под деревом и мгновенно уснула. Здесь, на восточной опушке Шумихинского леса, ее и обнаружили разведчики одной из групп 1292-го стрелкового полка 113-й стрелковой дивизии. Разведгруппой командовал лейтенант-особист. И первое, что он предложил, когда Марию привели в расположение отряда, – расстрелять ее. Но комиссар полка П. Ф. Мусланов остановил лейтенанта и приказал Марии выйти на связь с командующим фронтом. Перед вылетом на задание с радисткой разговаривал Г. К. Жуков. Он лично ставил ей задачу – разыскать штабную группу командарма Ефремова. 21 апреля в 9.45 Мария Козлова вышла на связь и сообщила о том, что обнаружила многочисленную группу бойцов и командиров 33-й армии, что командарма среди них нет. В шифровке, тут же полученной из штаба фронта, был получен приказ: всей группе выходить в южном направлении, в район действия партизанского полка под командованием майора Жабо. Одновременно в штаб Жабо ушла шифровка с приказом о необходимости организовать встречный поиск выходящих ефремовцев силами разведподразделений. После полудня в штаб фронта ушло новое сообщение: «Нахожусь Координаты Карты 8 эш Шифром. Сбросьте продукты 500 человек и медикаментов. Двигаюсь на Юхнов. Установила – командующий 19.4 находился лес 82–22. Командиры 1292, 1288»[127]. В расшифровке «8 эш» значится как район Новой Михайловки, а «лес 82–22» – район Дегтянки и Тарасовки.
В лесу к группе комиссара Мусланова присоединился отряд прорвавшихся бойцов и командиров из 160-й стрелковой дивизии. Командовал им подполковник И. К. Кириллов. Чуть позже подошла группа под командованием комиссара 113-й стрелковой дивизии Н. И. Коншина. Они несли раненого командира 160-й стрелковой дивизии полковника Н. Н. Якимова. Все, собравшиеся в этом лесу, тут же объединились в одну группу. Возглавил ее подполковник Кириллов. Все они выйдут к своим.
Подполковник Кириллов войну закончил генералом, командиром стрелковой дивизии. Батальонный комиссар Мусланов станет Героем Советского Союза и в день Победы в 1967 году вместе с летчиком Алексеем Маресьевым зажжет Вечный огонь у памятника Неизвестному Солдату у Кремлевской стены. До победы доживут комиссар Коншин и многие другие офицеры и солдаты той счастливой группы.
Это были те, кто уцелел в Шпыревском лесу, кто добежал до леса, когда немцы обрушили шквал огня на большак Беляево – Буслава, кто выжил во время изнурительного марша к Угре и кого пощадила пуля в сосняке близ Жаров, где командарм принял свой последний бой.
Штаб Западного фронта в оперативной сводке от 22 апреля 1942 года сообщал: «О положении группы частей генерала Ефремова, пробивающихся с запада к линии фронта 43 армии, из донесения по радио к 15.00 22.04 известно: в лесу 3 км зап. и южн. Слободка находился отряд численностью в 600 человек под командованием капитана Степченко. Ночью 22.04 отряду сброшены с самолета продовольствие, боеприпасы и медикаменты, радиограммой подтверждено получение сброшенных грузов, а также сообщено, что отряд Степченко соединился с группами Коншина – комиссара 113 сд и Молчкова – нач. подива 113. В ночь на 22.04 в полосе 43 армии в расположение своих войск вошли 19 человек из разных соединений группы генерала Ефремова. Подробности уточняются»[128].
Но при уточнении подробностей так и не была выяснена подлинная картина гибели командарма Ефремова. Можно предположить, что среди прибившихся к группе Степченко – Мусланова были те, кто до последней минуты был рядом с генералом. Почему они промолчали об этом? Причины могли быть разными. Ведь я уже говорил о том, что, когда в группе Ефремова поняли, что он, командарм, притягивает все несчастья в виде новых и новых заградзастав, мобильных групп автоматчиков, многие стали уходить в лес. Кто шел в разведку и не возвращался. Кто ложился на снег и уползал в лес, когда колонна проходила вперед. Кто отбивался во время очередного боя. Кто… Впрочем, что теперь гадать. В разделе «Приложения» даны несколько свидетельств того, как это происходило.
В расположение партизанского полка особого назначения майора Жабо, по различным сведениям, вышли 670 человек.
Выход отдельных групп ефремовцев продолжался до самого мая. Известно, что 3 мая 1942 года в расположение 222-й стрелковой дивизии, которая все эти месяцы держала оборону под Износками, находясь в составе Восточной группировки 33-й армии, вышли 7 человек.
Если проанализировать статистику, то можно сделать следующие выводы, свидетельствующие о количестве погибших и выживших во время операции по выходу из окружения. На начало апреля в 33-й армии, включая и госпиталя, числилось 11 500 человек. В партизанский район майора Жабо вышли 670 человек. Еще 230 прорвались через линию фронта и вышли в расположение 43-й и 33-й армий. Осталось в лесу, таким образом, примерно 10 600 человек. Многие впоследствии оказались в партизанских отрядах. Кого-то спрятали местные жители. Кто-то пробрался на родину, как Владимир Петрович Гуд, запись воспоминаний которого я привожу в приложениях. Таким образом, как отмечали это генералы той поры и как рассуждают некоторые из нынешних военных историков, трагедия Западной группировки 33-й армии по своим, арифметическим, масштабам не так уж и велика. Вот почему некоторых людей сейчас смущает тот факт, что о командарме М. Г. Ефремове и его погибшей армии (Западной группировке) пишут больше, чем о более героических и заслуженных генералах и маршалах.
Дело-то тут в другом. Заслуженность, память в сердцах людей, теперь уже – поколений, не достигается количеством наград, полученных при жизни. Память нельзя закрепить, как оказывается, и количеством памятников (генералу М. Г. Ефремову поставлен только один памятник). По прошествии определенного времени с памятью о том или ином человеке происходит нечто такое, что не поддается логике рассуждений первого ряда, которая обычно и служит основным орудием историков и историков-идеологов. Начинают действовать внутренние силы и законы. Накипь условностей опадает. Остается, как после паводка, самая суть пейзажа, рельефа, прежде скрытого под водой. Проступают и все подводные камни, и все мели, и ямы, и заповедные родники, и порванные верши, которыми пытались уловить ту или иную рыбу… Остается самая суть. Она выпукла, очевидна.
Суть командарма Ефремова – его человечность, помноженная на высокую офицерскую честь и солдатскую стойкость. Вот это теперь и влечет к нему пытливые души. Среди пытливых всегда преобладает молодежь. И образ командарма Ефремова, любимого солдатского генерала, с годами становится любимым образом в пантеоне героев Великой Отечественной войны. Это правильно. И это – хорошо.
Глава 20
Генерал Ефремов и другие
Два генерала: Ефремов и Власов. Кто же хоронил командарма? Генералы Модель и Шмидт
Генерала Ефремова часто сравнивают с другим генералом. Особенно в последнее время. На телевидении в последние два-три года прошло несколько документальных фильмов и передач. Одна из них буквально так и построена: Ефремов – Власов. Так сложились их судьбы. Вначале очень похоже: оба командовали армиями, и 2-я Ударная, и 33-я ушли в глубокий отчаянный прорыв, и та и другая при этом были отрезаны и окружены. Но дальше судьбы двух генералов сложились совершенно по-разному. Один поднял руки, передал личное оружие врагу, а затем изменил присяге и служил вермахту. Герой же нашей книги оружие не сложил и последний патрон истратил по назначению, следуя древней заповеди русского воина: мертвые сраму не имут.
И этим своим поступком, этим выстрелом, последней жертвой – так сложилось – искупил многое, в чем можно было его упрекнуть. И одновременно выкупил жизнь многих своих солдат и офицеров.
Вышедшие из окружения под Спасской Политью и Мясным Бором вскоре оказались в фильтрационных лагерях. И многие вскоре оказались под дулами расстрельных взводов Смерша. На 2-ю Ударную смотрели через призму предательства командующего. Власов бросил грязную тень измены на всех своих солдат и офицеров. И они, не виновные ни в чем, более того, герои, ценою неимоверных усилий и жертв вырвавшиеся из окружения, они, вынесшие знамена своих полков, платили за малодушие своего генерала. Для многих платой стала жизнь. Для других – долгие годы послевоенного позора, непонимания, забвения.
Ефремов же своей смертью обелил даже тех малодушных, которые в трудную минуту дрогнули и бросили своего командующего, чтобы спастись в одиночку. И, как показывает история, так спаслись многие. Командарм был как магнит, за которым неотступно следовала группа спецназначения из полка «Бранденбург-800». И многие это вскоре поняли.
Генерал Ефремов предпочел плену пулю в висок. Тем самым он подтвердил неписаный кодекс русского офицера: когда судьба ставит перед выбором – жизнь или честь, – выбор остается за последним.
Власов сдался немецкому патрулю. Произошло это через три месяца после вяземских событий. Власов имел перед собой пример поступка человека равного ему и по званию, и по должности. Но выбор сделал иной – жизнь.
Каждый выбирает свое.
Справедливости ради нужно сказать, что в различных коллаборационистских формированиях, созданных вермахтом из бывших советских бойцов и офицеров и воевавших на стороне Германии в 1942–1945 годах, были и взятые в плен и перешедшие на ту сторону из рядов Западной группировки 33-й армии. Но это уже иная тема. Каждый, оказавшись в обстоятельствах выбора между жизнью и смертью, свою судьбу определял сам.
Нелегко складывались и судьбы бывших ефремовцев. Особенно тех, кто вернулся из плена. Но все же их миновала чаша солдат 2-й Ударной. Они были солдатами генерала, выполнившего свой долг до конца.
Как известно, тело командарма Ефремова было похоронено немцами с отданием всех воинских почестей. Могилу копали военнопленные, которые в это время содержались в церкви села Слободка. Церемонией похорон руководил некий чин в немецкой форме, который хорошо говорил по-русски и переводил присутствовавшему на похоронах генералу. Местные жители называли его «господин Соломон». Кто это был, неизвестно. Возможно, бывший белогвардейский офицер и эмигрант Соломоновский[129]. Деревенские жители всегда сокращают и упрощают имена и названия до удобопроизносимого минимума. Вот и получился из Соломоновского «господин Соломон».
Генерал, который, как можно предположить, и отдал распоряжение о торжественных похоронах, произнес речь перед своими солдатами, которые были выстроены тут же, у могилы. Говорят, он сказал следующее: «Вы должны сражаться за Германию так же храбро и мужественно, как этот генерал за свою Россию!»
Затем, через переводчика, немецкий генерал предложил сказать слово пленным. Пленных выгнали из церкви и тоже выстроили напротив. Вышел некий комиссар, или командир, и сказал, что это поражение Красной армии временное, что рано или поздно победа будет нашей. И стал в строй.
Немцы назначили человека из местных жителей, который ухаживал за могилой командарма.
Как известно, Вязьма и окрестности наступающими войсками Западного фронта были освобождены в сентябре 1943 года. Лет десять тому назад я разыскал бывшего дивизионного разведчика, в то время лейтенанта, П. Г. Кузнецова. И он рассказал, что в августе 1943 года он со своей разведгруппой, имея задание произвести разведку местности в районе шоссе Юхнов – Вязьма, вышел к селу Слободка. Немцев в селе уже не было. Они ушли на восток, к Лосьмину. Местные жители рассказали, что в селе долгое время был концлагерь, и указали на здание церкви, обнесенное колючей проволокой. Рядом с церковью разведчики увидели могилу, убранную еловыми лапками. Местные жители сказали, что здесь лежит генерал Ефремов, командующий 33-й армией, который погиб прошлой весной в лесу неподалеку от Слободки, и что немцы его похоронили со всеми воинскими почестями.
Кто же был тот немецкий генерал, хоронивший тело командарма?
Дело в том, что Западная группировка 33-й армии действовала на стыке 4-й полевой и 9-й полевой армий группы армий «Центр». Обороной Вязьмы руководил командующий 9-й армией генерал Модель. В период активных наступательных действий группировок Западного и Калининского фронтов полевое управление 9-й армии находилось в Вязьме. Модель был из тех генералов, которые основное время проводили на передовой, непосредственно в воюющих частях. И его приезд в Слободку вполне мог совпасть с похоронами погибшего русского генерала. Район Слободки относился к зоне действий 4-й полевой армии. Но в этот период войска были так перемешаны, что одна из дивизий 9-й полевой вполне могла находиться в стороне от своего фронта. Шла операция по преследованию и уничтожению кочующего котла 33-й армии.
Вторая версия. Исследователи истории гибели 33-й армии утверждают, что чином, отдавшим распоряжение похоронить тело командарма Ефремова, был некий генерал Шмидт. А затем уточняют, что это был полковник Артур Шмидт, в то время начальник штаба 5-го армейского корпуса, а затем генерал-лейтенант, начальник штаба 6-й полевой армии фельдмаршала Паулюса. Однако, скорее всего, Артура Шмидта в тот период под Вязьмой уже не было. Но был здесь другой генерал Шмидт – Рудольф Шмидт, генерал-майор, командир 19-й танковой дивизии, которая как раз действовала в этот период против окруженной группировки 33-й армии.
Любопытно следующее. И Вальтер Модель, впоследствии фельдмаршал, и генерал-лейтенант Рудольф Шмидт покончили с собой так же, как и генерал Ефремов. Окруженные противником (Модель в Рурском районе – союзниками, а Шмидт под Белгородом – нашими танкистами), они застрелились из личного оружия.
Невольно вспоминается фрагмент из «Войны и мира» Л. Н. Толстого, когда Наполеон увидел лежащего среди своих солдат смертельно раненного Андрея Болконского и восхитился красотой его смерти…
Когда все средства были уже исчерпаны, когда командарм почувствовал, что силы могут оставить его и он уже не сможет распорядиться тем, чем еще имел волю распоряжаться, он вытащил из кобуры свой ТТ и приложил к виску…
Приложения
Как известно, архив Западной группировки 33-й армии до сих пор не найден. Железные ящики с донесениями из штабов дивизий и боевыми приказами до сих пор лежат где-то в Шпыревском или Шумихинском лесу. И пока документы не найдены, последние дни Западной группировки, судьба штабной группы 33-й армии и командующего генерал-лейтенанта М. Г. Ефремова до конца неизвестны. Новые и новые публикации не столько проясняют обстоятельства гибели командарма и штабной группы, сколько увеличивают количество возникающих вопросов, усугубляют их сложность. Не все вышедшие оставили свои воспоминания. Некоторые не сделали этого осознанно. Многие вообще не хотели вспоминать о том, что зимой – весной 1942 года они были в окружении под Вязьмой. Другие теряли самообладание и контроль над собой, когда им напоминали об этом. Психика у людей разная. Другие же оставили воспоминания. Кроме них, здесь публикуются также донесения, написанные бойцами и командирами в те апрельские дни, по выходе их из окружения. Стилистика документов сохранена.
Здесь свидетельства, в которые трудно поверить. В продолжение начатой в книге темы автор счел необходимым дать некоторые комментарии.
33-я армия наступала от Наро-Фоминского направления, овладела Боровском и Малоярославцем и преследовала противника в западном направлении. Примерно в конце января армия фронта вышла на рубеж Мосоловка – Ореховня – Износки.
Директивой фронта было приказано: привести войска в порядок, подтянуть тылы и быть готовыми перейти в дальнейшее наступление в общем направлении на Вязьму.
В первых числах февраля наша 33-я армия перешла в наступление, форсировала реку Угру и подошла на подступы к Вязьме. Соседним армиям нашего фронта этого сделать не удалось. Воспользовавшись этим, гитлеровцы подтянули свежие резервы, предприняли контратаки по обоим флангам нашей армии и, соединившись, отрезали нас от остальных армий фронта. Наши тылы были отрезаны, и мы оказались в окружении.
Но командующий 33-й армией генерал Ефремов не привык оглядываться назад, и армия продолжала наступать на Вязьму. Противник подтянул свежие силы и приостановил наше дальнейшее наступление. Перерезав железную дорогу Вязьма – Лосьмино, армия заняла круговую оборону на подступах к городу Вязьме на линии ст. Колотовка – Лосьмино – Волоста – Знаменка – Дмитровка – Казенки – Рыжково, то есть в треугольнике: железная дорога Вязьма – Москва, Вязьма – Брянск и западный рукав реки Угры.
Ставка Верховного Главнокомандования нам приказала удерживать занимаемое положение, привлечь на себя большие силы противника с тем, чтобы облегчить остальным армиям переход в наступление и одновременно вызволить нас из окружения.
33-я армия под Вязьмой в полном окружении вела ожесточенные бои в течение двух с половиной месяцев. Противник решил уничтожить части нашей армии. Подтягивая все новые силы, он каждый день, как правило утром и вечером, предпринимал атаки с различных направлений.
Все важнейшие направления артиллерией были пристреляны, атаки отбивались успешно. Но трудно было частям армии выдержать десятикратное превосходство противника, он непрерывно подтягивал свежие силы. Кольцо нашего окружения начало все более сжиматься, наши тылы отрезаны. Мы испытывали голод и большой недостаток в боеприпасах; снарядов еле хватало на два дивизиона всей артиллерии армии. Остальную артиллерию сосредоточили парком в центре окружения армии. Средств связи было недостаточно, для связи с войсками использовались все имеющиеся средства. Кольцо нашего окружения с каждым днем все больше и больше сжималось, и в начале апреля вся наша группировка простреливалась артиллерийским, а в некоторых направлениях и пулеметным огнем противника. Армия продолжала упорно сопротивляться, отвлекая на себя резервы противника, сковывая эти резервы и предотвращая переход немцев в общее наступление.
Усмотрев безнадежность положения в быстрой ликвидации нашей группировки, гитлеровское командование решило предъявить нам «ультиматум», но этот «ультиматум» был скорее похож на просьбу. Командующий гитлеровскими войсками этого направления написал воззвание к командующему армией генералу Ефремову, которое они сбросили с самолета в центр нашего окружения. В этом воззвании они слезно просили нас о прекращении «героического» сопротивления и высылке нашего парламентера в Лосьмино для переговоров. Получив этот ультиматум, генерал Ефремов вызвал меня и спрашивает мое мнение. Мы тут же решили на их ультиматум ответить мощным огневым налетом артиллерии по штабу гитлеровского командования, который был расположен в Лосьмине.
После этого наступило затишье, а затишье, как говорят, всегда бывает перед бурей. Мы были уверены, что противник предпримет новые атаки. Так и оказалось. Через несколько дней гитлеровцы подтянули свежие силы и примерно двадцатикратным превосходством нанесли нам концентрический удар: один в направлении Тякино – Желтовка – Аракчеево; второй – Тетерино – Аракчеево. Таким образом, наша группировка была расчленена на две части: северную, в составе 113-й стрелковой дивизии и нескольких отдельных отрядов, и южную, основную. Штаб дивизии – Стуколово. Я оказался в Северной группировке. 11 апреля эта группировка заняла круговую оборону на рубеже Манулино – Горбы – высота севернее Тетерино – Аракчеево – Колотовка. Таким образом, мы оказались в двойном окружении: одно внутреннее, между 113-й стрелковой дивизией и главными силами армии, другое – внешнее, глубокое, между нами и основными силами фронта до реки Вори.
Выход из окружения
Командарм генерал Ефремов принял решение основными силами выходить в направлении Буслава – Слободка и далее на восток за реку Ворю, при этом все тяжелые средства артиллерии, автотранспорт и т. д. привести в негодное состояние и оставить. С главными силами следовало много больных и раненых, эвакуация их заранее была невозможна.
Прикрывать выход армии должна была 113-я стрелковая дивизия, как более боеспособная. Мне лично М. Г. Ефремов поручил руководить прикрытием выхода из окружения главных сил армии. Выход совершался в разгаре весны (апрель), все реки начали вскрываться. Прикрытие главных сил армии нами осуществлялся до рубежа Буслава – Песково – Федотково.
Противник в направлении Слободки сосредоточил крупные силы, где и завязались сильные бои, в которых генерал Ефремов с оружием в руках геройски погиб. Связь арьергарда с основными силами армии была потеряна, и в ночь на 14 апреля 113-я сд с отрядами при ней начала осуществлять выход из окружения самостоятельно.
Организацию и руководство выходом мне пришлось взять на себя, ибо командир 113-й сд полковник Миронов был ранен, а потом убит в этих боях. Я с передовым отрядом начал пробиваться вперед, а комиссар дивизии Коншин остался возглавлять тыловую часть; но вскоре эта тыловая группа была отрезана противником, и Коншину с небольшой группой удалось пробиться к нашим партизанам Смоленщины.
13–14 апреля мы получили радиоперехват, в котором сообщалось, что наши войска обороняются по реке Воре, в нескольких районах, в частности в Бочарове, имеют плацдарм на западном берегу реки Вори. Имея эти данные, мы решили выходить в направлении Абрамово – Кобелево – Бочарово, где и присоединились к нашим войскам, оборонявшимся на реке Воре.
Начали переправляться через Угру южнее Федоткова. Ледяной покров был настолько слаб, что подламывался под людьми. Противник со стороны Федотково – Прудки – Абрамово открыл сильный ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь. Мы несли большие потери. Начальник штаба 113-й стр. дивизии подполковник Сташевский возглавлял одну из колонн, вгорячах дезориентировался излучиной реки южнее Абрамова и вместо движения на восток повернул обратно на запад, к противнику, где и погиб.
16 апреля, используя лесные массивы, мы вышли в район Кобелева, километров пять не доходя до реки Вори. Я помню нашу переправу через овраг юго-восточнее Абрамова: бушевала вода, противник из Абрамова и восточнее леса вел сильный ружейно-пулеметный огонь, а из района Дубровки его гаубичная батарея открыла огонь по оврагу и реки Угре; некоторые в одиночку бросались через бушующий овраг, но они потоком воды были вынесены в реку Угру, под огонь батареи противника. Пришлось вмешаться в это дело и организовать коллективный переход через овраг, гуськом держась друг за друга. В дальнейшем мы считали целесообразным выходить из окружения только ночью. Днем в лесном массиве мы привели себя в порядок, ночью по компасу возобновили выход и к утру 17 апреля сосредоточились в лесу, что в 3 километрах западнее Бочарова. Наше состояние было неважное. Усталые, голодные, холодные, мокрые и – в тылу вражеской группировки. Но мы чувствовали близость своих. Во время отдыха мы подверглись нападению резервного фашистского батальона. Завязался сильный бой. Дело было ночью, немцы, в лесу и ночью, смертельно боялись принимать бой нашей Советской армии, и особенно партизан, а поэтому они в панике и с криком разбежались. В этом бою со мной случилось большое несчастье: я дважды был ранен, причем в обе ноги. Конечно, эти ранения я скрыл от отрядов, знали только двое близких моих товарищей: капитан Байдалов и старшина Величко, которые и помогали мне в дальнейшем управлять отрядами и совершать движение. О перевязке и думать было нечего, хотя врачи были при мне. В этом бою, как и в прочих, особенно отличились своей храбростью капитан Гринев (ныне командир артполка), капитан Байдалов и старшина Величко (ныне старший лейтенант запаса, живет на Украине).
И вот наступил для нас решающий, короткий, но самый тяжелый переход. Надо было перейти линию фронта обороны главных сил противника и соединиться с нашими войсками у Бочарова, хотя у меня полной уверенности о наличии наших войск в Бочарове не было. Войска фронта знали о нашем выходе, но точно района выхода не знали. Связь отсутствовала.
Переходя линию фронта фашистских позиций, мы открыли стрельбу из всех видов оружия, чтобы создать панику; немцы растерялись и тоже в панике открыли беспорядочный огонь и начали освещать местность ракетами. Наши войска в Бочарове приняли нас за наступающих немцев и тоже открыли по нас ружейно-пулеметный огонь. Делая перебежки, мы натолкнулись на проволочный забор между нашими и немецкими позициями. Личный состав отрядов преодолевал его через расстеленные шинели, а меня перекатывали «котом». Наши войска, услышав русский крик, прекратили ведение огня. В этот последний и решающий момент нашего выхода из окружения потери были велики.
С преодолением проволочного забора мы в расчлененных строях вышли к берегу реки Вори. Она широко разлилась, и мы увидели плавающие льдины – это река Воря освобождалась от ледяного покрова. Мы все, измученные, легли за укрытиями на берегу. Наших войск не было видно. Отдохнув, тт. Байдалов и Величко повели меня для осмотра реки. После осмотра я решил набрать длинных шестов и при помощи их на льдинах переправить всех на противоположный берег реки Вори. Придя в расположение нашего отряда, я хотел отдать приказание искать шесты, но все люди спали крепким сном, их невозможно было разбудить; говоря откровенно, я дошел до истерики. Но тут радость – до нас донесся отдаленный голос: «Товарищ Бодров?» Все люди встали как по команде и в один голос закричали: «Здесь!» Оказалось, что за нами пришли из батальона 5-й гв. стрелковой дивизии, который занимал этот плацдарм. Радости не было конца, все обнимались и целовались друг с другом. Мне доложили, что по землянкам разместили более 400 человек, остальной личный состав отрядов по переправам батальона переехал на восточный берег реки Вори.
Итак, мы у своих. Нас приняли очень хорошо. Дали выпить водки и немного покормили (много было нельзя – мы были сильно истощены) и расположили в землянках спать. Мои ноги отекли, и только здесь я в первый раз получил медицинскую помощь.
Наши страдания закончены, мы в кругу своей родной советской семьи.
Но каково было огорчение: через час меня будят и докладывают, что немцы готовят наступление и начальство приказало отправить нас на восточный берег реки Вори, в глубь расположения наших войск. Так и не удалось отдохнуть.
Чем характерна эта Вяземская операция.
Мы два с половиной месяца ведем бои в окружении. Тылы отрезаны. Несем большие потери, пополнения нет. Испытываем голод. Питание возможно только по воздуху, но время года лишало авиацию посадочных площадок. Боеприпасов нет. Самолеты У-2 не могли обеспечить нас хотя бы минимально. Летали только ночью и доставляли минимальное количество продовольствия и 10–15 снарядов за рейс. У населения этих районов тоже все запасы иссякли.
Жертвы были велики, но задача Родины выполнена!
Мы в течение двух с половиной месяцев сковывали все резервы немцев. Все события Западной группировки 33-й армии я восстановил в памяти. Кроме того, у меня сохранилась карта этого района, которую я вынес из окружения.
Мне по долгу службы приходилось следить за нашей периодической печатью, в частности за журналом «Военная мысль». Я не встречал, чтобы эта важнейшая операция была где-либо описана, хотя бы по типу Демянской группировки немцев (Военная мысль. 1947. № 9).
Эта операция 33-й армии более поучительна, чем операция 16-й армии немцев, по многим причинам.
Во-первых: силы 16-й армии немцев в три раза превышали силы 33-й армии.
Во-вторых: немцы имели Рамушевский коридор, коммуникации немцев не были полностью нарушены, в то время как 33-я армия такого коридора не имела, была в полном окружении и всякое сообщение было парализовано.
В-третьих: они имели возможность беспрепятственно применять все силы авиации, мы этой возможности не имели; у нас применялись только самолеты У-2, и то в ограниченном количестве.
Героизм, проявленный солдатами, сержантами, офицерами, политработниками, генералами Красной армии, входившими в то время в состав 33-й армии, героем-генералом М. Г. Ефремовым, будет долго помнить советский народ и его вооруженные силы.
Видимо, эти воспоминания были написаны генерал-лейтенантом артиллерии Василием Семеновичем Бодровым уже много лет после войны. Но в архивах сохранился другой документ, написанный тогда еще полковником В. С. Бодровым в апреле 1942 года. Сразу по выходе из окружения он составил следующее донесение:
1. Доношу, что я с отрядом командиров и бойцов частей 33-й армии в количестве 80 чел., в том числе штаб и штабная батарея 113-й сд, 18.04.42 из окружения вышел. Общие потери выражаются примерно 60–70 чел.
2. 113-я сд к исходу 9.04 имела в своем составе: 1288 сп, отряды – подполковника Карилова, подполковника Гладченко, майора Гуртовенко, капитана Бриг, капитана т. Климова. Оборонялась на фронте: Медведево, Никитинки, Морозово, Кузнецовка, Сталино, Тякино, Манулино, сев. – западная опушка леса, что южнее Ломовка, Горбы и лес южнее и Дале на Аракчеево; граница с другими частями проходила Безымянное, выс. 228, 8, Молодены и Семешково.
КП 113 сд был в лесу полтора км вост. Стуколово.
3. 10.04.42 г. 5.30 противник после артиллерийской подготовки при поддержке танков повел наступление с двух направлений:
а) Бесово, Мелихово – на Манулино, Тякино, Жулино, Ново-Жулино и Неонилово; его силы 1300–1500 чел. при 4-х танках;
б) Цинеево, выс. 228, 8 – на Аракчеево, Желтовка; его сила, ориентировочно, до 700 чел. при 4-х танках.
После упорных боев, несмотря на большие потери со стороны противника (было подбито 5 танков), ввиду превосходства в силах, противнику удалось к 15.00 10.04.42 г. завершить кольцо окружения 113 сд (кроме группы Гуртовенко).
4. Согласно шифротелеграмме т. Ефремова, 113 сд в ночь на 11.04 прорвалась на фронте между Желтовкой и Жулино и двинулась на ю.-в. лесами южнее ю.-в. Неонилово. В лесу 1,5 км зап. Дмитровка установили связь с т. Ефремовым, получили ориентировку, которая сводилась к тому, что мы оказались во втором кольце окружения: противник занял Дрожжино, Молодены и Дмитровку.
113 сд 12.04 овладела Молодены.
5. 12.04 приказано КП 113 сд перейти Семешково. Там нас встретили работники штарма – майор Толстиков и ст. батальонный комиссар Давыдов, вручили приказ по армии на отход: 113 сд удерживает Федотково, Медведево, Молодены и Лутное, прикрывая отход частей 33 армии. Ночью 12.04 полковник Миронов был вызван к т. Ефремову в Науменки для уточнения задач.
6. До утра 13.04 все распоряжения по дивизиям были отданы, и утром КП 113 перешел в Науменки.
На указанном рубеже 113 сд с переменным успехом сдерживала противника до 15.00 14.04; противник подтянул новые силы и при поддержке артиллерии и танков начал теснить 113 сд, КП перешел лес южнее Шпырево. Связь с армией с утра 14.04 была потеряна.
7. Во время перехода на новое КП в Жолобово нас встретил военком 160 сд (ст. батальонный комиссар – фамилию не знаю) и ориентировал нас в следующей обстановке: 338 сд во главе с т. Ефремовым, преодолев сопротивление противника, прорвалась в ночь на 15.04; а 160 сд утром 15.04, встретив упорное сопротивление противника на дороге Буслава – Родня, успеха не имела, он же доложил, что находившийся при 160 сд полковник Самсонов был убит, в заключение просил командование 113 сд о совместных действиях.
Вечером 15.04 на совещании командования 113 и 160 сд было принято решение: вывод живой силы, применяя ночные марши лесами по следующему маршруту: исходное положение лес 1,5 км южн. Шпырево, по р. Семезга, лес 1 км сев. Песково – форсировать р. Угра с.-в. Песково, лес с отметкой 177,8, лес между Кобелево – Гуляево с выходом Бол. Устье.
8. Движение совершалось одной колонной, и к утру 16.04 колонны достигли примерно линии отметки 157,8; после 3–4 часов отдыха колонны двинулись на юго-вост., но, встретив упорное сопротивление, вернулись обратно, для форсирования р. Угра между Абрамово и Федотково; в этом бою ранен в ногу полковник Миронов и я.
9. Сломив сопротивление противника, отряд примерно в 300 чел. форсировал р. Угра, овладел лесами зап. Абрамово; действием этого отряда руководил я и НШ 113 сд подполковник Сташевский с командирами штаба; остальные части и подразделения дивизии двигались с полковником Мироновым.
10. Приведя подразделения в порядок, двинулись с боями двумя колоннами дальше, противник со стороны Прудки и Абрамово применил танки и артиллерию, которые беспрерывно преследовали наше движение. Под действием арт. огня противника колонна подполковника Сташевского двинулась через р. Угра на юг, а я со своей колонной, приняв бой под Абрамово, обошел ее с юга и двинулся в лес южнее отметки 177,8, где сделал 4-х часовой привал, привел отряд в порядок и с наступлением темноты 16.04 перешел лес Кобелево; в ночь с 16 на 17.04 возобновил движение в направлении Гуляево, на линии Кобелево – Долженки мы встретили упорную оборону противника, под пулеметным огнем переправились через р. Канава; здесь я был ранен в другую ногу, утром 17.04 сосредоточились в лесу сев. Шлыково, весь день наводили переправу через р. Уйка, до наступления темноты форсировали ее и двинулись лесами на Бочарово; в лесу сев. Вауленки были окружены противником, предлагавшим нам сдаться; допустив его 60–70 метров, огнем 11 автоматов уничтожили западную группу противника, остальные бежали.
С 23.00 17.04.42 г. до 1.00 18.04 был совершен проход фронта под сильным пулеметным, минометным и артиллерийским огнем противника и своих войск, особенно было тяжело преодолевать линию проволочных заграждений.
В 1.30 мы установили связь со своими войсками в Бочарово.
Мы нанесли противнику большие поражения, особенно в бою Абрамово и лес зап., в лесу сев. Вауленки.
Вся материальная часть артиллерии 113 сд в разное время приведена в негодное состояние.
Числа 20 января 1942 года после тяжелых наступательных боев под Москвой из г. Боровска наши части перебросили к месту прорыва (не помню населенный пункт). 20 января мы уже за линией фронта, взяли многие населенные пункты, в том числе и Савинки[130], в которых освободили наших пленных – 700 человек.
Ко 2 февраля наш полк взял Кобелево на р. Угре, Старые и Новые Луки[131], Буслаево[132], Беляево, Тетерино, Бугря[133], Кошелево, Дашково[134], Ястребово[135], Юрьево[136] и часть других пунктов и подошел к линии железной дороги Брянск – Вязьма. Наступление проходило очень быстро, немецкие войска или были уничтожены, или взяты в плен.
2 февраля мы уничтожили всю связь на линии железной дороги. Немец бросил на нас крупные воинские соединения и 4 февраля перешел в контратаку. К тому времени наша армия была уже отрезана от основного фронта, и мы вынуждены были оставить д. Юрьево и Ястребы, а 5 февраля – д. Дашково, отошли в лес к Кошелеву, где уже стояли в обороне. Наступательные бои наши кончились после попытки взять Красные Татарки, где стоял сильный немецкий отряд и несколько танков. После того как мы оставили Кошелево и Бугрю, отступили в Тетерино. Из Тетерина наш 1134-й полк отправили в Федотово (или Федотки)[137], где через несколько дней мы заняли оборону под Чертановом. С этих пор до конца, до гибели армии я находился в самых страшных боях. Мое подразделение занимало оборону на опушке леса, метрах в 500-х от Чертанова. Однажды ночью наш небольшой отряд был отрезан с тыла немецкими танками и пехотой, которые взяли деревню (не помню название).
Из деревни весь резерв примкнул к нам в лесу, и у нас создалось очень тяжелое положение, но благодаря одному майору[138], фамилию которого я не помню, знаю, что он до нас был в этих местах партизаном, нас вывели той же ночью лесом в д. Пески[139]. Под Чертановом погибло много наших товарищей, взорвали пушку нашего полка. Положение создалось безвыходное: нет питания, нет или очень мало боеприпасов, и командование нашего полка решает прорываться мелкими группами через линию фронта. Когда мы прибыли в Кобелево, нам предложили встать в оборону, где уже стоял один полк не нашей дивизии, и мы расположились в д. Бабинки[140]. Здесь мы долго стояли и вели оборонительные бои. В совхозе «Кобелево» постройки были кирпичные, что очень нам помогало: когда немец пошел в наступление, то танки его взрывались от мин, которые ставили наши саперы, а пехоту крошили из пулеметов и винтовок. Пулеметы у нас еще были четырехствольные. Иногда немец ходил в день по шесть атак, и все же Кобелево взять не удалось.
И вот однажды с правого фланга он взял две деревни и с тыла через д. Луки ворвался в Бабинки и совхоз. Здесь завязался последний бой за Кобелево. Нам поручили во что бы то ни стало спасти рацию и полковые документы, и вот мы бросились с пушкой к мельнице. Несколько немецких автоматчиков преградили нам путь. Мы их уничтожили. Наших тоже много полегло. И все же в бою (есть чудо) какими-то судьбами мы очутились вне сектора обстрела. Немцы были заняты боем в самом Кобелеве и не погнались за нами. Мы пробились и пошли лесом у Лук, пробрались в Беляево. От двух полков нас пробралось 5 человек: старший писарь полка, я, радист мой Бонасов, Горюнов и лейтенант Коношиец, а утром, на второй день еще к нам пришел повар полка, фамилию которого не помню (днем он укрылся на сеновале, а ночью выбрался из Кобелева и пришел к нам в Беляево). До нашего прихода в Беляеве стоял взвод боепитания. Всего с нами насчитывалось 18 человек. В то время в Беляеве стал другой полк нашей дивизии. Нам предложили влиться в этот полк.
Но мы решили послать гонца в штаб нашей дивизии, который находился в Тетерине. Наш посыльный возвратился и привез приказ, чтобы полк не расформировывать, а пополнить из санбатов. Командиром полка назначили того самого майора, который вывел нас из Чертанова в Пески и который в Беляеве в то время находился на излечении. Вскоре он был убит и мы его похоронили в с. Науменки. После оставления Беляева мы отошли в Желтовку. Я с рацией дней семь жил в Науменках, после чего обратно прибыл в Желтовку и в ней находился до последнего дня, то есть до 13 апреля 1942 года. В ночь на 14 апреля мы оставили все три деревни: Желтовку, Науменки и еще населенный пункт, название которого я не помню.
Желтовку я почему-то долго считал Жлобином. Клянусь моими погибшими товарищами, здесь нет ни одного вымышленного слова.
Конечно, у меня нет доказательств моей правоты, но, думаю, и то достаточно, что я в 33-й армии находился с первого дня рейда и до последнего и что от десятков тысяч ее состава в плен немец забрал всего около 5 тысяч с небольшим. А что я остался жив, то на войне все бывает: кто-то погибает первым, а кто-то пройдет все невзгоды и испытания и гибнет последним. Я же 14 апреля 1942 года, раненный в левую ногу и контуженный, очнулся в плену с пустым уже наганом в окоченевшей руке[141].
Я не помню связистов в Желтовке, кроме нас. Мы за время пребывания в Желтовке стояли на трех квартирах, первый раз почти на краю деревни у одинокой старухи, потом в середине деревни, где мы по радио принимали сводки Совинформбюро, которые затем распространялись по частям. Этот дом стоял недалеко от мостика. А потом уже на последней, третьей квартире, где закопали рацию. Еще связисты были в лесу, в землянках, где мы перед прорывом брали одну рацию. Немцев пленных не видел или забыл. Профессора Жорова не помню, может, и приходилось видеть.
В состав 113-й стрелковой дивизии прибыл в составе ОБС, в котором был до октябрьского вяземского прорыва немцев. 644-й ОЛБС обслуживал штаб фронта. 113-я сд была правофланговой дивизией 43-й армии.
При отходе к Наре нашу 113-ю сд передали в состав 33-й армии (октябрь 1941 года), где мы до конца декабря находились в обороне по реке Наре на левом фланге 33-й армии. Командиром дивизии был полковник Миронов, начальником штаба – майор (позднее подполковник) Сташевский.
В 113-й дивизии я был начальником узла связи, а в начале ноября меня откомандировали в штаб 33-й армии офицером связи, где я находился при штабе до 15 апреля 1942 года.
С 9 февраля по 1–3 апреля штаб 33-й армии находился в д. Желтовке, в доме председателя колхоза, а 3 апреля переехал в с. Дрожжино, в дом напротив старой церкви. Числа 10 апреля на село Дрожжино немцы бросили более 10 танков. Весь состав штаба армии под обстрелом перешел через речку в лес по направлению Шпырево – Науменки – Семешково. Части 113-й стрелковой дивизии были отрезаны от штаба армии, дивизия находилась в деревне Стуколово и в лесу около деревни в землянках.
С 12 на 13 апреля командующим армией принято решение выходить тремя группами на прорыв через занятую врагом территорию на основную линию фронта. В центральной группе находились: командарм М. Г. Ефремов, начальник артиллерии генерал-майор Офросимов, главный хирург армии Жоров, пом. прокурора армии[142], зам. начальника политотдела армии Владимиров, председатель ревтрибунала, начальник узла связи армии полковник Ушаков, начальник особого отдела Камбург, я и другие работники штаба.
Разведчикам была поставлена задача: в Шпыревском лесу снять посты охранения немцев и без боя пройти до своих расстояние 18 километров через Ключики на д. Жары. Но незамеченными (без яростного боя) пройти эту позицию немцев в Шпыревском лесу не удалось.
Позиция немцев здесь, в лесу, проходила по противопожарной просеке, где у немцев было построено много дзотов. Вынуждены были около 700 раненых оставить в Шпыревском лесу и с боем прорываться через эту просеку.
Перед штурмом просеки командующий армией дал команду: «Вперед!» – и личным примером увлек за собой всю группу. Прорвались, от просеки отошли километра 2–3. Стало светать. Немцы прекратили преследование. На одной из лесных полян был построен весь личный состав прорвавшейся группы. Перед строем выступил генерал-майор Офросимов, который сказал: «Немцы в листовках пишут, что наш командующий нас бросил, улетел на самолете, но вы сами видите, что командарм с нами». И дальше поставил нам задачу. В группе находилось около 700 человек, из них около 300 бойцов-автоматчиков. Много было командного состава, вооруженного только личным оружием, то есть пистолетами да трофейными «парабеллумами».
Группа шла по намеченному маршруту. При подходе к д. Ключик (деревушка в лесу домов пять-шесть) решили уничтожить этот гарнизон, но деревню взять не смогли, так как она была сильно укреплена. У немцев было много минометов и противотанковых пушек. Немцы открыли ураганный пулеметный огонь, сделали несколько выстрелов из минометов и орудий. Мы понесли большие потери. Отступили. Считаю необходимым сообщить такой случай: перед деревней Ключик нас снова стала преследовать большая группа автоматчиков[143], когда мы все перешли через большую (длинную) поляну в лесу. Все залегли и повели ответный огонь. Здесь командующий дал команду зарываться в снег и сказал еще: «Головы ниже, а то пули – дуры, могут и задеть!» А сам встал на колени за небольшим деревом.
До линии фронта оставалось около 4-х километров. Был явно слышен бой, который вели наши дивизии, находящиеся на реке Угре. При подходе к большой дороге, идущей из села Слободка, нас встретили три танка противника. Группа была вынуждена вернуться обратно в лес через речку Ключики. Когда подошли к речке (это было уже около 10-ти часов утра), вода поднялась и мы переходили речку вброд. Мы предложили командарму перенести его через речку, но он отказался и вместе с нами переходил по грудь в ледяной воде, под обстрелом танков, находившихся на берегу. В этот период погибли радисты вместе с рацией. Штаб армии (группа командарма) остался без связи. Почти целый день группа ходила по лесу, чтобы затерять свои следы и оторваться от немцев, что удалось сделать только к вечеру. Была команда сделать привал для отдыха. Командование армии приняло решение изменить маршрут и выходить в расположение 43-й армии. Проводником был местный председатель колхоза, хорошо знавший местность[144]. В группе осталось 300 человек, из них 200 автоматчиков.
Я получил лично от командира задание: с началом движения проверить, все ли пойдут с группой. Пошли в один след все до единого, о чем, когда догнал командарма, я и доложил ему. Вечером, когда стали на отдых, профессор Жоров дал командарму фляжку со спиртом, чтоб он выпил[145]. Михаил Григорьевич сделал несколько глотков (выпил очень мало), ему подали два сухаря и кусок вяленой колбасы. Он один сухарь отдал мне и отломил кусок колбасы, сказав при этом: «Бери и кушай, офицер связи. Ты ведь со мной также не ел целый день». У меня, действительно, вторые сутки как кончились продукты, и я ничего не ел.
После вечернего привала группа пошла в юго-восточном направлении. Ночью по одному переходили большую дорогу (вероятно, Кобелево – Климов Завод) очень осторожно. На дороге патрулировали немецкие танки и бронетранспортеры. Проходили мимо артпозиций, была слышна немецкая речь, но шли очень тихо и прошли благополучно. Двигались прямиком по лесу 1,5–2 километра, потом вышли на тропку. Группа вышла на опушку леса. На опушке леса пересекли небольшой овраг, южный склон которого был уже без снега. Разрешили сделать привал. Категорически было запрещено разговаривать и особенно курить. Командарм, накрывшись плащ-палаткой, при свете карманного фонарика стал, ориентируясь по карте, искать наше местонахождение.
Не прошло и пяти минут, как по отдыхающей группе с расстояния 50–70 шагов ударил немецкий пулемет. Крик раненых. Оказалось, что рядом было пулеметное гнездо. С криком «Ура!» и с мощным автоматным огнем наши бойцы бросились вперед, но попали под перекрестный огонь пулеметов, находившихся в дзотах. Вероятно, пройти никому не удалось.
Группа старшего командного состава спустилась в овражек – решили пройти несколько левее. Но в это время стало уже светать, группа была обнаружена, и нас стали преследовать. Группа стала отходить в глубь леса. До реки Угры, где проходила линия обороны, оставалось немногим более 1 километра. В лесу вдали стоял двухэтажный деревянный рубленый дом. Было видно, как из него выбегало все больше и больше немцев. Это была казарма. Примерно в 300 метрах от казармы в западном направлении, с севера на юг, проходила облесившаяся вырубка – густой ивняк возрастом около 15 лет. На краю ее наша группа в 35–40 человек, многие из которых были ранены, приняла бой. Кончились патроны. Группа отошла к густому подлеску и вела огонь.
Около командующего были его адъютант майор Водолазов, начальник особого отдела Камбург, я и еще один офицер связи – Никаноров Иван, врач Иван Иванович Хомяков. Я находился рядом с командующим, когда к нам подошел адъютант командующего майор Водолазов и предложил мне, Ивану Никанорову и личному врачу командующего Ивану Ивановичу Хомякову проминать тропку в лес по чаще для отхода группы. Командующий, присев на колено, стоял за сосенкой, стрелял, а рядом с ним вел огонь начальник особого отдела, которому я отдал последнюю коробку патронов от имеющегося у меня «парабеллума».
Когда мы втроем прошли метров 200–300, между нами и основной группой появились немецкие автоматчики. Иван Иванович был ранен и приказал мне с Ванюшкой Никаноровым отходить. Под автоматным огнем пересекли небольшую поляну и залегли в кустах. Немцы побоялись выходить на открытое место и не стали нас больше преследовать[146]. Они начали заходить с тыла к нашим оставшимся товарищам. Это были последние минуты, когда я видел живым и здоровым своего командарма. Потом постепенно бой стал затихать.
Мне кажется, что Михаил Григорьевич погиб именно в то самое утро – 15 апреля. Подтверждается это тем, что минут через 40 или через час стрельба уже прекратилась.
Когда мы с Никаноровым стали пробиваться по лесу к группе, нас встретили председатель ревтрибунала и пом. прокурора армии Зельфа {13}. Они посоветовали собирать разрозненных бойцов и выводить их на запад, под Дорогобуж, где находилась конная группа генерала Белова. Когда я спросил их, где нам найти командующего, то они ответили: «Искать его нет необходимости» {14}.
Нас собралась группа из 4-х человек. Мы вновь сделали попытку перейти реку Угру, чтоб пробиться к своим, но перейти ее было невозможно, так как Угра сильно разлилась[147]. Тогда мы решили продвигаться всей группой к г. Юхнову, чтобы выйти из подковы Угры.
Утром, недалеко от того места, где сейчас стоит обелиск погибшему командарму М. Г. Ефремову (близ деревни Горнево), мы зашли в расположение артиллерийской части противника. У нас ни у кого уже не было патронов. Нас окружили более сотни немцев, и мы оказались в плену.
К обеду нас привели в церковь села Слободки, а к вечеру туда же принесли и тело командарма. Он был захоронен с юго-восточной стороны церкви.
Убитых и раненых оставалось на пути много. Вспоминаются более близкие товарищи: ст. лейтенант Иван Зигун, зам. нач. шифровального отдела штаба армии, застрелился в 300 метрах от дер. Ключик в западном направлении. После потери радиостанции вечером на привале начальник особого отдела армии Камбург застрелил начальника связи армии полковника Ушакова. Действия начальника особого отдела командарм не одобрил, но было уже поздно[148]. Мне неизвестна судьба командира 113-й стрелковой дивизии полковника Миронова и начальника штаба 113-й стрелковой дивизии подполковника Сташевского. Одни говорили, что они оба убиты при выходе из землянки около деревни Стуколово. Другие говорили, что Миронов командовал южной группой. В плену я видел полковника Дубинчика, начальника отдела кадров 113-й стрелковой дивизии и полковника Капустьяна – нач. оперативного отдела штаба армии. В деревне Желтовке, где стоял штаб армии, в 1968 году была жива еще Ефросинья Емельяновна с сыном Мишей, которая рассказывала, что ей присылали письма еще два офицера связи. Ведь мы все 6 человек жили у нее. Букин приезжал с группой учеников из Москвы.
…По вопросу гибели командарма – я считаю, что он погиб в то самое утро, то есть 15 апреля 1942 года, когда я с ним расстался, то есть когда мы трое отошли, чтоб протаптывать дорогу для отхода всей группы. Подтверждается это тем, что минут через сорок или час стрельба прекратилась и часов в 17.00–18.00, то есть через 1,5–2 часа, мы с Никаноровым встретили председателя ревтрибунала и зам. прокурора армии Зельфа. Оба были одеты в хромовые пальто. Когда я спросил их: «Где нам искать командующего?», то они ответили: «Искать его нет необходимости» – и посоветовали мне собрать разрозненных бойцов и пробиваться на запад, где находился кавкорпус генерала Бе лова…
…К деревне Ключик наша группа подходила с юго-запада. От леса через деревню Ключик по лугам была изгородь, из которой сделана была переправа, по которой вся группа перешла через речку.
Была команда взять Ключик, но взять не смогли, потому что немцы повели сильный пулеметный огонь, несколько выстрелов дали из минометов и орудий.
…Группа западнее Ключик направилась на северо-восток на деревню Жары, где был уже слышен бой наших дивизий 33-й армии, которые должны были оказать нам помощь в выходе. Когда мы прошли 600–700 метров, то вышли на поле и, пройдя по нему метров 200–300, увидели на дороге три танка, которые стали преследовать группу. Мы стали срочно отходить обратно к реке, но уже восточнее деревни Ключик.
Танки вели огонь с бугра, и когда группа переходила речку, то многие погибли, а также остались трупы на поляне от речки до леса. Кажется, тогда погибли 20–25 человек. Когда зашли в лес, то обнаружили, что в группе пропал радист с рацией. С этого момента группа осталась без связи…
…Последний раз я видел генерал-майора Офросимова 14-го апреля вечером, уже после отхода от деревни Ключик. Был ли он с нами утром 15 апреля, сказать не могу. Вели бой. Я был с командующим. Рядом был майор Водолазов и начальник особого отдела Камбург.
После вечернего привала наша группа пошла на прорыв в юго-восточном направлении, переходили большак очень осторожно. По дороге (это, очевидно, дорога Кобелево – Горнево) патрулировали танки и бронетранспортеры. Категорически было запрещено разговаривать и курить. От дороги шли все прямиком по лесу 1,5–2 километра, потом вышли на тропку. При движении с левой стороны была уже слышна немецкая речь, но все обошлось благополучно. Когда группа вышла из леса, был небольшой овраг. Командующий разрешил сделать привал, а сам стал ориентироваться по карте. На опушке леса снега уже не было, тогда как в лесу его было больше чем полметра толщиной. Вся группа села отдыхать, кто-то даже прилег, а командующий, закрывшись плащ-палаткой, стал рассматривать карту, освещая ее карманным фонариком. Прошло менее 10-ти минут отдыха, когда по группе был дан огонь из пулемета с расстояния не более 50-ти метров. Крики раненых и мощное «Ура!», а при этом сплошной огонь группы нарушил утреннюю тишину. На северо-востоке был чуть-чуть заметен рассвет. Большая часть группы перескочила через овраг и пошла на прорыв. До реки Собжи, где проходила линия обороны, было немногим более 10 метров. С нашей стороны повели огонь, но, боясь поразить нас, стреляли выше, по лесу.
Группа человек около 35 осталась в овраге, пытаясь обойти огневую точку противника, но куда бы ни пошли – всюду огонь. Было принято решение командующим – отходить обратно в лес на запад. Стало уже светло, когда мы отходили, то был виден тот самый дом, о котором я уже писал. Определить, двух– или одноэтажное здание это было, ночью я не смог. Было видно через лес, но мне кажется, что дом был высоким. Когда мы проходили по крупному сосновому лесу, то видно было, как из этого дома бежали к нам немецкие солдаты. Примерно метрах в 300 от этого здания в западном направлении с севера на юг проходила облесевшая вырубка густым сосняком возраста около 15-ти лет, на краю которой наша оставшаяся группа приняла бой. Около командующего нас было: адъютант командарма майор Водолазов, врач Иван Иванович, начальник особого отдела Камбург, я и Иван Никаноров – офицер связи 338-й стрелковой дивизии.
Когда майор Михаил Водолазов приказал нам протаптывать дорогу, тогда мы, трое, от них отошли и видим, что там, у них, командующий за сосенкой присел на колено, а рядом с ним вел огонь из маузера начальник особого отдела, которому я отдал последнюю коробку патронов от имевшегося у меня пистолета. Когда мы отошли метров на 150–170, по нас с юга ударили из автоматов. Иван Иванович был ранен и приказал нам с Ванюшкой Никаноровым отходить. Метров через 20–25 оказалась поляна, которую мы успели перебежать и залечь в кусты. По нас было дано несколько очередей, но немцы побоялись выходить на открытое место, и нас не стали больше преследовать, а пошли обходить с тыла оставшихся товарищей. Это были последние минуты, когда я видел живым своего командарма…
…Смерть полковника Ушакова произошла на моих глазах вечером 14 апреля, перед тем как идти на последний прорыв к своим. Что его застрелил начальник особого отдела армии Камбург – да, это верно. Дело было так: когда стало темнеть, группа оторвалась от преследования немцев и решила сделать привал – все очень устали {15}. Камбург пригласил Ушакова отойти в сторону, потом слышим слова: «Вот тебе за потерю радиосвязи…» – и прозвучал выстрел. Командующий этим был недоволен. Я не могу судить, прав был или не прав Камбург и достоин ли был такой расправы Ушаков {16}, но как и при каких обстоятельствах был убит Ушаков, я могу всегда подтвердить…
Штатная численность роты связи была 42 человека. Но было у нас в роте и по 45 человек. Например, числился у нас, видимо, чтобы получать довольствие, начальник связи полка капитан Кузовков.
Когда прошли Боровск, у нас в роте было и двадцать, и восемнадцать человек. Потери были большие. Кто ранен, кто убит. Каждый вечер в штаб полка относили строевую записку, где отмечали наличие списочного состава и потери за истекший день.
Сколько может солдат выдержать без сна? Двенадцать? Шестнадцать? Двадцать четыре часа? А если это изо дня в день?
А знаете, как на посту спали? Спали… Когда не поспишь двое-трое суток, уснешь и на посту. Но, если командир заметит или начальник караула, все, могут расстрелять как изменника. Так вот, на ходу, как известно, спать можно. Ноги двигаются, а ты – спишь. Но тут самое главное – что? Винтовку не выронить. Так вот ее, винтовку, в этом случае пристегивали поясным ремнем, чтобы она на снег под ноги не упала. Пристегнул винтовку, руками ее обнял и идешь, спишь. Минут пять, глядишь, и поспал таким образом, пока в сугроб не ткнешься и не завалишься вместе с пристегнутой винтовкой.
До середины апреля мы просидели в обороне. С одной стороны – Знаменка, с другой – Вязьма.
Я помогал старшине роты возить солдатам еду. Доставлять на передовую кашу надо было рано-рано, чтобы успеть до обстрела.
На нашем участке у них стоял закопанный в землю танк. Стрелял очень метко. Зазеваешься и – только котелки летят в стороны.
Кормили нас на первых порах, даже в окружении, хорошо. Мы даже получали свои сто грамм. Но потом, во второй половине марта, начались тяжелейшие дни. Все как-то начало обрываться. Сначала поели всех лошадей. Убитых тоже из-под снега откапывали… А потом и хомуты поварили. За самовольное убийство лошади – трибунал. Начали опухать от голода. А как было? Ляжешь вечером спать, а утром встанешь, нажмешь на мышцу, а ямка – остается. Искали в полях снопы необмолоченной ржи. Однажды нашли мешок льняного семени. Варили его. Получалась такая тягучая масса, вроде киселя. Где что попадалось, то и ели.
Я сам не пил и не курил. И свою пайку отдавал всем. По очереди. Может, за это меня так и любили. Вот вроде молодой был, голова еще неразумная была – семнадцать лет! – а не додумался ж кому-то из друзей отдавать то, что мне не нужно было. А – всем, по очереди.
Сидим в землянке, командир говорит: «Налей, сынок, сто грамм. А то убьют, там не нальют».
Хороший был командир. А выжил он или нет, не знаю. Почти все погибли.
Кузовков раньше, до войны, работал на радиостанции им. Коминтерна. В Москве. Однажды вечером приходит. Маршальские сто грамм. Он меня называл как попало. А в этот раз вдруг назвал Володей, по имени. Это было зимой. Перед взятием Наро-Фоминска. Река Нара. Наверное, Нара. На реке олешник. Баню колхоз строил. И не успел двери поставить. Там – мы давно приметили – немцы пост выставили. В той бане. Баня – с той стороны реки. Так вот пришел Кузовков и говорит: «Мы, Володя, должны с тобой взять языка. Я дал слово командиру полка, что возьмем».
Как же, думаю, мы возьмем языка, когда его уже неделю вся полковая разведка взять не может? Сколько ребят из разведроты погибло…
А Кузовков уже заранее все спланировал. Присмотрел все дороги и стежки.
Мы к тому часовому должны были так подойти, чтобы он не поднял шума.
Пошли. Кузовков – впереди. Я – за ним. Замерли. У немца карабин. Глядим, поставил он свой карабин к стене, присел. Видать, хорошенько перед сменой макарон покушал… Мы его в этот момент и схватили. А как было дело. Я первый выскочил. Шустрый был, быстрый. Выскочил и схватил карабин. Тут и Кузовков подбежал. Когда я схватил его карабин, он, немец тот, даже не встал. Не сообразил даже, что произошло. Не сопротивлялся. Отвели его. Я хорошо понимал по-немецки. В школе у нас преподавала немецкий немка из Поволжья.
Немец тот много дал хороших сведений.
Я получил орден Красной Звезды.
Когда нас отрезали, сообщили об этом командиры. Сказали, что ничего страшного нет, соседние 43-я и 49-я армии скоро пробьются к нам. И правда, уже слышна была канонада. К нам пробивались.
Я так думаю, что, если бы пошли на прорыв раньше, вышли бы. Хотя бы половина, но – пробились бы. Было нас десять тысяч, может, чуть больше. Пять тысяч бы вышли! Вышли. А тут три месяца нас держали в окружении. Дождались, пока все дороги распустило, когда все переправы залило паводком, когда немец подтянул танки и окружил основательно. Иные подразделения – даже двойным кольцом. Когда мы от недоедания обессилели. А ведь во время прорыва идти надо, день и ночь идти. Иногда бежать по нескольку километров. Вот почему раненых бросали. Раненого товарища нести – сила нужна.
В Тетерине, когда начался отход, я бросил в колодец два замка от 76-мм дивизионных пушек. Пушки оставляли. Патронов не было. Менялись. За шинель – пять патронов. Обойма. За закрутку табаку – патрон.
Генерал Ефремов – отец солдатский. Не оставил бойцов.
Он же был ранен не в последние дни. Когда штабная группа была отбита от основных сил, он уже был ранен. Надо было идти любыми силами – на Темкино.
Зря Ефремов пошел на восток. Белов пошел на Киров и – вышел! Сталин его потом на армию поставил. И Ефремов бы вверх пошел. Может, фронт бы дали.
Еду нам сбрасывали по воздуху. Брикеты с кашей и концентратами.
На войне отступать – не позор. Можно отступить, а потом контратаковать и свое взять. И с лихвой.
Десант. Какую он роль сыграл, не знаю. Был какой-то батальон. Может, в марте они и высадились. На нашем участке выброски десанта не было. Не почувствовали мы, что прибыл десант, что нам легче стало. Как в яму прыгнули эти парашютисты. Как в яму.
Командиром нашего 1138-го стрелкового полка был майор Московский. Потом был другой. Фамилии его не помню.
На выходе. Никакого приказа на выход мы не слышали. Командиры до нас этого приказа не донесли. А он был. Движение нашего полка началось 17 апреля. Бой начался. Из Горбов мы отступили в Тетерино. Через поле.
Тетерино – большая деревня. Немцы уничтожали ее из орудий. Бах! – и дома нет.
17 апреля. Пошли и госпиталя. Раненые на санях, в розвальнях. Обозы пошли, а танки – по саням!
Мне казалось, что и генерал застрелился 17 апреля. А теперь думаю – 18-го, утром. Потому что 17-го к вечеру мы сидели с начальником финчасти нашего полка. Он меня потом бросил. Ну, пусть. На его совести. Утром немцы подогнали громкоговорители. И – по-русски. Кричали: «Генерал, сдавайся!» И дальше говорили, что, мол, вот такой-то командир батальона сдался, живой теперь, невредимый, сытый и в тепле… «Сдавайтесь!» Мишка Кошель и говорит мне: «Смотри, Володька, генерал!» И мы побежали смотреть. Мишка был нашим связным. Ему около 18 лет. Я – за ним.
Охрана. Солдаты, офицеры. Все с автоматами.
Генерал сидел на пне. Шинель наброшена на плечи, не в рукавах. В шапке. Или в папахе. Не помню. «Сынки, – говорит, – я виноват перед вами. Не вывел. Идите самостоятельно. Пробивайтесь. В партизанские отряды. Оружие не бросайте, вы еще нужны Родине. Не бросайте оружие».
18 апреля, часов в 12.00, он и застрелился. Тогда еще лед шел. С верховьев Угры.
С ним была всегда женщина. Она была в шинели. Среднего роста. Стройная. Красивая. Звала его по имени и отчеству – Михаилом Григорьевичем. Лет тридцати.
Мне кажется, что генерал застрелился в Шпыревском лесу. Был бой в Шпыревском лесу. Бой… Боже, какой там был бой! Нам уже нечем было отбиваться. Нечем.
Старшину моего убило в Тетерине. Подольский. Петя Никулкин. Рассказывал мне, что в Подольске где-то возле мельницы жил. Было ему тогда года двадцать три. Может, двадцать два. Бывало: «Володя, давай споем». И:
– А в терем тот высокий нет хода никому!..
Где он погиб, там был переулочек. Ночевали. Из Горбов мы отошли 13-го числа апреля. Поселились в Тетерине в одном доме. Там Настя и Галя. Две девочки, сестры. Настя влюбилась в Петю.
Шпырево и Тетерино рядом.
Похоронил я его. Как там похоронишь? Так, прикрыл сверху.
Ему точно в лоб пуля ударила. Затылок так и вырвало. Я заплакал. Забрал у него документы. Так положено. Всегда у убитых документы забирали. Куда их потом дел, не помню.
Лет двадцать назад я встретил своего однополчанина. Поехал в гости в Борисов. Я был тогда завотделом Брестского райисполкома. Директор Борисовского лесхоза. Потом он переехал в Червень. Он постарше меня.
Сидели в компании, слово за слово начали разговор о войне. Говорят, слышу, о знакомых местах. Я ему одно слово сказал, что он даже вздрогнул. А какое слово… Название одной деревни за ним поправил. Мы – одного полка. Договорились встретиться – и не встретились. Не судьба.
Я прочитал в газете ваше объявление: «33-я генерала Ефремова…» – так сразу и подскочил.
Как я выжил.
Пошли в лес. Нас было двое. Я и начальник финчасти полка капитан Беззубко, из Донецка. Ходили мы по траншеям, по землянкам. Так скитались примерно дня три. Ночевали в землянках. Угра разлилась. Не перейти ее, не переправиться. Угра в том месте все время крутится. Ты ее перешел, а она – опять перед тобою.
В ночь на 14 апреля 1942 года, мокрые и голодные, мы остановились на боевой привал под Вязьмой во вражеском окружении. Немцы к тому времени заняли деревни Науменки, Морозово, Шпырево и, конечно, боялись нас преследовать в Шпыревском лесу. По звукам артиллерийской канонады было ясно, что наш соседний полк, 1128-й, продвигается на восток {17}.
Стояла непроглядная темень, от порывистого ветра шумел лес. То тут, то там в кострах потрескивали смолистые поленья, и искры летели в мутное небо. Прижимаясь к огню, полуголые люди сушили свою истрепанную одежду.
– Вот это правильно! – раздался голос недалеко от костра. – Так мы и холод победим!
Я повернулся. На меня смотрел человек с усталым лицом, с отеками под глазами, с раненой, на перевязи из бинта, рукой. Командующий, мелькнуло в моих мыслях, и я вытянулся в струнку, затаив дыхание.
– Вольно. Здорово, орлы! – произнес он и вошел в круг бойцов.
– Здравия желаем!
– Это – по-солдатски, – глубоко вздохнул Михаил Григорьевич. – Я очень доволен вами. Не теряйте солдатской смекалки. Не бойтесь врага.
У костра Ефремов пристально вглядывался в наши заросшие щетиной грязные лица. И вдруг, глядя на пожилого старшину, сидевшего с нами, сказал:
– Где-то я вас встречал, старшина. Кажется, до войны. Но где – никак не припомню.
Тот сперва немного растерялся, но потом напомнил ему какой-то эпизод.
Это было в 1920 году. Тогда Ефремов командовал отрядом бронепоездов. Он получил приказ из штаба 11-й армии атаковать Баку. На реке Самур ударная рота атаковала землянки мусаватистов. К Ефремову привели офицера, высокого роста, с усами. Держался он с достоинством. Отрекомендовался поручиком. Ефремов, разглядывая документы, спросил его:
– Вашего отца, случайно, не Потапом Никитиным зовут? Он не из-под Армавира ли?
– Так точно-с! – ответил удивленный офицер.
Год назад полк, которым командовал М. Г. Ефремов, занял станицу Урюпинскую. Комполка квартировал в доме Потапа Никитина.
– Значит, вы Никитин?
– Так точно-с, он самый!