В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945 Михеенков Сергей
Потом, вечером, рассказали: колонну они отыскали быстро – по шлейфам дымов. Разделали ее, раскидали по обочинам до последнего колеса. Но младшего лейтенанта Алексеева и его стрелка спасти не удалось.
Я часто вспоминаю его, Володю Алексеева, моего боевого товарища. Других, кого потерял в небе и на земле. Мы делили нашу фронтовую судьбу. А там… Кому что выпадало. И это не только фраза. Когда падал, сбитый зенитным огнем, ведущий, всегда первым начинавший атаку, ведомый оставался один, и в это время практически он был не защищен от атаки истребителя. Когда загорался ведомый, трудно приходилось ведущему. Очередная атака «Мессершмиттов» или серия зенитного огня предназначалась ему. Мы были сильны в небе нашей дружбой. Боевые и технические данные наших машин и их огневая мощь – все это было прилагательным к нашей дружбе. Мы ели кашу из одного котла. Штурмовали одни объекты. Одни и те же «Мессершмитты» атаковали нас, пытаясь помешать нашей работе. Но мы выстраивали в небе колесо и продолжали штурмовку. И работали по объектам, и отгоняли немецких истребителей. Каждый из нас прикрывал хвост летящего впереди. Ты надежно прикрываешь тыл товарища, и твою спину в это время кто-то защищает так же надежно. А все остальное решала уже судьба и случай. Немцы ведь тоже стреляли хорошо. Кому – снаряд из «Эрликона» в кабину, в мотор, в бензобак, кому пулеметная очередь по плоскостям, по «фонарю», по рулевым тягам…
Мы ходили в атаку. Именно ходили. Как ходит в атаку пехота. Поднимается и идет. Так и мы: вылетали и шли строем на бреющем, выходили на объект и бросались на противника. Вместе с пехотой мы ползали по передовой. А те, внизу, делали свое дело: отбрасывали противника и закреплялись на новом рубеже. Тогда, отработав еще и по тылам противника, если оставался боезапас, уходили домой. Наши пехотинцы любили нас. Уважали. Бывало, собьют кого и, если упал на нейтральной, тут же бросаются в атаку, чтобы отбить пилота и стрелка и утащить к себе, хотя бы даже безнадежно раненого. А живых тут же вели к себе в землянку, наливали. Говорили: ты, штурмовик, наш брат. Это точно. По передовой ходили на пятиметровой высоте и ниже. Только и смотришь – как бы в телеграфный столб не врезаться.
Потом, после боев под Житомиром, мы были на том месте, где погиб экипаж Володи Алексеева. Специально ездили с товарищами. Нашли самолет. Тела летчиков уже подобрали местные жители и похоронили неподалеку. Рассказали, что они до последнего отстреливались из бортового пулемета.
Вспоминаю своего комэска капитана Гуляева. На земле он бывал мудрым и рассудительным, а в небе отчаянный и рисковый. В Польше, под городом Лослау, зенитный снаряд попал в его машину, и она взорвалась в воздухе. Полный боекомплект, полные баки горючего. Мы еще только шли на штурмовку.
Вспоминаю капитана Арсермо Сепульвегу, нашего отважного испанца, погибшего во время атаки на немецкую танковую колонну. Он не вышел из атаки, врезался в землю и взорвался. Видимо, был убит в воздухе.
Вспоминаю младшего лейтенанта Николая Мордарьева. Коля был подбит немецким истребителем. Загорелся. Выпрыгнул с парашютом. Все он сделал правильно, как учили. Застрелился из пистолета, когда немцы окружили его.
Мы ведь знали, что в плен нас, штурмовиков, не брали. Не было у немцев в концлагерях русских летчиков-штурмовиков. Понимали, что с пистолетом, если собьют, много не навоюешь. Но личное оружие все же брали с собой всегда. Знали – плена не будет.
Штурмовики нашего полка были выкрашены сверху в зеленый цвет, а снизу в голубой. Летали мы низко, и немцам наши «горбатые» казались черными. Появлялись мы, как правило, неожиданно и открывали по ним обвальный огонь. За это они нас, штурмовиков, называли «черной смертью».
– Расскажу теперь, как меня сбили. Незабываемое впечатление. Это было, как мне помнится, 24 января 1944 года. Мы вылетели полком. Нашу эскадрилью повел комэск майор Говорухин. Перед вылетом была поставлена задача: 1-й эскадрилье произвести штурмовку Винницкого аэродрома, 2-й – нанести удар по железнодорожной станции. Я – в составе 1-й. Майор Говорухин перед вылетом сказал нам, что немцы конечно же охраняют аэродром, ведут постоянное патрулирование в небе и постараются не подпустить нас к объекту. И говорит: «Тут надо их перехитрить. Надо как-то прорваться и сделать хотя бы два захода. Два захода, ребята! Наша задача – два захода! И – домой».
Вылетели. На бреющем прошли передовую далеко в стороне от цели. В тылу развернулись. Легли на другой курс. Вскоре вышли на цель. Вот он, Винницкий аэродром. Взлетная полоса, самолеты на стоянках, цистерны и бочки с горючим, грузовики обслуги. «Ребята! – говорю своему звену. – Слушай приказ: атакуем с ходу!» Я шел первым. Первым и атаковал. Моя бомба разорвалась точно между двумя бомбардировщиками. Смотрю, загорелись, родимые! Видимо, были под завязку заправлены, подготовлены к вылету.
Я уже выходил из атаки, когда увидел: на взлетную полосу выруливает «Мессершмитт». Ага, зашевелились. Но его тут же накрыл один из штурмовиков третьей пары.
Воевать-то мы к тому времени научились. Это, может, год назад не сообразили бы, что с истребителем надо разбираться на земле.
Мы начали выстраивать колесо. И – пошла карусель! На штурмовку заходили по очереди. Во время второго захода немного растянулись. Это было ошибкой. Но так случалось почти всегда. Ведь тут, когда ты в колесе, надо одновременно выполнить две задачи: и отработать точно по цели, и не выпасть из строя. А это порой непросто. Более того, одна задача зачастую противоречит другой. И тут тоже увлеклись штурмовкой, растянули строй. Только вышли из атаки после второго захода, вот они, немецкие истребители. Мы сразу – плотнее в круг, в круг, в круг. И первую их атаку отбили. Надо заметить, они нас побаивались. Когда «горбатые» идут плотным правильным кругом, взять их трудно. В какое-то время один из их истребителей, как мне помнится, ведущий, проскочил в наш круг. Мы в тот момент шли еще не успев как следует собраться в плотный круг. А немец тоже был опытный. Видимо, рассчитывал, что в пылу атаки его маневр останется незамеченным. Отчаянный, надо заметить, парень был этот немец. И позицию выбрал хорошую. Если бы мы и дальше шли растянутые, он бы валил наши самолеты один за другим. А я его сразу заметил. Попал он под мои пулеметы. Помню, как красиво он падал. Но тут же на меня бросились сразу четыре истребителя. Вот тут началось… Колесо разбить трудно, но тоже можно. На войне всему есть приемы и способы, каждому виду боя, ничего нет несокрушимого. Так вот для того, чтобы разорвать колесо штурмовиков, немцы обычно выбирают один самолет, одну цель. В тот раз их целью стал я. Видимо, решили мне отомстить за своего ведущего.
Они сделали широкий разворот и ударили по моей машине сверху, почти перпендикулярно. А потом, когда поняли, что я подбит, оставили одному своему, чтобы он меня добил.
Самолет сразу потерял скорость. Я вывалился из колеса. Начало болтать. А «Мессершмитт» уже разворачивался для атаки. Во время разворота он подставился. Но пулемет бортового стрелка молчал. Я закричал: «Андрей! Стреляй!» Сержант не отвечал. Переговорное устройство молчало. Оглянулся и сразу все понял. Колпак над стрелком разбит. На осколках видны кровавые потеки. Произошло то, чего каждый пилот Ил-2 во время воздушного боя опасается больше всего: я остался без прикрытия. Немцы расстреляли стрелка. Теперь «Мессершмитт» свободно зайдет мне в хвост и срежет первой же точной очередью.
Немец был явно опытным. Я понял, что такой просто так не отстанет. Выравнивая свой самолет, краем глаза я следил за немцем. Вот он сделал разворот, начал набор высоты. Так, понятно, значит, будет снова атаковать сверху. Бить, как сокол бьет голубя. Это непростая атака, новичку она не по плечу. Через несколько мгновений самолет блеснул плоскостями и обрушил на мой Ил-2 свой залп. Мою голову сразу обожгло горячим. Колпак был весь в трещинах. Но пули все же не пробили бронированное стекло. Но осколки от плекса и кусочки разбитых очков посекли мое лицо и руки. Глаза целы. Я это сразу понял. Понял и обрадовался. Во время удара я успел закрыть глаза. Теперь их заливало кровью. Но с этим можно было справиться.
Еще сильнее и чаще зачихал мой мотор. Машину стало швырять из стороны в сторону. Вот что уже тут необходимо летчику, так это хладнокровие, чтобы удержать машину и верить в ее полет. Запахло гарью. Значит, все же горю, понял я.
Опытный, очень опытный попался мне в этот раз немец. Все он знал.
Дело в том, что мотор нашего трудяги войны ничем не был защищен сверху. Снизу была основательная защита, почти танковая, – бронированный лист. Мы ведь во время штурмовок ходили буквально по головам немцев. Внизу все рвалось. Летели осколки. По нас стреляли из всего, из чего только можно было стрелять. Бывало, такие удары были, что машину на несколько метров подбрасывало вверх или швыряло в сторону и требовались усилия и сосредоточенность, чтобы выровнять ее в нормальный горизонтальный полет и не рухнуть или не наскочить на кого-нибудь из своих товарищей. И такие случаи были. Вот почему снизу корпус машины, особенно мотор, был надежно закрыт. Хотя от зенитного снаряда при точном попадании не могла спасти никакая броня. А вот сверху мотор прикрывала лишь тонкая фанера.
Иногда теперь неглубокие историки и недобросовестные политики с пренебрежением говорят о том, что советские летчики во время Великой Отечественной войны летали, мол, на фанере. Как бывший летчик 208-го штурмового авиационного ордена Суворова полка 227-й авиадивизии 8-й воздушной армии, как пилот Ил-2, сделавший 171 боевой вылет, свидетельствую: наш штурмовик был прекрасной машиной, созданной для войны, для уничтожения и подавления противника. Удивительное дело: вначале Ил-2 был цельнометаллическим, но горел сильнее и чаще, чем после, когда его стали обшивать фанерой. Может, потому, что летать научились лучше, точнее стрелять. Но факт остается фактом.
И вот я горю. Уже начало вырываться из мотора пламя. Надо было попытаться сбить его. Как это делать, я знал лишь теоретически. Гореть еще не приходилось. Что-то запомнил из рассказов тех, кто уже горел в воздухе.
И тут в наушниках я услышал голос сержанта. Живой! Но мычит что-то бессвязное. Видимо, тоже почувствовал дым. А мне не легче от этого: теперь и его судьба в моих руках. Так-то я думал: Андрей уже убит, а я ранен, хрен с ним, пусть добивает в воздухе… Ко всему уже был готов.
Тяну. Тяну домой. Только бы перевалить через линию фронта. А там, на своей земле, каждая полянка – родная. Плюхнусь на ближайшую. Только бы на свою землю. Хотя бы до позиций пехоты. А уж они-то не выдадут…
Тут я немного приуныл. Немца из виду потерял. Не до него было. Машина вся дрожит, колотится. Такое впечатление, что в любую минуту может сорваться в штопор. Немец возник неожиданно и оттуда, откуда я его не ждал. Мои глаза заливало кровью. Кабина наполнялась дымом. Видимость… Какая к черту видимость?.. «Мессершмитт» пронесся рядом. Качнуло самолет. Выстрелов не последовало. Почему он не открыл огонь? Я проводил взглядом его удаляющийся корпус. С удивлением увидел, как немец сделал бочку и взмыл вверх. И я понял, что это было: он ликовал, праздновал победу, демонстрировал свое превосходство.
Плохо, но Ил еще слушался руля. Я бросил его в пике, потом выровнял, задрал немного вверх, снова бросил в пике. И удивительное дело, маневр удался – пожар в моторе прекратился. Изменяющимся потоком воздуха пламя придавило. Хотя дым еще наползал и машину трясло от сильной вибрации.
Внизу промелькнули зигзаги траншей. Немецкие, понял я. Где же наши? Вот и наши. Внизу ослепительной белизной сияет снег. Только кратеры воронок, обрамленные копотью, чернели по всему полю. Кое-где воронки еще дымились. Значит, понял я, и там идет работа. И там дрожит чья-то судьба.
Пошел лес. Лес, лес, лес… Садиться некуда. Садиться на лес – все равно что нырнуть в прорубь. Вынырнуть конечно же шанс есть.
Попытался связаться по рации с эскадрильей, чтобы передать свои координаты. Потому что садиться или падать придется здесь. Вот-вот это произойдет, может, в следующую минуту.
Немец не уходил. Вот сволочь. И не боялся, что находится уже не на своей территории. Для настоящего воздушного аса все небо – его.
Я протер глаза и увидел: «Мессершмитт» сделал разворот, выбрал точный угол для атаки. И тут внизу показалось, сверкнуло белым, поле. Я начал прикидывать: сколько до него? Минута полета. Полторы? Даст ли мне эти полторы минуты немец? Ведь и он, видимо, тоже видел эту площадку и понимал, что мне до базы уже не дотянуть.
Не долетел я до того поля. Самолет начал падать. Я чувствовал, как машина перестает слушаться руля. Она, всегда такая послушная, как будто выскальзывала из-под моих рук… И я решил помочь ей в последнее мгновение и бросил ее вниз, потому что «Мессершмитт» приближался и надо было уходить и от этой его атаки одновременно. Ниже, ниже, вот она, земля, до которой я так мечтал дотянуть. Шасси не раскрывались. Видимо, заклинило. В первые мгновения самолет мягко, как во сне, скользнул по глубокому рыхлому снегу. Но овраг, который все же удалось миновать, кончился, и машина ударилась в обрыв. Хруст, скрежет. Взрыва не последовало. Во время удара меня выбросило из кабины вместе с отстегнутым парашютом и остатками бронестекла.
Я открыл глаза. Никакой боли. И первое, что увидел, были снежинки, которые таяли на моих окровавленных руках. Не знаю, сколько времени я пролежал на снегу. Ни холода не чувствовал, ни опасности. Хорошо. Тихо. Спокойно. И в эти мгновения вся моя довоенная жизнь пронеслась передо мной: речка, деревня Слободка, дедушка Егор, идущий по стежке от церкви на горе… Вот он берет меня на руки и сажает на новый широкий подоконник…
И тут я очнулся. В небе делал свой очередной боевой разворот немецкий истребитель. Кого он собирается атаковать? – мелькнуло у меня в голове. И сразу понял: добить нас, летчиков. И тут же снег вокруг меня будто вскипел от пуль. Это меня привело в чувство. Я вскочил. Болело плечо. Видимо, ударился, когда вылетал из кабины. Жгло лицо. Кожа на лбу, на щеках и скулах была вся посечена осколками плекса.
Самолет лежал под обрывом. Мотор все еще дымился. Покричал стрелка Матвеева. Тот махнул в ответ рукой. Жив. Но выбраться из кабины самостоятельно не может. Я обрадовался и кинулся к нему. Тащу его из кабины, а спиной чувствую, что немец снова заходит в атаку. Меня всего трясет, я еще не пришел в себя после удара. Сил нет. Кое-как выволок я своего стрелка на снег. Только мы успели сунуться под моторную часть, как по нашей машине застучали пули.
Но и под мотором лежать опасно – дымится. Может и загореться, и взорваться. Но под плоскостями прятаться от пулеметов истребителя еще опаснее. Плоскости от пули не защита. Сколько ж ты, думаю, сволочь такая, летать еще будешь? Ведь должны же у тебя когда-то или патроны кончиться, или горючее! И точно. Сделал еще один разворот, прошил нашу машину последней очередью и улетел. Качнул на прощание крыльями и пропал за верхушками деревьев.
Кто из нас тогда, в той схватке, победил, это еще вопрос.
Я вытащил Матвеева из оврага. Осмотрелся. Передовая совсем рядом. Слышна стрельба. И то снаряд пролетит, то пуля. Неподалеку, вижу, хорошо укатанная проселочная дорога. Немного погодя на ней появился какой-то возок. Конь запряжен в сани. Возница увидел меня, увидел револьвер в моей руке и стал нахлестывать коня. Я испугал его своим видом. Одет я был действительно подозрительно, и в глазах любого пехотинца, да еще в таких обстоятельствах, мог легко сойти за врага. Унты, меховая куртка, летный кожаный шлем – и никаких знаков различия. Вдобавок ко всему – пистолет в руке.
Стрелок мой стонал. Дело, вижу, плохо. Я вознице: «Ах ты, сукин сын! Так-то твою растак да разэтак!» Смотрю, остановился. Вожжи натянул, встал в санях, смотрит в нашу сторону и тоже матерится. Так мы с ним некоторое время и разговаривали. Будто паролями обменивались. Револьвер я не убирал. Первый раз за год войны я его из кобуры вытащил. Смотрю, поворачивает лошадь, едет к нам. И говорит с облегчением: «Я думал – немцы. А теперь вижу – свои». Смотрю, а солдат даже вспотел от страха. Шапку снял, а голова его вся дымится от пара. Как мотор нашего штурмовика. Я ему: так, мол, и так, видишь, стрелок мой умирает, срочная медицинская помощь ему нужна. Ждите, говорит, когда назад буду ехать. Слышите, мол, стрельбу? Это батарея наша стреляет. Но скоро хлопцам стрелять нечем будет, я, говорит, снаряды им подвожу. Уехал. Матвеев стонет. Временами уже сознание стал терять. У меня тоже голова стала кружиться, мутит.
Но слово свое солдат сдержал. Немного погодя со стороны передовой послышался скрип санных полозьев и глухой топот копыт по мерзлому укатанному снегу. «Давай живо! – крикнул он. – Немцы контратакуют! Как бы на прорыв не пошли». Спрыгнул с саней, стал помогать мне грузить раненого в сани. Туда же погрузили парашюты и радиостанцию. «Тут до деревни рукой подать. Сейчас я вас живо туда… – Хлестнул вожжой по крупу лошади и сказал, улыбаясь мне: – Куда им прорваться? Ребята им сейчас врежут. А там я им и еще гостинцев подвезу».
Мы ехали. А возница все говорил, говорил, говорил. Видать, скучновато ему было одному в дороге. Да и нам, должно быть, радовался. И говорит: «Удивит-тельное дело! Вы ж с самого неба упали! И – живые». Радовался и тому, что спасает нас.
Перед тем как уехать, мы с ним забросали кое-как снегом мотор самолета. Пламени не было, но дым еще вытягивало из-под обшивки.
В деревне мы перегрузили Матвеева на полуторку и, уже на машине, погнали дальше. Медсанбат находился в соседнем селе. Шофер торопился. Стрелка сразу унесли на операционный стол.
А меня взяла за руку молоденькая медсестра и повела в перевязочную. Долго возилась со мной. Я слышал, как падали в сосуд стекляшки. «Терпи, терпи, лейтенант», – уговаривала она меня. После процедуры я попросил у медсестры зеркальце, взглянул на себя и горько усмехнулся: «Здорово ж ты меня разукрасила, сестрица». – «Это не я, – говорит, – а немец тебя так разукрасил». А голова кружится. Она это заметила и увела в палату. Я лег на кровать и сразу уснул.
Утром вышел на улицу и вижу: возле ворот стоит полуторка с работающим мотором, а рядом хлопочет шофер. «Слышь, пехота, – говорю ему, – ты, случайно, не в Винницу?» – «В Винницу. Только не пехота, товарищ лейтенант, а царица полей!» Сказал он это без обиды, с улыбкой. У всех настроение в те дни было хорошее. Здорово мы им дали тогда! «Тогда, – говорю, – поехали вместе, царица полей! Добросишь?» – «Почему же не добросить боевого штурмовика!»
А я уже знал, что Винница наша. Утром в госпиталь прибыли новые раненые с передовой. Вот они-то рассказали, что очистили город от немцев.
Когда проезжали поле, увидели много разбитой техники. Кругом лежали трупы немецких солдат. Их уже припорошило снегом. Водитель сказал, что здесь штурмовики разбили немецкую колонну. Да я и сам сразу понял, чья это работа. «Утром, когда я ехал мимо, раненые еще стонали, – рассказал мне водитель. – А теперь тихо. Видать, померзли все. Снежком вон припорошило».
Разыскал свой полк. Моему возвращению обрадовались. Сбежались все летчики, стрелки, схватили в охапку, повели сразу в столовую, кормить. И выпивка появилась.
Сержант Матвеев в полк больше не вернулся. После госпиталя его комиссовали подчистую. Моим стрелком стал бывший мой же оружейник сержант Козлов. А оружейником ко мне зачислили девушку из нового пополнения.
Полк закончил войну в Праге 11 мая 1945 года. Я уже был тогда старшим лейтенантом и заместителем командира 1-й эскадрильи. В июне, когда полк еще стоял в предместьях Праги, в Москву ушло представление на награждение меня Золотой Звездой Героя Советского Союза. Указ вышел ровно через год. В моем наградном листе записано:
«За период Отечественной войны совершил 171 успешный боевой вылет на штурмовку боевой техники и живой силы противника и свыше 85 в качестве ведущего групп Ил-2, за которые повредил и уничтожил по главным видам техники: 41 танк, 104 автомашины, 2 батареи полевой артиллерии, 16 различных складов с боеприпасами и ГСМ, создано 38 очагов пожаров, подавил огонь 42 точек ЗА[2] и МЗА[3], сбил 3 самолета в воздушном бою, уничтожил 4 самолета на аэродромах противника, взорвал три переправы, 22 железнодорожных вагона, 11 бронетранспортеров, рассеяно и уничтожено 800 солдат и офицеров противника, много другой техники.
Как мастер прицельного огня по наземным и воздушным целям, умело уничтожает вражеские цели, искусно управляет группами Ил-2 над полем боя, применяя радиосвязь, каждый раз добивался отличных результатов. Своей боевой работой воодушевляет подчиненных на ратные подвиги. Боевой путь начал от Днепра. С боями прошел Украину, Польшу, Чехословакию и до территории Германии. Эти битвы сделали его умелым, сильным, смелым воздушным бойцом.
ВЫВОД: За личное мужество и геройство, проявленные при выполнении 171 успешного боевого вылета на штурмовку техники и живой силы противника, исключительную заботу по воспитанию в патриотическом духе своих подчиненных – достоин высшей правительственной награды – присвоения звания Героя Советского Союза.
Командир 208-го штурмового авиационного ордена Суворова 3-й степени полка подполковник Марковцев.3 июня 1945 года».
А меня в день отправки представления вызвал к себе командир полка и сказал: «Старший лейтенант Амелин, тебе доверена особая честь: решением штаба дивизии ты и лейтенант Батиньков направляетесь в Москву на Парад Победы. Дрались вы оба храбро. Оба представлены к высшим наградам Родины. Не подведите наш полк и там».
Нас, боевых офицеров, сержантов, старшин и рядовых бойцов 4-го Украинского фронта, сформировали в отдельную команду, погрузили в товарные вагоны, и состав повез наше разношерстное воинство победителей на восток, домой, через Польшу и западные районы Украины. В пути постоянно отмечали победу. Пока паровоз дотащил наш состав до Москвы, мы промотали в дороге все наши трофеи.
Столица жила уже спокойной, размеренной жизнью. О минувшей войне напоминали лишь гимнастерки со споротыми погонами на прохожих мужчинах да частые эшелоны, прибывающие с запада. Возвращались домой победители.
Нас сразу направили в Покровское-Стрешнево. Разместили в четырехместных палатках. Кормили хорошо. На столике рядом со столовым прибором всегда лежала пачка «Казбека». В обед – гвардейские 100 граммов.
Начались строевые занятия. За месяц тренировок я разбил на плацу двое сапог. Смотрел каждый раз на разбитые вдрызг подошвы и сожалел: за всю войну столько обуви не истрепал… Поднимали нас рано, в два часа ночи. Везли в центр. Возле Красных Ворот – три часа строевой подготовки. Гоняли так, что мы буквально валились с ног. Друг друга поддерживали. Потом везли в наш военный городок. Кормили – и отбой. В 16.00 снова начинались строевые занятия. Везли на этот раз на ипподром. Тут мы занимались до 20.00.
На Параде Победы мы, 4-й Украинский, стояли рядом с «коробками» других фронтов. Я видел, как выехали на конях наши маршалы Жуков и Рокоссовский. Потом мы пошли. Прошли хорошо. Не хуже, чем летали. Потом нас повернули к Васильевскому спуску. Шли по 12 человек в каждом ряду. Но на Васильевском спуске к нам хлынул народ. Ряды сжали. Мы уже и по двое не могли протиснуться. Многих подхватывали на руки и подбрасывали вверх. Только медали звенели. Все радовались, смеялись и плакали. Это незабываемо. А потом был обед в честь победителей. Говорил Сталин. Помянули мы и наших погибших товарищей.
После парада всем нам дали отпуска. Месяц! Я поехал на родину, в свою Слободку, в Тарусу.
Дома – сестры, родители, дед Егор Павлович. Сестер у меня было много: Мотя, Таня, Поля, Ксеня, Маша. Только две замуж вышли. А у остальных женихов на войне побило. Вот такая судьба у моих сестер – трудная. Так жила вся Россия.
Глава 16
«Катюха, гони!»
Женщина на войне… Тема для размышлений и размышлений. Санинструкторы, военврачи, водители, летчицы. Есть потрясающее живописное полотно художника Марата Самсонова «Сестрица»: по исхлестанному колесами снегу из огненного смрада заднего плана санинструктор торопливо ведет раненого командира. На запрокинутой его голове, на глазах свежая повязка, ноги едва слушаются. Но она, перекинув его ослабевшую руку через плечо и перехватив бледную ладонь своей крепкой рукой, тащит братика, вытаскивает из боя, уводит от смерти. И не только его, а выносит и его автомат. Сестрица, сестрица, не зря тебе кланялись бойцы и оставляли от пайки кусочек сахару, чтобы преподнести в минуты затишья как гостинец благодарности.
В этой главе есть и воспоминания фронтового водителя. Мало обладать мужеством, чтобы женщине делать мужскую работу. Нужна, видимо, еще и некая внутренняя сила.
Когда читаешь эти воспоминания, вдруг понимаешь, почему мы победили. Мы были едины в той войне. Мы вдруг не только ощутили себя великим народом, но и стали им. Стойким, терпеливым, мощным и великодушным.
– Война началась, я работала на молокозаводе. На третий день нас, комсомольцев, направили под Желонец, копать противотанковые рвы. Через несколько дней отпустили по домам. Сказали: сходите, мол, помойтесь, наберите продуктов и возвращайтесь обратно. Пришли мы в Муравьевку. А нас сразу послали скот колхозный угонять. Собрались мы в дорогу. Нас семеро было. Все девчата. И мы это стадо колхозных коров согнали в Мордовию. Вон куда! Так что колхозные коровы немцу не достались.
Сдали коров. Куда самим деваться? Есть-то нечего. Обносились в дороге. Стали проситься, чтобы нас взяли куда-нибудь на работу.
Помню, под Куйбышевом, там тоже оборонительные сооружения строились, пришла я и говорю тамошнему начальству: «Возьмите меня на работу». Они на меня посмотрели и говорят: «Куда ж мы тебя возьмем? Ты ж еще ребенок!» А и правда, росточком я была невелика. Я им опять: «Вы не сомневайтесь. Я многое умею делать. И работы не боюсь». Взяла я их своей настойчивостью. Они и говорят: «Ладно. Приходи завтра».
Я где-то там переночевала. Утром пришла. А начальница спрашивает меня: «А откуда ж ты родом?» Видимо, по говору моему почувствовала свою родину. Я ей: так и так, Смоленской области. Мы ж тогда, в начале войны, не Калужской, а Смоленской области писались. «Ой! Ты ж моя землячка!» Звали ее Валентиной Евтихьевной. Фамилию забыла.
Взяла она меня на работу. А потом и говорит: «Катюх! Давай мы тебя на курсы шоферов пошлем?» Я и согласилась.
Курсы ускоренные. Стажировались на грузовике ЗИС. Машина большая. Помню, начнем заводить мотор: ребята-курсанты крутят-крутят ручку, никак не провернут. Я им: «А ну-ка, дайте я попробую!» Подхожу. Шофер, который обучал нас вождению, смотрит, посмеивается. А я дробненькая, с виду – так себе. Но рука у меня крепкая, натренированная. На молокозаводе я крутила сепаратор. Это сейчас везде электромоторы. А тогда все делали вручную. Сепаратор тяжелый был. Вот взяла я ручку, раз-другой крутанула посильней да порезче, мотор и завелся. Шофер смеется. И ребята все удивляются: «Ну и Катюха!»
Через два месяца – на фронт.
Дали мне полуторку. Старенькую. Всю пробитую пулями. В кабине, на сиденье, кровь присохшая… Сказали: вот, мол, тебе машина, снимай мотор, ремонтируй. Разобрала я машину, все гайки поотвинтила. Мне механик помогал. Почистила клапана, поршни. Кое-что поменяли.
Собрали мы эту машиненку. Села я за руль. Поехала. Едет моя машина, слушается!
Сперва возле гаража ездила. Разные задания выполняла. А потом, когда немца погнали, стали посылать меня и к передовой.
Вот, помню, под Минском…
Наши переправу делали, а я им доски подвозила. Саперам. Туда – доски, а обратно – раненых.
Шел уже сорок четвертый год. Наш батальон был в составе 2-го Белорусского фронта Рокоссовского.
Проснулись утром. Меня посылают на передовую. Я уже человек опытный. Девчата, подруги мои, в слезы: «Ой, Катюха, больше мы тебя не увидим!» Прощаемся. А я передовой не боялась. Я будто знала, что меня не убьют.
Девчат в гараже у нас было много. А водителей только четверо: я, двое тульских и одна из Рязани. Но ездили они неважно, и их далеко посылать боялись. Я ж ездила всюду, куда пошлют.
Вот, значит, под Минском…
На передовой нагрузили мне в кузов раненых. Стонут. Все в бинтах, в крови. А тут налетел самолет. Стал бомбить. Бомбы рвутся совсем рядом. Санитарки, которые сопровождали раненых, мне кричат: «Давай быстрее уезжай! А то сейчас разбомбит!» Я им: «Никуда мы не поедем. Машина замаскирована. Он нас не видит. Улетит, тогда и поедем. А на открытом он нас сразу прихватит».
Немец пролетел, нас не заметил. И мы благополучно выехали в тыл.
Бывало, выедешь к передовой. Ребята, бойцы наши, в бой идут. Кричат: «Сестра! Прощай!» Не с кем им попрощаться, вот со мной и прощались. Знали, что многим сейчас…
Раз так забралась на кабину, посмотреть, как они там воюют. Стою. Гляжу, а один, с которым я только что разговаривала, вдруг упал, и к нему санитары подбежали. А меня пожилой боец ухватил за ноги – и долой: «Ты что?! Тебя сейчас снайпер так и сымет!»
Другой раз едешь по дороге, глядишь, машина разбитая стоит. Или догорает. Кругом воронки. Значит, разбомбили. Иногда так и своих встречала, знакомые машины. Немецкие самолеты любили за машинами гоняться. Ни патронов, ни бомб не жалели.
А я ни разу ни под бомбежку, ни под обстрел не попала. Мне в батальоне все удивлялись. Комбат, бывало, пошлет куда-нибудь, откуда уже несколько машин не вернулось, а сам, видать, переживает, что меня, девушку, под пули отправил. Ждет. А я, глядишь, вот она, и вернулась невредимая. Он мне: «Ну, Катюха! Какая же ты везучая!» В гараже узнаю: в батальоне опять большие потери.
А мне и правда везло.
Накануне войны я видела сон. И помню его всю жизнь. Проснулась и говорю матери: «Мам! Я сегодня с Богом летала!» – «Ну, еще чище…» А мы ведь тогда в деревне не знали проводов. Это потом – столбы, провода, радио, электричество… Сон же мой был такой. Будто ко мне подлетает кто-то и говорит: «Полетели со мной!» – «Куда?» – «Увидишь куда». И я полетела. Лечу – по проводам! «Ой! – кричу. – Задену! Упаду!» – «Не упадешь. Лети! Ничего не бойся!» А лететь мне хорошо, сладко, приятно, хоть и страшно немножко. «А с кем я лечу?» – «Со мной». – «А кто ты?» – «Я, – говорит, – Бог». Я пытаюсь на него посмотреть, какой же он, Бог? Но не вижу. Не могу разглядеть его. «Какой же ты?» – говорю. «Смотри какой!» – говорит и показался на мгновение. И увидела я его – маленький, как блошка. А мы все летим, летим. «Теперь я не вернусь», – говорю ему. А мне уже домой хочется. «Ничего, – говорит, – вернешься».
Вот такой сон. И всю войну я пролетала, как блошка, и нигде меня не задело. Я и сама порой удивлялась. Ведь не раз могла бы и погибнуть.
Однажды отправили меня в отряд минеров. Поехала. А я ж не знала, где мины, где нет. Приезжаю к минерам. Они посмотрели на меня удивленно и говорят: «А как ты ехала?» – «Вот, – говорю, – по этой дороге». – «Да она ж заминирована!» Правда, один раз, перед мостком, что-то взорвалось позади. Но ничего, машина цела.
Лихо я ездила на своей полуторке! Комбата все, бывало, просила пересадить меня на легковую машину. А он увидел раз, как я гоняю, и говорит: «Нет, Катюха, езди-ка ты лучше на полуторке». А мне ж хотелось еще быстрее ездить! Легковые-то быстрее ездили.
У тех саперов, к которым я по минам приехала, были раненые. Я их повезла в тыл. Подъехала к мостику через ручей. Перед мостиком мне бойцы постучали в кабину: «Потише едь!» Нет, думаю, что вы мне ни говорите, а тише я не поеду. Как все равно мне кто подсказывал. Разогнала я машину и прямо перелетела тот мостик! Позади разорвалась мина. Никого не задело. Раненые мои кричат: «Гони скорее! Обстрел!» А я остановилась и говорю им: «Обстрел окончен. Теперь не бойтесь. Это противопехотная мина была».
Так я и летала всю войну на своей машиненке. И все пули, все осколки – мимо меня…
Однажды, когда немца прогнали из Минска, комбат наш, Роман Антонович, и говорит мне: «Катюх, поехали в Минск. Я хочу домой заехать, родных повидать. Живы ли, хоть узнаю».
А войска наши наступают, все дороги забиты. Вперед идут. Едем и мы. А тут у меня сигнал заклинило. Едем, а сигнал не отключается. Замкнуло где-то. Я комбату: «Роман Антонович, разрешите остановиться. Я сейчас быстро отремонтирую сигнал и поедем дальше». А он: «Нет, Катюха, теперь уж гони!» Так, с сигналом, до его дома и доехали.
Встретил комбат своего отца, сестер. Выскочили все, обняли его. А я ремонтирую машину и смотрю на них. Думаю: эх, мне бы сейчас домой! Хоть на минуточку! Маму повидать, отца, сестру, братьев… Так радостно мне было смотреть на комбата и его семью!
Победа меня застала в городе Штеттине, на Одере, в Германии. Победили мы их.
Подруги меня уговаривали поехать в Москву работать. Но я соскучилась по дому и решила ехать в свою родную Муравьевку.
Приехала домой. А здесь все разбито. Дома пожжены. Мать, сестру и младших братьев своих нашла. В землянке жили. Мать малярией болела. В землянке-то сыро. Недоедали.
Легко сказать – война. А как на нее поглядели… Не дай бог нашим внукам войны.
Сколько ж людей погибло! Все молодые.
Отец мой и двое братьев, старших, тоже были на войне. Отец вернулся. А братья погибли. Иван и Сергей. Иван 1920-го года рождения. Когда началась война, он служил действительную. Так сразу где-то и пропал. А Сергей с 1926-го. С Сергеем мы воевали рядом. Он погиб в Восточной Пруссии. Рядом был. А вот не встретились. Может, если бы встретились, я его как-нибудь и спасла…
– Одевали нас хорошо. Бушлат, гимнастерка, берет. Ботинки. Юбка. Да вот тут, в моей красноармейской книжке, все записано, даже размеры все мои указаны. К нам, девчатам, бойцы относились хорошо. Бывало, на передовую приедешь, привезешь продукты. А тебя уже знают, встречают: «Сестра! Это опять ты приехала!» Нет, нас не обижали.
Зря девчата нынче не идут в армию. Если бы сейчас мои молодые годы воротить, я бы обязательно в армию пошла.
– Наша санчасть расположилась в деревне. Передовая рядом. Это где-то за Износками в стороне Вязьмы. Дивизия наступала на Вязьму. Раненых поступало много. Все дома были забиты ранеными. Вывозить не успевали. Сидим однажды в хате. А немец стал из орудий стрелять. И снаряды все ближе и ближе к домам разрываются. Стало нам страшно. Раненые почти все лежачие. Врач нам и говорит: «Девчата, выносите раненых в поле и раскладывайте по воронкам. А то в хату попадет, всех сразу и побьет». Мы стали их выносить. Вынесли. А сами к хате вернулись. Мешок с медикаментами забрать. Снаряды все ближе и ближе. Мы ж еще не знали, что немец нас отрезает. Я испугалась, сунулась под крыльцо. А возле окошка боец стоял, пожилой дядька с седыми усами. Рука у него перевязана была. Стоял и курил, смотрел в поле, где снаряды рвались. Там дорога проходила, большак. Его-то немцы и простреливали. Посмотрел тот боец на меня и говорит: «Что, сестрица, страшно?» – «Страшно», – говорю. А у самой уже слезы на глазах. Посмотрел он на меня еще раз, вздохнул и говорит: «А ты не бойся. Свой снаряд не услышишь. Ни снаряд, ни пулю». Сказал он это и зашел за угол. Тут снаряд разорвался. Треск! Дым! Копоть! Меня с ног сбило. Я погодя поднялась, глянула, а угла дома нет, весь так и расщепило, снесло. И бойца того нет. Только кусок шинели на тополе болтается да ботинок лежит на краю воронки, дымится. Вот тебе и судьба. Я себя ощупала – нигде ни царапинки. А хлевок напротив весь осколками посекло.
– В первые дни войны наша дивизия попала в окружение под Невелем.
Медсанбат мы развернули в лесу. Машины постоянно подвозили раненых. Очереди к операционному столу скапливались огромные.
Мне запомнился первый мой раненый. Я его нашла на передовой, на поляночке. Он лежал на земле. Чернявый, молодой. Москвич. У него было осколочное ранение в живот, и он сильно мучился. Я бросилась к нему, стала перевязывать. А сама плачу, прямо рыдаю, и не могу никак успокоиться. Бойцы, которые рядом были, и говорят мне: «Сестричка, что ты так убиваешься? Не плачь. Нас еще много будет. Всех не оплачешь».
В тот день мы отправили раненых двадцать машин. Увезли. Я своего москвича до медсанбата не довезла. Он умер по дороге.
А когда поехала вторым рейсом, налетели немецкие самолеты. Наша машина ехала как раз по полю. Целая колонна машин. Самолеты стреляли из пулеметов с бреющего. Горят, помню, наши машины, горит рожь, а из ржи ползут раненые и одежда на них тоже горит… Крики, вопли, стоны.
Дивизия таяла быстро. Бои не прекращались. Немцы то там прорвутся, то там. Начали обходить нас.
Потом был выход из окружения.
Нас выводил какой-то подполковник.
Раненые по пути умирали. Хоронить их было некогда. Бывало, снимем сверху мох, положим его и сверху мохом прикроем. Вот и вся могилка.
Однажды на хуторе набрели на дикую яблоню. Бойцы набросились на нее. Наелись. И началась дизентерия. Многие умерли.
Шли, шли, сели отдохнуть. Нас в группе осталось уже мало. Расположились на полянке. Кто сразу уснул, кто сидел, переобувался. Никакого караула не выставили. Вдруг вверху, на горе, послышался рокот моторов. Не успели мы опомниться: «Хенде хох!» Глядим, стоят немцы с автоматами.
Нас обыскали, отняли оружие. У меня забрали сумочку с медальонами, предсмертниками, как мы их называли. Когда раненые умирали, мы забирали у них медальоны, отмечали на карте, где кто похоронен. Все забрали.
У меня в петлицах было два кубика – военфельдшер. Одета хорошо. Немцы сразу: «Комиссар?»
Привели в Невель. Ворота. Рвы. Вонь, смрад. Трупы немцы сбрасывали прямо во рвы и немного присыпали землей.
Из нашей колонны отобрали 40 человек. В это число попала и я, очевидно как комиссар. Потому что в этой команде были в основном политработники и командиры.
Подвели нас ко рву.
Расстреливали медленно. Отберут двоих-троих, заставят плясать. При этом избивали плетьми. Потом выстрелят. Убитые падали вниз, а немцы хохочут.
Передо мной в шеренге стоял какой-то командир, в петлице – две шпалы. Еще четверо – позади. Остальные уже все во рву. Возле меня все время прохаживался молоденький немец, оглядывал всю с головы до ног и приговаривал: «Шаде, щен. Шаде, щен…» Мол, жалко, красивая.
И вдруг в ворота въехала машина с открытым верхом. В ней немецкий офицер, видимо начальник лагеря. Из машины вышли другие офицеры. И меня узнал переводчик, немец. Я его тоже узнала. Однажды он оказался в числе наших раненых, только что поступивших с передовой. Он был ранен в руку, всю ночь стонал, и я ему сделала укол. До утра сидела возле него, успокаивала. Тогда он был в красноармейской форме. Кем он был на самом деле, не знаю. Русский язык он знал в совершенстве. И отличить его от русского было нельзя.
Он подбежал ко мне, за руку вытащил из строя смертников. Что-то стал торопливо говорить начальнику. Тот ему не верил, отмахивался перчаткой, отворачивался. Тогда он вытащил мой медальон. На нем, к счастью, была пометка: «Военфельдшер».
Так меня миновала пуля в затылок и ров.
Отвели, бросили в подвал. Избили.
Через несколько дней повезли. Везли в товарных вагонах. А бойцы из лагерной санчасти прихватили медицинскую пилу, пронесли ее с собой в вагон. Выпилили доски в стенке вагона.
Так мы и бежали. Прыгали в эту дыру и тут же перебегали за придорожный кустарник. К счастью, поезд шел небыстро. Немцы вскоре заметили, открыли огонь. Но стреляли разрывными пулями, которые, попадая в кусты, тут же разрывались и никакого вреда никому из нас не причинили.
День и ночь бежала я по лесу. Наконец, обессилев, зашла в одну деревню. А женщина, в дом к которой я зашла, и говорит: «Ах, деточка, да тебя же схватит первый же полицейский!» И начала стаскивать с меня мою армейскую одежду. Тут же швырнула все в печку: и гимнастерку, и ремень, и юбку… Дала мне длинную рубаху с цветочками по подолу. Такую, знаете, какие сейчас ночные рубашки шьют. И вот в этой рубахе с цветочками я пошла дальше, под видом беженки.
Так дошла до знакомых мест. В Полоцком районе я до войны работала медсестрой. Тут меня знали. Жить меня приняла одна крестьянка. Стала я лечить больных. Особенно часто приходилось принимать роды. Рожали тогда, в сорок первом году, много. Помогу я людям, они мне еды дадут. Так и жила.
А потом в наших местах появились партизаны, и я ушла в лес. Не могла больше смотреть на полицейские морды и притворяться.
Глава 17
Штрафники
В последнее время об этих войсках написано столько правды и неправды, что отличить теперь одно от другого поможет только серьезное историческое исследование темы штрафных рот и батальонов. Кто служил в армии, тот знает, что не все солдаты свято чтят присягу и устав. Есть и откровенные преступники. Во время войны из таких людей, преступивших закон, создавали специальные подразделения, которые бросали на самые безнадежные участки. Но в штрафные роты попадали зачастую и за самые мелкие провинности, а порой и безвинно.
28 июля 1942 года нарком обороны подписал приказ № 227, который обычно называют «Ни шагу назад». Согласно этому приказу предлагались следующие меры борьбы с трусами, паникерами и нарушителями дисциплины: снимать с постов и отдавать под трибунал командующих армиями, корпусами и дивизиями, допустивших самовольный отход войск без приказа командования фронтом; рядовых паникеров и трусов истреблять на месте; сформировать в каждой армии заградительные отряды и «поставить их в тылу неустойчивых дивизий»; создать штрафные роты и штрафные батальоны. Вскоре в каждой армии было сформировано по 3–5 заградительных отряда, состоявших из полутора-двух рот. Статистика свидетельствует: с 1 августа по 15 октября 1942 года заградотрядами задержано 140 775 военнослужащих, покинувших свои позиции во время боевых действий. Из них 1189 – расстреляно, 2961 направлен в штрафные подразделения. Остальные возвращены в свои части и в запасные полки.
Штрафные батальоны создавались для проштрафившихся командиров и политработников старшего и среднего состава. Командиры и комиссары батальонов и полков в штрафбат могли попасть только по приговору военного трибунала фронта. Прочие же – приказом по дивизии или армии.
Штрафные роты формировались из рядовых бойцов и младших командиров (ефрейторов, сержантов, старшин) приказом по полку, без всякого трибунала. Сюда же поступал контингент из тюрем, а также осужденные уголовники с отсрочкой приговора. В 1942 и 1943 годах из лагерей на фронт было направлено 157 000 бывших заключенных.
Все штрафники лишались званий и наград. После «искупления» и то и другое возвращалось.
За всю войну через штрафные подразделения прошло 442 000 бойцов и командиров.
Надо заметить, что во все времена почти все воюющие армии использовали такие формирования, начиная с римлян. Немцы свой приказ «Ни шагу назад» начали исполнять еще год назад, во время боев на подступах к Москве. Были у них и штрафные роты, и заградительные отряды. А полевая жандармерия у них действовала пожестче, чем наши органы НКВД и Смерш.
– После ранения и госпиталя я был направлен в резерв. Часть стояла под Гомелем.
А тут как раз надо наступать. Операция «Багратион» началась. Формировали батальон штрафников. В штрафном батальоне так: солдаты – штрафники, а офицеры – кадровые. Я до госпиталя воевал в минометной роте, был командиром расчета и комсоргом минроты. После госпиталя закончил ускоренный курс офицерского училища. Училище закончил, лейтенантские погоны получил, ну, думаю, теперь мне командирскую должность дадут. Может, командиром минометной роты назначат. Назначили… замполитом штрафного батальона.
Вечером переправились через реку Сож. Вышли на исходные. А утром всем выдали водки, поставили задачу и после артподготовки – вперед! Я тоже водки выпил.
Наступали мы, офицеры, вместе с ротами. В одной цепи с солдатами бежали. Когда бежишь в атаку, о жизни своей и смерти не думаешь. Ночью, когда на исходных в траншее сидели, думали. По лицам видел – всех эти думы одолевали. И перед атакой, когда артподготовка началась, видел, как полы шинелей у ребят тряслись… А когда поднялись, уже все позади. Летишь – как на крыльях. Вперед!
Прорвали мы фронт. Немцы на нашем участке упорные попались, не отошли. Так мы по их головам прошли. Узкими клиньями в двух местах к их обороне пробились, спрыгнули в траншею и пошли вдоль нее. В руках гранаты да саперные лопатки. Смяли мы их, пошли дальше. А соседи, как потом оказалось, не прорвались. Их немец не пропустил. Там штрафников на прорыве не оказалось.
Углубились мы километров на шесть. Остановились. Видим, на флангах никого нет. И начал нас немец окружать. Опомнился. Обложил со всех сторон. И уже в громкоговорители кричит: «Иван! Штыки в землю!»
Мы связались по рации со штабом дивизии. Оттуда получили приказ: вернуться на исходную. Стали готовить прорыв. А немец уже за нами брешь замкнул. Даже минометы подтащил.
Ладно, мы тоже уже воевать умели. Сосредоточились на участке метров в сто шириной и пошли опять в атаку. Рядом со мной троих убило.
Вышли. Сосчитали живых – около 200 человек осталось, и те почти все переранены. А утром, когда пошли в атаку, нас 1200 человек было.
– А как попадали в штрафные роты и батальоны? Вот я сейчас расскажу один случай.
У нас в батальоне был замполит по фамилии Гордон. Когда проводил с нами политзанятия, всегда говорил: «Вот я, когда попадем на фронт, стану обязательно Героем Советского Союза!» Уж очень ему хотелось воевать! И нас он настраивал на героический лад. Лучше бы его, такого боевого, начальство в тылу и держало – для укрепления боевого духа войск, которые направлялись к фронту. Говорил он умно, складно, красиво. И у нас настроение поднималось – поскорее кинуться на врага.
Пришли на фронт. И когда нас немец в первом же бою потрепал и погнал, он, наш замполит Гордон, с передовой сбежал. Комбат Шудров поручил ему отвести в безопасное место обоз, а он обоз бросил. И обоз тот, со всем имуществом и лошадьми, попал в руки к немцу. Ездовые потом прибежали, все, как было, рассказали. Несколько человек всего и вырвалось. Остальные в плен попали, других убило. Наделал дел наш герой. Комбат хотел его лично застрелить. Но потом успокоился, доложил начальнику особого отдела. Провели разбирательство. И все вроде затихло.
После боев нас отвели в тыл, на пополнение.
Сидим однажды в хате. Хата без крыши, одни стены. Делать нечего, играем в карты. С нами и Гордон, наш замполит. Теперь он про героизм не говорил, анекдоты травил, он их много знал.
Вдруг входит незнакомый младший лейтенант. Поздоровался. Смотрю, парень крепкий, мышцы под гимнастеркой так и играют. Говорит: «Можно и я с вами сыграю?» – «Садись». Играем. А мы уже приметили, что на улице стоят пять или шесть солдат с винтовками. Пришли они с младшим лейтенантом. Ждут.
Вдруг этот младший лейтенант наклонился к Гордону и говорит: «Гордон, вы арестованы!»
Гордон вскочил, сразу за наган. Был у него револьвер, с которым он ходил постоянно, не расставался. Небось, когда обоз с ребятами бросил, за револьвер не схватился… Младший лейтенант будто только и ждал того – кинулся на Гордона, как кошка, сгреб его, руку с наганом заломил. Вошли солдаты, связали замполита, повели. Посадили в погреб, выставили часового.
На другой день осудили. Разжаловали в рядовые и отправили в штрафной батальон.
Штрафников посылали только на прорыв. В обороне их не держали. Ненадежные. Часто перебегали к немцам. А на прорыве действовали хорошо. Да еще если водки дадут… Стояли всегда в тылу, километрах в пяти-шести от передовой. Подводили только когда готовился прорыв.
Встретил я своего разжалованного замполита Гордона уже после Победы в Москве. Жил он в Ленинграде, работал где-то в торговле. На жизнь не жаловался. А потом я узнал: стал он председателем совета ветеранов нашей дивизии.
Глава 18
Танкисты и самоходчики
За годы войны наши конструкторы и наша промышленность дали фронту много образцов первоклассного оружия. Среди них была и бронетехника. В этой главе собраны воспоминания танкистов и самоходчиков. Самоходчики считались артиллеристами. Но в бой они шли зачастую вместе с танкистами. И судьба у них была одна. Главным их врагом были ПТО противника и танки. Особенно яркие истории рассказаны здесь бывшим арттехником тяжелого самоходного артиллерийского полка Александром Евменовичем Горбатиным.
Тяжелая самоходная артиллерийская установка ИСУ-152 была принята на вооружение в 1943 году. Она считалась гаубицей-пушкой. Изготовлена она была на базе танка ИС-2. В боеукладке – 20 снарядов. Тип бронезащины – закрытый. Максимальная толщина лобовой брони – 120 мм. Масса – 46 тонн. Скорость – 35 км/час. Запас хода – 220 км. Ничего подобного у немцев не было создано. Штурмовая гаубица образца 1943 года калибра 150 мм уступала нашей ИСУ-152 также и толщиной лобовой брони (100 мм), и запасом хода (150 км), и другими тактико-техническими данными. Лишь в конце войны, в 1945 году, немецкие войска получили мощную установку «Ягд-тигр» со 128-мм пушкой и толщиной брони 150 мм. Но повлиять на исход событий этот монстр уже не смог.
– После второго ранения я закончил Тамбовское артучилище и в июне 1944 года получил назначение в 366-й Могилевский ордена Суворова тяжелый самоходный артиллерийский полк РГК.
ИСУ-152. В полку 21 машина. Командир полка майор Гаевский. В полку я состоял на должности арттехника.
Выгрузились под Одессой на станции Раздельная. Пошли. Под Тирасполем стали напротив Кицканского плацдарма. Постреляли через Днестр, помогли нашей пехоте. Снова пошли.
Вскоре перешли румынскую границу. В Фокшанах четыре наши машины были повреждены. Бой еще шел, а мы уже отремонтировали самоходки. За ремонт машин отвечал я.
До Плоешти шли без боев. Мы шли, а кругом все горело.
Повернули. Переправились через Дунай и вошли в Болгарию. Болгарский город Силистрия. Болгары нас встретили хорошо – виноградом, вином и цветами.
Недолго мы отдыхали в Болгарии. Пошли в Югославию.
Первый югославский город Заечар. Он расположен в долине. Кругом горы, возвышенности. Наши передовые самоходки с ходу, без поддержки пехоты, ринулись в атаку. Сверху, с горы, мы наблюдали за их атакой. Уже вечерело. И вот вспыхнула одна машина, за ней другая, третья… И так все шесть машин были подбиты.
Немного погодя к Заечару подошли основные силы полка и стрелковые части. Пошли в атаку.
Во время боя я находился в одной из машин. Помню, движемся по улице. Вдруг из одного дома начала бить малокалиберная пушка. Ударили и мы. Расчет сразу разбежался. В пролом от нашего снаряда сразу полезла пехота. Из подвала вывели девять власовцев.
В Заечаре немцев я вообще не видел. Город обороняли власовцы.
Разыскали мы и наших ребят из подбитых накануне самоходок. Кто в дровах прятался, кто в погребах. Сербы их прятали, никого не выдали власовцам.
– Надо ж было такому случиться: в бою у одной из самоходок заклинило в пушке снаряд. Видимо, положили слишком малый пороховой заряд, и снаряд не вышел из ствола. Заряжание орудий самоходок было раздельное. Надо траекторию полета снаряда изменить, покруче его опустить, чтобы достать противника в овраге или за стеной, надо поменьше пороха положить. Когда били по танкам – порох набрасывали в заряд по максимуму.
Делать нечего, надо его оттуда извлекать. И это уже моя работа.
Отвел машину в сторону. Попробовали выбить изнутри – не идет. Сидит плотно. Оно и понятно: в бою ствол был раскален от стрельбы, а тут остыл, сузился. С внешней стороны толкать его нельзя – рванет.
Вытащили мы тогда весь боекомплект, чтобы не сдетонировал. Я приказал всем отойти подальше. Зарядил другой заряд. Накидал пороха как для стрельбы по «Тигру» и произвел выстрел. И ничего, выбило застрявший снаряд. Все живы остались. А машина тут же пошла в бой.
– Однажды, когда шли по Югославии, произошел такой случай.
Полку была поставлена задача произвести разведку боем. Пошли в атаку. Немцы держались твердо. И одну нашу машину подбили уже в глубине своей обороны. Метрах в восьмистах позади передней линии своих траншей. Перебили гусеницу. Болванкой, выпущенной из противотанкового орудия, заклинило поворотный механизм. Самоходка там и осталась.
Комполка ставит мне такую задачу: ночью пробраться в глубину немецкой обороны и вернуть на исходные и машину, и экипаж.
Взял я ремонтников. Хорошие ребята, боевые, опытные. Пошли вдоль ручья. Кое-как пробрались. Немцы нас не заметили.
Экипаж снял пулеметы, занял круговую оборону и немцев к самоходке не подпускал. Правда, те тоже держали самоходов на прицеле. Чуть только звякнем кувалдой, пули градом по броне.
У меня был хороший механик, туляк, Василий Антипович Хромушкин. Не было таких поломок, которые бы он не устранял. Такой был мастер. И в этот раз наш Василий Антипович не оплошал. Мы постепенно так освоились у немцев в тылу, что стали развлекаться таким манером. Пока работаем наруже, стараемся не шуметь. А когда устанем, залезем за броню, и в это время кто-нибудь пару раз кувалдой ударит по броне. Сразу – гр-р-р-р! – по нашей самоходке. И они свое дело делают, и мы. Но они ж не знают, что экипаж не один, что мы, ремонтники, пришли им помочь.
И вот на рассвете, когда немцы сомлели, мы завели машину, развернулись и пошли назад. Шли без стрельбы. Решили так: первыми огня не открывать, так как наша задача – вывести самоходку. Немцы тоже ни разу не выстрелили. Даже пулемет молчал. Тоже, видать, вздохнули с облегчением.
Василия Антиповича за выполнение этого задания наградили орденом Красного Знамени.
Так и шли мы по Европе. Крушевац, долина реки Моравы, Белград, Нови-Сад, Будапешт, Секешфехервар, Эстергом, Шопрон.
– Был в нашем полку экипаж Паши Бердникова. Хорошие, боевые ребята. Настоящие герои!
Когда мы взяли Владиновац, это в Югославии, Бердников на своей машине вырвался вперед. Ушел километров на восемьдесят. Полк завяз, а он прорвался и пошел с боем дальше и дальше, пока не кончилось горючее в баках. Навалились немцы. Хотели, видимо, взять живым. Но не взяли нашего Пашу Бердникова ни живым, ни мертвым.
Догнали мы его вскоре, видим: стоит самоходка, а кругом столько трупов навалено! Все в воронках. Немецкие танки горят, машины, бронетранспортеры… Побоище было великое.
Наш снаряд тяжелый, 43 килограмма! Калибр хороший – 152 миллиметра. Пушка бьет на 18 километров! И если прямой наводкой, то броню «Тигра» прошивала насквозь. Перед Пашиной самоходкой несколько «Тигров» стоят догорают.
Это было, как я уже сказал, в Югославии, между городами Владиновац и Крушевац.
Экипаж весь цел. Встретили нас. Обнялись. Мы стали расспрашивать. Паша Бердников и говорит: «Что рассказывать? Сами видите».
А у них уже ни горючего, ни снарядов, ни патронов.
– Меня ранило только однажды. И сразу – тяжело. И сразу – отвоевался. Из госпиталя – подчистую, домой, инвалидом.
Читать бесплатно другие книги:
