Женщины да Винчи Берсенева Анна
«Мне определенно нравится, как он смеется, – подумала она. – Это хорошо».
Почему хорошо, понятно: как бы она стала обедать с человеком, если бы он ей не нравился?
– Его тут что, для шашлыка держат? – спросил Кирилл, вернувшись за столик.
– Еще чего! – фыркнула Белка. – Если баран, так только на шашлык, что ли? Он добрый и интеллигентный. С ним здесь все дружат и играют.
– Вы часом не вегетарианка? – поинтересовался Кирилл.
– Нет. И к тому же я не завтракала.
– Понял, – улыбнулся он. – Я хоть и завтракал, но тоже уже голодный. Наедимся до отвала.
Прелесть этого шатра заключалась в том, что здесь были представлены чуть ли не все кухни мира. Но только каждый день разные, и никогда нельзя было заранее угадать, какая будет сегодня. Белка была знакома с хозяевами и знала, что они нарочно делают из этого секрет, чтобы поддерживать среди посетителей интригу.
Сегодня предлагалось есть по-австралийски. С голоду переборщили – заказали по два горячих блюда. Съев страусиный стейк, Белка почувствовала, что насытилась как удав. Она откинулась на спинку лавочки, чтобы отдышаться.
Вероятно, вид у нее от обжорства сделался чрезмерно вдохновенный, потому что Кирилл спросил:
– О чем это вы таком элегическом задумались?
Что он знает слово «элегическое», было отрадно; среди Белкиных знакомых мало кто знал, что оно означает. Она и сама-то узнала это только от мамы, случайно.
– Да ни о чем существенном, – ответила она.
– А например?
– Например, что пыль из Сахары летит через Атлантику и удобряет джунгли Амазонки. Без Сахары они, получается, рано или поздно зачахли бы.
– Возможно. Все в мире связано.
Он не выказал ни малейшего удивления ее размышлениями, хотя связь между объедками на ее тарелке и Амазонкой или Сахарой была, мягко говоря, неочевидна. Белку даже азарт взял: надо же, какой крепкий орешек, ничем его не прошибешь.
– Странно, что вы это понимаете, – заявила она.
– Почему странно?
– Потому что вы очень буржуазны.
– С чего вы взяли? – поморщился он.
Ага! Тебе, значит, неприятно считаться буржуазным. Интересно, почему?
– У вас дорогие часы, обувь и машина, – с невинным видом объяснила Белка. – Все, чему в буржуазной среде полагается быть дорогим.
Все-таки его было не пронять – на ее слова он только улыбнулся и сказал:
– Часы в буржуазной среде теперь уже допускаются дешевые, на пластмассовом ремешке. Такие даже в Музее современного искусства есть, в МоМА. Вы не видели?
– Видела, – буркнула Белка. – Я была в Нью-Йорке.
Воспоминание о поездке в Америку, вообще-то одно из лучших воспоминаний ее жизни, сейчас не порадовало: сразу же некстати вспомнилось, что до сих пор приходится выплачивать кредит, который, кажется, не уменьшается вовсе, и потому работать у супруги вот этого приятного собеседника, с которым они, как ни крути, не ровня.
«А вот и ровня! – словно бы себе назло, подумала Белка. – Он мужчина, я женщина. Социальное неравенство снимается за счет полового притяжения».
Насчет полового притяжения ясности не было, но злиться она перестала. Однако желание подразнить этого безупречного мужчину все-таки не прошло.
– А чем вы занимаетесь? – светским тоном спросила она. – Какой у вас бизнес?
– Почему обязательно бизнес? – пожал плечами Кирилл. – Я картины пишу, может быть.
– Не может этого быть, – усмехнулась Белка.
– Почему? Бывают же успешные художники.
– Успешные – это какие? – поинтересовалась она.
– У которых картины хорошо продаются.
– Ван Гог к ним явно не относился.
– Если в этом смысле, то к ним и Рембрандт не относился, – улыбнулся Кирилл. – И Вермеер. Да и все кого ни возьми… Успешными они не были.
Улыбка у него все-таки неотразимая! И ничем его не проймешь.
– А какими же они тогда были? – спросила Белка. – Все кого ни возьми, вроде Рембрандта.
– Это мы с вами при случае еще обсудим.
– Когда посетим вместе музеи Парижа? Или Лондона?
Ну? Что он на это скажет?
– Можем на Волхонку сходить, – сказал он. – В Музей изобразительных искусств.
«На эпатаж не поддается, зря стараюсь», – поняла Белка.
Ей сразу стало легко. Собственно, ей с ним и с самого начала было легко, но теперь еще более.
– Сейчас модно заказывать картины бомжам, знаете? – сказал Кирилл.
– Не-а, – удивилась Белка. – Зачем?
– Можно получить пару-другую незаурядных работ. Больше вряд ли, но на два-три усилия хватает надорванного сознания. Оно может дать неожиданное художественное решение, – объяснил он.
С этим Белка была согласна. Но то, что кто-то додумался заказывать бомжам картины, почему-то показалось ей неприятным. Хотя что плохого? Те наверняка радовались легким деньгам.
– А вы такие картины видели? – спросила она.
– Видел, – кивнул Кирилл. – У моих друзей целая коллекция.
– И что на них?
– Например, морской пейзаж. Две линии – и полное ощущение моря. На берегу пальмы в виде листьев марихуаны. Броско и выразительно. А больше, собственно, от бомжей ничего и ожидать не приходится.
– Это почему же?
– Потому что без привычки к труду и внутреннего стержня художников не бывает.
– Ну, это как сказать… – протянула Белка.
– Да как ни говори, – отрезал Кирилл. – Только очень молодые люди полагают, что это неважно. А в более взрослом возрасте уже пора понимать, что без труда не выловишь и рыбку из пруда, и на психоделические грезы надеяться не стоит.
– Это почему же? – глупо повторила она.
– Потому что наркотические видения только кажутся разнообразными, а на самом деле они у всех одинаковые. Определяются не столько личностью грезящего, сколько химическим составом препарата.
– Из личного опыта? – поинтересовалась Белка. – Или вы врач?
– У меня околоврачебный бизнес, скажем так.
– Тогда вы в психоделических грезах не разбираетесь! – запальчиво заявила она.
Нашелся, в самом деле, адепт мистического опыта!
– Да ведь и вы тоже, Белла, – улыбнулся он.
– Почему это я не разбираюсь? – фыркнула Белка.
– Потому что не балуетесь наркотой.
– Откуда вы знаете?
– У вас прекрасный цвет лица. Хоть в самом деле портрет ваш заказывай.
– Бомжам?
– Я бы Рокотову заказал. Да он умер.
– Неужели?
– К сожалению. Или Гейнсборо. Но он тоже умер.
Тут Белка засмеялась.
– Что вы? – спросил Кирилл.
– Так. Вспомнила, – ответила она. – Мне один писатель знакомый рассказывал. Он в детской библиотеке выступал, в Смоленске, что ли, не то в Твери. Идет по коридору, навстречу девочка, в руках его книжку держит. Видит его, рот у нее открывается, и она говорит: «Ой, Иван Иванов! Вы живой?..» Он ей: «Живой, конечно, а что это ты меня похоронила?» – «А я думала, писатели все умерли…»
– Не все, но многие, – улыбнулся Кирилл. – Я бы даже сказал, большинство.
Когда он улыбался, на щеке у него появлялась ямочка. Только на одной, на правой. Это добавляло ему шарма. Плюс серебрящиеся виски, плюс самоирония во взгляде…
– У вас, я думаю, много денег, – сказала Белка. – И вы наверняка тратите их на женщин. А вот, например, вы могли бы купить женщине, которая вам понравилась, машину? Или лучше квартиру. Только не в Замкадье, а где-нибудь в старом Центре.
– Над этим надо подумать, – холодно ответил он.
Вот и отлично. Пусть думает. Если бы она мечтала стать цыпочкой для женатого папика, то давно бы ею была.
– Вы заплатите за мой обед? – спросила Белка, вставая.
– Да, – кивнул он.
– Спасибо за приятную компанию.
Она выбралась из-под ивы – склоненные ветки провели по ее ежику, будто погладили большой ладонью, – и пошла к выходу из шатра.
Глава 6
Апрель выдался – что твой июнь. И погодой, и, соответственно, настроением. На радостях от того, что дни стоят такие яркие, Белка проводила целые дни на воздухе. Ну, не целые, конечно, работать все-таки приходилось, но если брать то время, которое отводилось не работе, а жизни, то можно было считать, что она просто-таки переселилась на улицу.
Вернее, не на улицу, а в парк Горького. Ах, какое это стало замечательное место! Белка и вообразить не могла, что в Москве может появиться нечто, похожее на нью-йоркский Центральный парк, который произвел на нее неизгладимое, но все же какое-то потустороннее впечатление.
И вот пожалуйста, теперь в этом нет ничего потустороннего: из парка Горького исчезли шашлычники и убогие карусели, запестрели кресла для сидения на газонах и лежаки у воды, открылись во множестве симпатичные кафешки, в каждом своя забава, появились роликовые коньки… В общем, появилось все, что надо человеку для замечательного самоощущения – Белкиного любимого ощущения легкости, и беззаботности, и молодой своей беспечности. Потому что двадцать шесть лет – это, безусловно, молодость, самая прекрасная ее часть, когда юношеская нервность уже позади, а позорное благоразумие, которого так боялся любимый Белкин поэт Маяковский, еще не наступило.
Впрочем, она была уверена, что у нее оно никогда и не наступит: все в ее характере давало основание для такой уверенности.
А вообще-то ни о чем отвлеченном она в эти прекрасные апрельские дни не думала. В частности, в этот вот сегодняшний ясный день, в воскресенье.
Утром Белка посетила арт-рынок на Стрелке и купила себе там прехорошенькое летнее платье, которое притом было не просто прехорошенькое, а замечательно подходило именно ей – к ее высоким скулам, и к длинным глазам, в точности повторяющим рисунок скул, и к короткому ежику. Да, к ежику особенно подходило это платье, потому что оно было все такое романтическое, а ежик очень удачно вступал с романтикой в контраст, и если бы не ежик, то Белка такие кружевца, как на этом платье, пожалуй, и не выбрала бы. А к ежику – выбрала, и даже надела платье сразу же, благо было не просто тепло, а жарко, и очень удобно было катить в голубом кружевном платье на велосипеде по парку и чувствовать свою молодость не просто так, не абстрактно, а подошвами крутящих педали ног…
– Да, мама, – ответила Белка, когда в ее наушниках раздался телефонный звонок. – Ехали медведи на велосипеде!
Ей было невероятно весело, и она хотела, чтобы мама узнала об этом немедленно.
– Беласька… – Мамин голос звучал так виновато, что Белка сразу насторожилась. – По-моему, у меня опять случился приступ.
– Что значит «по-моему»?! – воскликнула она. – Случился или нет?
– Ну… да. Я даже упала…
– На улице?
– Нет, к счастью, дома. И упала почти на диван.
– Сильно ударилась?
– Рука побаливает.
Все понятно, рука, скорее всего, сломана. При возрастной маминой хрупкости и при том, что спазмы сосудов случаются у нее всегда неожиданно, нетрудно догадаться, что означает ее «побаливает».
– А голова? – спросила Белка.
– Головой я не ударилась.
– Я сейчас приеду, – сказала она. – Если можешь потерпеть, то «Скорую» без меня не вызывай.
Вызывать «Скорую» без Белки просто не имело смысла: врачи в два счета внушили бы маме, что она совершенно здорова, падение ей померещилось, рука не сломана и даже не болит, и вообще, пусть она завтра сходит в травмпункт, там ей все скажут. Это они уже проходили, и Белка давно уже дала себе слово, что в травмпункт она больше ни ногой.
Велосипед был прокатный, и его пришлось сдать. Хорошо, если бы вся Москва была одним сплошным парком Горького, но, к сожалению, это не так.
Белка вызвала к выходу из парка такси: в воскресенье, почти без пробок, добраться на нем с Крымской набережной до Тушина можно было быстрее, чем на метро.
Таксисту она велела подождать у подъезда, и правильно сделала: одного взгляда на мамину руку было достаточно, чтобы опознать перелом, да еще, может, со смещением. Рука опухла в запястье и выглядела какой-то перекрученной.
– Едем в Склиф, – сказала Белка. – Можешь не одеваться, на улице тепло.
Мама всегда считала, что домашняя одежда отличается от недомашней лишь несколько большим удобством, выглядеть же должна так, чтобы в ней не стыдно было показаться на людях. В соответствии с этим своим представлением она всегда и одевалась дома. Кажется, так приучил ее отец; этого Белка, правда, не могла утверждать с уверенностью, потому что дед умер до ее рождения и то, что мама о нем рассказывала, она слушала вполуха, как слушаешь все, что относится к незнакомым людям.
– Зачем же сразу в Склиф? – возразила было мама, впрочем, довольно робко. – В самом деле почти не больно, и потом, на «Скорой» опытные врачи…
Терять время на споры Белка не стала.
– Поехали, ма, такси ждет, – поторопила она. – Помнишь, что в приемном говорить? Что упала у них на ступеньках.
– Но почему бы я вдруг оказалась на ступеньках Склифа?..
Этого Белка уже не слушала – пересчитывала деньги в кошельке и прикидывала, у какого банкомата остановиться по дороге, чтобы снять еще.
Дальше все пошло именно так, как она и предполагала, и непонятно было, надо этому радоваться или на это досадовать.
Оказалось, что перелом все же без смещения – этому, конечно, следовало порадоваться. Но оказалось также, что хоть обезболивающее и нашлось, как только медсестре в травматологии была выдана порция денег, однако нормального гипса нет даже за деньги, поэтому придется накладывать точно такой, как при советской власти, а что он неподъемный и рука в нем немеет, так это, девушка, ничего страшного, в наше время другого и не было, и никто не требовал, а теперь все умные стали… И тут радоваться было, конечно, нечему. Оставалось только надеяться, этот дурацкий гипс хотя бы наложили так, что рука срастется правильно.
Надежда была не призрачной: Белка видела, что у врача, несмотря на его равнодушный взгляд, каждое движение отмечено доведенной до автоматизма точностью.
– Ничего особенного вообще-то, – заметил этот врач, когда мамина рука превратилась в большую белую колоду. – Могли бы и в обычный травмпункт сходить.
Мама покраснела от стыда за свой назойливый визит.
– В травмпункт мы однажды уже ходили, – сказала Белка. – Потом два раза пришлось руку ломать, чтобы правильно срослась. Второй раз у вас здесь, между прочим, ломали.
Она положила перед ним на стол купюру. Врач не торопясь спрятал деньги в карман, потом записал что-то на бумажке и протянул ее Белке.
– Через неделю позвоните по этому номеру, – сказал он. – Закажете немецкий гипс. Принесете сюда, я вам заменю.
Похоже, дело было даже не в купюре, а в том, что ему было просто неприятно, что пришлось сделать свою работу хуже, чем он мог бы. За это Белка и уважала Склиф. Жаль только, наведываться сюда приходилось чаще, чем хотелось бы.
Домой доехали быстро: из-за неожиданной апрельской жары город опустел.
– Как на улицах свободно, – сказала мама, входя в квартиру. – А говорят, будто везде сплошные пробки.
О пробках она знала только понаслышке, потому что в издательство, где брала книжки для перевода, или в театр, или в музеи ездила на метро.
– Просто в воскресенье все по дачам разъехались, – объяснила Белка.
– Как все-таки жаль, что у нас дачи нет, – вздохнула мама. – Тебе хорошо было бы летом.
– Да ну! – фыркнула та. – Что бы я там стала делать? Грядки копать, огурцы сажать?
– Ну почему обязательно грядки? – возразила мама. – И огурцы сейчас, мне кажется, никто уже не сажает. Только цветы и газон.
– Газон косить надо, а цветы каждую весну заново высаживать, они за зиму дохнут. И вообще, я все эти дачи терпеть не могу. Что там делать? Скука смертная.
– Вот и папа мой то же говорил, – улыбнулась мама. – Сколько раз ему на работе предлагали дачный участок, даже в Малаховке, он всегда отказывался.
– А вот в Малаховке дачку иметь неплохо бы, – заметила Белка. – Мы б ее сейчас сдавали и жили бы как короли.
– Тогда об этом не думали, – вздохнула мама. – Люди были совсем другие.
– Знаю, – хмыкнула Белка. – В коммуналке все были добрые и душевные. Только гвозди друг другу в суп почему-то сыпали.
– У нас никто ничего друг другу в суп не сыпал. – Мама даже возмутилась – немножко, насколько могла она возмущаться. – Было, конечно, тесно, но все друг другу помогали. Можно было ребенка оставить, и за ним обязательно присмотрят. И за чужим супом, кстати, тоже.
– Сколько нас там человек в одной квартире жило? – спросила Белка.
– Двадцать.
– Ужас какой!
– Да, по утрам в уборную, конечно, была очередь. И в кухне по вечерам толкотня, когда все ужин после работы готовили. Но все-таки там было хорошо.
– Если что там и было хорошо, так только местоположение, – отрезала Белка. – Молчановка – это тебе не Тушино паршивое. И как вы только согласились переселяться!
– Нас никто не спрашивал, – пожала плечами мама. – Дом на выселение поставили, всем квартиры дали. Спасибо и на том.
– Да уж, большое им спасибо! За Тушино. А в доме вашем со львами, зуб даю, сейчас элитное жилье.
– Наверное.
Мама рассеянно улыбнулась. Несправедливость казалась ей неотъемлемой частью жизни. Белке так не казалось, но что-либо поделать с несправедливостью, совершившейся больше двадцати лет назад, она все равно уже не могла. Так что, может, мама и права, что не возмущается без толку.
– Папа мой тоже всегда возмущался, если что-то не так, – сказала та. – Если что-то несправедливо, неправильно устроено. Ты в этом смысле в него.
– Может быть, – пожала плечами Белка. – А какая разница? Я его даже не видела ни разу.
Она не понимала обожаемых разными бабушками разговоров про «ушки, как у дедушки, носик, как у троюродной тетушки», просто не видела в них смысла. Ну, любил, предположим, ее дедушка гречневую кашу, и она любит, и дальше что? Какую пользу приносит это сакральное знание?
– Счастье, что все так благополучно обошлось, – сказала мама.
– Что обошлось? – не поняла Белка. – Переселение в Тушино?
– Мой перелом. Печатать можно одной рукой, так что работе он не помешает. И готовить тоже одной рукой приспособлюсь. Да и сколько я готовлю, ты же ешь как птичка.
Что она ест не как птичка, а просто не дома, Белка объяснять не стала. Зачем? Она вообще старалась не перегружать маму излишними сведениями о себе. Не потому, что делала что-то непотребное, а потому, что все составлявшее образ ее жизни было маме чуждо и непонятно, а значит, Белка считала, и не нужно. Меньше знает, крепче спит.
Делать дома было больше нечего. Правда, и от выходного осталось уже всего ничего, и скоро стемнеет, на велосипеде особо не покатаешься, но это не повод провести весь вечер в квартире, слушая наводящие скуку разговоры про волшебную коммунальную жизнь. Белка от таких разговоров всегда бежала куда глаза глядят, и сегодняшний вечер не должен был стать исключением.
Глава 7
Она выскочила из дому, так и не придумав ничего интересного на остаток вечера. Даже когда ехала в метро, то еще не знала, на какой станции выйдет. И на Пушкинской поднялась вверх лишь по инерции, и по инерции же пошла по Тверскому бульвару к Никитским воротам.
Просто она любила Тверской бульвар. И Никитский тоже, и Гоголевский – все она любила бульвары. Особенно в такой вот прозрачной листвяной дымке, которая окутывала их сейчас. Можно было бы сказать, что ей хорошо думается, когда она бредет по бульварам без цели, но это было не совсем так.
Не размышлением называлось то состояние, в которое она сейчас погрузилась. Мелькали в голове воспоминания, и не о событиях, а так – об огнях Манхэттена, когда смотришь на него через залив, и о капустных огородах под крепостными стенами Люксембурга, и о крышах Иерусалима, по которым она гуляла на закате…
Белка тряхнула головой. Что-то чересчур она задумалась! Так и под машину недолго угодить.
Она подняла голову. Прямо перед ней, через неширокую улицу, высился тот самый дом, о котором они только что говорили с мамой, – Дом со львами.
Вот это да! Ей-богу, ноги сами привели ее на Малую Молчановку, у нее и в мыслях не было совершать элегическое путешествие в собственное прошлое. Во-первых, ее тошнило от всякой элегичности, а во-вторых, ее не могло сюда тянуть хотя бы потому, что она просто не многое помнила из тех времен, когда жила в этом доме. Ну, львов у подъезда помнила, конечно. Главным образом из-за того, что вредная соседка, жившая в комнате рядом с кухней, пугала ее, что будто бы эти львы по ночам оживают и запрыгивают в окна к детям, которые не пьют молоко с пенками. Жили они на шестом этаже, но Белке было тогда четыре года, поэтому во львов, запрыгивающих ночами в окна, она поверила безоговорочно. А когда ей исполнилось пять лет и бояться всяких глупостей она перестала, то из Дома со львами их с мамой переселили в Тушино.
И ровно с тех самых пор она этого дома не видела. Малая Молчановка не лежала на столбовых дорогах ее жизни. Хотя эта улица и находилась в самом центре, рядом с Новым и Старым Арбатом, но ничего оживленного на ней не располагалось, а значит, делать Белке здесь было нечего.
По этой простой причине она и увидела Дом со львами впервые за двадцать с лишним лет.
Новым оказалось то, что вместо прежнего низенького штакетника Дом был обнесен высокой кованой решеткой. Удивляться нечему: ясно же, что теперь это строение не предназначено для простых смертных, и без ограды, значит, никак.
Белка подошла к решетке поближе, почти что голову сквозь металлические прутья просунула. Когда еще она здесь окажется, интересно же.
Львы у входа были отреставрированы, и к тому же в лапах у них появились щиты с какими-то непонятными письменами. Но все-таки это были те самые львы; Белка убедилась, что отлично их помнит. И ступеньки, ведущие в подъезд, помнит, оказывается, и арочное окно на шестом этаже… Она удивилась, как странно отозвалось в ней все это – сердце вздрогнуло. В самом деле странно! За все последние двадцать лет, во всяком случае за сознательную их часть, Белка не вспомнила про Дом ни разу, за это она могла поручиться. А тут вдруг…
Она стояла у решетки, смотрела на львов и арочное окно, и что-то непонятное происходило в ее душе.
Дверь подъезда открылась, и из Дома вышел Кирилл Мазурицкий. Решетка стояла так близко к подъезду, что Белка, можно сказать, столкнулась с ним нос к носу. Она оторопела. А он, похоже, нисколько.
– Здравствуйте, – произнес Кирилл. – Остается только сказать банальность: мир тесен.
Белка даже банальность сказать не могла – у нее просто рот открылся от изумления.
Впрочем, она была бы не она, если бы изумлялась слишком долго. И чему, собственно, изумляться? Любой состоятельный человек вполне может жить в Доме со львами. Вот он и живет.
– Здравствуйте, – произнесла она в ответ; невозмутимый тон все же дался ей не без усилия. – Вы живете в этом доме?
– Не совсем.
Интересно, что значит в данном случае «не совсем»? Живет в подъезде на коврике?
– У меня здесь квартира, – словно угадав ее вопрос, объяснил он. – Но я в ней еще не жил. Вот только что впервые вошел в нее как владелец.
Белке показалось, что при этих словах в его голосе прозвучало что-то вроде недоумения.
«Неужели это правда?» – словно бы спросил он сам себя с детской какой-то растерянностью.
Ей вдруг стало его жалко. Она и представить не могла, что этот уверенный, ироничный и самоироничный человек может испытывать растерянность.
Нет, все-таки это была не жалость, то, что она к нему сейчас почувствовала. Но приязнь точно.
– Так это же хорошо, – сказала Белка. – Квартиры здесь огроменные! Двадцать человек можно в каждой разместить.
– А вы откуда знаете?
Растерянности в его голосе больше не слышалось. Взял себя в руки.
– Приходилось бывать.
Белка чуть не сообщила, что в этом доме прошло ее раннее детство, и именно в компании двадцати человек, но решила, что знать о ней какие бы то ни было подробности ему не обязательно.
– Давно? – спросил он.
– Давненько, да, – усмехнулась она.
– Собственно, это неважно, когда. В любом случае вы просто обязаны дать мне совет!
Можно было, конечно, сказать, что ничего она ему не обязана и что страна советов давно уже в бозе почила. Но разводить такие разговоры в ответ на самую обыкновенную фигуру речи было бы занудством, чтобы не выразиться покрепче.
– А какой совет вам от меня нужен? – спросила Белка.
– Может быть, мы поднимемся в квартиру? – предложил он. – И я вам на месте изложу свои сомнения.
– Ну давайте, – пожала плечами Белка. – Отчего не подняться?
– Спасибо!
Он открыл перед ней калитку, и она вошла в пределы Дома.
В подъезде все показалось ей знакомым тоже. Как львы у входа и арочное окно – все вычищено, вылизано, обновлено, но, по сути, как ни странно, не изменилось. Белка с трудом могла бы объяснить, что значит «по сути», но ощущение было именно такое, и даже сверхновый, как звезда, бесшумный лифт, вознесший их вверх, не изменил этого ощущения.
Она вышла из лифта и поняла, что стоит перед дверью своей квартиры. То есть с чего вдруг своей, она давно уже не считала ее своей, да она за двадцать лет ни разу о ней даже не вспомнила! Но сейчас, вот в эту минуту, испытала что-то такое ошеломляющее, такое небывалое, от чего у нее занялось дыхание.
– Понимаете, – сказал Кирилл, отпирая дверь, – квартира мне досталась уже с дизайнерской отделкой. Затевать ремонт – глупая расточительность. Но сказать, что мне все это нравится…
Они вошли в квартиру, и Белка сразу поняла, о чем он говорит.
– Да-а… – насмешливо протянула она. – С таким же успехом можно было зубоврачебный кабинет приобрести.
Для проживания, во всяком случае, зубоврачебный кабинет сгодился бы в той же мере, что и данное помещение.
Комната, в которую они вошли из коридора, белела всеми своими стенами, и нишами в стенах, и диванами, и шкафами – всей собою, если не как стоматология, то как чертог Снежной королевы.
Читать бесплатно другие книги:
