Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова Юсупов Феликс

Конечно, ссылка на старость 57-летнего М.В. Родзянко не выглядела слишком убедительной. Опытный царедворец не хотел, на наш взгляд, рисковать и предпочитал, как всегда, действовать из-за кулис.

По воспоминаниям Анны Вырубовой:

«Николай II не представлял себе ни размеров, до каких разрослась клевета на императрицу, ни того, что корни ее были так близки к трону. Первым свидетельством этого было письмо княгини Юсуповой, матери Феликса Юсупова, убившего Распутина, с требованием об аресте императрицы и высылке ее в Сибирь. Государь принес это письмо Государыне, с иронией в голосе прочитал его и сказал, что единственным ответом может быть полное игнорирование его. Он хорошо знал, что почти все члены царской семьи, за исключением императрицы и детей, враждебны ему и делают все для его свержения и замены его – его кузеном Кириллом Владимировичем. Но ни сам Государь, ни Государыня не придавали серьезного значения этим семейным интригам, они верили, что верность народа и армии достаточная гарантия устойчивости трона»[157].

За великого князя Дмитрия Павловича, попавшего в опалу, пытался ходатайствовать перед царским правительством его родственник князь императорской крови Гавриил Константинович: «Я ездил к новому министру юстиции Добровольскому просить его смягчить участь Дмитрия. Я надеялся, что он исполнит мою просьбу, так как мы были с ним знакомы – он бывал у А. Р. (имеется в виду балерина А.Р. Нестеровская – В.Х.). Добровольский принял меня на своей частной квартире. Он не откликнулся на мою просьбу, и я понял, что помогать Дмитрию он не желает. Говорили, что он принадлежал к Распутинской клике и что, благодаря этому, он был назначен министром юстиции. Ясно в таком случае, почему он не пожелал помочь Дмитрию»[158].

Много разных слухов и сплетен было связано с похоронами Григория Распутина. В дневнике великого князя Андрея Владимировича имеется запись:

«По слухам, Распутина похоронили вчера ночью в 3 ч. утра в Царском Селе в присутствии Ники, Аликс, дочерей (кроме Ольги), Протопопова, Питирима и Ани Вырубовой около приюта, где собираются воздвигнуть церковь на его могиле.

Это так мило, что комментарии излишни»[159].

В дневнике императора Николая II имеется запись:

«21-го декабря. Среда

В 9 час. поехали всей семьей мимо здания фотографии и направо к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17-е дек. извергами в доме Ф. Юсупова, кот. стоял уже опущенным в могилу. О. Ал[ександр] Васильев отслужил литию, после чего мы вернулись домой.

Погода была серая при 12° мороза.

Погулял до докладов. Принял Шаховского и Игнатьева.

Днем сделал прогулку с детьми.

В 4 ¹/₂ [ч.] принял нашего Велепольского, а в 6 час. Григоровича. Читал»[160].

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«Наступило 21-е число. Приехали епископ Исидор и друг покойного Симанович. Тело уложили в гроб. Акулина положила в гроб икону, которую 16-го числа Вырубова привезла Распутину от императрицы. Она была привезена из Новгорода. На оборотной стороне Государыня, все великие княжны и Вырубова написали свои имена.

Епископ Исидор отслужил заупокойную обедню (чего не имел права делать) и отпевание. После говорили, что митрополит Питирим, к которому обратились с просьбой об отпевании, отклонил ее. В те дни была пущена сплетня, что при вскрытии и отпевании присутствовала императрица. Сплетня эта дошла и до английского посольства. Это была очередная типичная сплетня, направленная против императрицы.

После отпевания дубовый гроб был перемещен в фургон и в сопровождении родных и Акулины направлен к Царскому Селу к месту погребения. Это место находилось к северо-востоку от так называемой Елевой дороги царскосельского Александровского парка, между парком и деревней Александровкой, у опушки леса. Оно было куплено Вырубовой для постройки на ней подворья. Там уже была приготовлена могила, куда и опустили гроб в присутствии священника Федоровского собора отца Александра Васильева. Приехали порознь Вырубова и госпожа Ден. Было серое, морозное утро.

В 9 часов, проследовав мимо фотографов, на двух машинах прибыли Их Величества с четырьмя дочерьми. Никого из свиты не было, не было даже дворцового коменданта, которому своевременно доложили о заказе экипажей. Императрица держала в руках белые цветы. Отец Александр, духовник Их Величеств, отслужил литию. Царица поделилась с детьми и дамами цветами. Их бросали в могилу с землей. Стали закапывать. Потом Их Величества отбыли во дворец. Государь совершил обычную утреннюю прогулку, и начался прием министров»[161].

Это событие оказалось в центре внимания и иностранных дипломатов. Французский посол Морис Палеолог делился в воспоминаниях той информацией, которой он располагал и которая, как мы можем убедиться, далеко не всегда соответствовала действительности, но, тем не менее, передавала атмосферу общественного мнения определенных кругов столичного общества:

«Чтобы сбить со следа гипотезы и всеобщее любопытство, охранка распускает слух, что гроб Распутина был перевезен в село Покровское возле Тобольска, не то в какой-то монастырь на Урале.

В действительности погребение происходило очень секретно прошлой ночью в Царском Селе.

Гроб был погребен под иконостасом строящейся часовни на опушке императорского парка возле Александрии – часовни Св. Серафима.

Присутствовали только император, императрица, четыре молодые княжны, Протопопов, г-жа Вырубова, полковники Ломан и Мальцев, наконец, совершавший отпевание придворный протоиерей отец Васильев.

Императрица потребовала себе окровавленную рубашку «мученика Григория» и благоговейно хранит ее как реликвию, как палладиум, от которого зависит участь династии.

Несколько великих князей, в числе которых мне называют трех сыновей великой княгини Марии Павловны: Кирилла, Бориса и Андрея, говорят ни больше ни меньше, как о том, чтобы спасти царизм путем дворцового переворота. С помощью четырех гвардейских полков, преданность которых уже поколеблена, они двинутся ночью на Царское Село; захватят царя и царицу; императору докажут необходимость отречься от престола; императрицу заточат в монастырь; затем объявят царем наследника Алексея под регентством великого князя Николая Николаевича.

Инициаторы этого плана полагают, что великого князя Дмитрия его участие в убийстве Распутина делает самым подходящим исполнителем, способным увлечь войска. Его кузены, Кирилл и Андрей Владимировичи, пришли к нему в его дворец на Невском проспекте и изо всех сил убеждали его “довести до конца дело народного спасения”. После долгой борьбы со своей совестью Дмитрий Павлович, в конце концов, отказался “поднять руку на императора”; его последним словом было: “Я не нарушу своей присяги и верности”»[162].

Наконец, наступил один из кульминационных моментов в семейном скандале, который подробно отразил в своем дневнике великий князь Андрей Владимирович:

«23 декабря 1916 г.

Я лежал в постели весь день и чувствовал себя очень плохо. Около 10 ч. вечера, когда я уже засыпал, ко мне по телефону звонит Гавриил и сообщает, что в 2 ч. утра Дмитрия высылают в Персию в отряд генерала Баратова. Он едет с экстренным поездом, в сопровождении генерала Лайминга и флигель-адъютанта графа Кутайсова, который получил личную инструкцию от Государя везти Дмитрия и не давать ему возможности сообщаться с внешним миром ни телеграфом, ни письменно. Я немедленно позвонил к Кириллу и хотел ехать к нему, но он сказал, что мама, Диску (великая княгиня Виктория Федоровна – В.Х.) и он сами приедут ко мне сейчас. Я просил и Гавриила приехать, и сам стал быстро одеваться. Скоро все приехали, и надо было решить, что предпринять. Попытаться ли спасти Дмитрия и помешать его отъезду или предоставить событиям идти своей чредой. Решили последнее, но все же мы хотели иметь мнение председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, но он отказался приехать из-за позднего часа, было уже 12 ч., боясь вызвать излишние толки. Затем приехал ко мне и Сандро. Он тоже находил, что в данную минуту ничего нельзя делать. Феликс тоже сослан под охраной в Курскую губернию в свое имение. Затем он передавал нам весь свой разговор с Ники, с Треповым и Протопоповым. Разговор с Ники он вел в духе, как мы решили на совещании с дядей Павлом, что все дело надо прекратить и никого не трогать, в противном случае могут быть крайне нежелательные осложнения. По словам Сандро, он ярко охарактеризовал современное положение и всю опасность, но ничего не вышло. Сандро просил Ники сразу кончить дело при нем же по телефону, но Ники отказался, ссылаясь, что он не знает, что ответить Аликс, ежели она спросит, о чем они говорили. Сандро предложил сказать, что говорили об авиации, но Ники сказал, что она не поверит, и решил обождать доклада Протопопова, обещав дело все же прекратить. На этом Сандро должен был уехать, не добившись освобождения Феликса. Трепов ничего не мог тоже сделать и был, по словам Сандро, совершенно беспомощный. После этого мы решили ехать немедленно к Дмитрию, проститься с ним, что немедленно и выполнили, оставив мама и Диску у меня. Дмитрия мы застали спокойным, но бледным как полотно. Вот как он передал, как сам узнал о своей ссылке.

Генерал-адъютант Максимович просил Дмитрия приехать к нему, что, надо сознаться, крайне некорректно. Дмитрий поехал в сопровождении генерала Лайминга, и генерал-адъютант Максимович передал ему Высочайшее повеление, которое заключалось в том, что в 2 ч. утра экстренный поезд отвезет его через Кавказ в наш отряд генерала Баратова в Персию, где он будет иметь пребывание. Генерал Баратов получил специальные инструкции. Сопровождать же Дмитрия будет флигель-адъютант граф Кутайсов, в виде тюремщика. Когда Дмитрий вернулся, к нему приехал градоначальник Б[алк] и сообщил о времени ухода поезда.

В 1 ¹/₂ ч. мы простились с Дмитрием. Тут были Сандро и Мари (сестра Дмитрия Павловича – В.Х.). Его адъютанта Шагубатова не пустили с ним, и он бедный был в отчаянии.

Вернулись мы ко мне. Кирилл завтракал. Мама и Диску пили чай. Около 3-х [часов] разъехались»[163].

Последовало «монаршее» наказание за совершенное уголовное преступление и другого участника покушения: сначала князя Юсупова поместили под домашний арест, а затем выслали в родовое имение Ракитное Курской губернии, где он до Февральской революции 1917 г. жил под негласным надзором полиции.

Рассерженное большое “семейство” продолжало интриговать и плести сети заговоров против Николая II, что в конечном итоге грозило дворцовым переворотом. Особенно этим отличались великий князь Николай Михайлович и великая княгиня Мария Павловна-старшая, поддерживаемая своими тремя сыновьями Кириллом, Борисом и Андреем Владимировичами. Последние по старшинству в роду Романовых, после Николая II, цесаревича Алексея и брата императора великого князя Михаила Александровича, являлись, в случае изменения династической ветви, реальными претендентами на российский престол. Князь В. Шаховской в своих воспоминаниях прямо писал: «Заветной мечтой великой княгини Марии Павловны являлось видеть одного из своих сыновей на Российском Престоле». Это становилось тем более опасным, что великая княгиня Мария Павловна имела крепкие связи с влиятельным М.В. Родзянко. Вспомним, что именно к нему за советом 23 декабря 1916 г. обращались по телефону члены великокняжеского семейства Марии Павловны. Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко писал об этих событиях следующее:

«На другой день на завтраке у великой княгини я застал ее вместе с ее сыновьями, как будто бы они собрались для семейного совета…

Великая княгиня стала говорить о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства, о Протопопове и об императрице. При упоминании ее имени она стала более волноваться, находила вредным ее влияние и вмешательство во все дела, говорила, что она губит страну, что, благодаря ей, создается угроза царю и всей царской фамилии, что такое положение дольше терпеть невозможно, что надо изменить, устранить, уничтожить.

Желая уяснить себе более точно, что она хочет сказать, я спросил:

– То есть, как устранить?

– Да я не знаю… Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…

– Кого?

– Императрицу.

– Ваше Высочество, – сказал я, – позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что если вы обращаетесь ко мне, как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к Государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу»[164].

Конечно, трудно поверить, что искушенный царедворец М.В. Родзянко вдруг вспомнил о долге присяги и напомнил о нем членам Императорской фамилии. Все было гораздо проще. Зная о более жестком курсе императора, предполагаемых с его стороны репрессивных мерах, Родзянко готовил себе алиби, не желая раньше времени подставляться под удар в семейных передрягах Императорского Дома. Лишний раз это предположение подтверждают дневниковые записи великого князя Андрея Владимировича, который об этой встрече записал следующее:

«24 декабря. В 2 ¹/₂ [часа] у мама был Родзянко, Кирилл и я. Мы приехали к этому времени. Наша беседа была очень интересная. Родзянко стоял на той точке зрения, что непосредственно он нам в этом деле помочь не может, но морально он, безусловно, на нашей стороне.

12 января будет созвана Дума. Он предвидит, что заседание будет бурное, и во что выльется, он предусмотреть не может, но, во всяком случае, ему необходимо сперва видеть Ники, который до сих пор его еще не принял, и он просил нас оказать ему содействие в скорейшем приеме, без чего открытие Думы может быть катастрофой.

Назначение Протопопова и Добровольского вызвало ужас, и в Думе будут реагировать очень серьезно на все это. В заключении он обещал моральную нам поддержку»[165].

Несмотря на словесное хитросплетение пересказа своих разговоров с семейством великой княгини Марии Павловны-старшей председатель Государственной Думы М.В. Родзянко все же общую атмосферу, господствующую в столице, в своих воспоминаниях передает достаточно достоверно: «Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года»[166]. Всем стало ясно, что после убийства Григория Распутина ничего существенно не переменилось, как и не прекратились разговоры о “темных силах”, только эти силы стали искать уже выше.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, обеспокоенная складывающимися тревожными обстоятельствами обострения взаимоотношений в императорском семействе, пытаясь урезонить царствующего сына и тем сгладить конфликтную ситуацию, написала ему из Киева: «Прости, я уверена, что ты отдаешь себе отчет, как глубоко ты возмутил всю семью своим резким ответом, бросив им ужасное и полностью необоснованное обвинение. Я надеюсь, что смягчишь участь бедного Дмитрия, не отсылая его в Персию… Бедный дядя Павел (отец Дмитрия, великий князь Павел Александрович – В.Х.) написал мне в отчаянии, что он не имел возможности даже попрощаться с сыном… Не подобает тебе вести себя таким образом… Это меня очень расстраивает».

Позднее, после революции, оказавшись в эмиграции, младшая сестра императора великая княгиня Ольга Александровна в своих воспоминаниях пыталась анализировать сложившуюся обстановку в большом семействе в последние годы перед всеобщей катастрофой: «Михаил был единственным братом, который у него остался. Он мог бы оказать Ники большую помощь. Снова повторяю, виноваты мы все. Из троих сыновей дяди Владимира один был выслан за границу, второй, Борис, открыто жил с любовницей, а от третьего, Андрея, не было никакого проку. А ведь они были сыновьями старшего великого князя и по закону о престолонаследии стояли на третьем месте – после Алексея и Михаила. Не было никого из членов нашей фамилии, которые могли оказать поддержку Ники, за исключением, может быть, Сандро, моего зятя, да и там со временем начались нелады: между Сандро и Ксенией появились серьезные разногласия. Какой пример мы могли дать своим соотечественникам? Ничего удивительного в том, что Ники, не находя нигде поддержки, стал фаталистом. Нередко, обнимая меня за плечи, он говорил: “Я родился в день Иова Многострадального. Я готов принять свою судьбу”»[167].

Сохранилось письмо Феликса-младшего из ссылки (имения Ракитное) от 2 января 1917 г. великой княгине Ксении Александровне, которое позднее было опубликовано в советской печати. Опальный молодой князь сообщал своей теще:

«Дорогая Мамаша!

Очень благодарю тебя за письмо. Мне запрещено писать, поэтому не мог этого сделать раньше. Боялся, что перехватят по дороге. Меня ужасно мучает мысль, что императрица Мария Федоровна и ты будете считать того человека, который это сделал, за убийцу и преступника, и что это чувство у вас возьмет верх над всеми другими.

Как бы вы ни сознавали правоту этого поступка и причины, побудившие совершать его, у вас в глубине души будет чувство – “а все-таки он убийца!”

Зная хорошо все то, что этот человек чувствовал до, во время и после, и то, что он продолжает чувствовать, я могу совершенно определенно сказать, что он не убийца, а был только орудием провидения, которое дало ему ту непонятную, нечеловеческую силу и спокойствие духа, которые помогли ему исполнить свой долг перед родиной и царем, уничтожив ту злую дьявольскую силу, бывшую позором для России и всего мира, и перед которой до сих пор все были бессильны.

Ирина [Александровна] на это смотрит так же, как и я. Это большое утешение. Мы живем тут тихой деревенской жизнью, и если бы те, кто нас сюда сослал, знали бы, как нам тут хорошо, то наверное бы не оставили.

Конечно, Ирина уже успела простудиться и лежала несколько дней в кровати. Я нашел, что она очень поправилась и несмотря, что очень худа, имеет здоровый вид.

Погода довольно… (далее отточие и сокращение редактора журнала – В.Х.).

Мама (княгиня З.Н. Юсупова – В.Х.) простудилась и лежит уже второй день. Ужасно скучно без Беби (имеется в виду маленькая дочь Ирина Феликсовна Юсупова – В.Х.), говорят, она все время болтает. Так хотелось бы ее послушать и вас всех повидать. Бог знает, когда попаду в Крым. Мы много читаем, я пишу свои записки и теперь ими совсем поглощен.

Андрей и Федор (братья княгини Ирины Александровны – В.Х.) меня глубоко тронули своим отношением ко мне, а Папаша (А[лександр] М[ихайлович]) все, что он для меня сделал, я никогда не забуду и люблю его всей душой.

Ты, пожалуйста, о нас всех не беспокойся. Мы довольны нашей судьбой и живем мирно и хорошо в Ракитном. Крепко, крепко тебя целую, а также всех детей, Беби и Папочку.

Феликс»[168].

После убийства Г.Е. Распутина князь Феликс Юсупов-младший был сослан в село Ракитное Курской губернии, где собралось все его семейство. Это было одно из самых обширных имений Юсуповых, где работали сахарный, кирпичный и шерстяной заводы, многочисленные лесопилки и фермы, которые приносили большие доходы. Именно здесь Ирину и Феликса застала Февральская революция.

По воспоминаниям А.А. Вырубовой после гибели Г.Е. Распутина и ссылки его убийц царская чета была подавлена всем произошедшим, а главное неожиданной реакцией на эти события в стране: «Расстроенный, бледный и молчаливый, Государь эти дни почти не разговаривал, и мы никто не смели беспокоить его. Через несколько дней Государь принес в комнату императрицы перехваченное министерством внутренних дел письмо княгини Юсуповой, адресованное великой княгине Ксении Александровне. Вкратце содержание письма было следующее: “Она (Юсупова), как мать, конечно, грустит о положении своего сына, но Сандро (великий князь Александр Михайлович) спас все положение; она только сожалела, что в этот день они не довели своего дела до конца и не убрали всех, кого следует… Теперь остается ЕЕ (большими буквами) запереть. По окончании этого дела, вероятно, вышлют Николашу и Стану (великого князя Николая Николаевича и Анастасию Николаевну) в Першино – их имение… Как глупо, что выслали бедного Николая Михайловича!”

Государь сказал, что все это так низко, что ему противно этим заниматься. Императрица же все поняла. Она сидела бледная, смотря перед собой широко раскрытыми глазами… Принесли еще две телеграммы Их Величествам. Близкая их родственница “благословляла” Феликса на патриотическое дело. Это постыдное сообщение совсем убило Государыню; она плакала горько и безутешно, и я ничем не могла успокоить ее»[169].

Великая княгиня Елизавета Федоровна в начале 1917 г. писала своей подруге княгине З.Н. Юсуповой:

«Милая Зинаида!

Вам всем троим – мои нежные молитвы. Только молитвы ничуть, ничуть не меняются, и чем больше живешь на свете, особенно в наше время, тем больше чувствуешь связь душ перед Богом. Я работаю, как всегда, много, и это меня поддерживает. Все грустно, грустно и затянуто тучами, громы войны и глухой ропот беспокойных душ – когда взойдет солнце? Когда Бог благоволит снять с нас бремя, которое дьявол возверг из ада на бедную Россию? Нужны молитва, терпение и надежда. Мы не можем всего понять, понять причину, но Богу она ведома, и, если совесть чиста, а вера крепка, все можно перенести, как мученики в давние времена.

Благодарение Богу, Вы в кругу своей семьи, и да окружают вас всех Ангелы. Говорят, Дмитрий в хорошем климате, слава Богу, и с ним все в порядке. Я так надеюсь, что у него будет возможность отличиться там, на войне и что недалеко уже то время, когда полная победа приведет к славному миру. Да поддержит Бог Государя и да даст ему мудрость Соломона. Сколько я молюсь за них и вас всех, какая трагедия, и да сжалится над нами Бог!

Дорогая душенька, будьте мужественны, это моя молитва о всех вас.

Ваша Е.»[170].

В домашнюю ссылку в свое имение Грушовка Херсонской губернии в канун нового 1917 г. попал за неумеренные речи в яхт-клубе и великий князь Николай Михайлович. Это не мешало «ссыльным» обмениваться между собой посланиями. Так, например, сохранилась краткая весточка от великого князя Дмитрия Павловича от 19 января 1917 г. дяде великому князю Николаю Михайловичу весьма странного содержания, подчеркивающая лишь неприязнь к упомянутым в записке лицам: «Очень тронут милым приветом. После сильной простуды совсем оправился. Надо лишь удивляться настойчивости рыбака (имеется в виду Николай II – В.Х.), поймавшего и держащего так крепко жабу (министр внутренних дел Протопопов – В.Х.), предварительно прогнавши кабана (премьер-министр Трепов – В.Х.). Лайминг приехал обратно в Петроград. Обнимаю, что знаешь о маэстро (Феликс Юсупов – В.Х.)? Дмитрий»[171].

Молодая пара Юсуповых написала совместное ответное письмо великому князю Николаю Михайловичу от 31 января 1917 г., в котором значится:

«Дорогой Бимбо!

Очень благодарю тебя за письмо. Так была рада его получить. Моя благодарность немного запоздала, но лучше поздно, чем никогда, как принято говорить в таких случаях. Мы очень тебе благодарны за письма Степанова, которые посылаем тебе обратно. Они очень интересные. Возмутительно, что дело до сих пор не прекратили.

Мы много о тебе думали, сочувствуем и ужасно хотим тебя видеть. Если будут интересные письма, посылай их ко мне. Мы с остервенением накидываемся на всякие новости. Должна кончать, т. к. Феликс тоже хочет писать на этом листе. Он мучается, т. к. не знает, как тебя назвать. Думает написать Дядя Бимбо, потому что очень тебя любит и надеется, что ты на него не рассердишься. Крепко целую дорогого М. Лекока (М. Лекок – сыщик, персонаж романов Э. Габорио – В.Х.).

Ирина.

Дорогой дядя Бимбо!

Благодарю очень за письма. Прочел их внимательно, за “маэстро” можно быть совсем спокойным. Он идет по верному пути, и никто и ничто его с этого пути не сдвинет. Про Д[митрия] я имею тоже известия. Он там хорошо окружен и теперь здоров. Если будешь ему писать, то прошу передать, что я себя чувствую хорошо, постоянно думаю о нем и крепко его целую, полон энергии и надежд.

Мы с Ириной и моими родителями часто тебя вспоминаем и ужасно жалеем, что ты не можешь сюда приехать поохотиться. Все ждем подходящей погоды.

Выписал пластинку для граммофона “Слушайте, если хотите”. Буду ее все время заводить и вспоминать нашу жизнь у Д[митрия], где ты проявил ко мне столько сердечности.

Крепко тебя целую и еще раз благодарю.

Феликс»[172].

Стоит отметить, что великому князю Николаю Михайловичу писали не только родственники, а многие деятели, в том числе и официальные лица. Так, например, сохранилось письмо сенатора А.В. Степанова от 11 января 1917 г., который поведал ссыльному великому князю многие актуальные новости, в том числе по делу убийства Г.Е. Распутина:

«Ваше Императорское Высочество, узнав от посетившего меня сегодня Михаила Николаевича Молодовского о том, что он отправляет Вам завтра почту, я пользуюсь случаем присоединить к прочей корреспонденции и мое письмо. Я был очень огорчен Вашим внезапным и неожиданным отъездом и искренно сожалел о том, что, узнав о нем, я лишен был возможности явиться и лично засвидетельствовать Вашему Высочеству мое глубокое уважение и преданность.

Зная со слов Михаила Николаевича, что Вы продолжаете интересоваться ходом следствия по делу Распутина, я позволю себе сообщить Вам те последние сведения, которые я получил от Завадского: министру юстиции было указано, что следствие ведется недостаточно энергично и слишком медленно, но Завадский на сделанное ему по этому поводу замечание ответил, что следствие ранее двух месяцев кончено быть не может, так как потребуются поездки следователя в Тобольскую губернию для допроса дочерей Распутина, а затем по месту нахождения Пуришкевича для допроса сего последнего. Сейчас закончены опросы всех свидетелей в Петрограде, в том числе опрошена прислуга Юсуповых, но все поведение свидетелей не дало данных для суждения о виновных. Вся прислуга Юсуповых заявила только, что стол был накрыт на 8 кувертов, но у стола никто не служил, а потому, кто был, неизвестно.

Дворецкий Бужинский, спрошенный по поводу синего сукна со стола, в которое было завернуты ноги Распутина, заявил, что такого сукна в доме Юсуповых никогда не бывало, но при этом он так густо покраснел, что следователю стало ясно, где истина. Однако, это личное впечатление следователя в протокол не занесено и никакой роли при направлении дела играть не может. Обнаруженный на гатчинском шоссе автомобиль оказался принадлежащим 6 автомобильной роте, а автомобиль, в котором перевозилось тело Распутина, следствием не найден. Сегодня производился осмотр дома Юсуповых, чем он окончился, мне пока неизвестно, но совершенно очевидно, что за потерей такого промежутка времени осмотр в смысле улик ничего дать не может.

Поэтому надо думать, что месяца через два, к удовольствию всей благомыслящей России, дело за отсутствием улик будет прекращено.

Самым щекотливым моментом будет допрос Пуришкевича, который по своей экспансивности может сболтнуть лишнее. Хотя я считаю неустановленным, что Пуришкевич там был, так как в разговоре с городовым мало ли кто мог назваться его именем.

Очень жаль, что уходит Завадский, хотя этого надо было ожидать, так как он человек несговорчивый и по нынешним временам неудобный. Его заместитель прокурор виленской палаты Шульгин милый и порядочный человек, но инертный, безразличный и ленивый.

Дело Манасевича-Мануйлова по докладу министра юстиции получает дальнейшее движение и вновь назначено к слушанию на 13 февраля. Такой поворот дела дал, однако, совершенно неожиданные результаты, так как после этого, как говорят, по распоряжению генерала Батюшина были обысканы в Москве Соединенный Банк и его Председатель гр. Татищев. Обыск никаких результатов не дал, но доказал банкам и частным лицам, насколько опасно обращаться к властям за защитой от Манасевича-Мануйлова и К°. Генерал Батюшин оказался тесно связанный с Манасевичем-Мануйловым.

День 9 января прошел в Петрограде спокойно, хотя в этот день бастовало 120 тысяч рабочих, но в разных местах города были попытки устроить манифестации, окончившиеся, однако, неудачей. В целом настроение рабочих спокойное, и ожидать в ближайшее время возможности их активного выступления не приходится. Подождем, что даст 14 февраля. В Москве в интеллигентных кругах настроение очень повышенное.

Извиняюсь, что занял Ваше внимание, может быть, неинтересными подробностями.

Позволю себе пожелать Вашему Императорскому Высочеству доброго здоровья.

С чувством глубокого уважения и истинной преданности имею честь быть Вашего Императорского Высочества покорный слуга.

А. Степанов»[173].

Поддерживал переписку с опальными родственниками великий князь Александр Михайлович, который находился в Киеве и руководил штабом авиации. В его письме великому князю Николаю Михайловичу от 3 февраля 1917 г. сообщалось:

«Мой милый Николай!

Спасибо за письма, они очень интересные, особенно в виду того, что я сегодня еду в Петроград и они меня ориентируют. – Относительно твоего письма скажу следующее: посылать теперь его не следует, момент упущен, можно было написать тотчас после высылки, а месяц спустя, не стоит; я бы подождал возвращения в Петроград и если ты и тогда увидишь, что отношение к тебе продолжает оставаться недоверчивым и не доброжелательным, тогда пошли письмо. – Относительно дела Феликса все постараюсь узнать, меня оно не особенно страшит, потому что, если акт совершили Д[митрий] П[авлович] и Ф[еликс] вместе, то, конечно, Д[митрий] П[авлович] не оставит Ф[еликса] единственно виновным, и тогда дело само собою будет прекращено.

Спешим добиться свидания с А[ликс], по этому вопросу советуемся с Мишей (великий князь Михаил Александрович – В.Х.), от которого получаем полную поддержку, и затем, смотря по обстоятельствам, мы оба намерены ехать к Н[ики] и еще раз попытаться раскрыть ему глаза. – Видел на днях М[ихаила] И[вановича] Т[ерещенко], только что вернувшегося из Петрогр[ада], но что услышали, крайне неутешительно. – Он мне передавал, что ходят слухи о желании заставить Н[ики] оставить [……] (многоточие означает, оставить трон – В.Х.), она же, т. е. А[ликс], сделается регентшей, причем в совете регентши главную роль будет играть Щегловитов. – Это настолько дико, что верится с трудом! Миша, которому я оба письма передал, нашел, что если что-нибудь подобное состоится, то удобнее будет разрешить существующее невыносимое положение. – Из достоверного источника слышал, что Протоп[опов] говорил одному лицу, что он кровью зальет Россию, но курса не изменит, приятная перспектива. – Я решил во что бы то ни стало увидеть А[ликс] и говорить все, причем постараюсь узнать, что она хочет и в чем ее планы; возможно, что меня совсем не примут, но я буду настаивать. Еду по авиационным вопросам вследствие желания англичан и телеграммы Н[ики] в ответ на мою, в которой испрашивал указаний. – По моим сведениям, Н[ики] не возвращается в Ставку, этого допускать нельзя, произведет отвратительное впечатление на армию, буду и об этом говорить. – Молчание Сергея [Михайловича] меня удивляет, думаю, что есть приказ невмешательства. – Рад был слышать от Леона, что ты здоров и не так сумрачен. – Крепко целую. – По возвращении напишу.

Твой Сандро»[174].

Все ссыльные царские родственники продолжали по-прежнему обсуждать создавшееся положение и зло критиковать «самодержца». Так, например, князь Феликс Юсупов-младший в своем письме великому князю Николаю Михайловичу от 14 февраля 1917 г. из Ракитников писал:

«Дорогой Дядя Бимбо!

Не смог раньше ответить, т. к. Ал[ександр] Мих[айлович] только […….] (отточие означает, из Царского Села – В.Х.) вернулся в Киев.

Благодарю очень за твое письмо, а также за письма Степанова, которые я прочел. Я их получил в день приезда следователей. Это было очень удачно. От генерала Панова я не ожидал такой быстрой перемены. Как человек умный и осторожный, он понял, где сила.

Пребывание прокурора и следователя в Ракитниках было очень забавно. Началось с того, что они 2 версты прошли пешком в ужасную метель. Когда они добрались до нашего дома, то имели вид ледяных сосулек. Приступили к своим обязанностям с большой энергией, но получили от Маэстро не менее энергичный отпор. Он отказался наотрез снова повторять то, что им было уже сказано, и выразил им удивление их к нему приезду, ссылаясь на то, что раз он находится в Ракитном, значит, он уже несет наказание, а наказан он был после того, что протокол (подробный), им подписанный, был передан на Высочайшее усмотрение, следовательно, быть снова допрошен и в качестве свидетеля, после того, что по Высочайшему повелению дело якобы прекращено, является для него совершенно непонятным.

Что касается общих вопросов, то он на них с удовольствием ответит. Официальный допрос постепенно перешел в дружескую беседу, которая длилась 4 ¹/₂ часа в два приема.

Результатом беседы было то, что когда прокурор и следователи пошли к себе в комнату, то мой камердинер, котор[ый] был призван за ними следить, слышал, как один другому сказал: “Теперь мне совершенно ясно, что князь ни при чем и что все это раздула печать”. После допроса моего камердинера Нефедова (очень поверхностного) их пригласили к обеду и вечером ставили им граммофон. На другой день они отправились в обратный путь. Было очень холодно, и прокурору была выдана меховая доха, которая очень напоминала ту доху на молодом человеке в роковую ночь в квартире Р[аспутина]. “Exceedingly funny!” [“чрезвычайно забавно” (англ.)].

Последние известия, касающиеся этого дела: на днях следствие заканчивается, виноватые не найдены, улики недостаточны. Д[митрия] допрашивать не будут. П[уришкевич] уже был допрошен (накануне допроса он получил письмо от Маэстро). Его ответ ты, наверное, читал в газетах. Пока все идет хорошо, будем надеяться, что в дальнейшем счастье нам не изменит.

Сегодня 14-е. Страшно подумать, что теперь происходит в Питере. Я очень надеюсь, что Дума поймет вызов правительства и ловушку, которую ставит им Протопопов, и не пойдет в расставленные сети. Вчера к нам приехал Ал. Мих., сегодня вечером уезжает в Киев. Я думаю, теперь он убедился, что одними разговорами делу помочь нельзя. С сумасшедшими рассуждать невозможно.

Как не хотят понять, что если не сделают то, что нужно, свыше, то это будет сделано снизу. Сколько прольется невинной крови. Г[осударь], кажется, скоро едет в Ставку, нужно было бы, чтобы Имп. М[ария] Ф[едоровна] этим воспользовалась и с людьми, которые ей могут помочь и поддержать ее, отправилась бы туда и вместе с Алексеевым и Гурко прямо потребовала бы, чтобы арестовать Протопопова, Щегловитого, Аню [Вырубову], и Ал[ександру] Фед[оровну] отправили бы в Ливадию. Только такая мера может еще спасти, если только уже не поздно. Я уверен, что пассивное отношение Г[осударя] ко всему, что происходит, является результатом лечения его Бадмаевым. Есть такие травы, которые действуют постепенно и доводят человека до полного кретинизма.

Должен закачивать письмо, Ал. Мих. уезжает.

Ирина и я крепко тебя целуем и много и постоянно о тебе думаем.

Искренне любящий и преданный тебе Феликс»[175].

В мемуарах английского посла Дж. Бьюкенена, как мы отмечали выше, после его разговора с императором Николаем II с целью оправдаться перед ним, якобы о непричастности сотрудника посольства английского офицера О. Рейнера к убийству Григория Распутина, указывается: «Поскольку я слышал, что Его Величество подозревал молодого англичанина, школьного друга Юсупова, в соучастии в убийстве Распутина, я воспользовался случаем убедить его, что такое подозрение абсолютно беспочвенно. Его Величество поблагодарил меня и сказал, что он очень рад это слышать»[176].

Далее Дж. Бьюкенен, между прочим, мимоходом поведал читателям: «Неделю спустя один мой русский приятель, ставший впоследствии членом Временного правительства, сообщил мне через полковника Торнхилла, помощника нашего военного атташе, что революция произойдет перед Пасхой, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не более двух недель. Я имею основания верить, что это сообщение было основано на фактах, и что подготовлявшийся тогда военный переворот не имел целью свергнуть императора, но лишь заставить его дать конституцию. К несчастью, его опередило народное восстание, осуществившее Февральскую революцию. Я говорю “к несчастью”, так как было бы лучше и для России, и для династии, если бы давно ожидавшаяся революция произошла сверху, а не снизу»[177].

Однако оставим на совести англичан их двойную дипломатию.

Вскоре после отъезда Государя из Царского Села в Ставку (Могилев) императрица Александра Федоровна все еще переживая за возникшие разногласия в большой Императорской фамилии, писала 22 февраля 1917 г. Николаю II следующее: «Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя – так Он еще ближе к нам. Но все же, как хочется услышать Его утешающий и ободряющий голос! Бог поможет, я верю, и ниспошлет великую награду за все, что ты терпишь. Но как долго еще ждать! Кажется, дела поправляются. Только дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту, – дай им теперь почувствовать порой твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: “Нам нужен кнут!” Это странно, но такова славянская натура – величайшая твердость, жестокость даже и – горячая любовь. С тех пор как они стали теперь “чувствовать” тебя и Калинина (т. е. Протопопова – В.Х.), они начали успокаиваться. Они должны научиться бояться тебя – любви одной мало. Ребенок, обожающий своего отца, все же должен бояться разгневать, огорчить или ослушаться его! Надо играть поводами: ослабить их, подтянуть, но пусть всегда чувствуется властная рука. Тогда доброта больше будет цениться, мягкость одну они не понимают. Удивительные людские сердца! И, странно сказать, у людей из высшего общества они не мягки и не отзывчивы. В обращении с ними нужна решительность, особенно теперь. Мне грустно, что мы были не одни во время последнего нашего завтрака, но твои тоже хотели тебя видеть. Бедная крошка Ксения с такими мальчишками, как у нее, и дочерью, вышедшей замуж в эту порочную семью, с таким лживым мужем (имеется в виду Феликс Юсупов младший – В.Х.). Мне глубоко жаль ее. Столько в мире печали и горя, великая сердечная скорбь гложет непрерывно!»[178].

После отречения императора Николая II от престола, по распоряжению Временного правительства все участники заговора по ликвидации «старца» Григория Распутина были амнистированы.

4 марта 1917 г. – «министр юстиции Керенский приказал дело об убийстве Распутина прекратить, а кн. Юсупову, гр. Сумарокову-Эльстон и [вел.] кн. Дмитрию Павловичу (участникам убийства Распутина) разрешить возвратиться в Петербург»[179]. Однако, по утверждению великого князя Дмитрия Павловича, что видно из его переписки с семьей, такого распоряжения Керенского он не получал. На следующий день, 5 марта Временное правительство заслушивает: «Запрос министра-председателя о том, сделано ли министром юстиции распоряжение об аресте Анны Александровны Вырубовой. Министр юстиции сообщил, что названное лицо до сего времени не арестовано». Было вынесено решение: «Поручить министру юстиции принять меры к аресту Анны Александровны Вырубовой»[180]. Указ об «общей политической амнистии» был утвержден временщиками 6 марта[181]. На следующий день, т. е. 7 марта на заседании Временного правительства рассматривался вопрос: «Об издании указа об амнистии» и было принято решение: «Препроводить в Правительствующий Сенат для обнародования и исполнения составленные министром юстиции указы: 1) об амнистии и 2) о сокращении срока наказания, в случае добровольной их явки лицам, осужденным за общеуголовные преступные деяния и освобожденным народом из мест заключения»[182].

Сам князь Феликс Юсупов-младший после освобождения никогда не сожалел о содеянном преступлении. «Спасти родину надо было любой ценой, ценой даже и насилия над собственной совестью», – написал он многие годы спустя в своих мемуарах.

После возвращения князя Ф.Ф. Юсупова в столицу, он в своих поздних мемуарах утверждал, что сразу же после «отречения» Государя к нему во дворец (на набережной Мойки, д. 94) в Петрограде приходили великий князь Николай Михайлович, М.В. Родзянко и вице-адмирал А.В. Колчак. Все они уговаривали Феликса занять императорский престол. Это предложение, писал князь Юсупов, «взялось из убийства» Распутина[183]. Этому можно поверить и не приходится удивляться. Зная обстановку после «великой и бескровной» революции, а, вернее, февральского переворота, когда власть стремительно ускользала от тех, кто мнил себя вершителями истории, то они готовы были пойти на любую очередную «акцию» и авантюру, лишь бы, по-прежнему, остаться у руля государства.

Министр юстиции А.Ф. Керенский в своей речи на заседании Совета солдатских депутатов от 26 марта 1917 г. о недопущении послаблений старому правительству и Царской семье, заявил: «Вы обвиняете меня, что некоторые из лиц царской фамилии остались на свободе, – так знайте, что на свободе остались только те, кто так же, как и вы, протестовали против старого режима и царизма и боролись с ним. Дмитрий Павлович оставлен на свободе, так как он первый боролся с царизмом, он подготовил заговор и убил Гришку Распутина. И он имеет полное право остаться простым офицером в рядах русской армии в Персии»[184].

В столичных газетах была дана информация об уничтожении трупа Распутина:

«Сожжение Распутина.

Необычайна была жизнь Распутина, необычайна смерть его, необычайно и уничтожение его трупа.

Вот как об этой последней главе кошмарной истории рассказывают те, кому довелось быть свидетелем.

Анна Вырубова, исполняя волю пославшей ее, приготовила могилу для “святого”… под престолом будущей церкви. Место, как известно, было открыто и тот, кто имел право и обязан охранять спокойствие народа, распорядился раз и навсегда избавить толпу от соблазна и перечень святых от непрошеного нового имени. В этом смысле были даны инструкции очень энергичному комиссару.

И вот как было исполнено это поручение.

Вечером гроб с Распутиным был перевезен на станцию железной дороги и поставлен в вагон, который был запечатан. Любопытствующим было заявлено, что по приказу властей Распутин будет похоронен на Волковом кладбище. На самом же деле поступили так.

В Царское пришло с фронта несколько автомобилей и один грузовик с частями машин. Когда Царское Село уснуло, вагон был распечатан, гроб с трупом поставлен на грузовик, прикрыт брезентом, и автомобильная колонна с грузовиком в конце двинулась на Петроград.

Никто во всей колонне, кроме шофера грузовика и тех, кому было поручено прикончить с распутинской историей, не был посвящен в тайну грузовика.

На рассвете прибыли в Петроград, и все автомобили помещены в гараж придворного ведомства, что на Конюшенной площади. Там гроб простоял весь день до ночи рядом с придворными свадебными каретами.

Ночью грузовик в предшествии легкового автомобиля отправился на Выборгское шоссе. Решено было закопать гроб в стороне от дороги, сровнять с землей и покрыть снегом. Лопаты и кирки были приготовлены заранее. Процедуру эту должны были проделать все участвовавшие, а именно: три лакея придворного ведомства, два шофера и три лица, которым и было все это поручено.

Однако, случилось не так, как рассчитывали: наше бездорожье испортило план. Автомобили застряли в сугробах и не было никакой возможности наличными силами вытащить их. Тогда было решено снять гроб, унести его подальше и покрыть снегом, а утром явиться снова, отогреть землю и вырыть могилу.

Тем временем подозрительные автомобили обратили на себя внимание дежурных милиционеров, и была поднята тревога.

Студенты-милиционеры потребовали предъявление “пропуска”. Все оказалось в порядке, но милиционеры не успокоились на этом: уж больно все было необычайно.

Дело происходило на полудороге между Лесным и с. Пискаревкой. Скоро подоспели конные милиционеры. Помогли легковому автомобилю и, решив грузовик оставить в поле до утра, предложили всем участникам отправиться к коменданту.

Какой переполох был поднят в Лесном, видно из того, что при въезде в Лесной были устроены баррикады, чтобы автомобиль, в котором подозревался один из таинственных черных автомобилей, не мог скрыться.

Приехали к коменданту, разбудили его, вынуждены были рассказать правду и стали держать совет.

На совете решено было: труп Распутина сжечь.

Быстро собрали всех милиционеров и двинулись к оставленному в поле гробу. Местность была оцеплена. Натащили массу дров. Разложили огромный костер. Труп вынули из гроба. Он оказался набальзамированным и по уверению одного из очевидцев, лицо Распутина было нарумянено. Труп и костер были обильно политы бензином и подожжены.

Это было часов в пять утра, и только через несколько часов сожжение было окончено. Уцелевшие кости решено было уничтожить другим путем, не погребая, металлический гроб решено было расплавить, от Распутина не осталось ничего, кроме тяжелого воспоминания.

Пепел рассеян по полю и засыпан снегом.

Когда придет настоящая весна – внешние воды смоют и пепел и грязь и, может быть, буйные всходы новой жизни вытеснят из нашей памяти и самое имя Распутина.

М.С. К-н»[185].

Гнусного и не имеющего до этого примеров 8-месячного потока клеветы «псевдодемократов» после свершения «великой и бескровной» (так называемой Февральской революции, а на самом деле государственного переворота), прежде всего, направленного против представителей династии Романовых и на Григория Распутина хватило надолго. В этот период театры были заполнены весьма сомнительными и оскорбительными постановками. Была развернута массовая кампания по оглуплению и развращению российского общества. В Петрограде шли пьесы М. Зотова «Гришка Распутин», В.В. Рамазанова «Ночные оргии Распутина», В.В. Леонидова «Гришкин гарем», А. Курбского «Как Гришку с Николкой мир рассудил»[186].

Весной 1917 г. Юсуповы уехали в Крым. Революционная смута еще не добралась до юга России, и в Крыму было относительно безопасно. Все семейство князей Юсуповых поселилось в имении «Кореиз». В отличие от представителей Императорской фамилии династии Романовых еще при Временном правительстве было сделано исключение в ограничении перемещения для тех из них лиц, которые ранее вступили в морганатические браки и потеряли право на Российский престол. Таким правом пользовалась племянница царя княгиня Ирина Александровна Юсупова. Однако ее великокняжеские родители находились под домашним арестом в собственном имении Ай-Тодор. Брат Ирины Александровны юный князь Федор писал в одном из писем своему дяде великому князю Николай Михайловичу, который в это время проживал в Петрограде: «Тут адская скука, как я и думал, помнишь, я тебе говорил, что это так будет. Папа очень изменился за этот месяц, он стал раздражителен, страшно молчалив, и редко можно видеть на его лице улыбку, как это было раньше. Мне это очень тяжело, и я так хочу отсюда уехать. Мама бодра, но тоже подавлена. Обедает она у себя в комнате и остается там весь вечер. Амама (вдовствующая императрица Мария Федоровна – В.Х.) за это время тоже изменилась и ослабла…»[187]

В имениях Романовых и представителей аристократии местные Совдепы часто устраивали обыски и реквизиции. После такого обыска вдовствующая императрица Мария Федоровна 17 апреля 1917 г. в отчаянии записала в дневнике: «Я чувствую себя совершенно раздавленной и обесчещенной, даже хуже, чем вчера, если это вообще возможно, как будто я проснулась после жуткого кошмара. Бедняжка Ксения в полном отчаянии, все время плачет, я же, напротив, слез не показываю, поскольку возмущена и оскорблена до глубины души. Ненадолго выходила в сад, так как погода замечательная, однако ничто уже не может доставить мне наслаждения. Все порушено, настоящий кошмар. <…> К чаю была Зинаида Юсупова, преисполненная участия. Руки у нее дрожали больше обычного. Затем мы с Ксенией, Зиной и Орбелиани отправились прогуляться пешком, так как ездить мы больше не можем, ведь эти негодяи отобрали у нас весь бензин. Я смертельно устала и чувствовала себя настолько отвратительно, что едва передвигала ноги…»[188]

Вот еще одна запись в дневнике Марии Федоровны от 7 мая 1917 г.: «Ирина и Феликс были к чаю и рассказывали о тех жутких событиях, что произошли в Петербурге. Тем не менее, они оба дали понять, что доверяют Керенскому. Внушили себе, что он is the Man in his plane (человек на своем месте – англ.). В 4 часа из Петерб[урга] прибыла Соня с мужем, рассказывали обо всем, чему стали там свидетелями в это ужасное время. Они остались к чаю. Как всегда, вся семья собралась у меня за чаем. Обедали со мной Ирина вместе с Ольгой и Анд[реем]»[189].

Князь Ф.Ф. Юсупов-младший 11 мая 1917 г. сообщал великому князю Николаю Михайловичу из Крыма в Петроград:

«Обыск у [великого князя] Н[иколая] Н[иколаевича] был гораздо мягче и те, кто это делал, были даже этим удручены. [Императрица] М[ария] Ф[едоровна] сердилась и кричала. Поэтому с ней были так грубы.

Милый дядя Бимбо!

Это письмо тебе привезет Павел Демидов. Не буду писать о подробности, т. к. ты все знаешь из письма Ирины.

Чаир и Дюльбер совсем примирились с судьбой, а Ай-Тодор все еще хорохорится. Только один А[лександр] М[ихайлович] наконец понял, насколько все серьезно, и совершенно подавлен.

Вся Ялта и окрестности возмущены произошедшим и своим возмущением приносят много зла. На улицах открыто говорят, защищают и стреляют.

На днях были с Ириной в Ялте и пили кофе в кондитерской. Подошел какой-то офицер и громко, демонстративно сказал: “Ваше Импер. Высочество, разрешите сесть”. Было крайне неловко, неуместно и глупо. Среди офицеров масса таких “храбрых” людей. Мальчикам запретили ездить в Ялту; слава Богу, наконец, поняли.

Стараюсь, где только могу, объяснить бессмысленность такого поведения. В Ай-Тодоре находят поступок этого офицера очень благородным. М[ария] Ф[едоровна] вся простужена и почти не выходит. Ко всему происшедшему относится совсем как ребенок, то сердится, то смеется.

Бедная Ирина в ужасном состоянии, и я хочу ее увезти, чтобы переменить атмосферу.

Мы с ней уезжаем 28 мая в Москву, в Петроград приедем 8 июня на месяц.

В Севастополе настроение довольно хорошее, а татары с каждым днем левеют.

Очень рад буду снова тебя увидеть.

Крепко целую Феликс»[190].

Оказавшись в Крыму, Романовы иногда скрашивали свое свободное время взаимными посещениями и прогулками. Вдовствующая императрица Мария Федоровна 19 мая 1917 г. записала в дневнике: «Чувствовала себя как будто лучше. Гуляла с Ксенией и Ольгой в саду, потом была у Ольги до ее отъезда в Ялту к Барятинским. После завтрака мы с Ксенией отправились в Кореиз к Инне М[альцевой]. Осмотрели великолепный розарий, а потом посетили Юсуповых в их красивом доме. Хозяин был весьма трогателен, подарил нам по образку. Домой вернулись к чаю. Все по-прежнему»[191]. Однако в монотонную провинциальную жизнь иногда вторгались маленькие события. Вдовствующая императрица Мария Федоровна 28 мая записала в дневнике: «К завтраку были Юсуповы. Они очень недовольны тем, что их сын и Ирина сегодня уезжают в Петербург. Я передаю с ними письмо для Софии. Пару слов я еще черкнула Элле. <…> Вернулась домой к чаю, затем в 6 часов Ирина с Феликсом отбыли под проливным дождем, который продолжался весь вечер»[192].

Великокняжеская чета Александра Михайловича имела возможность изредка переписываться с родственниками в Петрограде и даже поддерживать связь с арестованной Царской семьей в Александровском дворце через знакомых, а позднее находящейся в далеком Тобольске. Но постепенно обстановка все ухудшалась. Великая княгиня Ксения Александровна в отчаянии писала великому князю Николаю Михайловичу из Ай-Тодора 21–23 июня 1917 г.: «…Ты, по-видимому, совершенно не отдаешь себе отчета, в каком положении мы здесь находимся. Вот уже скоро месяц, что мы фактически арестованы и находимся в руках <…> комитета, которому правительство нас так мило подарило. – За что и зачем – никому неизвестно. В то же время как вы все совершенно свободны, дышите и живете, как и где хотите. Но о нас совсем забыли и пальцем не пошевелили, чтобы нам помочь (великая княгиня намекает на дружеские отношения Николая Михайловича с А.Ф. Керенским – В.Х.). Ты понимаешь, что ты иначе судишь, чем мы, которых травят без всякой вины с нашей стороны и всячески отравляют жизнь. – Андрюша подвергается тому же самому и даже не имеет права видеть своих товарищей, т. к. с (арестантом) всякие сношения запрещены. Все это донельзя дико и больно, и мы все ужасно страдаем нравственно. Последние дни нам совершенно запрещено выходить из Ай-Тодора, только из-за того, что ходят какие-то послы от контрреволюции, а мы-то при чем? У нас 23 чел[еловека] команды (матросы), некоторые держат себя прилично, но есть препоганые типы <…>. Если нам тяжело и часто все это невтерпеж, то каково же бедной Маме! – Перед ней просто стыдно и что ужасно – это то, что ничем и никак ей не помочь! Видишь и сознаешь ее страдания и бессилен ее утешить, предпринять что-либо. Это ужасное наказание. <…> Можешь себе представить, что эти уроды до сих пор держат Мама письма и только вернули ей небольшую часть ее вещей. И если бы ты только видел, а как невыносимо больно и горько, что творится на фронтах. Это такой позор, который никогда не смоешь – что бы ни случилось! <…> Какое преступление со стороны правительства, что оно допустило всю эту шваль – Ленина и К° в Россию, да еще дали возможность проникнуть в армию. Как все это дико и неприятно и к чему приведут нашу бедную, многострадальную родину?!

Очень рада возвращению Ирины и Феликса. Их маленькая была очень больна желудком, и все еще слаба и худенька. – Погода чудесная, настоящей жары нет, были даже совсем прохладные дни. Сандро и дети купаются в море ежедневно. <…> Нельзя выехать за пределы Ай-Тодора без того, чтобы не довести до их сведения, куда и к кому идем. <…> Скажи Сергею [Михайловичу], что я его целую и что мы часто о нем говорим и вспоминаем. Как его здоровье? – Обнимаем тебя.

Всего лучшего.

Сестрица твоя Ксения»[193].

Вдовствующая императрица Мария Федоровна временами навещала Юсуповых в их имении. Она 10 июля записала в дневнике: «В 4 часа мы с Ксенией поехали к Юсуповым, где нас угостили чаем и разными вкусностями, которых дома нам никогда не подают. Повидали также мою маленькую правнучку, ей немного лучше, но она все же еще слаба и худа. Очень мало ест, бедная малышка! Снова жуткие беспорядки в Петербурге, множество убитых и раненых на улицах. Страшные известия с передовой. Оставлен Тернополь, солдаты отказываются воевать, сдаются в плен или бегут с фронта. Неслыханно и поразительно, как такая прекрасная, доблестная армия могла покрыть себя позором и замарать бесчестием все русское воинство, всегда славившееся своей отвагой и храбростью. <…> Как стыдно перед всей страной и нашими союзниками…»[194]

Через некоторое время до Крыма дошла еще одна неприятная новость. Вдовствующая императрица Мария Федоровна отразила в дневнике:

«7 августа. Понедельник.

Из Петербурга прибыла Ирина, очень excited (взволнованная – англ.). Она рассказала, что моего бедного любимого Ники вместе со всей семьей отправили в Сибирь. Я была в таком шоке от ее рассказа, что у меня едва не случился сердечный приступ, но хочу надеяться, по крайней мере, что там они будут все-таки в большей безопасности, чем в Царском, где их каждодневно притесняли и всячески унижали. И все же сам этот факт чудовищен, убийствен, ошеломляющ, особенно если принять во внимание, что эти негодяи давали им надежду. Они обещали отправить их в Ливадию. Как же им не совестно обращаться с ним, как с преступником!..»[195]

Страна стремительно катилась в полный хаос, разруху и анархию. Вдовствующая императрица 27 октября 1917 г. записала в дневнике: «Слухи подтвердились. Большевики свергли правительство и арестовали его, так что вся власть теперь у них. Избрано 14 большевиков, среди них: Ленин, Зиновьев, Троцкий и др[угие]. Все они евреи под вымышленными именами. Мы не получаем ни писем, ни газет. Ленина германцы перевезли в Россию, в пломбированном вагоне. Какая подлость, какой блестящий спектакль они разыграли, эти негодяи…»[196]

Через несколько дней, т. е. 31 октября, она вновь с тревогой записала в дневнике:

«Ирина получила разрешение приехать к нам. Феликс сообщил ей, что ему пришлось бежать из Киева – почему она не знает. Позже он телеграфировал, что снова отправляется в Петербург, где большевики засели в Смольном и в крепости. В Москве тоже жуткие беспорядки, столкновения на улицах…»[197]

После «Октябрьского переворота» 1917 г. большевиков обстановка в Крыму, как и во всей стране, резко ухудшилась. Генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» так описывает события ноября 1917 – января 1918 г.:

«Под влиянием агитаторов, присланных из центра, матросы Черноморского флота свергли умеренный Совдеп в Севастополе, поставили новый большевистский и организовали в городе советскую власть. Номинально она находилась в руках сложной комбинации из совдепа, комиссариата и революционного комитета, фактически – всецело в руках буйной матросской черни. С начала декабря в Севастополе начались повальные грабежи и убийства. А в январе Черноморский флот приступил к захвату власти и на всем Крымском полуострове.

Описание падения крымских городов носит характер совершенно однообразный: “К городу подходили военные суда… пушки наводились на центральную часть города. Матросы сходили отрядами на берег; в большинстве случаев легко преодолевали сопротивление небольших частей войск, еще верные порядку и краевому правительству, а затем, пополнив свои кадры темными, преступными элементами из местных жителей, организовывали большевистскую власть”. Так пали Евпатория, Ялта, Феодосия, Керчь и др. А 13 января пала и резиденция правительства – Симферополь. <…> Страницы крымской жизни того времени полны ужаса и крови».

Таким образом, Гражданская война докатилась и до этих мест. Стоит отметить находчивость князя Феликса-младшего, которому удавалось рассказами о своем участии в убийстве Григория Распутина ловко спроваживать революционных пьяных матросов, являвшихся в Кореизский дворец, чтобы арестовать его отца, князя Ф.Ф. Юсупова-старшего.

Многочисленные свидетельства садизма, с которым «революционные матросы» расправлялись с офицерами, аристократами, представителями буржуазии, а зачастую и просто «братского пролетариата», поражают. Очевидец тех событий, князь Феликс Юсупов-младший позднее писал в мемуарах:

«Ужасное избиение морских офицеров произошло в Севастополе, грабежи и убийства множились по всему полуострову. Банды матросов врывались во все дома, насиловали женщин и детей пред их мужьями и родителями. Людей замучивали до смерти. Мне случалось встречать многих из этих матросов, руки их были покрыты кольцами и браслетами, на их волосатой груди висели колье из жемчуга и бриллиантов. Среди них были мальчишки лет пятнадцати. Многие были напудрены и накрашены. Казалось, что видишь адский маскарад. В Ялте мятежные матросы привязывали большие камни к ногам расстрелянных и бросали в море. Водолаз, осматривавший после дно бухты, обезумел, увидев все эти трупы, стоящие стоймя и покачивающиеся, как водоросли, при движении моря. Ложась вечером, мы никогда не были уверены, что утром будем живы».

Через некоторое время немцы оккупировали Крым. Великая княгиня Ольга Александровна позднее в своих воспоминаниях приводит один примечательный эпизод. Вдовствующая императрица Мария Федоровна, уверенная, что Германия еще находится в состоянии войны с Россией, отказалась принять немецкого генерала.

Согласно версии князя Феликса Юсупова-младшего, вскоре к Романовым прибыл адъютант императора Вильгельма II, который изложил им предложение кайзера «провозгласить императором Всея Руси того из членов императорской семьи, кто согласится подтвердить Брест-Литовский договор». Все с негодованием отвергли это предложение, заявив, что никто из них никогда не будет предателем.

Великий князь Александр Михайлович так описал появление немцев в Крыму:

«Ровно в семь часов в Дюльбер прибыл немецкий генерал. Никогда не забуду его изумления, когда я попросил его оставить весь отряд “революционных” матросов во главе с Задорожным для охраны Дюльбера и Ай-Тодора. Он, вероятно, решил, что я сошел с ума. “Но ведь это же совершенно невозможно!” – воскликнул он по-немецки, по-видимому, возмущенный этой нелогичностью. Неужели я не сознавал, что император Вильгельм II и мой племянник кронпринц не простят ему, если он разрешит оставить на свободе и около родственников Его Величества этих “ужасных убийц”?

Я должен был дать ему слово, что специально напишу об этом его начальству и беру всецело на свою ответственность эту “безумную идею”. И даже после этого генерал продолжал бормотать что-то об “этих фантастических русских”!»[198]

Из Петрограда стали приходить тревожные вести об арестах большевиками великих князей и ссылки их в далекую провинцию, а затем и об убийствах или исчезновении Романовых в Перми, Алапаевске и Екатеринбурге. Многие отказывались верить этим слухам, настолько они казались невероятными.

По условиям Компьенского перемирия страны Антанты получили право доступа на территорию России, оставленную германскими войсками.

Командование английских военных кораблей, беспрепятственно появившихся 24 ноября 1918 г. на севастопольском рейде, имело указание от короля Георга V и его матери, королевы Александры, сестры вдовствующей императрицы Марии Федоровны, оказать помощь русским родственникам в случае, если политическая обстановка в Крыму станет угрожать их жизни.

Великий князь Александр Михайлович первый воспользовался неожиданной возможностью и 11 (25) декабря 1918 г. покинул Крым на английском корабле «Форсайт», чтобы успеть к готовящейся в Париже встрече глав союзных держав по Антанте, на которой он собирался представить доклад о положении в России. Однако великого князя ожидало большое разочарование, так как о бывших заслугах Российской империи на фронтах Первой мировой войны уже было забыто.

В апреле 1919 г. французский экспедиционный корпус эвакуировался из Одессы, а Красная армия подошла к Крыму, захватив Перекопский перешеек. Дорога большевикам была открыта. Князь Феликс Юсупов позднее вспоминал: «Новость о немедленном отплытии вдовствующей императрицы и великого князя Николая Николаевича распространилась молниеносно и вызвала настоящую панику. Со всех сторон приходили с просьбами об эвакуации. Но один военный корабль не мог увезти тысячи людей, которые попали бы в руки большевиков, если бы остались в Крыму. Мы с Ириной явились на борт «Мальборо», где уже находилась императрица с великой княгиней Ксенией и моими шурьями. Когда она узнала от Ирины, что ничего не организовано, не предусмотрено для эвакуации всех, Ее Величество известила союзные власти Севастополя, что она отказывается отплывать, если кто-либо из тех, чья жизнь под угрозой, вынужден будет остаться в Крыму. Необходимое было сделано, и союзнические корабли вошли в Ялтинский порт, чтобы забрать беженцев».

Князь Феликс Юсупов-младший, как отмечал в воспоминаниях, 1 (13) апреля 1919 г., вместе с супругой, родителями и другими Романовыми (находившимися на тот момент в Крыму) навсегда покинули Россию на борту английского военного корабля «Мальборо». На самом деле, все отправились в плавание на 2 дня раньше, т. е. 30 марта (11 апреля). В последний день пребывания в Крыму вдовствующая императрица Мария Федоровна записала в дневнике:

«11 апреля. Пятница.

Встала рано, еще до того, как в 9 часов мы снялись с якоря. Я поднялась на палубу как раз в тот момент, когда мы проходили мимо корабля адмирала, на котором играла музыка. У меня сердце разрывалось при виде того, что этот прекрасный берег мало-помалу скрывался за плотной пеленой тумана и, наконец, исчез за нею с наших глаз навсегда. Позднее установилась замечательная, ясная и тихая погода. Забыла вчера написать, что благодаря моим мольбам всех наших несчастных офицеров охраны взяли на борт английского корабля. Он прошел в непосредственной близости от нас в полнейшей тишине, которую внезапно нарушили громкие крики «ура!», не смолкавшие до тех пор, пока мы могли слышать их. Этот эпизод, в равной мере красивый и печальный, тронул меня до глубины души. Я живу в каюте кап[итана] Джонстона, сплю в прекрасной постели, и, кроме того, в нашем распоряжении замечательный огромный салон, где мы проводим время после еды, а большинство мальчиков и Павел Ферзен ночуют. За столом соседствуют со мной по большей части Николаша и Петюша попеременно с папа Феликса. Черногорские сестры [Милица и Стана – дочери короля Черногории] остаются после обеда, и мы с ними беседуем часов до 11 вечера. Если же они уходят раньше, мы с Юсуповыми раскладываем пасьянс. К сожалению, вечером сгустился туман, корабль шел самым малым ходом, и всю ночь не смолкал гудок»[199].

Несколько дней спустя Юсуповы 21 апреля (по новому стилю) прибыли на Мальту и через 9 дней отправились в Италию. Позднее Феликс-младший вспоминал:

«1 мая мы отшвартовались в Сиракузах и попали в самый разгар всеобщей стачки. Коммунисты устроили шествие с красными флагами. На стенах было намалевано: Да здравствует Ленин! Да здравствует Троцкий! От чего ушли, к тому и пришли. Настроение вмиг испортилось…

В Мессине пересели на паром и переправились через пролив, доехали до Рима благополучно. Новая забота – кончились лиры. К счастью, было с собой кое-что из ценностей. Почти все наши фамильные украшения остались в России, моя мать и Ирина спасли только то, что имели при себе, уезжая в Крым. Я заложил Иринино брильянтовое колье. Теперь мы могли спокойно продолжать путешествие»[200].

Через Италию молодые супруги добрались до Парижа, а затем переехали в Лондон.

Феликс-младший с супругой жил в принадлежащей ему квартире в богатом районе Найтсбридж и, по-прежнему, на первых порах по сравнению с другими эмигрантами не имел недостатка в средствах – выбираясь из России, он сумел, помимо других ценностей, вывезти два полотна Рембрандта из своей коллекции живописи. Кроме того, по мнению некоторых очевидцев, вопреки данной ими с великим князем Дмитрием Павловичем друг другу клятве никогда ни с кем не говорить об убийстве Распутина, Феликс Юсупов посвящал в детали их заговора и их осуществления чуть ли не всех желающих. Дмитрий Павлович, который, в отличие от него, сдержал клятву и хранил молчание, чувствовал себя глубоко оскорбленным.

Сестра Дмитрия Павловича великая княгиня Мария Павловна с некоторым чувством возмущения писала о Феликсе в своих воспоминаниях: «Дмитрий избегал Юсупова, но мы с мужем продолжали видаться с ним.