Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник) Кучерская Майя
На этот раз она назначила ему свидание в дачном подмосковном домике, недалеко от Москвы. Она отправилась туда вполне официально – накануне сторож сообщил, что в дом их, похоже, залезли – окно выставлено, хотя на двери замок. Она поехала разбираться.
Алеша бросил машину возле шоссе и пошел пешком, чтобы не привлекать внимания соседей, если они случатся. Зима выдалась малоснежной, снег едва прикрыл дорогу, даже сугробов не намело. Под ногами хрустел ледок, шагалось бодро. Он шел мимо пригорюнившихся за заборами, старорежимных генеральских дач, деревянных, из прошлого века – и хоть бы кто перестроил, поставил новый дом – нет! На этой улочке стояли сплошь ветераны – двухэтажные, с высокими окнами, кое-какие с балконцами даже, послевоенная роскошь – но ветхие, словно рассыпающиеся на глазах. Каждому второму хотелось подставить плечо – снять облупившуюся краску, покрасить заново, поднять просевший фундамент, перекрыть крышу, заменить скрипучие двери.
Ее дом он увидел сразу – самый зеленый, так она сказала. Он и правда выглядел свежее соседей – хотя был из того же полка. Из трубы вырывался легкий, тут же уносимый ветром дым. Алеша прошел по участку, поднялся на крыльцо, постучал – она уже стояла на пороге, одетая, в красной распахнутой куртке, с тряпкой в руке, глаза сияли – и опять оказалась немного другой, чем он ее помнил. Не старше на год, нет, но на год иная.
В доме стояла нежилая прохлада, и хотя печь топилась, раздеваться не хотелось. Ледяным тянуло из дальней комнаты, там вор выставил стекло. Унес он только макароны, консервы и несколько теплых вещей. «Это был кто-то очень голодный и замерзший», – улыбнулась она.
Сегодня у них было не два и не три часа – целый день.
И первый раз за всё то время, что они встречались, они пожили семьей.
Он принес из колонки на краю общей улицы воду. Колонка была припорошена снежком, ни следа человеческого – слава богу! Она поставила на печку закопченный чайник. Он заколачивал фанерным листом выставленное вором стекло – она придерживала фанеру, подавала ему гвозди, все время благодарила. Если бы не ты… Он не отвечал, не хотел, хотя странность сквозила – работа мужская, почему сам хозяин не приехал, отправил жену? А если бы вор всё еще прятался здесь? Или это она уговорила мужа, имея в виду их свидание? Но Алеша ничего не спрашивал, стучал себе молотком, поглядывая на нее, на развешанные по комнате, пожалуй, в избытке иконы, – и, вгоняя в два удара последний гвоздь, внезапно понял. Понял, кто ее муж. Да священник же. Она – матушка. Вот оно что. И не потому только, что детей много, что икон невпроворот, а по всему сразу – множество накопленных за эти годы мелочей сейчас же получили объяснение. Вот почему «не могу» развестись, не положено им, батюшкам – позор.
Спрыгивая со стула вниз, он громко и освобожденно выдохнул. И сразу же был ласково подхвачен вопросом «устал?». Что ты, я полон сил.
И рубил дрова во дворе, принес березовые полешки в дом, ссыпал у печки. Она кормила его привезенными из Москвы необыкновенно вкусными щами, ухаживала – в своем духе – невесомо, легко, с улыбкой. Он любовался. Она и правда была совершенна. Взлеты рук, маленькие розовые уши и облако волос, сияющее на скромном зимнем свету, – наконец-то она отпустила их на волю. Полупрозрачная, лимонная занавеска на окне, горка дров у печи, стол деревянный, темный, на чуть вывернутых резных ногах – старше дома, стеклянная вазочка для сахара из его детства, два куска черного хлеба, бисер тмина на дереве. Заснеженный сад за окном. Так и будет выглядеть его рай. Если умирать, то прямо сейчас, здесь, подумал он неожиданно, но совершенно спокойно.
Уже незадолго до исхода, до окончания этого, этими небесами, лесами, садом подаренного, дня Алеша заплакал.
Что ты?
Он не ответил. Он не мог сказать, что с той же ясностью, с какой когда-то различал заштопанный локоть подрясника преподобного Амвросия, с какой осознал сегодня утром, кто ее муж, теперь видит: прощание. Больше они не встретятся, никогда.
Она отказалась ехать с ним, процедила что-то вроде «я на электричке, меня ж на вокзале будут встречать», подбросил ее только до станции – и помчал. До кольцевой донесся мгновенно, в городе почти сразу пришлось притормозить.
Но он и не спешил никуда. Он по-прежнему ощущал себя на вершине покоя – расслабленный, размягченный, переполненный ее словами, прикосновениями, ее теплом, закутанный ее любовью, как младенец пеленкой, – скользил по сияющей предновогодней Москве. И без всякого спроса, точно помимо него, словно благодаря все той же прозорливости, которая раскрылась в нем сегодня, Алеша понял: ничего лучше тех четырех монастырских лет в его жизни не было.
Нет, не только не было, ничего лучше в его жизни – тут он почувствовал, что воздух, которым он надышался наконец до отвала, снова покидает его, безвозвратно выходит из легких, почему так рано? как же так? – ничего лучше в его жизни уже и не будет. Ничего счастливей и выше молитв в алтаре и в келье, выходов на середину храма с Псалтырью, торжественного чтения святых слов – не будет. И это «не будет» без предупреждения, вероломно прошило сердце тонким ледяным стержнем. Он застонал. Стержень входил все глубже – боль сделалась невыносимой. И все тянулась. У такой боли должен быть конец. Но она продолжалась, ровно-ровно. Даже закричать он не мог, только зажмурился покрепче.
Инфаркт? Инсульт? Это от недостатка кислорода, клеткам мозга слишком долго недоставало кислорода, думал он лихорадочно, артерии блокировали свинцовые бляшки, свинец разлуки расставлял невидимо свои посты, и вот… Но может быть, все это результат колотой раны – протаранившего его только что стержня? Алеша снова открыл глаза. И подумал трезво, что приступ протекает иначе, совсем иначе, чем тогда, когда «скорая» увезла его после очередной бутылки. И что на этот раз он совершенно один. Стержень замер, боль приотпустила, и сейчас же в тонкую, как лезвие, паузу проник луч – день его крещения: насупленная бабка, в темно-красном платке, с алюминиевым чайником в морщинистой, загорелой руке, наполняла кипятком высокую серебристую чашу, белобрысый бойкий младенец, смешно машущий ручками, это для него готовили теплую воду, и слова батюшки Николая, которые он запомнил навсегда, но что-то не вспоминал давно, а теперь вот они всплыли, колыхались солнечными бликами на воде: «Возможно, никогда уже больше, Алеша, не будет у тебя таких открытий. Такой радости». Опять это «никогда»! И снова шевельнулось ледяное шило.
Позади сигналили машины, он слышал их рев, видел зеленый приветливый кружок светофора, мерцающую оранжевыми огоньками гирлянду в витрине, он все сознавал и понимал, что самое время нажать на газ и поехать, но не мог двинуться, тем более двинуть машину с места, только незнакомо, будто это уже и не он, застонал. Даже стон дался ему тяжело, отнял последние силы. Голова запрокинулась, и снова он увидел: чаша, тепло, свет горит. Он смотрел и смотрел жадно в жаркую, праздничную воду. В движение сияющих бликов. Оседавший на зимних стеклах горячий пар. Кончалась многолетняя мука, он уже понимал – через несколько мгновений ему будет все равно, он станет свободен. И испытывал только радость, радость, несущую его все дальше, выше.
Среднестатистическое лицо
О степени отчаяния, разрывавшего эту, в общем, молодую и вполне благополучную женщину – давно москвичку, жену успешного предпринимателя, мать двоих детей, прекрасно выглядевшую (в 36 лет ей давали 30), – свидетельствовал простой факт. Она согласилась. Согласилась на переписку со случайным и совершенно неизвестным ей человеком.
Она не знала о нем ничего, только имя. И номер мобильного телефона. Одна цифра в номере расходилась с номером того, кому она адресовала короткую записку. Она получила ответ так быстро, будто тот, неведомый человек только и ждал, когда она ему напишет, – ответ был до такой степени дик, что она, кажется, даже потеряла способность мыслить и потому догадалась о своей ошибке не сразу. До этого успев написать еще два-три письмеца. Соответственно, обменивалась усеченными репликами с неведомым ей адресатом, которого половину времени она принимала за того, кому написала первую эсэмэску. Наконец она все поняла – но увидела в этом нагромождении случайностей, хотя каком уж там нагромождении – их было всего две! – совпало имя и почти совпал телефон, – так вот, в сплетении этих двух случайности ей померещился выход. Просвет.
Она бросилась в приоткрывшуюся дверь так стремительно, с такой больной надеждой на перемену участи, с такой слепой жадностью, что споткнулась только на слове «милая». Да, неведомый Яша – не такое уж частое, между прочим, имя – тем не менее совпало именно оно, – неведомый Яша уже писал ей
Милая.
На второй день знакомства.
Это «милая» разволновало ее так, что только тут она приостановилась и взглянула на развитие событий внимательнее, пытаясь разглядеть, дала ли хоть малые основания на эту… «милую». И увидела, что, разумеется, дала. Тем, что согласилась продолжить беседу. Если это можно было назвать беседой.
Поняв, что ошиблась, что переписывается совсем с другим Яшей, а вовсе не с тем, что был ей нужен, она сейчас же оборвала переписку. Яша побомбардировал ее эсэмэсками еще двое суток, а к вечеру третьего дня замолчал. Она выдохнула и немного скривила рот. Это легкое подергиванье губ могло означать что угодно.
Поздно вечером в воскресенье, спустя уже несколько дней после взаимного молчания, дней, совершенно обыкновенных и по обыкновению пустых, ее мобильный запел “Strangers in the night”, означавшей все незнакомые номера. Она ответила, совершенно не понимая, кто бы это мог быть.
– Здравствуйте, девушка-секрет, – произнес слегка запинающийся, но отчаянно желавший быть веселым мужской голос.
Совсем молодой! Шпаряще юный. 19? 24?
Господи.
Яша. Конечно, он. Голос тут же подтвердил догадку.
– Яша, меня зовут Яша, мы с вами уже знакомы.
– Здравствуйте, Яша, – отчеканила она, – звонить мне не надо. Я вам уже написала, это была ошибка, сотрите мой телефон, и все! Не пишите и не звоните мне никогда.
Рядом сидел Валера, говорить иначе было невозможно. Хотя хотелось иначе – чуть мягче, отшить, но вежливее, в конце концов даже жаль его, дурачка, писавшего такие забавные письма с растянутыми буквами и нелепыми шутками… Она нажала «отбой» и сейчас же все рассказала Валере, торопясь, усмехаясь, Валера не улыбнулся, только плечами пожал: мало ли психов. Они досмотрели фильм, хорошо посмеялись – это была старая картина, про незадачливых французских военных, из Валериного детства. Но она смотрела ее в первый раз. В городе, где она родилась, этот фильм почему-то не крутили. Как и Валера, она прохохотала до самых титров.
Уже выходя из ванной и собираясь лечь, она услышала, что телефон, оставленный на кухонном столе, снова пикнул. Новое письмо гласило: «Ннн-ееет, это все левые отмазы». Она не сразу сумела расшифровать «отмазы», но, расшифровав, не обиделась, а на миг ослепла.
От чужого одиночества, которое звенело в этом нахальном (да нет, робком – голос дрожал от волнения) человеке. Внешне Яша говорил бодро и весело, но она слышала: голос дрожал! он очень, очень боялся ей звонить! и все-таки отважился! – словом, вовсе не нахальном, а испуганном, переполненном такой же слепой надежды звонке. И в этой мальчишеской обиженной глупенькой эсэмэске.
Но в конце концов существуют же сайты знакомств. Их, по слухам, совсем немало. Люди находят себе партнеров по всему, что пожелают, даже по походам на выставки, а также женихов, мужей, жен и подруг на недельную поездку в ОАЭ. Вот куда следовало обратиться одинокому Яше. Но он набрал ее номер. Возможно, потому что так удобнее? Девушка-секрет – она усмехнулась и зябко повела плечами. Стерла «отмазы», отключила мобильный, Валера уже посапывал, она нырнула под одеяло, натянула его до подбородка и закрыла глаза.
Утром ее поджидало новое послание. Предусмотрительно включив телефон лишь дойдя до ванной, она прочла: «Добрыми такие ошибки не бывают. Не пойдет. Мое имя, мой номер ты знаешь». Он и прежде так писал – с легким сумасшествием, без связи фраз, сразу же перейдя на «ты», без позволения. Она ответила ему лишь к вечеру, не думая, не задерживаясь ни мгновения мыслью на том, зачем откликается на чужое безумие, ответила в свободную минуту, уже лежа с книжкой на ночь. «Ошибка как ошибка. Прошу вас больше не писать и не звонить. Всего доброго».
И сейчас же получила ответ: «Встречи нашей».
Через несколько минут прозвучал дубль: «Дышать!»
Тьфу ты. Может, этот Яша работал оракулом? Он вообще откуда? Может, он сидит где-нибудь в Дельфах, над расщелиной, глотает ядовитый пар и вещает, горько всхлипывая, невесть что.
Не невесть, в том-то… Встречи! Об этом только она и мечтала. Но вот и следующий поезд, новое письмо, третье подряд: «Только имя, имя твое, прашуууу!» Просит – да пожалуйста, не жалко, она ответила и отключила мобильный.
Ощущение неумолимого угасания жизни не покидало ее с тех пор, как подрос Леша. Он подрос нынешним летом, начиная с дня, когда отметили его пятилетие. Цифра 5 означала, что нужно готовиться в школу – а там и полный конец.
Иринка повзрослела уже давным-давно, приходя домой, сейчас же запиралась и включала компьютер. Училась она на одни пятерки и тем не менее все чаще пропадала в каком-то то ли «Циферблате», то ли «Дупле», там и уроки делала, и общалась, как было на нее повлиять? С другой стороны, когда еще и погулять девочке? Что дома-то интересного? Дочь была еще одной выжженной территорией: дать ей она больше ничего не может, следовательно, совершенно не нужна. Она – нет. Только Валерины деньги.
Лешик пока спасал, но все менее надежно, вскоре же, вот-вот (да практически уже) исчерпается и этот ресурс.
Подруги по второму кругу выходили замуж, начинали жить заново. Вслед за Диной, словно сговорившись, друг за другом сыграли по второй свадьбе Катя и Рита. Только Нята оставалась верна себе: после краткого и неудачного замужества она поклялась больше никогда, меняла возлюбленных каждый год, но, что самое непонятное, чувствовала себя спокойной, свободной, искренне не желая ни детей, ни мужа, ни стабильности, пожимала плечами – зачем?..
И только она мялась и вот уже 19 лет стояла на месте. Потому что никак не могла себе объяснить, при чем тут все-таки Валера? В чем он-то виноват? Его все устраивало. За что ему этот удар? За то, что она не любила его больше. Не больше, нет. Никогда. Не на что было опереться даже в прошлом. Но это она!
И она хранила очаг, подбрасывала полешки, заботилась о детях, родительские собрания, француженка по средам, англичанка по понедельникам, большой теннис, жестко-доброжелательные отношения с няней – и не только, она и на работу ходила, чтобы не скиснуть в домашних хлопотах, – два раза в неделю преподавала английский на курсах, на которых Нята была гендиректором.
Но лето, лето они еще как-то пережили – все-таки были все вместе, катались по южной Италии, Валера разработал маршрут, заранее заказал гостиницы, даже Иринка ненадолго оживилась, включилась, заворковала, как давным-давно уже не. Еще бы – красота-то вокруг какая. Виноградники, плющ, развалины, которым тысяча лет!
В середине августа вернулись в дождливую Москву, Иринка сейчас же нырнула в «Циферблат», а ей казалось, что это тиканье страшное было никакое не тиканье, а тюканье по затылку топориком.
Оставалось только упасть лицом в грязь.
Тем более что к октябрю светлых моментов в жизни осталось два.
Они приходились на четверг и понедельник, когда она вела Лешу на рисование – туда они бежали, вечно не умея на полчаса раньше встать, занятия начинались рано, вскакивали в троллейбус и все не могли пристроить огромную черную папку на веревочках, которая всем мешала. Зато обратно шли неторопливо, сквозь просторный золотой парк. Здесь даже черной папке находилось место – она тихо качалась у нее на плече. Желтые березки – светлые, нежные, точно девочки, звонкая листва по щиколотку. Лешик прыгал, пружинил, вскрикивал – краснощекий, голубоглазый, довольный. Она улыбалась ему, даже сама подпрыгивала разок-другой, – действительно весело было и прыгать, и шагать по сухой, хрустящей воде! Откормленные серые белки спускались к самым дорожкам, легчайшим движением подхватывали с ладони орешек, снова взлетали на деревья. Неслись вверх, с ветки на ветку, с дерева на дерево – в высоте уже почти прозрачной, и возносились на самое небо, улетали и пропадали. Не одни березки, росли там и дубы, Лешик любил собрать побольше желудей и устроить желудиный салют, а иногда они играли на ровной широкой скамье в Чапаева, выстроив бойцов-желудей в линии, выщелкивали их друг у друга. Рядом плавно скользили котята, один и другой, сбежавшие погулять из конюшни – неподалеку от выхода стояла конюшня с пони, катавшими детей. Здесь же обитало кошачье семейство.
Читать бесплатно другие книги:
