Любовь без слов (сборник) Нестерова Наталья

7

У Мопассана есть новелла «Слова любви». Герой не выдерживает общения с любовницей, отравившись ее непомерными, неуместными нежностями – пусик, мой толстый котик и так далее.

Столетия не меняют женской натуры. Ляля Ганина – точь-в-точь мопассановская любительница пошлых сладостей. За весь вечер она ни разу не назвала мужа Лёней. Лёка и Лёсик – самое приличное. А когда я услышала: «Трютюхуська», то едва не уронила фужер.

Ляля мила и симпатична. Блондинка с круглыми глазками, похожая на собачку породы вест хайленд вайт терьер. Это такие озорные курносые милашки с ореолом белоснежной шерсти вокруг мордочки. Правда, маленький вест хайленд думает, что он грозный большой охотничий пес, а засахаренная до паточного истечения Ляля, судя по всему, способностью агрессивно, как и критично, мыслить не обладала. Я убеждена, что женщины Лялиного типа, нежные и трепетные, прекрасно защищены. В отличие от таких суровых и тонкокожих, как я или Маруся. Если в нас стреляют, то пуля легко доходит до сердца, а у Ляли пуля застрянет в коконе из сладкой ваты. Хотя внешнее впечатление противоположное: мы – оловянные солдатики, а Ляля – ранимая бабочка. Нас можно шпынять, а Лялечку надо беречь.

Я не собиралась обсуждать с Лёней его жену, но в гостинице, уже под утро, все-таки не выдержала:

– Как тебя угораздило жениться на этой карамельной болонке?

Лёня пожал плечами:

– Она работала у нас лаборанткой и отлично, очень чисто ставила опыты. Это редкое умение. Кроме того, объяснять женщине, почему ты выбрал в свое время другую женщину, непродуктивно и бесполезно.

– Почему у вас нет детей? – не унималась я.

– У меня? От Ляли? – совершенно искренне удивился Лёня. – Дети у меня будут от тебя.

Лёня болтун и краснобай, уютно женатый мужчина, для которого работа стоит на первом месте, поэтому его слова: «дети от тебя» – не более чем ни-к-чему-не-обязывающий комплимент.

Однако через месяц после возвращения домой я обнаружила, что беременна. Сообщить Лёне? Уподобиться женщине, которая ловит мужчину на веками проверенный крючок? Но Лёня не рыба, а кит, который крючков не захватывает. Скорее всего, Лёня удивится и не скроет разочарования: оказывается я все-таки дура, если звоню по такому поводу. И скажет что-нибудь вроде: «Это ведь не я беременный. Ты что, маленькая? Не знаешь, как в таких случаях поступать?»

Я решила оставить ребенка, как бы нелепо это ни звучало – назло. Всем назло: Лёне, Руслану, маме с папой, самой себе и собственной забубенной судьбе.

Лёня хранил молчание три месяца. Потом позвонил и сходу спросил:

– Слушай, а ты не беременна?

– Да.

– А чего молчишь?

– А ты чего? Как ты догадался?

В этот момент я ехала в маршрутном такси, и прочие пассажиры с интересом наблюдали за девушкой, по щекам которой градом льются слезы, но она изо всех сил старается говорить нейтральным голосом.

– Догадаться было не сложно, все-таки мы упорно трудились на данной ниве. Значит так, – засопел Лёня.

Я отлично представила, как он сейчас чешет затылок, складывает губы дудочкой и как будто пытается втянуть их ноздрями.

– Увольняйся, собирай манатки, – диктовал Лёня, – я развожусь, размениваюсь и тэ дэ. Как не вовремя ты залетела! У нас сейчас потрясающий эксперимент…

– Разберись сначала с экспериментом, который со мной проделал. И у меня еще есть дочь Лиза.

– Лизой меня не испугаешь. Постараюсь уложиться в два месяца. Пока!

В результате размена квартиры Лёня получил комнату в коммунальной квартире в доме на задворках Тверской улицы. Большая двадцатиметровая комната в центре столицы. Кроме нас в квартире жили еще двое пожилых одиноких пенсионеров. Виктория Гавриловна (она серьезно считала, что дочь мы назвали в ее честь) и Павел Иванович.

Из большого набора симптомов старческих деменций Виктории Гавриловне достался комплекс обнищания. Ей казалось, что ее обворовывают: племянницы, сотрудники соцпомощи, участковый врач – всякий, кто переступает порог ее комнаты, обязательно найдет спрятанные глубоко под кроватью в битых молью валенках купюры.

Кстати, когда умерла жена Сальвадора Дали Гала, у нее под кроватью обнаружили чемоданы, забитые бумажными деньгами. Лихолетье в молодости отдается маразмом в старости.

Из-за чудачеств Виктории Гавриловны я неустанно твердила своим домочадцам:

– Не входить в ее комнату, не поддаваться на ее приглашения!

Павел Иванович был хроническим, глубоким, тихим алкоголиком. Выпивал, съедал то, что подсовывали мы или Виктория Гавриловна, и спал. Просыпался, выпивал – и так по кругу. Когда у него кончались деньги на выпивку, он страдал отчаянно. Однажды украл Викину коляску и пропил. Боялся показаться нам на глаза, ночевал в подвале. С тех пор мы держали запас «лекарства», чтобы «подлечить» Павла Ивановича до получения пенсии. В его комнате я периодически мыла полы и вытирала пыль. Там ничего не менялось, не сдвигалось, не трогалось, как в музее, если подходит это определение к нищей обители.

Бытовое неудобство, доставляемое Павлом Ивановичем, заключалось в том, что, справляя малую нужду, он мазал, орошая унитаз, и в туалете плохо пахло.

Эти два мотива – «Викторию Гавриловну снова обокрали, наверное, племянница, она лампочку перегоревшую меняла» и «Павел Иванович снова надул мимо, Венерочка, мы должны научить его писать сидя», – составляли потешную симфонию нашей коммунальной жизни. Нам повезло с соседями – милыми стариками, выброшенными на обочину, бредущими к финалу, сохраняя достоинство и доброту.

Папа умер, когда я рожала Вику. Мне ничего не сказали. Выписавшись из роддома, разговаривая по телефону с мамой, которая поздравляла как-то натужно, через силу, я заподозрила неладное и стала допытываться.

Мама не сразу, но сдалась:

– Папа умер. Аневризма. Похоронили вчера.

Я заорала так, что прибежали соседи. Лиза схватила сестричку и прижала к себе. Хотя до этого появление младенца ее нисколько не радовало: «Сколько шума вокруг козявки». Лёня был дома. Редкий случай. Лёня пропадал на работе и от коммунальной суматохи держался в стороне. Он схватил меня, крепко держал. А я вырывалась, билась, точно хотела куда-то умчаться. Туда – откуда можно вернуть папу. Я и сейчас не могу говорить о том, как много он для меня значил.

Я звонила маме каждый день и умоляла:

– Приезжай! Все брось. Я без тебя не могу. Помоги мне!

Послеродовая депрессия может принимать различные формы и патологии поведения. У меня она вылилась в абсолютное убеждение, что без мамы я погибну. Точнее – и она, мама, вслед за папой умрет, и тогда мне не жить.

До пенсии маме оставалось пять лет. Она заведовала библиотечным коллектором, и как специалиста ее очень ценили. Мама все бросила, приехала в нашу коммуналку.

Денег не хватало катастрофически. Одна невеликая зарплата – Лёнина. Новорожденной девочке требуются вещи и вещи, как невесте на выданье, а над Лизой в подготовительном классе насмехаются: «Разве ты из гастарбайтеров? Так плохо одета!» У Лёни брюки залоснились и облохматились, мне не в чем выйти, в старые наряды не влезаю.

Впервые в жизни я записывала, скрупулезно высчитывала – сколько на еду, на стиральный порошок, на проезд в метро Лёне… Не хватает… Даже если мы дешевым стиральным порошком будем мыть головы, тело и посуду, не хватает. Придется занимать у Виктории Гавриловны.

Если бы я вышла на работу, материальные проблемы несколько бы сгладились. Мама с обеими внучками, новорожденной и подготовишкой Лизой, справилась бы. Но с младенцем творилось что-то страшное и непонятное. У младенца даже имени не было, не до имени нам. Просто Девочка.

Двухнедельный ребеночек. У нее ноготочки как маленькие розовые капельки. И вдруг эти капельки желтеют, роговеют, вздуваются. А потом стала слезать кожа, под ней новая – болезненно розовая – снова шелушиться… Я смотрела на врачей, на консультантов как на посланцев небес, тратила последние деньги на их гонорары, на такси… Я видела умные физиономии, выслушивала умные диагнозы… а мой ребенок болел и болел, несмотря на четкое выполнение всех рекомендаций.

Вике было два месяца, когда я дошла до истерик, до сумасшествия, до сознания того, что вслед за папой погибнет моя девочка – с ее хрупкого скелетика слезет кожа, покроются язвами и стекут мышцы…

В иступленном помрачении, с каким-то наслаждением ненависти, с желанием раздавить отыскавшегося врага я прошипела в лицо Лёни:

– Это все ты! Ты! Ты! Ты! Фанатик! Злодей! Император! Я не верю, что ты не способен разобраться с недугом своей дочери. Но тебе некогда! Всегда некогда! Для меня, для детей – некогда! Оторвать задницу от микроскопа.

Лёня свернул губы трубочкой, стал их втягивать в нос и прошамкал:

– В микроскоп задницей даже я не смотрю. Понял. Успокойся. Я разберусь… Педиатрия… кожные болезни… атипичные проявления…

Он сел за компьютер, всю ночь не отрывался от монитора.

Утром мне сказал:

– Есть гипотеза.

Предположение Лёни оказалось верным. Грибковая инфекция, малышку атаковал редкий штамм из рода элементарных кандид. Где его подхватила Вика? От меня, в роддоме? Выяснить сложно, потому что организмы большинства людей с этим грибком справляются легко. Лечение не составило труда, и мы одержали победу. Поэтому – Виктория. Через три месяца наша дочь получила имя.

Работать под началом мужа я не хотела решительно. Мне хватало гения дома, чтобы еще на работе молиться на его святейшество. Поэтому пусть будет вуз, учебное заведение, университет, сопливые студенты и мнящие себя нобелевскими лауреатами аспиранты – только не под одной крышей с Лёней.

Но устраивал меня в университет, конечно, муж.

Года три спустя, на каком-то факультетском сабантуе, декан под хмельком рассказал, как Леонид Борисович Ганин меня протежировал.

Лёня «вроде бы просил»:

– Есть потрясающе красивая, улётная деваха. Кандидат наук из новосибирского института. Пара неглупых опытов, башка варит. Вредная, хваткая, надежная. Вообще-то, это моя жена. Возьмете к себе?

Декан отказать Ганину не мог, декан был знаком с его первой женой.

На сабантуе, перепугавшись своей откровенности, декан счел нужным смикшировать свои откровения и уверял меня:

– Вы не Ляля! Вы совершенно не Ляля!

Надеюсь.

Кстати, Ляля очень удачно вышла замуж за биолога-полярника, родила двойню. Полярник изучает то ли белых медведей, то ли тюленей на острове Врангеля, дома бывает не часто и наслаждается Лялиной сладостной патокой с большим удовольствием.

Руслан и Учительница родили девочку. Зачем-то назвали Венерой и тоже благополучно существуют. Мальчику Пете, по просьбе Руслана, время от времени я отсылаю модные носильные вещи и ведомственные журналы по кибернетике. Находить эти журналы раньше было хлопотно, в Интернете они почему-то не публиковались. Руслан никогда не интересовался Лизой, не спрашивал, чем живет его дочь, требуется ли ей участие, доброе слово, смешной сувенир, поздравление с днем рождения, просто напоминание – от родного отца. Ну да и бог с ним, с Русланом. Он не способен держать в поле своего внимания больше двух объектов.

Лизе хватало Лёни. Правильнее – очень не хватало, как и нам всем.

Может быть, на высшем суде мне зачтется, что женщины, чью судьбу я перековеркала, не остались выброшенными на свалку, а вполне благополучно устроились?

8

Со второй, моей, зарплатой стало легче, но не так, чтобы отказаться от копеечных подсчетов в тетрадочке. Я могла бы найти подработку, но тогда мама окончательно лишилась бы отдыха. Все было на ней: стирка, уборка, приготовление еды, дети, соседи, которые с объяснимым старческим эгоизмом сделали из мамы «старшую по квартире». Пошевели Лёня пальцем, и у него была бы масса вариантов дополнительного заработка: читать лекции, консультировать, заседать в ученых советах, писать отзывы. Зачем ему это? Мы ведь не умирали с голода. Он загружен с утра до позднего вечера. Иногда вскакивал по ночам, бросался к письменному столу и строчил в блокноте.

Наша любовная лодка, используя образ Маяковского, билась о быт. Получала повреждения, но никогда настолько серьезные, чтобы пойти ко дну. В лодке было крайне тесно, скудно и в то же время тепло и весело. Матросы и командный состав, сидящие друг у друга на головах, часто смеялись, подтрунивали или пускались в диспуты, которые заканчивались тем, что все орали, даже Лиза, даже мама, которая прежде считала повышение голоса признаком дурного воспитания. Точку ставила разбуженная Вика, своими младенческими воплями возвращала к действительности.

Мама не роптала, гребла и гребла, везла и везла – тянула как бурлак нашу лодку, которая часто выскакивала на мель.

Мама мне говорила:

– Никогда не думала, что буду жить в милом сумасшедшем доме. И подчас теряюсь: я тут медсестра или пациентка?

Однако долго так продолжаться не могло. Я пилила Лёню, капала ему на мозги – сначала, чтобы он всех нас прописал, потом чтобы стал в очередь на квартиру. Купить-то ее мы не могли, точнее, если бы не пили, не ели, впали в анабиоз, а зарплаты складывались – лет через шестьдесят. Вике было два года, когда Лёня наконец нас прописал. А ходить квартиру просить – это увольте, это не для гордого Лёни. Он пошел своим путем.

Лёню часто приглашали в ведущие мировые институты микробиологии. Он не уехал за границу, потому что ему хорошо работалось в Москве, и вообще он не любит переезды. Но коль Венера мозги проела – ладно! Предложение было – закачаешься. В США, в Гарвардский университет. Могу ошибаться в цифрах, но сравнительный порядок хорошо помню. В Москве Лёня получает две тысячи долларов в месяц, а в Гарварде будет пятнадцать. Я – меньше, но тоже ставка приличная и должность интересная. Двухэтажный коттедж в городке, где живет академическая элита. Прекрасная школа для детей, инфраструктура развитая, преступность на нуле, окружение в высшей степени интеллектуальное. Чего мне еще надо?

То же самое, но на родине.

Мой муж считает, что наука не имеет национальностей. Совершенно не важно, кто опускает свои пять копеек или миллион юаней в копилку научных знаний: какой-нибудь испанский Педро Хуарес, или китайский Дунь-Пунь, или российский Ваня Перебейкопыто, или грузинский ученый, чью фамилию из пяти согласных подряд никто ни выговорить, ни написать не способен. Главное, чтобы ученый родил идею, проделал опыты, получил результаты и опубликовал их.

Я принципиально не согласна с Лёней. Когда-нибудь, возможно, границы исчезнут, все страны сольются и наступит интернациональная благодать. Могу только повторить Некрасова, сказавшего два с половиной века назад: «Жаль только – жить в эту пору прекрасную, уж не придется – ни мне, ни тебе». Пока же могущество державы не в последнюю очередь определяется научным потенциалом и его перспективами, то бишь конкретными людьми, способными раздвигать границы знаний. Этих людей требуется найти и выдернуть из массы среднестатистических, их нужно учить, воспитывать, лелеять. Они отплатят сторицей. Теперь вопрос – кому? Американскому дяде Сэму или России-матушке? Мы машем платочками в аэропорту нашим прекрасным ученым, которые улетают за океан, а потом чешем репу – в почетных научных журналах не более двух процентов статей российских ученых.

Я знакома со многими учеными-соотечественниками, уехавшими трудиться на Запад. И ни в кого не могу бросить грязью. Приятные, умные, интересные люди. Не хапуги, не рвачи, они хотели иметь достойные условия для работы и чтобы семья – жена и дети – не влачила жалкое существование. Они это получили. А Лёня не получит!

Прекрасно отдаю себе отчет в том, что патриотический пафос «моя страна, мой народ!» вызывает кривление рта у интеллигенции. Точно замшелый коммунист вещает. Пусть вас хоть перекосит! И, между прочим, были Вернадский и Вавилов, которые не продались за хлеб с арахисовым маслом.

Диспут «Ехать – не ехать» больше месяца клокотал в нашей семье. Два полюса – я и Лёня. Остальных волнами мотало то к одному полюсу, то к другому.

– Ты мне еще скажи, что на Земле сто шестьдесят миллионов лет обитали динозавры, и эта планета, по сути, им принадлежит! – разорялась я в ответ на геополитическое прекраснодушие мужа.

– Я английский подтянула бы, – мечтала Лиза.

– Говорят, у них прекрасные натуральные, без химии, продукты, – говорила мама.

Лёня довольно усмехался.

– Тут все безродные космополиты! – восклицала я. – И катитесь! Одна останусь!

– Россию спасать? – ехидничал муж. – На пару с Викторией Гавриловной и Павлом Ивановичем?

– На кого их бросим? – тихо, словно саму себя, спрашивала мама. И в полный голос добавляла: – Боюсь, что я тоже не смогу прижиться на чужой земле.

Лёня вбрасывал в диспут новый аргумент, про возможность путешествовать, мир посмотреть, и у мамы с Лизой загорались глаза.

Я трясла кулаками в воздухе:

– Меня никто не понимает! В родной семье! Это же катастрофа!

Двухлетняя Вика, до этого сидевшая на коленях у отца, обнимавшая его за шею, разжимала ручки, сползала и семенила ко мне, чтобы теперь меня обнять и пожалеть.

– Мамоська, я тебя сика-сика (очень-очень) лублю!

Прижимая к себе ребенка, я сообщала остальным:

– Устами младенца! Мы с Викулей остаемся.

Я почти уверена в том, что Лёню вся эта галиматья с эмиграцией не сильно волновала. Остаться было даже предпочтительней: не потеряешь время на переезд и обустройство. Ему противно было думать про сборы, чемоданы, перелет, про новую лабораторию, в которой не сразу освоишься. И у него появился бы железный отлуп моим притязанием на улучшение жилищных условий: я тебе предлагал прекрасный вариант, но ты заартачилась, теперь сиди и помалкивай. Что Лёню серьезно волновало, так это удастся ли вслед за собой в Америку перетянуть Прокопенко и Смолякова – его сподвижников, с которыми отлично работалось.

Если бы я не была чужда изотерическим глупостям, то сказала бы, что горячие волны наших диспутов достигли высоких кабинетов. Сама я в них не ходила, Лёня тем более. Но, на наше счастье, один высокий чин от науки отправился в мэрию и держал там речь. Мол, у нас доктор наук, с женой кандидатом наук, двумя детьми и тещей ютится в одной комнате коммунальной квартиры. Им предлагают соблазнительный вариант в Америке. Какой дурак не поедет? В том-то и беда, что останутся одни дураки!

Нам дали квартиру! Это была полнейшая неожиданность, растерянность, словно среди жаркого лета примчался Дед Мороз и отвалил королевский подарок. Прошибло даже Лёню, про Деда Мороза он сказал.

Лёня шмыгал носом, пытаясь засосать ноздрями губы, и бормотал:

– Черт знает что! Никогда бы не подумал, что наше государство как Дед Мороз…

– Это не черт знает что, а черт знает где! – Я лихорадочно искала на карте адрес нашей новой квартиры. Митино, у черта на куличках…

– На вашем месте, – сказала мама, – я не стала бы при детях столь часто вспоминать рогатого.

На щеках у мамы горел румянец. Она из тех женщин, которые вспыхивают. После смерти папы впервые вспыхнула.

Квартиру нам дали – не поверите! – четырехкомнатную. Потому что от государства! У него законы и постановления, а по постановлениям нам с Лёней за научные статусы положены какие-то дополнительные метры и площади.

В тот вечер, когда Лёня пришел с удивительным известием, когда дети улеглись…

Нет, погодите! Я должна пояснить.

Из-за житейской тесноты местом нашего с Лёней интимного супружества была ванная комната. Когда вся квартира утихомиривалась, когда ванная никому не была нужна… Ну не на кухне же! Хотя Лёня, шельмец, предлагал.

– Ни за что! – артачилась я. – С тебя станется завалить меня на газовую плиту и включить огонь.

Из ванной мы перебирались на кухню, пили чай и говорили, говорили, говорили… Первые десять минут, на волне женского вдохновения, которое нас, глупых, посещает после секса, – веры в то, что избранник сейчас для тебя на все готов, я талдычила про бытовые проблемы. Лёня кивал с умным видом, а потом начинал рассказывать о своих исследованиях.

Лёня лучше всего мыслил, когда говорил. Он и говорил-то вдохновенно, о чем я уже несколько раз упоминала, не для публики, а для себя. Ему требовалось вслух рассказать о проблеме, услышать ее и увидеть.

Сейчас продаются «небесные фонарики», изобретение древних китайских монахов. Поджигаете нагревательный элемент, купол из тончайшей бумаги расправляется и взмывает в высь. Вы стоите, задрав головы, и любуетесь медленным сказочным полетом фонарика. В древности считалось, что созерцание небесных фонариков, как медитация, освобождает ум от суеты и тяжелых и праздных мыслей.

Монологи Лёни мне напоминают запускание волшебных фонариков. Он сотворил чудо, привел зрителей в восторг и подпитывается этим восторгом. Внутри фонарика происходят загадочные процессы, понятные только Лёне или ставшие ему понятными, когда фонарик уплывает в небо.

В ящичке кухонного стола, в отделении для ножей я специально хранила черный фломастер. Лёня выхватывал его и писал формулы на когда-то белом, давно пожелтевшем кухонном кафеле… Мама потом отмывала.

Случалось, мимо кухонной двери проскальзывала в туалет Виктория Гавриловна, бросая на моего мужа, рисующего на стене, испуганный и в то же время восхищенный взгляд. Тащился сомнамбулой Павел Иванович. Я подозревала у него острый простатит, а то и аденому простаты. В стадии перерастания в злокачественную опухоль? Надо обследовать, лечить. Займусь, потом…

Мама никогда не выходила, а в ту ночь мы все собрались.

Виктория Гавриловна заглянула на кухню:

– Я сегодня пирожки пекла, а вы и не пробовали. С капустой, как Лёня любит. Разогреть?

Павел Иванович на обратном пути из туалета заговорщически сообщил:

– Имеется. Две бутылки. Называется вином, но вранье. Чистой воды, то есть без воды, портняга, как в советские времена мы глушили… Доглушились… Нести?

За мамой я сходила.

Отворила дверь темной комнаты и шепотом спросила:

– Не спишь? Мне почему-то кажется, что не спишь. Присоединяйся. Все на кухне. Гуляем.

Уж было в моей судьбе много банкетов. И еще будет. Куда без этого атрибута светской жизни? Но ничто и никогда не сравнится с нашим празднованием на коммунальной кухне.

Мама, краснощекая, с тем выражением лица, которое я знаю с детства, а определила его смысл лет в двенадцать. Мама приказывает себе: «Надо быть строгой!» А на щеках играет предательский румянец.

Виктория Гавриловна на стол накрывает и все сетует, что пирожки не того вкуса, вот если бы сразу из духовки…

Павел Иванович свои бутылки откупоривает. Содержимое бутылок клянет, но уверяет, градус имеется и свое возьмет.

И Лёня! Самое главное. Мой муж. Нормальный расслабленный мужик. Еще до выпивки с распахнутой душой.

Неповторяемое…

9

Скудная мебель, которой мы вполне обходились в комнате на Тверской, расползлась по новой квартире и как-то минимизировалась. Не на чем было есть, спать, не куда присесть, чтобы посмотреть телевизор. Продали мамину квартиру в Новосибирске, и я наложила жадные ручки на вырученную сумму. Мне нужна машина! Толчея в московском метро выводила меня из себя, бесила, отнимала силы, я чувствовала, что во мне просыпается дикая кошка, которой хочется выпустить когти и наброситься на людей.

– Не могу, когда ко мне прижимаются! – говорила я мужу.

– Да? – удивлялся Лёня. – Это у тебя провинциальное. Москвичи давно научились существовать в толпе. Меня с детства трамбовали в трамвае. Подумаешь, прижимаются…

– Разные всякие мужики и девушки с распущенными волосами, которые лезут мне в рот!

– Девушки лезут?

– Их волосы!

– Когда ко мне прижимаются девушки…

– Не продолжай, а то получишь в глаз! Не о тебе речь! Мне нужна машина. Маленькая, старенькая – любая. Я научусь ее водить, и дикая кошка перестанет выпускать когти.

Про кошку Лёня мог бы уточнить, но не стал. Он никогда не интересовался дополнительной информацией, которая продолжила бы неинтересный ему разговор. Лёня водить автомобиль не мечтал и решительно не желал. Ведь комфортное средство передвижения заставило бы отвлечься от размышлений о любимой работе.

На оставшиеся от покупки «Рено мегана» деньги мама приобретала мебель. Не итальянскую или испанскую, и даже не китайскую, а изготовленную в провинциях – русских, украинских и белорусских. И не в салонах мебельных, а на рынках у конечных станций метро. Мама выискивала письменные столы, диваны, кровати, стулья, кухонный гарнитур по сходной цене и с бесплатной доставкой. Отвозила девочек к Виктории Гавриловне и Павлу Ивановичу, ныряла в метро и неслась на край московской географии, чтобы выгадать пятьсот рублей или тысячу на тумбе с раковиной в ванную комнату, плюс зеркало с полочками. Весь этот топорно сделанный набор кокетливо именовался «Беатриче».

Несколько раз, когда дети болели, точнее – выздоравливали, но на улицу еще не выходили, Виктория Гавриловна и Павел Иванович приезжали к нам. Для них поездка в далекое Митино была своего рода приключением, требующим особой подготовки. Павел Иванович не принимал на грудь с утра, бутылочку везла в сумке Виктория Гавриловна. Она наряжалась – доставала из шкафа убийственно пахнущую нафталином черно-бурую лису и цепляла ее на шею поверх демисезонного пальто. Лиза и Вика эту лису, с мордочкой, лапками и хвостом, обожали больше своих игрушек и постоянно выпрашивали.

– Завещаю той из вас, – обещала Виктория Гавриловна, – которая будет себя хорошо вести.

Зачем Виктория Гавриловна тащила за собой на край света Павла Ивановича? Он приезжал, выпивал и благополучно засыпал, помощи от него не было никакой. Алгоритм отношений этих стариков так и не был мною разгадан. Они друг друга презирали, в чем не раз мне и маме тихо признавались. Павел Иванович соседку мужественно терпел, она его постоянно пилила и обзывала алкоголиком. На Восьмое марта он дарил ей чахлую ветку мимозы, она всегда держала для него «лекарство». Два одиночества – без любви, но с глубокой привязанностью.

Обратный их путь на такси всегда становился предметом споров. Мол, мы прекрасно доберемся на автобусе, потом на метро, потом на троллейбусе. С Павлом Ивановичем, который вертикально держится только прислоненный к опоре?

Последним аргументом становились мои угрозы:

– Тогда я отвезу вас на машине. По пробкам туда и обратно! Или в общественном транспорте вас будет провожать моя мама, которая сегодня носилась по долам и весям за диваном и креслами под скромным названием «Сократ».

Когда Виктория Гавриловна добиралась до дома, она мне звонила.

– Как вы доехали? – спрашивала я.

– Как короли! – отвечала она.

Потребовался год, чтобы уговорить Викторию Гавриловну разменять квартиру. Павел Иванович права голоса не имел.

От продажи квартиры мы получали деньги за свою комнату, соседи – по однокомнатной квартире.

Риелторы закатили глаза, когда я выдвинула условие:

– Обе квартиры должны находиться в нашем доме в Митине. В нашем подъезде и на одном этаже.

– Вы ставите нереальные задачи!

К тому времени у меня уже выработался учительский голос, без которого хорошего преподавателя не бывает.

– Смотрите на меня внимательно! – четко, громко и медленно проговорила я. – Вы получаете элитное жилье на Тверской. Наш митинский дом только заселяется, квартир на продажу – навалом. Спать и работать невозможно, ремонт со всех сторон. Не надо мне устраивать представлений, практикумы по нейролингвистическому программированию. Я сама кого угодно запрограммирую. Я живу в Москве три года, я из провинции. Все ясно? Вижу, ясно, сами вы тоже не москвичи в пятом поколении. Вам сказали, что мы все из себя академики, обитающие в эмпиреях? Академики тоже иногда спускаются с небес. И тогда простым смертным, которые в школе на «тройки» учились, приходится подметки рвать, а не варить макароны и на уши глупым интеллигентам навешивать.

К сожалению, поселить Викторию Гавриловну и Павла Ивановича рядом оказалось технически невозможным. Дом был построен так, что однокомнатные квартиры имелись по одной на площадке. Мы жили на пятом этаже, Виктория Гавриловна получила квартиру на третьем, Павел Иванович – на шестом.

Он всего полгода наслаждался приватной изоляцией. Умер тихо, во сне. Виктория Гавриловна теперь говорила о Павле Ивановиче как о непризнанном таланте, который ушел из жизни, не сумев реализовать своего гения, и горевала с благородным достоинством.

Безо всякого достоинства, в полнейшем шоке, я раскрыла рот и хлопала глазами, когда обнаружилось, что Павел Иванович завещал свою квартиру мне.

– Как же иначе, Венерочка? – промокнула глаза Виктория Гавриловна. – Я тоже на тебя отписала. Кто другой похоронит по-человечески? Не мои же племянницы, воровки и профурсетки.

Виктория Гавриловна и сейчас здравствует, насколько возможно здравствовать в восемьдесят пять лет. Участковые врачи, соцработники ее по-прежнему «обворовывают».

Мои дочери, уходя от бабушки Виктории Гавриловны, привычно выворачивают карманы:

– Ничего не взяли, не трогали ваш узелок под мойкой на кухне.

Виктория Гавриловна, когда мы с мамой трясем над столом наши сумки, машет руками, призывает прекратить безобразие, но с интересом изучает содержимое.

К чудачеству хороших людей нужно относиться как к пятнам на солнце: пятна – ерунда, главное, что светит и греет.

Вот так и получилось нам разбогатеть – кульбитами от противного. Теснились в комнате, квартирный вопрос нас душил. А потом он же и одарил. Государство нам предоставило квартиру, мамину в Новосибирске, комнату на Тверской и наследство Павла Ивановича – продали. Зажили в достатке, забыли про тетрадочки с подсчетом семейного бюджета. Сменили в ванной «Беатриче», от которой стала отслаиваться краска, и скрипучий разваливающийся диванный «Сократ».

Наконец смогли себе позволить оправиться в отпуск. Полетели на солнечный Кипр. Там познакомились с Марусей, Глебом и с Саввушкой, конечно.

10

Мне кажется, что знаю момент, когда зародилось чувство Маруси. В Лёню нельзя влюбиться с первого взгляда. Если он не раскроет рта, то и со второго, третьего, десятого взгляда Лёней может очароваться только старая дева с заниженными требованиями. Когда Лёня начинает говорить, то иногда вызывает резкое неприятие, почти всегда переходящее в восхищение. У меня было на конференции: «Ах, ты, сморчок!» – разозлилась я. Потом: «Любопытный субъект… очень любопытный… потрясающий мужчина!» У Маруси, по-моему, началось с негодования: «Это не ученый, а фашист от науки!»

Дело происходило в Москве, Крушинины приехали к нам в гости. Маруся и Глеб – медики. Он работает в институте радиационной медицины, она – неонатолог, то есть по-народному микропедиатр, выхаживает недоношенных младенцев в известном московском роддоме. Они медики, мы биологи, трудимся в смежных областях: специфика, терминология в работе друг друга нам понятны, но глубокими знаниями, конечно, не обладаем.

Речь зашла об эволюции человека. Глеб заметил, что за последние миллионы лет человек не эволюционировал.

Лёня не согласился:

– Человечеству всего пятьдесят тысяч лет, раса европеоидов сформировалась двадцать пять тысяч лет назад на последнем пике оледенения. Детский возраст по масштабам вселенной. Лицевой скелет менялся как пластилиновый. Нос полез вперед. Сильное выступание носовой полости удлиняло путь холодного воздуха и способствовало его согреванию, защищая бронхи и легкие. Ортогнатность…

– Это что такое? – перебил Глеб.

– Уплотнение челюстей под скулы. Ортогнатность предохраняла глотку от переохлаждения. Светлая кожа давала биохимические преимущества – лучше накапливался под воздействием света витамин Д, защищающий от рахита сопливых детенышей, живущих при недостатке солнечного света.

– Некогда европеоиды, – встряла я, чтобы остановить Лёню, который до утра будет перечислять древние мутации, – составляли малую часть населения.

– А потом расселились быстрее комаров. – Лёня не понял моего посыла. Или понял и отомстил. – Теперь европеоиды претерпевают явную метисизацию, то бишь сливаются с прочими расами. Голубоглазые блондинки, – похлопал меня муж по коленке, – исчезнут первыми, через каких-нибудь несколько сотен лет. Так о чем я? Микроцефалии – маленький череп и мозг – мутировали тридцать семь тысяч лет назад. Кроманьонцы вдруг начали испытывать тягу к рисованию на стенах, украшательству топоров и лепке фигурок из глины. Ген ASMP мутировал шесть тысяч лет назад, вызвав рост головного мозга, у людей появилась письменность и они начали строить города.

Пройдясь по человеческому телу, Лёня переключился на обмен веществ, начав с лактазы.

– Это фермент, который расщепляет содержащийся в молоке сахар – лактозу. Жизненно важный фермент интенсивно вырабатывается у человека в первые месяцы после рождения, а уже со второго года жизни продуцирование лактазы снижается, подготавливая организм к усвоению других продуктов, прежде всего тех, что содержат углеводы. К десяти – двенадцати годам выработка лактазы практически прекращается. Поэтому прием цельного молока вызывает у большинства людей неприятные последствия, вроде поноса. Врачи древнего Рима прописывали молоко в качестве слабительного.

В семидесятых годах прошлого века президент Чили Сальвадор Альенде, врач-педиатр по образованию, предложил программу помощи беднейшим семьям (в основном индейским), которая называлась «Каждому ребенку – стакан молока в день». У индейцев, как и у наших коренных народов Севера, синтез лактазы прекращается раньше, чем у европейцев. Но считалось: что хорошо для белого человека, то и цветному на пользу. Индейские дети болели из-за «помощи», и авторитет президента сильно упал. В то же самое время в СССР молоко давали детям в младшей школе, взрослым – на вредных производствах. Доходило до того, что в интернатах вместо изменения диеты детей лечили от «кишечной инфекции» антибиотиками.

Однако есть популяции – их предки давно приручили крупный рогатый скот, и молоко составляло основу диеты, – у которых произошли мутации в той части ДНК, которая определяет, когда отключать ген лактазы.

Покончив с молоком, Лёня взялся за ферменты, расщепляющие жиры, поскольку есть народы, чья дневная норма жиров на порядок превосходит среднестатистическую…

Глеб и Маруся слушали с интересом. Для меня в речах мужа не было ничего нового, но мне всегда доставляло удовольствие наблюдать, как он «запускает волшебный фонарик». Я была абсолютно уверена, что, вещая про эволюцию человека, пересыпая речь научными терминами и народными вульгаризмами, Лёня параллельно обдумывает свои ученые проблемы. О которых не рассказывает не из снобизма. Просто они весьма сложны и для научного популяризаторства за ужином не годятся.

Как всякий хороший оратор, Лёня тонко чувствует аудиторию. Однажды он был в командировке в Латинской Америке. Тамошний его коллега попросил прочитать лекцию в местном университете. Лёня так же легко, как на русском, болтает на английском.

– Третий курс, – рассказывал мне потом муж, – я и понес как для наших третьекурсников. Вижу – не врубаются. Второй курс – мимо, первый курс, вводные лекции – глазами хлопают. Дошло до школьной программы девятого класса.

– Но потом тебе устроили овацию?

– А то! Стоя в ладошки хлопали.

Лёня не был бы Лёней, если бы ограничился ортогнатностью и ферментами. Пощекотать-потешить слушателей – милое дело, но настоящий трибун ставит в финале не точку, а комбинацию из чередования вопросительных и восклицательных знаков.

– Заканчивая трындеть, – наставлял меня муж, когда я нервничала, готовясь к первым лекциями в университете, – вставь им шило в задницу… ну, или в печень на худой конец.

Я почти физически почувствовала, как в Лёнином мозгу что-то щелкнуло, процесс закончился, Лёня что-то придумал. Он обвел слушателей взглядом и достал «шило».

Лёня заговорил о вырождении человечества, его так называемой цивилизационно продвинутой части. Снижение материнской и детской смертности, увеличение продолжительности жизни и отодвигание сроков первых родов, вынашивание беременностей, которые в прежнее время не закончились бы рождением ребенка, не говоря уж об экстракорпоральном оплодотворении, в результате которого, что знают все педиатры, но молчат в тряпочку, на свет появляются ослабленные, генетически бракованные особи…

При слове «особи» Маруся вытянулась и вспыхнула. Она очень красиво гневалась. На смуглом лице не пламенел румянец, но тон кожи становился бархатистым, брови взлетали, глаза метали искры, пухлые губы поджимались и уже не напоминали три пунцовых лепестка розы (два поменьше сверху, третий, большой, внизу), а приобретали классически безупречные очертания.