Синяя звезда Куприн Александр
– Нормально, успокоились. По-моему, они давно смирились, что у их мамочки с головой не совсем в порядке, – строго заметила Наталья. – Я таскаюсь твои цветочки поливать, но они все равно без тебя дохнут чего-то. А как моя кофта, все разговаривает?
– Не твоя, а моя. Куда она денется, говорит, когда рядом никого нет. Нет, еще при Романе позволяет себе трепаться.
– Значит, его зовут Роман, – мечтательно произнесла Наталья. – Ага, так я и знала, что все не так уж и плохо. Ты ведь говорила, что он заика и с ним невозможно разговаривать. А все остальное, значит, возможно?
Вот зараза, все ведь помнит! Нет, надо срочно прекращать лишнее трепать про себя. Почему чужие тайны я храню под семью замками, а свои вываливаю на окружающих в мельчайших подробностях?
– Он по неизвестной причине по дороге перестал заикаться, – не рассказывать же мне про эльфа, встреченного нами в лесу, тут-то она мне и приклеит диагноз навечно.
– Да ты что! – охнула она. – Что с людьми любовь вытворяет! А ты чего-нибудь перестала по дороге?
– Что-то я тебя не понимаю, – заметила я. – Что это ты такое имеешь в виду, небось неприличное что?
– А как же! – трубка затряслась у меня в руках от ее хохота.
– Или до сих пор стоишь насмерть?
– Чтоб тебя! – рассердилась я. – Какое твое дело?
– Я должна быть в курсе, – уверенно фыркнула Наташка.
– Иначе что мне говорить твоим усатым детям, когда какой-нибудь лихой джигит увезет тебя на белом коне прямо к счастью?
– Додуматься до такого, это же надо, – не то, чтобы мне нравилась такая перспектива, но идея была неплоха.
– С тобой можно и не до такого додуматься, при минимуме-то информации, – продолжила Наташка. – Поседеешь с тобой на старости лет!
– Иди ты в баню! – посоветовала ей я. – Ты и так уже лет десять как седая, так что нечего прибедняться.
– Сама иди! – захохотала Наталья.
– Я как раз туда и направляюсь, – гордо парировала я. – В следующий раз позвоню не раньше, чем через пару недель, так что не психуй. И детям передай, что все в порядке, пусть не волнуются.
– Ладно, – теплым голосом отозвалась Наталья. – Пусть у тебя все будет хорошо. И я тогда буду счастлива. Пока!
– Пока. Я бы тоже не отказалась стать счастливой.
– Да кто тебе мешает, мымра? Иди уж… в баню… и становись счастливой…
Наташка бросила трубку, я посидела минут пять в раздумьях. Попыталась вспомнить, что в спешке детям написала. А хрен его знает, не помню. Может, действительно сумбурно получилось… Ничего, переживут, они уже взрослые, что им до мамочкиной крыши? У них свои проблемы, намного актуальнее моих по молодости лет и активности гормонов.
Вручив тетеньке деньги за телефон, которые она с удовольствием взяла, я попыталась вручить ей и свою благодарность заодно. Но она ей на фиг была не нужна, тетка буркнула что-то нечленораздельное, и я выкатилась от греха подальше на улицу. Там было если и не теплей, чем внутри, то по крайней мере душевнее. Я закурила, скосив глаза на нос, наливающийся от холода красным цветом. Все-таки хочется быть красивой, а сволочной нос сводит на нет все мои попытки, особенно зимой. Я даже губы не могу помадой намазать, потому что полагаю, что губы и нос, окрашенные примерно с одинаковой интенсивностью, отнюдь не украшают женщину.
Из-за ближайшей деревяшки, которую хотелось квалифицировать как амбар, хотя я в жизни амбаров не видела, только предполагала, что это такое, вывернул Роман. Он шел, сунув одну руку в карман, ссутулившись, размахивая свободной рукой, раскачиваясь на ходу. Его длинный нос был устремлен в землю, как у собаки, идущей по следу. Длинные волосы раскачивались в такт расслабленной походке.
Я уставилась на него, не в силах отвести глаза, я где-то видела что-то подобное. Точно! Но где? Где я могла его раньше видеть? В институте? Что-то сомнительно, не припомню никак… Тогда где? Чего я дергаюсь с моими-то привычками забывать на ходу все, что меня непосредственно не касается? Значит, видела, могла и запомнить нечаянно…
Роман улыбнулся мне:
– О чем ты так напряженно задумалась? Могу тебя обрадовать, баня работает. Мало того, цивилизация достигла здесь таких высот, что в ней есть два отделения, мужское и женское.
– А что, разве бывает по-другому? – по-дурацки удивилась я.
– Ну, Оль, ты что, раньше в такую глушь не забиралась? В некоторых забытых богом местах до сих пор есть бани намного проще местной.
– Неужели аборигенам приходится мыться вместе?
– Зачем? – Роман с сожалением посмотрел на меня. – По очереди… Хотя не исключено, что им понравилось бы мыться вместе. Ладно, пошли, время уходит, а баня работает только до обеда.
– Почему?
– Оля, ты удивляешь меня своей наивностью, – фыркнул Роман. – Где они столько грязного народа наберут, чтобы работать целый день? Тут у каждого второго есть своя банька, где они могут мыться хоть вместе, хоть по очереди, кому как хочется.
Я устыдилась. С легкостью рассуждаю о происходящем за пределами существующей Вселенной, а о том, что творится под носом, ничего не знаю. Мне стало грустно, но ненадолго, хватило только до дверей длинного деревянного здания бани. Пар, вылетевший из открытой перед моим носом двери, чувствительно шибанул в нос запахом немытых человеческих тел. Отказавшись от заботливо предложенного мне мятого веника, побрела в женское отделение.
Деревянные скамейки со спинками были загромождены бельем, раздевающимися немытыми бледнотелыми тетками и отфыркивающимися красномордыми мытыми тетками.
Я скинула с себя одежонку, рванув в… как это у них называется? Помоечное? Нет, кажется, все-таки моечное отделение. Лавки, пар из кранов с горячей водой, пар из парилки. Отыскав среди клубов пара и голых мыльных теток свободный тазик, занялась собой, окружающая атмосфера мне больше не мешала. Бездумно соскребая с себя грязь, я почувствовала странное единение с этой намыленной толпой, безудержно радующейся жизни среди замызганных досок, закопченных стен и скользкого пола. И все-таки подобные радости жизни немного не по мне, я предпочитаю поваляться в ванне, одна, в тишине, можно в компании с книжкой.
Вылив на себя очередной таз горячей воды, почувствовала, что мне, кажется, не по себе. Кое-как доковыляв до своего места в раздевалке, рухнула на него… Дикая боль скрутила меня, разгораясь в животе, в глазах поплыли синие искры, и последнее, что я запомнила, теряя сознание – сострадательные, еще бледные и уже красные лица теток, глядящие на меня сверху вниз, с безмерной высоты…
Задыхаясь, я рывками выплывала из глубин голубого, временами становившегося синим, сияния. Невыносимая боль скручивала тело судорогами, меня разрывало изнутри, казалось, еще немного – и я разлечусь на части, растаскиваемая в стороны страшной силой, стремящейся вырваться наружу. Да, всего ничего, и от меня ничего не останется, все сгорит в нестерпимых страданиях тела. В какое-то мгновение боль вздохнула и начала отступать, медленно оставляя меня. Я открыла глаза… Надо мной склонился Расмус, он держал мою руку в своей. Наши кольца соприкасались, и я почувствовала, почти увидела, как моя боль вытекает через мое кольцо в кольцо Расмуса.
– Полегчало? – тихо спросил он.
Я моргнула, не в силах не то чтобы произнести слово, я не могла даже представить себе, что могу пошевелиться. Он сосредоточенно кивнул головой сам себе, звонко щелкнул пальцами. Мое тело поднялось с пола, где оно располагалось, и плавно поплыло. Я покорно закрыла глаза, ощущая движение воздуха на мокром лице. Наконец моя спина обрела опору, значит, я в своей постели.
– Расмус, почему мне так больно? – простонала я.
– Трансформация личности всегда болезненна, – он вытянул губы. – Холли, дорогая, потерпи, осталось немного.
– Но я не хочу, – слезы потекли сами собой, но плакала не я, плакало мое измученное тело. – Я не хочу становиться Синей звездой, если это так больно…
– Было бы легко – согласилась бы? А? – фыркнул Расмус. – Но теперь тебе некуда деться… остается только терпеть. Как ты думаешь, страдает ли тело куколки, разрываемое изнутри рвущейся на свободу бабочкой?
Я вздохнула. Какая бабочка рвется из меня на волю, заставляя так мучительно страдать? Расмус погладил мою руку.
– Мы с тобой отправляемся в дорогу в поисках дополнительных сил.
Я жалобно пискнула:
– Сейчас? Но я не могу… сил совсем нет…
– Они тебе и не понадобятся, я понесу тебя. Мы отправляемся с тобой за звездной пылью, она пригодится нам обоим. Мне нужны силы и для себя, и для твоей поддержки. И тебе лишняя энергия пойдет на пользу. Закрой глаза.
Я послушно закрыла глаза, почувствовала, как Расмус крепко схватил меня за руку… и мы провалились куда-то… С закрытыми глазами я падала, падала и падала вслед за ним, время остановилось, осталось только падение. Иногда движение закручивало нас, и наш отвесный путь превращался в спираль, от поворотов которой кружилась голова, но не тягостно, скорее, как в бешеном кружении танца. Мне не хотелось открывать глаза, нет, мое желание здесь было ни при чем, во мне действительно не было сил даже на то, чтобы поднять веки.
Падение с закрытыми глазами создавало ощущение, что я падаю не в каком-то неизмеримом пространстве, что я проваливаюсь в свою собственную глубину внутри себя, и только рука Расмуса снаружи, по-прежнему крепко вцепившаяся в мои пальцы, убеждала в том, что мои чувства меня обманывают. Невнятные поначалу мысли зашевелились, откуда у них и силы появились? Сама я по-прежнему чувствовала себя без сил… нет, уже не так… что-то во мне изменилось. Может, пора открывать глаза, спросила меня одна, особенно воспрянувшая духом мысль?
Нет, ни за что… Блаженное ощущение все ускорявшегося падения, беспрепятственного, беспредельного, освобождавшего тебя от ответственности за себя, за свое тело, за происходящее вокруг… Падать и падать, полностью отдаваясь движению, растворяясь в нем без остатка…
– Ты поосторожнее со своими желаниями, – предупредил меня голос Расмуса. – А то растворишься без остатка, с чем я останусь тогда?
Я засмеялась. Вот эгоист, только о себе и беспокоится…
– Как всякий нормальный эгоист, я забочусь в первую очередь о тебе, потому что без тебя мне будет плохо. Открой глаза, Холли, открой, не пожалеешь!
Через силу преодолевая нежелание, я слегка раздвинула веки… и резко распахнула глаза – мы падали среди звезд! Они сияли вокруг нас, чистые и яркие, не мерцая, равномерно излучая ровный свет. Звезды были разной величины, разного цвета, местами они были одинокими, местами сбивались в созвездия. Только продолжавшееся ощущение падения вниз мешало думать, что это не мы падаем, а звезды летят мимо нас, двигаясь по своему пути, в то время как мы в восхищении провожаем их взглядом. Или нет, я в восхищении провожаю их… А Расмус? Не знаю, надо бы посмотреть на его выражение лица. Он опередил меня, повернув ко мне свое лицо.
– Конечно же, я восхищен. Но еще более я восхищаюсь тобой, моя дорогая!
Я уставилась в его лицо, не в силах оторвать от него взгляд. Оно было покрыто мельчайшей золотой пылью, его ресницы стали золотыми, волосы тоже, а глаза сияли золотистым звездным светом.
Я ахнула:
– Расмус! Что это?
– Звездная пыль, Холли, обыкновенная звездная пыль! Ты прекрасна! Жаль, что ты не видишь себя, тебе бы понравилось.
Я потянула его за руку, чтобы приблизиться к нему и заглянуть в его глаза вместо зеркала. В черноте его зрачка, окруженного золотым сиянием, я увидела себя, маленькую, невыносимо сверкающую золотой пыльцой. Мои ресницы, как и у Расмуса, стали золотыми, и волосы тоже. Я так понравилась себе, что не могла заставить себя оторваться от его глаз.
– А может, не только потому? – хитро прищурив глаза, поинтересовался Расмус. – Может, тебе мои глаза тоже нравятся?
Ну почему, почему это только во сне? Расмус, почему? Я хочу видеть твои золотые глаза наяву! Какую цену я могу заплатить, Расмус, чтобы остаться с тобой навсегда? Я согласна на любую…
– Пора возвращаться, – сухо и бесчувственно заметил Расмус.
Что это с ним? Я попыталась заглянуть в его лицо, но он отвернулся. Резко перевернувшись в пространстве, он потащил меня за собой вверх, как птица, волокущая за собой бесполезное сломанное крыло. Теперь мы не падали, а стремились ввысь, только я не могла понять, где здесь, среди звезд, верх, где низ, и чем я могла расстроить Расмуса. Вскоре стало понятно, что мы вовсе и не летим вверх, а снова падаем вниз, только в обратную сторону, как песок в перевернутых песочных часах. Как мы можем лететь в открытом космосе, чем мы дышим? Нашла чему удивляться во сне…
Отчего он рассердился? Может, ему вовсе и не нужно, чтобы я была с ним рядом? До сих пор мне казалось, что я нужна ему. Или он боится этого? Вроде до сих пор не было похоже. Нет, иногда что-то такое проскакивало… Чего-то он боится, но чего? Я так и не знаю… Что-то идет не так? Чему я, собственно, удивляюсь, из-за чего переживаю? Из-за того, что персонаж моего сна скорчил кривую рожу? Я проснусь, его не будет рядом, и у меня не будет причин для переживаний. Только все равно жалко и больно расставаться с ним… Голубое сияние возникло во мне, заливая мое сознание своим мертвенным светом.
– Холли, терпи! Терпи, мы должны добраться до корабля! Еще немного, умоляю тебя…
Цепляясь остатками сознания за его последний край, я понимала, что мне немного осталось, совсем чуть-чуть, после чего я безвозвратно сорвусь туда, в жадно засасывающий меня голубой, невыносимо яркий свет… И я сорвалась, не в силах противостоять его мучительному влечению…
В себя меня вернул мерзкий резкий запах аммиака… Нашатырный спирт, излюбленное за безотказность банное средство, шибанул мне в нос, и сознание, без спросу ускользнувшее от меня, резво вернулось на место. Сострадательные тетки, печально вздыхая о хилом здоровье городских, помогли мне одеться и под присмотром обширной банщицы в почти белом халате выставили на свежий воздух. Там я обнаружила Романа, нервно меряющего ногами пространство в два шага направо и два шага налево перед входом в баню.
Увидев меня, бережно выволакиваемую на улицу, он кинулся навстречу, подхватил под руку:
– Ох, Оля, ты перепугала всю баню, а не только меня. Все уже в курсе, все на ушах… Чего я только не наслушался о здоровье некоторых, которых дальше ванны выпускать нельзя!
Я слабо улыбнулась:
– Бывает… Прости, пожалуйста, сама не ожидала ничего подобного…
– Не расстраивайся, раз обошлось, значит, все в порядке. Гостиница рядом, так что, в случае чего, я тебя просто донесу. И вообще, я бутылку шампанского купил, хотел отпраздновать наше освобождение от всех, и на тебе… не успел оглянуться, а ты уже в обмороке!
– Подумаешь, – я настолько отдышалась, что была в состоянии гордо заявить: – Обморок – вовсе не повод лишать меня заслуженного шампанского. И вообще, я зверски есть хочу.
– О, черт! Я и не сообразил, что ты с утра, кроме кофе, ничего в рот не брала. Что за дурацкие у тебя привычки? Вот в обмороки и падаешь, – Роман задумчиво дернул себя за нос. – Пойдем искать столовку или проще купить чего-нибудь в магазине?
– Мне уже все равно, попадись сейчас хоть сырой слон, съела бы без раздумий. А в обморок я всего второй раз за жизнь падаю, так что нечего меня незаслуженно терроризировать.
– Больше не буду, – рассеянно откликнулся Роман. – Давай я тебя отведу в гостиницу, а потом сгоняю в магазин? Как ты на это смотришь?
– Нормально, если ты быстро… Иначе я начну есть самое себя за неимением чего другого под рукой, – бессовестно декларировала я свои намерения.
– Ну, ты даешь, – Роман заржал. – Видишь, магазин на дороге? Мы сейчас отправимся туда вместе, я заодно начну изучать твои вкусы. Насчет кофе и сигарет я уже знаю, а про остальное – ничегошеньки.
– Вряд ли выбор на местных прилавках позволит тебе досконально изучить мои вкусы, – проворчала я. – Знаю я эти магазины…
– Ничего еще не потеряно, – Роман улыбнулся, открывая передо мной скрипучую дверь. – Вся жизнь впереди.
После довольно длительного совещания, в котором принимала активное участие скучавшая без дела продавщица, мы запаслись едой, которая далеко не отражала мои пищевые пристрастия. Но я позволяю себе быть разборчивой в еде только дома, поэтому мои вкусы в настоящий момент оставались именно там, а здесь присутствовал лишь зверский аппетит.
В гостинице Роман открыл две располагавшиеся рядом двери:
– Где будем устраиваться, у тебя или у меня?
– А что, есть какая-нибудь разница? – полюбопытствовала я, поочередно засовывая нос в оба номера.
Никакой абсолютно, разве что мебель стояла в диаметрально противоположных по отношению друг к другу местах. Поэтому я решила направиться в правый, в котором кровать стояла у левой стены, что придавало ему, на мой взгляд, некую завершенность. Роман свалил сумки с барахлом и пакет с едой на стол, сходил в соседний номер, приволок оттуда кресло и стакан. После чего мы заперли дверь на ключ и напрочь забыли про существование мира вокруг нас.
С размаху усевшись в кресло, накрытое застиранной тряпочкой, я взвыла. Кресло, тоже мне! Приподняв тряпочку, я обнаружила под ней просиженную до самого основания доску и никаких следов поролона или чего там должно было служить моему комфорту? Изрядная маскировка, вздохнула я. Но стремление к удобствам не оставляло меня, видимо, под вредным влиянием бани и других достижений человеческой мысли, до которых я сегодня дорвалась в этом медвежьем углу. Поэтому пришлось уступить движениям размякшего организма, уложив под себя куртку. Вот теперь хорошо, просто отлично!
Что там в нашей дальнейшей программе? Роман сосредоточенно занимался устройством высокохудожественного натюрморта на письменном столе. Интересно, почему в гостиницах ставят письменные столы, как будто кто-то что-то на них пишет? Водку обычно на них пьют, и не более того. А некоторые даже шампанское. Сил нет больше терпеть, сейчас помру с голоду! Я стащила со стола банан, он как-то незаметно исчез, я попыталась схватить второй, но Роман не дал:
– Я уже понял, – мрачно сообщил он, протягивая мне бутерброд, – что у тебя без присмотра развились безобразные привычки. Как ты еще язву не нажила, при таком безжалостном отношении к желудку?
Я жизнерадостно пожала плечами:
– Сама удивляюсь, но вряд ли ему светит в ближайшее будущее регламентированное питание. Осталось, в общем, не так уж много, как-нибудь мы с ним дотянем до конца. Видно, крепкий попался.
– Хм, – по-моему, он с сомнением воспринял мое заявление.
Во всяком случае, внимательно проследив за судьбой первого бутерброда, он незамедлительно всунул мне второй. Видимо, решив, что на этом можно пока остановиться, он разлил по занюханным гостиничным стаканам шампанское. Я взяла стакан в руку, протянула его Роману, как вдруг глаза наткнулись на кольцо, сидевшее на его мизинце. Меня насквозь проткнуло чувство, что все уже давным-давно было взвешено и измерено…
Я охнула, Роман наморщил брови, пытаясь понять, чего это меня вдруг разобрало. Проследив за моим взглядом, он усмехнулся:
– Это твое кольцо сидит на моем пальце. А на твоем, соответственно, мое.
– И что это, собственно, обозначает? – черные подозрения начали всплывать из бездумных глубин моей безалаберной головы.
Роман с глухим стуком воткнул свой стакан в мой:
– Оль, я давно тебя люблю. С год назад приходил к Ивану и заметил, как ты неслась по коридору навстречу мне, глядя в пространство. Я остановился, подождал, пока ты подойдешь поближе. Меня поразило выражение твоего лица… Твое здоровье!
Он посмотрел в свой стакан, мгновение подумал, потом рывком опрокинул его в себя:
– Мне показалось, что выражение твоего лица можно истолковать, как постоянное ожидание чуда, готовность к встрече с ним. У тебя было лицо ребенка, стоящего перед новогодней елкой…
С грохотом поставив стакан на стол, он продолжил:
– И тогда я понял, что ты мне нужна…
– Вы что, на пару с Ванькой спровоцировали мое участие в экспедиции? – я собралась рассердиться.
Роман потряс головой:
– Обычный случай… или необычный. А Иван ничего не знает.
Пожалуй, Ванька и в самом деле ничего не знает, врать он не умеет, тем более виртуозно, это точно, я ведь его знаю, как облупленного. Тогда я передумала сердиться, но мне все-таки было не по себе. Живешь себе, живешь, а вокруг тебя жизнь делает непонятные пассы, не собираясь извещать тебя о своих намерениях.
Я тоже заглянула в свой стакан, тоже подумала и выхлебала его единым духом, как воду. Напряженная попытка осмыслить происходящее оказалась совершенно безрезультатной, поэтому я рефлекторно схватилась за сигарету. Поскольку и сигарета отказалась мне помочь, я выскочила из кресла, взволнованно забегав взад-вперед по трем квадратным метрам свободного от мебели пространства пола.
– Оль, – весело спросил Роман, заинтересованно наблюдая за моими метаниями, – ты можешь мне сказать, что из сказанного мной вышибло тебя из колеи?
– Ничего, – я остановилась.
– Тогда что?
– Что, что! – буркнула я. – Я всегда думала, что живу своей собственной жизнью, а оказывается, что кроме меня в ней присутствуют другие, о которых я не имею ни малейшего понятия…
– До поры, до времени, – пожал плечами Роман, вытянув руку, поймал меня, чтобы водрузить на прежнее место. – Это нормально, по-моему.
Я повозилась в кресле, чертова куртка подо мной сбилась. Закончив очередной этап комфортабельного устройства измученного открытиями организма, я продолжила свои жалобы:
– А я давно живу, сама не зная того, в другой, чужой жизни…
– Уже не чужой, – спокойно констатировал Роман, протягивая руку к бутылке. – Наши судьбы соединились, и я намерен сделать все, чтобы они никогда не разошлись. Ты не против такого сценария?
Разглядывая бурно рвущиеся на свободу пузырьки шампанского, я суматошно размышляла, дурища такая, нашла время для размышлений. Мне стало смешно:
– Ром, неужели против судьбы не попрешь?
Он прищурил глаза, его улыбка стала хитрющей:
– А зачем? Чем тебе не нравится такая судьба? Я-то тебе вроде нравлюсь?
Пришлось покаяться… Не с первого взгляда, конечно, а со второго… Но, если хорошо подумать… то, может, и сразу, с первого… Кто знает, да и какое это сейчас имеет значение? Я, медленно прислушиваясь к шипению в горле, опорожнила свой стакан. После этого неуклюже выбралась из неуютного кресла, обошла Романа в его кресле, обняла его сзади и уткнулась носом в его волосы. Он протянул свою длинную лапу, положил ее мне на голову, тихо перебирая мои волосы. Потом он потянул меня за шею, и мне пришлось плюхнуться ему на колени.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, потому что сначала мы целовались, а затем пузырьки шампанского в моей голове обрели самостоятельное существование. Лопаясь, они превращались в маленькие звезды, сначала белого цвета, постепенно переходящего в голубой, а последние были совсем синими, ослепительно-синими, они не исчезали, их становилось все больше и больше, они сверкали и переливались, заполняя меня своим сиянием полностью, с головы до ног. И больше я ничего не помнила… потому что меня больше не было…
Синева довольно быстро, на этот раз безболезненно рассеялась, слабый свет осветил помещение с глухими стенами. Каюта, но не моя и не Расмуса, хотя сам он здесь. Я стою за его спиной перед изломанной зигзагом зеркальной стеной. Ее поверхность абсолютно черная, угасшая, отчего зеркала кажутся мертвыми. Зрелище для очень крепких нервов… Мне что, давно страшных снов не снилось?
– Так не бывает, – мне стало не по себе от столь тяжкого зрелища. – Разве зеркало может быть таким пустым… и неживым?
– Оно не пустое, – нараспев возразил Расмус, – и оно живое…
– Но оно совсем темное… и ничего не отражает, – настаивала я.
Нашла из-за чего заводиться в страшном сне, чего я, собственно, хочу от кошмара? Песен с плясками?
– Это зеркало спит, – протянул он. – Или с ним происходит нечто другое, чего я не могу описать и понять, поэтому мне проще считать, что оно спит.
Расмус протянул руку и слегка прикоснулся кончиками пальцев к холодной безжизненной поверхности. В глубине зеркал появились беспорядочные отсветы, как у человека, бессмысленно моргающего еще не проснувшимися глазами. Похоже, очень похоже, что они действительно спали… Еще несколько секунд, и зеркала широко распахнули свои глаза. В них отразилось синее небо над зеленой землей.
Белая птица спустилась на землю, она продолжала движение по земле, плавно размахивая крыльями, я не заметила момент, когда оказалось, что у нее четыре ноги. Они начали удлиняться, крылья на очередном взмахе исчезли, и вот уже в следующей плоскости зеркала белая лошадь несется по земле, длинный хвост стелется за ней следом, развевающаяся длинная грива усиливает ощущение ее скорости.
Но вот лошадь становится черной, на очередном изломе стекла начинает уменьшаться в размерах. Теперь по земле мчится черная собака, несется огромными скачками, они становятся все длиннее, наконец, последний прыжок отрывает ее от земли, поднимает в воздух… и в следующем зеркале стремительно мчится уже черная птица. И я начинаю думать, что сейчас, вот-вот вылетев за следующую грань, она снова станет белой, опустится и цикл замкнется, все снова пойдет по кругу…
Но все оказалось намного проще. Птица действительно стала белой, и она вылетела за зеркальный край, вот только ее крылья сухо зашумели над нашими головами… Нет, похоже, кошмар прекратился.
Расмус улыбнулся ей:
– Привет, давно не виделись!
– Скажешь тоже, – свистнуло над ухом. – Шуточки у тебя… Ты кто?
Она что, ко мне обращается? Похоже, именно так.
– Холли, – застенчиво представилась я.
– Холли? – она задумчиво наклонила голову набок. – А что это значит?
Хотела бы я сама знать, что это значит!
– Хм… Это мое имя…
– Расмус, почему она говорит неправду? – длинный клюв возмущенно щелкнул. – Она непохожа на свое имя!
– Ш-ш-ш… Не шуми… Непохожа, да… Ну и что?
– Мне не нравится, когда название не отражает сущности. Ты сам-то понимаешь, что она собой представляет?
– Еще бы.
– А она знает?
– Еще нет, но скоро узнает…
– А, ну тогда ладно, я потерплю… – птица, показалось, потеряла ко мне всякий интерес.
Зато я страстно захотела узнать, с кем имею дело:
– Ты там живешь, в зеркале?
Скептический взгляд с ног до головы и ехидный смешок в ответ. Приснится же такое! Черта с два, я от тебя все равно не отстану:
– А кто ты?
– Какая разница? Разве оттого, что ты узнаешь, как меня называют или как я себя зову, для тебя что-нибудь изменится?
– Наверное…
– Сомневаюсь, – ворчливо буркнула она. – Расмус, она еще не совсем?…
– Да! – сердито рыкнул Расмус. – Поэтому отстань от нее и будь поосторожней. Если ты мне повредишь, я тебе башку откручу!
– Даже так? Цена настолько высока?
– Намного выше! Понял?
– Да что там, – пернатые интонации смягчились, – понял, не дурак, не волнуйся, все в порядке, все олл…
– Заткнись, – велел Расмус разбушевавшемуся болтуну. – Я тебя не за этим позвал.
– Тогда, будь любезен познакомь меня с обстоятельствами. Изменились они с последней встречи?
– Незначительно, – голос Расмуса был сух и недоволен. – Пошли за стол, чаю попьем, что ли… Холли, можешь называть этого деятеля Генри.
– Расмус, – прошептала я, – а он кто? Или что?
– Ты кого видишь перед собой?
– Большого белого попугая…
– Значит, сейчас он попугай…
– Объяснил! – рассердилась я. – А кем он был перед этим?
– А черт его знает, я в орнитологии не силен, – Расмус озадаченно поскреб затылок. – Может, альбатросом?…
– А кто он вообще?
– Холли, дорогая моя! Отстань от меня! Он тот, кого ты видишь в данный момент, и не более того! Все остальное непринципиально!
– Это смотря для кого, – прошипела я сердито. – И как мне тебя понимать?
– А никак, – примиряющим тоном заключил Расмус. – Никак не понимай. Зови его Генри, вне зависимости от того, как он выглядит.
– Это что, – мои глаза собрались погулять снаружи, им стало тесно от соседства с распухшими в натужной умственной деятельности мозгами, – это что, тот самый белый конь?…
– Да, – утомленно вздохнул Расмус, – да. И пошли пить чай, наконец.
И чего я к нему цепляюсь? Как будто мне не снилось непонятных снов… одним больше, одним меньше… так даже интереснее.
Мы устроились в кают-компании. Расмус с одной стороны стола, я напротив, а этот Генри или кто он там был на самом деле, уселся на краю стола между нами. Расмус, видимо, пребывал в глубокой задумчивости, потому что чай стал заваривать общепринятым человеческим способом. Сначала он вытащил из воздуха заварной чайник, банку с заваркой, потом ругнулся, извлек оттуда же большой чайник, поставил его греться. Немного подумав, расставил на столе чашки, небрежно тряхнув кистями рук, заставил появиться на белой скатерти множество вазочек и мисочек со всякими чайными сладостями.
Довольный Генри, отчаянно напоминая обычную курицу, забегал по столу, кудахтая от возбуждения и поглядывая, где что лежит. Обнаружив в одной посудине горсть орехов, он издал удовлетворенный стон, прыгая на одной лапе, приволок за собой миску к своему месту и, разве что не урча, начал вытаскивать орехи по одному и сладострастно их разгрызать. Расмус, не обращая на происходящее ни малейшего внимания, методично занимался чаем. Я молча сидела, наблюдая за обоими.
Ожидание закончилось, Расмус разлил чай. Генри, сидя на столе, аккуратно взял чашку лапой, поднес ее к клюву и начал отчаянно дуть на чай так, что брызги разлетались в разные стороны. Сноб хренов, подумала я, семантика для него важнее правил поведения за столом… Впрочем, пока дождь из чая капал на расстоянии, меня это мало касалось. Выхлебав свою чашку, Генри осторожно поставил ее на стол, взял освободившейся лапой салфетку и церемонно вытер клюв.
И тут я не выдержала, меня прорвало, я бессовестно расхохоталась. Расмус с удовольствием посмотрел на меня. Генри, продувная бестия, с хитрецой в глазах просипел:
– Ну и замечательно, я рад, что ты смеешься. А то бегал тут какой-то синий чулок с выпученными наружу мозгами… Избыток мыслей может только повредить в путешествиях по…
– Генри, – предостерегающе заметил Расмус. – Может, тебе лучше стать рыбой?
– Я удручен, – заявил попугай. – Совсем не хотел тебя расстраивать. Ты успокоишься, если я, в качестве выхода из положения, просто проглочу язык?
Расмус захохотал:
– Генри, тогда положение станет безвыходным. Как же мы с тобой будем обсуждать наши дела? А?
– Да, – Генри важно выпятил грудь. – Ты прав, об этом я и не подумал. Тогда я проглочу его отчасти, например, только наполовину. Согласен?
– Друг мой, – глаза Расмуса стали ехидными, – я начинаю подозревать, что ты устроил этот концерт ради прекрасных глаз одной нашей общей знакомой…
– Ну и что? – Генри возмущенно потряс хохолком из перьев. – Что плохого в том, что я рассмешил утомленную тобой до синего цвета несчастную даму? У тебя нет оснований для возмущения! Ни-ка-ких!
– Согласен, – фыркнул Расмус. – Холли, тебе понравилось выступление этого шута?
Я молча кивнула, у меня от смеха устали щеки. Мои последние сны были натужно серьезными, полными разнообразных душевных и телесных страданий. Давненько я так не веселилась, в самом деле. Хороший сон, может быть, кошмары закончились? Стоило вспоминать об этом… потому что они не замедлили появиться. Глаза Генри загорелись синим цветом, глаза Расмуса светились синими прожекторами, в моей чашке открылось синее сияние… Я зажмурилась от неожиданно подступившего к горлу страха. Но вместо привычной темноты в глазах бесновался нестерпимый синий свет. Когда закончится этот ужас, почему кошмары не оставляют меня?
Я так устала… я так хочу, чтобы меня оставили в покое…
Открыв глаза, я обнаружила себя в постели, одетой, но под одеялом. Было довольно темно, но не настолько, чтобы не разглядеть Романа. Он сидел напротив меня в кресле, в его глазах мерцал слабый голубой отсвет. Мне стало жутко, я приподняла голову и нервно спросила:
– Что с тобой? У тебя глаза светятся!
– Ты на себя посмотри, – совершенно спокойно ответил он.
Я вытащила из-под одеяла руку. Сердце трепыхнулось так, что только ребра помешали ему выскочить наружу. Я сама бы с удовольствием выпрыгнула из самой себя наружу, потому что моя рука светилась хоть и слабым, но отчетливым голубым светом.
– Что это? – завопила я, тряся рукой, как будто подобный нехитрый прием мог избавить меня от необъяснимого.
– Ты светишься, – доступно объяснил Роман. – Что тут удивительного?
– Как это что? – путаясь в одеяле, я пыталась вырваться на свободу. – Ты шутишь? Как это – ничего удивительного? Я что, лампочка?
– Я ж тебе говорил, что ты фея, а ты не верила, – Роман встал, помог мне выпутаться из одеяла. – Может, тебя хоть это убедит?
Без остановки хлопая глазами, я уставилась на собственные ладони. Они еще светились, но становилось ясно, что их свет безудержно меркнет. Наконец, он погас совсем, и мы остались в полной темноте. Я горестно простонала:
– Рома, мне страшно…
Он двинулся в сторону выключателя, нащупал его, и гадкий желтый свет помог прийти мне в чувство, не совсем конечно, только отчасти, по крайней мере я перестала трястись, как в приступе лихорадки. Какая-никакая, а привычная реальность…