Учитель Бунин Иван
– Думаю, мам, думаю. И в захребетники,[12] да еще и задарма, к отцу Афанасию не пойду.
– Да что ты выдумал! Какие захребетники! – мама всплеснула руками, – Чего уж плохого – дров в храм привезти, да церковь поправить! Всем ведь хорошо будет.
– Вот если всем хорошо будет, пусть все дрова и возят. Собирайте сход, надоело это все!
– Ну, сход – так сход, – прищурился Некрас и поднялся с места, – пошли, отец Афанасий, все с ним ясно.
Староста покачал головой и тоже встал. Афонька был явно разочарован и сразу поскучнел.
Мишата молча смотрел, как гости одеваются, сжимал кулаки и гонял желваки по скулам. Нечай подумал, что стоило бы уйти до того, как гости выйдут за ворота, так ведь Мишата догонит и опять начнет ругаться при всем честном народе.
– Ну? – Нечай взглянул на брата, когда дверь за гостями закрылась, – хочешь мне по зубам дать? Так дай, чего уж…
– Одевайся, пошли, – угрюмо ответил Мишата.
– Мишата! – мама испугалась и схватила его за руку, – ты что придумал?
– Мам, все хорошо, – успокоил ее Нечай, и, нагнувшись к ее уху, шепнул, – все равно я его сильней…
– А ты все веселишься, все смешно тебе! – мама стукнула его кулачком по лбу и дернула за челку, – над отцом Афанасием глумился, над братом смеешься!
– Мам, я над братом вовсе не смеюсь, – Нечай сделал серьезное лицо, – правда.
– Одевайся, – повторил Мишата со злостью.
– Вот видишь, он велит одеваться – я одеваюсь… – Нечай накинул полушубок.
Полева проворчала что-то себе под нос и стукнула по затылку Гришку, который вздумал хихикнуть.
Нечай не сомневался, что Мишата хочет поговорить так, чтоб их никто не слышал, и, наверное, поведет его в баню: где еще можно посидеть вдвоем? Но брат, не оглядываясь, подошел к калитке и вышел со двора. Нечай пожал плечами и направился за ним.
– А теперь скажи мне, – вполголоса начал Мишата, когда они отошли от дома, – почему ты в церковь отказываешься ходить?
– Не хочу, – хмыкнул Нечай.
– Ты, может, раскольник? – еще тише спросил брат.
– Нет. Я не раскольник, – успокоил его Нечай.
– Тогда объясни мне, почему?
– Думаешь, я на самом деле оборотень? – Нечай насмешливо посмотрел на брата снизу вверх.
– Нет, не думаю, – Мишата сплюнул, – я просто хочу понять.
– Мне этого не объяснить.
Право, не рассказывать же Мишате про рыжего Парамоху, про писание, полное ханжества и жестокости, про балаган, которым была смерть Иисуса…
– А ты попробуй. Может, я пойму.
Нечай скривился.
– Я был в монастырской тюрьме… – сказал он.
Мишата остановился и посмотрел на него удивленно и пристально.
– Как ты туда попал?
– Я отказался от причастия. Они думали, я раскольник.
– И после этого ты устраиваешь все вот это? – чуть не закричал брат, – тебе что, мало?
Нечай пожал плечами.
– Для тебя это так важно? Не ходить в церковь? – Мишата немного смягчился и, похоже, расстроился.
– Наверно. Я не знаю. Я просто не хочу. Теперь я их всех ненавижу.
– Ты напрасно так… Отец Афанасий, конечно, не ангел, но он зла никому не хочет. А Бог… он нас любит, как своих детей…
– Отец Афанасий – дурак, выжига и лентяй. Про бога я тебе ничего говорить не стану, но мне его любви что-то больше не хочется. Он меня в школе любил шесть лет, а потом еще в монастыре пять. В монастыре он любил меня крепче. Если б отцы так любили своих детей, людей бы на свете уже не осталось, все бы давно были ангелами на небе. Пойдем. Ты куда-то меня вел.
Мишата вздохнул и пошел вперед.
– Нет, я не знаю, но ты в чем-то неправ, – через минуту сказал он, – ты же бессмертную душу губишь, не страшно?
– Нисколько.
– Я тебя не осуждаю, я понимаю… Я сейчас знаешь что вспомнил? Как ты маленьким однажды в воскресенье целую охапку черемухи наломал и в церковь принес… Помнишь?
– Помню, – Нечай насупился.
– Запах какой чудный стоял… Тебя Афонька спросил, зачем, а ты ответил: чтоб всем хорошо было.
Тогда он и вправду хотел, чтобы всем было хорошо. Начиналось лето, пели птицы, цвела черемуха: Нечай помнил этот день, и радость, которая внезапно охватила его на рассвете – просто так, безо всякой причины – и траву в холодной росе, и шершавый ствол черемухи, на который он карабкался, чтоб посмотреть за лес. Ему казалось, что белые цветы, с их пьяным, сладким запахом, украсят мрачноватую церковь, и все обрадуются вместе с ним.
– Может быть, – Нечаю не хотелось это вспоминать, – я тогда не знал, что от черемухи болит голова. А куда мы идем?
– К повитухе, – ответил Мишата.
Нечай не удержался от смеха:
– Что я у повитухи-то забыл, а?
– С ее отцом хочу поговорить. Ты помнишь его?
Нечай помнил. Детьми они его очень боялись, и никто не знал его имени. Только тогда он звался не отцом повитухи, а мужем повитухи. Жена его умерла не так давно, и теперь дочь принимала роды у всех рядковских баб. А ее отец… Вообще-то, был он и гробовщиком, и могильщиком, но, кроме этого, мыл и обряжал покойников перед похоронами и присматривал за кладбищем. Мальчиком Нечай вместе с товарищами бегал подсматривать в окно его «мастерской».
Дом повитухи стоял чуть на отшибе, на Западном конце Рядка, и за его огородом начинался перелесок, где густо и соблазнительно росла земляника. Но никто ее не брал – говорили, что земляника там растет, потому что гробовщик специально поливает ее водой, которой моет покойников. Сутулая, длиннорукая и долговязая фигура гробовщика издали напоминала поднявшегося из земли мертвеца: ходил он степенно, медленно и пошатываясь, и встретить его в сумерках один на один почиталось у мальчишек подвигом.
– Да я и помирать вроде пока не собираюсь… – пробормотал Нечай, – или с живого мерку снимать сподручней?
– Ерунду не городи, – фыркнул Мишата, – поговорить с ним хочу.
Говорили, что имя гробовщика, кроме его родителей, знал только Афонька. Пояснял это гробовщик тем, что вокруг покойников всегда черти вьются, в ад норовят утащить. Ну, а зная имя, черти и живого человека могут окрутить. Вот и хранил гробовщик имя в тайне от всех, чтоб черти его ни у кого не выведали. Нечай мог над этим только посмеяться, но Афонька, похоже, относился к мнению гробовщика с уважением. В церкви гробовщик появлялся редко, только перед большими праздниками, и общества не любил: жил замкнуто, нелюдимо, был молчалив и неприветлив.
Его дочь и лошадиным лицом, и характером пошла в отца, замуж к сорока годам так и не вышла, но повитухой слыла отменной: на тяжелые роды ее звали и в соседние деревни, и к дворовым Тучи Ярославича. Она развешивала выстиранное белье, и первой встретила Мишату и Нечая во дворе.
– Это кто ж к нам пожаловал? Никак, Бондарево семейство? Полеве, вроде, рано еще рожать, на вербное воскресенье прибавления ждем.
– Мы к отцу твоему. Пустишь? – спросил Мишата.
– А что вам надо от него, а?
– Не твое дело.
– А не мое, так и не пущу! – повитуха уперла руки в крутые бедра.
Но гробовщик сам вышел на крыльцо и молча махнул Мишате рукой.
В его полутемной избе по всем углам висели маленькие пучки трав и связки чеснока, и пряный запах тут же засвербел в носу щекоткой. Икону с ликом Николая-Чудотворца тоже со всех сторон обрамляли высушенные цветы, а на потолочных балках красовались вырезанные кресты вперемешку с громовыми колесами и солнечными дисками. Простая холщовая рубаха гробовщика была расшита обильной вышивкой – видно он и дома опасался нечистой силы.
– Садитесь. В кой веки раз живым от меня что-то потребовалось, – проворчал гробовщик и, скрипя суставами, первым уселся за стол.
– Ты с нечистой силой знаешься, – начал Мишата после долгого приветствия, – наверное, знаешь о ней немало.
– О чем – о чем, а о нечистой силе я знаю все! – гордо поднял голову гробовщик.
– Брата моего люди оговорили, оборотнем называют, – Мишата кивнул на Нечая, – сход не сегодня-завтра соберут. Хотел спросить у тебя, как оборотня можно от нормального человека отличить?
– Ну, тут много способов есть, – солидно покачал головой гробовщик, – дед мой в этом лучше меня разбирался, но и мне кое-что передал.
– И? – нетерпеливо спросил Мишата.
– Ну, в первую очередь оборотня узнают по хвосту. Когда колдун в человека превращается, то у него волчий хвост остается.
– Это хорошо, – вздохнул Нечай, – хвоста нету, на мое счастье.
– Но некоторые колдуны, если разоблачения боятся, хвост себе отрубают. Тогда они и в волчьем облике без хвоста бегают.
– А еще? – Мишата почесал в затылке.
– Ну, если оборотня ножом в сердце ударить, то он не умрет, волком перекинется только.
– Да ну? – хмыкнул Нечай, но Мишата больно толкнул его локтем в бок.
– Это нам не очень подходит, – сказал он и снова уставился на гробовщика.
– Но оборотня можно утопить, удушить и сжечь. Тут ему и волчий облик не поможет.
– Не надо меня жечь. Что-нибудь попроще нельзя сделать? – пробормотал Нечай себе под нос.
– Под кожей у оборотня шерсть растет, – неторопливо продолжил гробовщик, – если кожу снять, то никаких сомнений не останется.
– Да ну? И как я потом, без кожи-то? – Нечай едва не расхохотался.
– А еще, если кипятком его как следует ошпарить, то он не выдержит – волком перекинется. Но и это не самый надежный способ, некоторые колдуны нарочно терпят, чтоб их оборотнями не признали. Самый надежный – это кожу снять. Тут ничего сделать нельзя. Или шерсть растет или не растет. У оборотня шерсть обязательно растет.
– И что, непременно всю кожу снять надо? – совершенно серьезно спросил Мишата.
– Думаю, всю необязательно, – подумав, ответил гробовщик, и Нечай вздохнул с облегчением, – надо такое место выбирать, где у зверя волос растет, а у человека – нет. На плечах или на лбу, например. На ладонях, и вообще по внутренней стороне руки…
– Слышал? – Мишата взглянул на брата, – лучше бы ты Афоньке дров привезти помог.
– Ага. Всю зиму бы возил, с утра до ночи… – проворчал Нечай.
– А вообще, напрасно они на оборотня думают, – не прислушиваясь к их словам, сказал гробовщик, словно сам себе.
– Почему это? – Нечаю стало интересно. Вдруг гробовщик на самом деле что-то знает?
– Не оборотень Микулу загрыз. Я его хорошо рассмотрел – оборотень такого не сможет сделать. Это другая нечисть какая-то. Вот дед мой враз бы определил. Забываем помаленьку, чему старики нас учили.
– А какая еще нечисть бывает? Кроме оборотней? – осторожно спросил Нечай.
– Да самая разная! С болота что хочешь прийти может! Когда мой дед пацаном был, Рядок от нечисти идол охранял. Он как раз стоял между Рядком и болотом. Потом забыли про него, а теперь разве найдешь в лесу? Дед мой искал, да так и не нашел. Дома-то у нас есть божок деревянный, да и травы полезные от нечисти помогают, но то ведь дома. А на улицу выйти страшно. Я, вот, после заката со двора не выхожу. У меня ремесло такое – для нечистой силы я самый лакомый кусок. Вышивка обережная, конечно, крестик нательный – это хорошо, но ночью не спасает…
– Послушай, добрый человек, – перебил его Мишата, – а на сходе можешь то же самое повторить? Про оборотня? Тебе поверят, а если я расскажу – то нет.
– Чего не сказать? Скажу, – гробовщик пожал плечами.
– Только про кипяток не надо, – Нечай поморщился, – а то будет меня Радей кипятком поливать, пока я в волка не перекинусь.
– Я всю правду скажу, все, что знаю, – уверенно кивнул гробовщик.
До самого вечера Нечай писал отчет старосты – обещал через неделю, а до сих пор не закончил. Пока отец Федьки-пса не принес бумаги, пришлось купить ее у трактирщика – дети переводили ее почем зря, да и на каждую новую букву уходил один лист.
Федька-пес, кстати, оказался напрочь неприспособленным к грамоте человеком. Если на первом уроке Нечай в этом сомневался, то после второго убедился окончательно. То ли память у Федьки была плохая, то ли он чего-то не понимал, но то, что Надея и Митяй ловили с полуслова, ему приходилось втолковывать опять и опять. Зато он в арифметике разобрался сразу – видно, умел считать. Нечай помучился с ним немного, и велел прийти на следующий день после обеда – утомлять остальных ребят нудными объяснениями не хотелось.
День четвертый
Ненависть… Глухая, утробная, как рык большого, свирепого пса. Неужели этот юный рыжий монах не чувствует его ненависти? Или ему нравится дразнить зверя? Когда зверь заперт в надежную клетку, не надо быть смельчаком, чтоб тыкать в него палками и бросаться камнями.
Рыжий монах, честолюбивый и заносчивый, говорили, сам захотел стать надзирателем на руднике. Он сидит в седле, гордо откинув голову, и смотрит на Нечая сверху вниз. На плечах его дорогая шуба, обшитая темно-синим бархатом, рукава которой свешиваются чуть не до земли, золотые застежки с самоцветными камнями, сапоги с накладками из серебра, украшенными вкраплениями мелкого жемчуга, и с серебряными же шпорами. В нем трудно узнать монаха, разве что по полам клобука, свешивающимся из-под высокой собольей шапки. Говорили, при постриге он отписал монастырю пять тысяч рублей. Рыжий разглядывает Нечая, который поднимает трехпудовый короб и ставит на весы.
Холодный апрель дует сырым северным ветром, низкое небо брызгает мелким дождем на толстую корку залежавшегося льда вокруг рудника – этой весной так холодно, что он никак не может растаять. Колодники то и дело падают, поскальзываясь на мокром льду, и Нечай очень боится упасть – потом армяк будет не просушить и за целую ночь.
– Почему короб не догрузил? – равнодушно спрашивает надзиратель, что стоит у весов.
Нечай не отвечает – какая разница, что он на это скажет? Недогрузил, потому что не хотел перегрузить, только и всего. Надзиратель сам это прекрасно знает.
– Ты почему не отвечаешь, когда тебя спрашивают? – вмешивается рыжий, и его конь, оскальзываясь, делает пару шагов в сторону Нечая.
Нечай поднимает на него глаза, и рыжий осаживает лошадь. Он делает это непроизвольно, его руки сами тянут повод на себя, и конь отступает назад.
– Зверье, – выплевывает рыжий.
Надзиратель, что стоит у весов, посмеивается, и рыжий краснеет до мочек ушей, его мелкие веснушки растворяются в багровом цвете рыхлой кожи, ресницы цвета ржавчины подрагивают, и желтые глаза наливаются кровью. Нечай молча снимает короб с весов и ставит на лед.
– Зверье, зверье, зверье! – орет рыжий, хлещет коня и толкает его прямо на Нечая. Конь испуганно ржет, копыта разъезжаются на льду, и это смягчает удар – Нечай навзничь валится в воду, опрокидывая короб. Перед глазами мелькает копыто с прилипшим к нему клоком сена, он прикрывает голову руками, но конь приучен смотреть под ноги – копыто тяжело впечатывается в лед в двух вершках от лица Нечая, разбрызгивая ледяную воду по сторонам. Задние ноги коня неловко подворачиваются, он пару долгих секунд едет по льду, словно на коньках, а потом валится-таки на круп, и рыжий выкатывается из седла назад, в воду, путаясь в рукавах богатой шубы. Конь ржет и пытается подняться.
Надзиратель у весов откровенно хохочет, а Нечаю вовсе не до смеха – он чувствует, как ледяная вода постепенно пропитывает армяк насквозь, а вместе с ним рубаху и штаны. Холод жжет, обволакивает, прохватывает до внутренностей…
В распахнутую дверь задувал ветер. Нечай подтянул тулуп к подбородку и повернулся на бок, поджимая колени, спросонья не очень-то понимая, кто и зачем раскрыл дверь. Накануне он полночи просидел за отчетом старосты, и теперь хотел спать.
– И чтоб духу вашего здесь не было! – услышал он мамин крик с крыльца, – чтоб не смели даже близко к нашему дому подходить!
– Нам велено и силой приволочь, – ответил ей кто-то со двора, – тетя Мила, уйди с дороги подобру-поздорову!
– Я тебе уйду, я щас тебе ухватом так уйду! – Нечай услышал, что мама спускается с крыльца.
– Не стыдно? – раздался едкий голос Полевы, – со старой женщиной драться собрался, а?
Нечай, почти проснувшись, сел и стукнулся головой об потолок, выругался, проснулся окончательно, спрыгнул с печи на пол и босиком прошлепал на крыльцо, где столпились раздетые племянники.
– Брысь отсюда, – шикнул он на них и отодвинул Гришку к двери.
У калитки мялись двое старших Радеевых сынов, мама еще спускалась вниз с ухватом в руках, а ей на помощь от бани спешила Полева, закручивая жгутом мокрую рубаху.
– Мама! – Нечай сбежал с крыльца и обогнал ее, закрывая ей дорогу вниз.
– Я Радею сказала – чтоб близко не подходили! – она сердилась всерьез, сжимала кулачки, нос ее морщился и подрагивал подбородок, – чтоб близко не подходили!
– Что надо? – Нечай не очень-то любезно глянул на Радеевых.
– На сход тебя велено привести, – вызывающе ответил старший и шагнул вперед.
– А кроме вас никого не нашлось? – Нечай сплюнул и перешагнул с ноги на ногу – ступени крыльца обжигали пятки.
– Значит, не нашлось, – Радеев гордо поднял голову, – пошли, пока добром просим.
– Попробовал бы ты меня злом попросить… – проворчал Нечай, – идите со двора, щас оденусь и приду.
– Э нет! Мы со двора – а ты огородами в лес?
– Я сказал – вон отсюда! – рявкнул Нечай и выдернул ухват у мамы из рук. Не стоило обострять и без того неприятную ситуацию, поэтому он добавил немного спокойней, – хотел бы уйти – давно бы ушел…
Радеевы переглянулись.
– Ладно, – сказал старший, – подождем на улице. А уйдешь – из-под земли достанем.
Нечай хмыкнул и подождал, пока за ними закроется калитка – ноги совсем закоченели. Полева опустила отжатую рубаху, но продолжала смотреть на ворота, как сторожевая собака, ожидающая появления чужих.
– Чего дверь раскрыли? – рыкнул Нечай на племянников и поспешил взбежать на крыльцо, – весь дом выстудили.
– А вдруг бы они на бабушку напали? – уверенно заявил Гришка, – мы б с Митяем им бы задали!
– Ага… – Нечай затолкал в дом всех четверых, – а где ваш батька подевался?
– Да он еще затемно на сход ушел, – ответил Митяй, – староста приходил, не велел тебя пока будить.
Мама захлопнула дверь в сени и опустилась на лавку у входа.
– Чего ты меня-то не разбудила? – Нечай по очереди потер замерзшие пятки об штаны и сел рядом, одевать носки.
– Радеевы совсем совесть потеряли! – пробурчала мама, – еще раз увижу – их сестру бесстыжую на весь Рядок ославлю. Надо ж – явились! Ни стыда, ни совести! Да как посмели-то?
– Мам, ну перестань! – Нечай обнял ее за плечо и потерся щекой о ее волосы, – пришли и пришли.
– Да еще мне угрожали, ты подумай! – мама никак не могла успокоиться, – уходи, говорят, с дороги! Сын твой, говорят, оборотень-людоед! А я им: это сестра ваша потаскунья, если б мой сынок захотел, вы б дома сейчас сидели, людям бы в глаза взглянуть боялись! А он вашу девку бесстыжую пожалел, никому про ее грех не сказал. Потому что он добрый мальчик, он к людям жалостно относится, по-человечески. А вы – твари неблагодарные, напраслину на него возводите! Так им и сказала…
Она вздохнула и прижалась к его груди.
– Мам, мне идти надо…
– Я с тобой пойду! – мама уверенно поднялась, – всем расскажу, какой ты у меня хороший. Пусть поверят материнскому сердцу.
– Мам, не надо. Мужики на сход тебя не пустят, да и меня засмеют. Я сам разберусь, вот увидишь. Мишата вчера к гробовщику со мной ходил, тот обещал рассказать на сходе, что никакой я не оборотень.
Сход собирался перед рынком, там, где в базарные дни продавали лошадей – чуть в стороне от дороги, за трактиром. Место это именовали не иначе как «площадь», прослышав, что в городе это называется именно так. К стене трактира, на небольшом возвышении, ставили телегу, с которой желающие могли сказать то, что думают. Руководил сходом староста, он и решал, кому дать слово, да и сам был хорошим говоруном. Конечно, на сход редко собирался весь Рядок, молодых неженатых парней на него не пускали, женщинам иногда дозволяли поприсутствовать, но только если речь шла о семейных распрях или без них никак нельзя было обойтись. Вот и теперь на сход позвали только одну женщину – вдову Микулы. Она стояла в сторонке, но у всех на виду, и теребила руками кончики платка, опустив голову и закусив губу.
Народу собралось немало – если кто из мужиков и не хотел идти, то наверняка их на сход выпроводили жены: всем хотелось узнать об оборотне побольше. В первых рядах, на бревнах, сидели старики, за ними стояли те, кто считал себя имеющими отношение к делу, а за ними толпились остальные, как обычно, группируясь на улицы и концы.
Староста взгромоздил на телегу пенек и сидел на нем, уперев руки в широко расставленные колени.
Когда Нечай в сопровождении двух Радеевых появился на площади, на телеге стоял кузнец, и его громовой голос разносился по всему рынку.
– Потому что оговорить человека легко, – услышал Нечай, – а ты сначала докажи, что он виноват, а потом оговаривай!
– Чего нам доказывать? – крикнул снизу Некрас, – это он пусть доказывает!
– Ты меня не слушаешь! – кузнец нагнулся к Некрасу, который стоял в первом ряду, загораживая обзор старикам, – а я говорю – наоборот. Не он должен доказывать, а ты! Потому что для тебя это говорильня, а для него – жизнь решается.
– Говорильня? Ты у жены Микулиной спроси, говорильня это или нет! – выкрикнул пивовар, родственник Микулы, – если он Микулу убил, и других – какая же это говорильня?
– А ты видел? Или, может, Радей видел? Нет, братцы, не пойман – не вор!
– Пока его за руку поймаешь – он весь Рядок сожрет!
– А я говорю – не он это! – кузнец в сердцах кинул шапку под ноги, – и попробуй, убеди меня в обратном. Пока не убедишь – не поверю.
– Лыко-мочало, начинай сначала! – плюнул Некрас и полез на телегу. Староста привстал, надеясь его остановить, но потом передумал и сел обратно, – все уже сказано двадцать раз. Он в лес ночью ходил? Ходил. С девками в бане был? Был. С егерями боярскими оборотня ловил? Ловил. Шапку не носит и в церковь не ходит. Что еще надо?
– Тебе сказали, что надо, – ответил кузнец, – доказать, что он оборотень. Никто не видел, чтоб он волком перекидывался. Вот когда увижу своими глазами, тогда и поверю.
– Такой он дурак, при всем честном народе волком делаться! – расхохотался Некрас.
– Тебе же сказали, как человека от оборотня отличить можно, – неожиданно встрял Радей, который стоял чуть в стороне, но тоже недалеко от телеги, – ножом в сердце ударить. Если оборотень он – то в волка перекинется.
Площадь зашумела в ответ, и кто-то из толпы выкрикнул.
– А если не оборотень? А если не перекинется?
– Действительно, – пробормотал Нечай, – а если не перекинется?
Мишата в один миг запрыгнул на телегу и плечом потеснил Некраса.
– Вот что, люди добрые! – он посмотрел на площадь исподлобья и сжал кулаки, – Только троньте! Радей точно жив не будет, это я вам обещаю!
– А при чем тут Радей-то? – крикнул его сын и, оставив Нечая, начал проталкиваться к телеге, – Радей-то причем?
Мишата глянул по сторонам и встретился глазами с Нечаем, смутился и опустил голову. Радеев сын тоже собрался влезть на телегу, но тут с места поднялся староста и рявкнул:
– А ну слезайте все отсюда. Я буду говорить. Устроили тут толкотню.
Мишата нехотя спрыгнул вниз и подошел к Нечаю, которого уже заметили в толпе – по площади прошел ропот, который долго не смолкал.
– Спасибо, братишка, – Нечай почему-то побоялся посмотреть ему в глаза и чувствовал странную неловкость.
– Не вздумай тут свои дурацкие шутки шутить, – проворчал Мишата, – не зли людей. Некрас – не Афонька. Полтора часа копья ломаем, из пустого в порожнее…
– Чего сразу меня не позвал?
– Хотели сначала без тебя.
– Мама Радеевых ухватом встретила…
– Тихо, я сказал! – выкрикнул староста со злостью, – слушайте. Проверим, оборотень Нечай Бондарев или нет. Если оборотень – дальше будем думать. Если нет – не о чем и говорить.
– А чего там дальше думать? – крикнул кто-то, – проткнуть колом осиновым – и делу конец.
– Там тоже есть о чем подумать, – староста повернул голову на голос, – сказал же гробовщик – не оборотень Микулу убил. Но я так думаю, Нечай никакой не оборотень, и хочу, чтоб все в этом убедились.
– И как проверять будем? – насмешливо спросили из толпы.
– Кипятком его полить, он в волка и перекинется! – весело крикнули с другого конца.
– Точно! – всерьез подхватили сыны Радея, – кипятком полить! Никто не выдержит.
– Я так и знал… – хмыкнул Нечай.
Откуда ни возьмись, перед телегой появился Афонька и тоже запросил слова. Староста протянул ему руку и помог неуклюжему батюшке взобраться наверх.
– Люди добрые православные христиане! – начал поп нараспев, словно собирался просить Христа ради, – Господь заповедал нам любить ближнего своего, как самого себя, и относиться к другим так, как ты хотел бы, чтоб относились к тебе! Поливать живого человека кипятком Господь нам бы не посоветовал. И если человек – оборотень, то значит это, что в него вселился нечистый дух. Я вам расскажу притчу о человеке, одержимом бесами, с которым встретился Иисус…
«Иисус» Афонька нарочно произносил нараспев, помнил, наверно, как драли в монастырской школе за «Исуса[13]». Нечай успел замерзнуть, пока поп рассказал притчу до конца, расцветив ее никому не известными подробностями. Христос бился с бесами, как Иван-царевич с Кощеевой смертью на конце иглы. Бесы вселялись в табун коней, в стаю уток, в щук, в зайцев, разбегались по палестинским лесам, ныряли в холодные, темные омуты озер земли Израилевой, пока, наконец, не стали свиньями, которых Иисус поочередно сбрасывал в пропасть со словами: «Во имя отца, сына и святаго духа». Нечай впервые пожалел, что никогда не ходил на Афонькины проповеди. Сход слушал попа, затаив дыхание.
– И когда последняя свинья разбилась об острые камни, Иисус взял за руку человека, в котором раньше обитали нечистые духи, и сказал: «Вот, милый человек, теперь молись почаще, не греши, соблюдай мои заповеди, постись, как положено и не забывай ходить в церковь. И тогда никакие бесы тебе не страшны».
Нечай нашел эту историю необыкновенно поучительной. Жаль, ее не слышал батюшка Благочинный.
– Какой человек был! – крякнул Мишата, – всех любил, всем помогал! Нет, Нечай, я тебя не понимаю…
– Мишата… – осторожно начал Нечай, но вовремя остановился: пусть. Пусть верит в Афонькины сказки. Хорошая сказка получилась, и рассказчик Афонька хороший.
– Вот и нам во всем надо брать с Иисуса пример, – подвел итог отец Афанасий, – не кипятком поливать, а бороться с нечистыми духами.
Староста, выслушав попа, помог ему спуститься вниз и продолжил, глядя на воодушевленную толпу:
– Отец Афанасий хорошо сказал. Но пока еще неизвестно, одержим Нечай Бондарев нечистыми духами или нет. Знающий человек сказал, что у оборотня остается волчий хвост, когда он обращается в человека…
С Речного конца, где собрались мужики помоложе, раздался свист и гогот. Пожалуй, Нечай был с ними согласен.
– Пусть хвост покажет! – улюлюкали они, и их крики подхватили со всех сторон.
– Да легко, – посмеялся Нечай и пошел к телеге.
Мишата поймал его за руку:
– Прекрати!
– А чего? – Нечай поднял брови, – пусть посмотрят. Нету никакого хвоста.
Он полез на телегу, поднимая полушубок, но его остановил староста, недовольно покачав головой.
– Не надо! Превращаете серьезное дело в балаган! Я потом на твою задницу посмотрю, где-нибудь в другом месте.
– Хвост отрубить можно, – крикнул Некрас, – хвост – не доказательство. Сказал же гробовщик.
– Правильно, – согласился староста, – он сказал, что самое надежное доказательство – шерсть под кожей. У оборотня ее не может не быть, а у нормальных людей шерсти под кожей нет. Так что если мы шерсти под кожей у Нечая Бондарева не найдем, значит, он не оборотень и можно расходиться.
Сход все больше и больше нравился Нечаю. С четверть часа потратили на обсуждение того, как именно искать шерсть под кожей, на каком месте и насколько глубоко она может прятаться. Староста не навязывал своего мнения и внимательно следил, чтобы проверка убедила всех, и каждый согласился с правильностью выбранного способа. Решили сделать разрез на внутренней стороне руки, и долго оговаривали его размер. Для убедительности притащили на площадь пса, подъедавшегося на постоялом дворе, и рассмотрели, как растет шерсть на его лапе: пес волновался и норовил сбежать. Снова позвали гробовщика, который ушел домой, не дожидаясь, чем кончится дело, чтобы тот подтвердил: резать руку до кости вовсе необязательно.
– Шерсть – под кожей, – сказал гробовщик, – а не в мясе. Мой дед однажды хоронил оборотня, я знаю, что говорю.
Кто-то, конечно, усомнился насчет деда, но гробовщик заверил сход, что дед рассказал ему это во всех подробностях.
Серьезные трудности возникли, когда начали выбирать того, кто же конкретно осуществит проверку. Староста предлагал отца Федьки-пса, как человека, работающего с кожей, но тот сказал, что живого человека резать не станет, и совсем не с такой кожей имеет дело. Гробовщик отказался тоже, и Мишата испуганно покачал головой, когда староста предложил это ему, как близкому родственнику.
Читать бесплатно другие книги:
