Учитель Бунин Иван
Больше всего он боялся сбиться с дороги и снова оказаться в непрохожем лесу, поэтому шел медленно, ощупывал стволы дубов по обеим сторонам и следил, чтоб под ногами лежала натоптанная тропинка. Внутреннее чутье его обмануло: когда лес расступился, на фоне неба вместо далеких огней Рядка Нечай увидел кресты и полоску ельника.
Он сплюнул, выругался, но все равно обрадовался: можно дождаться рассвета в людской у дворовых Тучи Ярославича. Не откажут, наверное… Что им, жалко, если он немного погреется?
Памятуя о том, что на кладбище пока еще никого не загрызли, он отошел от леса подальше и побрел к усадьбе. Может быть, на самом деле до утра оставалось не так много времени, потому что в усадьбе не спали – светились окна в нелепом боярском доме, до Нечая донеслись крики, хлопки дверьми и жалобное завывание собак.
Он прошел по тропинке между могил, где третьего дня догонял Фильку, и вспомнил про топор. Мишата расстроится – хороший был топор. Теперь его и при свете дня будет не найти – Нечай понятия не имел, на каком месте его потерял, не знал даже, справа или слева от тропинки это случилось. Мороз пробежал вдоль хребта, и Нечай встряхнулся: взгляд кровожадных тварей до сих пор не давал ему покоя.
Тропинка огибала усадьбу со стороны леса и выходила к парадному входу боярского дома, прямо к лестнице. Над ней горели четыре факела, освещая двор, и Нечай решил пройти мимо них, чтоб не путаться и не спотыкаться в темноте заднего двора – и без того избил все ноги, бегая по лесу. В усадьбе выли не только собаки, с заднего двора доносился женский плач, со всхлипами и причитаниями.
В общем-то, Нечай не прятался, но когда проходил недалеко от беседки, в которой пару дней назад говорил с Тучей Ярославичем, неожиданно услышал голоса. Говорящие не замолчали, и Нечай решил, что они его не заметили. Почему-то он сразу понял, что разговор этот для чужих ушей не предназначен: зачем морозной ночью прятаться в темной беседке, даже свечи не зажечь, если можно поговорить в тепле? Нечай замедлил шаги и как бы невзначай спрятался за дубом, свесившим ветви на крышу беседки. Вдруг в усадьбе знают о тех, кто прячется в лесу побольше, чем говорят?
– Да ничего это не даст! Я сколько раз тебе говорил? Хоть ты всех курей своих перережь, и овец вместе с ними – мало этого!
Голос показался Нечаю незнакомым. Может, кто-то из гостей Тучи Ярославича? Ответил ему боярин, в этом можно было не сомневаться.
– Жалко Фильку… Что его к крепости понесло? Думал, с кладбища волков не услышит? Ушли они, ушли. Тож не дураки… Эх, жалко Фильку!
– Ты еще слезу пусти… – ворчливо отозвался незнакомец.
Интересно, кто это говорит так с Тучей Ярославичем? Будто не с равным даже…
– Да тебе-то что? Ты с ним вместе щенков через тряпицу не выкармливал, на одном коне из лесу не выбирался, с одной миски не жрал…
– Ты хоть разглядел их? – снисходительно спросил незнакомый голос.
– Куда там! Пока на крик выбежали, поздно уже было, а уж когда до крепости добрались, он остывать начал. Ровно как егерей, глотка порвана, то ли зубами, то ли когтями… Завтра отпевать будешь – увидишь.
Нечай почесал в затылке: этого только не хватало! Фильку, конечно, и ему было жалко, но куда как больше его озаботил другой вопрос: что он скажет в Рядке? Снова он оказался в лесу, и именно в это время загрызли человека! Как нарочно! К воеводе ему совсем не хотелось, а принимать заступу от Тучи Ярославича не стоило.
Стоп. Отпевать? Не Афонька же это, честное слово! И голос не похож. Нечай не сразу вспомнил, что у Тучи Ярославича в часовне служит старый расстрига – староста говорил об этом.
– Сам виноват, – буркнул незнакомец, – ни курица, ни эта потаскунья в таком деле не помогут. Не об охоте на свиней просишь. Нужны девственница и младенец.
– Где я возьму младенца? Ты думаешь, это так просто? А девственницу? Дворовые девки давно перепорчены.
– Мало деревень? Бабы не рожают? Девки перевелись? – издеваясь, спросил расстрига.
– Я думаю, тут не в девке дело, – хохотнул Туча Ярославич, – старый ты стал, Гаврила. Думаешь, если на потаскух сил не хватает, на девку хватит?
– Найди расстригу вместо меня. Девок полно, а таких как я – днем с огнем не сыщешь.
– Да я уже нашел! – захохотал Туча Ярославич, – Я и документы почти все выправил, через недельку архиерей из столицы вернется, и дело сделано. А уж как он ругаться умеет – заслушаешься, ты со своей хулой в подметки ему не годишься.
– Так за чем дело стало? – проворчал расстрига, – давай его сюда, пусть посмотрит. На вонючих костях с бабами кувыркаться не каждому понравится.
– Ничего. Этому понравится. Этому все понравится. Беглый колодник. Или под кнут за побег или на костях с бабами кувыркаться. С бабами, я думаю, поинтересней будет!
Нечай присел и зажал рот рукой. Как-то службу диаконом он представлял себе иначе…
– Ну-ну… – сказал расстрига, – беглого колодника в сан произвести? А знаешь, мне это нравится. Не ожидал я от тебя такой шутки.
Он сперва прыснул, а потом захихикал тонким смешком.
– А еще я думаю, он с Князем и без нас с тобой знается, – серьезно сказал Туча Ярославич, – слишком… везучий. Неспроста это.
– Ладно, пока до него дело дойдет, у тебя всех дворовых перегрызут, – раздался хлопок по плечу. А расстрига с боярином совсем уж накоротке…
– Не могу младенца… – прошептал Туча Ярославич, – хоть убей. Мужиков боюсь. Это искать надо, ждать – пока баба какая грех прикрыть захочет.
– А девственницу? – строго спросил расстрига.
– Ну, это можно попробовать. Денег посулить родителям, или силой уволочь… Это можно.
– И смотри, сорокалетняя девственница Князю без надобности. Если на нее никто до сих пор не позарился, то и Князь на нее глядеть не станет. Хорошая девка нужна, чем красивей, тем лучше. А вместо младенца… Ну, забьем теля… Но тогда чтоб девка была – глаз не отвести.
– Попробуем. Два дня осталось всего… Попробуем.
Нечай раздумал идти в людскую. На вонючих костях? Не для этого ли раскапывают гробы его «други»? Теля забьем? Вместо младенца? Они что ж, и младенца забивать собирались? Да не может быть… И девственницу? Что ж это творится тут?
Он потихоньку начал отходить от беседки за деревья, пока не оказался в лесу. Не стоило этого слушать. Нет, наверное, девственницу забивать не станут, она предназначена для какого-то князя. Этому все понравится? Не на того напал, Туча Ярославич! Под ногой громко хрустнула ветка, и Нечай испугался – вдруг в беседке услышат? А если и услышат, что тогда сделают? Да ничего. Расстрига же сказал – давай его сюда, пусть посмотрит.
Темень в лесу после света факелов показалась еще непроглядней. Как только голоса смолкли, и усадьба скрылась за деревьями, Нечаю снова начал мерещиться взгляд из леса, и перед глазами замелькали призрачные белые пятна. Он побежал обратно на безопасную тропу вдоль леса, за кустами, но быстро выдохся – морозный воздух царапал горло, и болели разбитые ноги. Наверное, напрасно он не дошел до людской: судя по цвету неба, до рассвета очень далеко, и сбиться с тропинки ничего не стоит, какая бы она ни была безопасная… Но почему-то мысль о раскопанных гробах и зарезанных младенцах пугала Нечая ничуть не меньше лесных чудовищ.
Может, Туча Ярославич знает, что это за чудовища, и хочет умилостивить их кровавой жертвой? В писании говорилось, будто так поступают проклятые язычники, однако Нечай всегда думал, что здесь такого не бывает, это где-то в далеких странах свирепые и дикие народы приносят жертвы своим богам. Да и вообще, в писании столько лжи, что верить ему опасно. Но кто их знает, этих бояр, им закон не писан. Впрочем, среди раскольников были и бояре, но в Богоявленском монастыре Нечай не встретил ни одного. Говорили, что бояр ссылают в другие монастыри, пострашней, откуда нельзя убежать и из которых никто еще не возвращался.
Нечай едва не промахнулся мимо спасительной тропы. Домой. Только домой, к маме, к Мишате, на печь… Ну их, этих бояр… Да Туча Ярославич такими делами занимается, что монахи-прелюбодеи и проворовавшиеся попы на его фоне кажутся ангелами.
Идти по тропе пришлось медленно, тщательно выбирая дорогу, и в поле Нечай вышел, снова стуча зубами от холода. И устал он так, словно только что выбрался из забоя, где шестнадцать часов подряд крушил кайлом стены. В поле гулял ветер, и промерзшая трава скрипела и хрустела под ногами жесткими кристаллами инея. Даже тут ему мерещился взгляд в спину, но бежать не хватило сил.
Дома горел свет, Нечай увидел его издали, и, услышав на крыльце шаги, навстречу Нечаю выбежал Мишата со свечой в руке.
– Братишка, ты?
– Ага, – ответил он.
Мишата вздохнул с облегчением и обнял его за плечо.
– А мы уж хотели тебя искать… Ну что? Что там было?
– Я топор потерял… – сразу сообщил Нечай.
– Да бес с ним, с этим топором, – Мишата толкнул его к двери, – мы не чаяли тебя в живых увидеть…
– Продрог я до костей, – Нечая передернуло.
Хорошо, что он не остался в людской: чего доброго, брат бы на самом деле пошел его искать.
На пороге Нечая встретил кузнец, осветил ему лицо свечой и ахнул:
– Отморозил уши-то! И нос, похоже.
– Ага, и руки еще… – проворчал Нечай.
– А лицо-то! Кто тебе лицо так разбил? – Мишата посветил на него с другой стороны.
– Упал просто.
Худой раскольник с жидкой, серой бородой потрясает кандалами над головой и кричит:
– Антихрист! Антихрист! Сказано в писании: грядет Князь мира сего! Приход Князя тьмы готовите, безбожники! Вот он, антихрист! Я его сразу узнал!
Старик давно сошел с ума, он в каждом видел антихриста. Он кричал эти слова и монастырским холопам, что рубили лес, и иеромонахам, приезжавшим на рудник, и самому Благочинному, и каждому надзирателю – к его крикам давно привыкли, монахи посмеивались, колодники не обращали на них внимания.
– Люди добрые, вот же он, куда ж вы смотрите! В шестьсот шестьдесят шестом году воцарится на земле Сатана, а слуга его, антихрист, уже здесь! В леса надо уходить, в леса!
Невдомек было сумасшедшему, что шестьдесят шестой год давно прошел.
– Антихрист! Антихрист! Что, боитесь? Боитесь антихриста признать? Веры нету потому что! Жить вам под Сатаной! Троеперстием с Князем тьмы не совладать!
Молодой рыжий монах расталкивает конем колодников, ожидающих ужина.
– Это я антихрист? А? Ну-ка повтори, старый черт, это я антихрист?
– Ага! Испугался! А я вот тебя крестным знамением поучу! – старик крестит рыжего двумя перстами, – Что? Не нравится?
Рыжий взмахивает плетью и наотмашь бьет старика по лицу, но сразу четверо колодников прикрывают голову юродивого руками.
– Оставь блаженного, – рычит разбойник рядом с Нечаем, – или я тебе шею сверну…
Угрожающе звенят цепи, и конь рыжего пятится назад.
– Зверье! – отчаянно выкрикивает рыжий, – зверье! Всех под кнут! Всех!
Надзиратель, выдающий колодникам хлеб, смеется…
Ненависть. Похожая на рокот камней перед обвалом. Рыжему всего лет семнадцать, и ненавидеть его нелепо. Он смешон, смешон, а не страшен! Он недостоин ненависти! Нечай скрипит зубами, глядя на перекошенное злостью веснушчатое лицо, и кровь приливает к голове: он никогда никого не хотел убить. А теперь хочет.
Нечай проснулся к полудню, все еще стуча зубами. Нестерпимо горели уши, которые Мишата растирал ему вчера рукавицами из овчины, на руках распухли суставы, и пальцы не сгибались.
Брат собирал большую дубовую бочку, постукивая молотком, и по нему вовсе не было заметно, что он полночи не спал и пил вино. Нечай закашлялся – горло словно покрылось сухой коркой, которая теперь пошла трещинами.
– Ты не заболел, сыночек? – мама, услышав, что он проснулся, поднялась на табуретку, потрогала его лоб и, конечно, нащупала шишку, – ой, что это?
– Упал, ударился, – прохрипел Нечай, натягивая тулуп на голову.
– Да когда ж ты успел?
– Ночью на двор выходил и споткнулся.
– Да как же ты так? Наверное, с Мишатой вино вчера пил? – мама улыбнулась и погрозила ему пальцем.
– Ага, – обрадовался Нечай.
– Сейчас борща горячего поешь – все пройдет, – мама полезла вниз и повернулась к Мишате, – а ты чем думал? Младшего братишку так напоил, а?
Мишата улыбнулся и подмигнул Нечаю. Но когда Нечай слез с печки, расхохотались все, кроме мамы. Гришка с Митяем держались за животы, Полева и Надея прикрывали рот передниками, Мишата смахнул слезу. Даже Груша посмеялась своим беззвучным смехом.
– Чего? – не понял Нечай.
– Ой, – Полева покачала головой, – грешно-то как смеяться… Ой!
– Ну что ржете, как лошади! – мама всплеснула руками, – что смешного-то нашли! Мальчику больно, а вы смеетесь! Сыночка!
Нечай посмотрел на себя, оглянулся на спину, и ничего смешного не нашел, чем развеселил племянников еще сильней.
– Чего? – снова спросил он.
– Уши! – сквозь смех выдавил Гришка, – ой, не могу!
Нечай нагнулся над ведром с водой и сам едва не рассмеялся – уши приобрели яркий красно-фиолетовый цвет, распухли и оттопырились.
– Сыночка! Да что ж ты с ними сделал-то?
– Ну, погулял вчера немного, чтоб проветриться, они и отморозились… – промямлил Нечай.
– Надо было сразу растереть! – сказала мама.
– Так… это… Мишата и растер…
Нечай навернул горячего борща с чесноком и сметаной, хотя Полева опять ворчала что-то про постный день, а мама тем временем уговорила Мишату стопить баню, не дожидаясь субботы. Нечай нашел, что это очень кстати, тем более, он до сих пор так и не согрелся.
Потом он потихоньку взял у брата тесло и короткий ножик с загнутым лезвием, спрятав их за пазуху, и позвал Грушу с собой.
– Ты куда? – спросил Мишата, увидев, что Нечай одевается.
– Да топор пойду поищу…
– Брось. Не найдешь, – Мишата махнул рукой.
– Попробую, – Нечай пожал плечами и хотел выйти на крыльцо, но тут его увидела мама.
– Куда? Шапку надень! Мороз на улице. Куда ты с такими ушами?
Нечай хохотнул и надел отцовскую мурмолку[15] с меховой оторочкой, натянув ее как можно ниже. Ему совсем не хотелось никому объяснять, зачем он идет в лес, поэтому он заглянул в мастерскую брата на минуту, подхватил ножовку и большой топор, тот, которым Мишата рубил дрова. Груша, увидев инструменты, обрадовалась, как будто поняла, для чего они Нечаю понадобились.
– Рукавицы возьми! – мама вышла на крыльцо, – руки отморозишь!
Груша взбежала на крыльцо, взяла большие меховые рукавицы, и вернулась к Нечаю, широко и довольно улыбаясь.
– Спасибо, мам, – Нечай тщательно спрятал под полушубком ножовку и топор и старался повернуться к ней другим боком, – не стой на холоде, я скоро приду.
Мороз высеребрил поле, у деревьев в лесу заиндевели ветви, и теперь вместо мрачной черной стены лес встречал Нечая махровым, призрачным кружевом. Ветер стих, тучи ушли на юг, и холодное солнце чуть приподнялось над лесом. Нечай поднял воротник: он никогда не согреется. Если бы не надежда на баню, он бы не рискнул выйти из дома.
Груша бежала впереди, пританцовывая, размахивала руками и кружилась: под ее лапоточками крепко хрустел иней. Иногда она убегала подальше, чтоб развернуться и нестись Нечаю навстречу. Он ловил ее и подбрасывал вверх, роняя топор и ножовку. Девочка поднимала инструменты, и бежала вперед, волоча их за собой.
В лесу было немного теплей, во всяком случае, иней не выпал ни на землю, ни на ветви деревьев. Идол стоял на месте, на бывшей поляне, среди голых дубов – Нечай издали увидел его черноту, гораздо черней коры деревьев. Печальная красота древнего бога… Груша побежала вперед, обгоняя Нечая, который еле плелся по лесу, и замерла перед истуканом, раскрыв рот.
Нечай подошел к нему вплотную и провел рукой по скользкой черноте – как ни странно, она не замерзла и осталась влажной и податливой.
– Спасибо, древний бог… – Нечай усмехнулся, вспоминая, как ночью трясся у его подножья.
Он провозился пару часов, боясь повредить мелкие детали резьбы – его опыт работы с деревом ограничивался помощью отцу в детстве да колкой дров. Вот Мишата бы наверняка сумел очистить лик идола быстро и чисто. Нечаю все время казалось, что склизкий черный налет еще остался в выемках и на острых срезах, он отходил на пару шагов, смотрел на идола издали, примеривался и продолжал счищать нитевидные темные полоски и точки. Пока однажды, глянув на изваяние, не замер от восторга: под черным налетом не было видно текстуры дерева. Теперь идол ожил. Ожил окончательно. Его лицо испещряли морщины мудрого старца, его платье развевалось под дуновением легкого ветра, борода опускалась на грудь, на открытый чистый лоб падала прядь волос. Даже если это просто дерево, его делал великий мастер.
Нечай обошел истукана со всех сторон, подправляя и подчищая резьбу.
– Здорово, – сказал он Груше, – ты видишь? Совсем как живой.
Она кивнула, касаясь идола пальчиками.
Порыв ветра неожиданно тронул ветви дубов вокруг – словно прозвучал чей-то вздох. Лик древнего бога – высокого, торжествующего, горделивого – посмотрел на Нечая сверху вниз. Сила. В этом лике пряталась несокрушимая сила, и идол расточал ее во все стороны, делился ею, не скупясь. Этому богу не нужны ни младенцы, ни девственницы.
– Ну что? Вырубим эти колючки? – спросил Нечай у Груши.
Она закивала, довольная.
Шиповник рос густо: с ним Нечай тоже возился долго, что-то вырубая, что-то спиливая. Если бы не рукавицы, которые дала ему мама, он бы с колючими кустами не справился. Постепенно вокруг истукана образовалось открытое пространство: не поляна даже, а нечто вроде колодца на самом дне леса.
– Ну что, древний бог? – спросил Нечай, – посветлей тебе стало? Или дубы тоже надо срубить? Тут мне помощник нужен, одному никак…
Груша улыбалась и прыгала вокруг истукана.
– Знаешь, – сказал ей Нечай, – гробовщик говорил, что идол защищает Рядок от нечисти. Как ты думаешь, может, теперь чудовища не станут на нас нападать?
Груша помотала головой.
– Нет? – Нечай удивился.
Груша, оскалившись, изобразила зверя, потом подошла к идолу, все еще сгибая пальцы и поднимая верхнюю губу, как котенок потерлась о его деревянные сапоги и погладила сама себя по голове.
– Ничего не понимаю. То ты их леденчиками кормишь, то по головке гладишь… – хмыкнул Нечай, – это же чудовища.
Она снова покачала головой и широко улыбнулась.
День шестой
Ненависть… Яркая, как солнце, бьющее в глаза. Она кричит и колотит в грудь изнутри, как в прутья клетки.
– Не любишь? – хохочет рыжий и снова хлещет плеткой по ногам, – быстрей будешь шевелиться! Я тут наведу порядок! Ползаете, как сонные мухи! Быстрей, я сказал!
Нечай тащит трехпудовый короб на телегу, тащит в руках, потому что после дождя вокруг грязь, и волочить по ней короб слишком тяжело. Рыжий развлекается тут третий час подряд, и ноги исхлестаны до крови не только у Нечая. Неужели никто не свернет ему шею? Сейчас, когда он пеший?
Плетка жалит кожу, Нечай вздрагивает, скрипит зубами, но не может удержаться и шагает вперед быстрей. Рыжий хохочет заливисто, по-детски. На нем надет нарядный красный кафтан поверх рясы, красные сафьяновые сапожки перепачкались глиной, а высокая соболья шапка сползла на затылок, потому что он смеется, запрокидывая голову назад. До телеги шагов двадцать, и он успеет хлестнуть еще десять раз, прежде чем бегом вернется к весам: гнать к телеге следующего колодника.
– Еще быстрей!
Плетка впивается в тело, и Нечай не выдерживает, останавливается и медленно поворачивается назад.
– А ну двигай! – кричит ему рыжий. Он ничего не боится, он не понимает, что играет с огнем, он не верит, что те, кого он называет зверьем, на самом деле звери, и дразнить их опасно. Нечай швыряет короб на землю, и плетка рассекает лицо, едва не задев глаз. И только в последний миг на лице мальчишки мелькает страх, но отступить он не успевает.
Нечай захлестывает его шею цепью, соединяющей кандалы, туго оборачивает ее вокруг горла и валит щенка лицом в грязь. Ненависть хлещет из него фонтаном: рыжий хрипит и беспорядочно машет руками, царапает цепь и сучит ногами, а Нечай бьет его лицом об землю, словно хочет накормить глиной досыта.
Трое надзирателей хватают Нечая за руки, но он им не уступает, и рвет руки в стороны, затягивая петлю на шее рыжего еще туже. У того изо рта вываливается распухший красно-синий язык, и Нечая бьют по голове несколько раз подряд, отчего тело становится ватным и непослушным. Один из надзирателей ловким движением вышибает клин на одном запястье и заламывает освобожденную руку за спину, так что она хрустит. В глазах темнеет на мгновение, но боли Нечай не чувствует. Он долго ничего не чувствует.
Рыжий плачет навзрыд, хрипит и кашляет, размазывая грязь по лицу, когда Нечая за руки волочат в сарай.
– А тебе говорили, – укоризненно, как ребенку, говорит монах рыжему, – тебе говорили!
Он открыл глаза в полной темноте. Только махонький огонек лампадки еле теплился в красном углу, ничего не освещая, даже образа, которому был зажжен.
Третью ночь подряд ему снился рыжий монах – младший боярский сын, отданный отцом в монастырь, чтоб не дробить вотчинную землю на куски. Нечай до сих пор жалел, что не убил его, и до сих пор радовался той своей выходке, за которую заплатил ничуть не дороже, чем его жертва. Говорили, Нечай повредил ему что-то в горле, и после этого рыжий всегда хрипел и никогда больше звонко не смеялся. Впрочем, он очень быстро уехал с рудника в обитель, а потом, говорили, перебрался в столицу, под крыло самого патриарха – Нечай не сомневался, что парень далеко пойдет.
Все он чувствовал тогда: и как сломали руку, и как били палками по пальцам и по голове, и как тащили по грязи, и как прибили кандалы к стене острога, нарочно так, чтоб тяжесть пришлась на сломанную руку. Нечай лишь злорадно улыбался, чем разъярял надзирателей еще сильней. Монахи любили рыжего, хотя и посмеивались над ним. Так дворовые дядьки любят барских детей пуще собственных, балуют их и прощают любые шалости.
Он приходил потом к Нечаю, когда смог говорить, верней, шипеть. Приходил, и шипел в лицо:
– Тебя кнутом Благочинный велел бить. Нравится?
Нечай усмехался ему в ответ.
– Я нарочно приду смотреть. На рожу твою буду смотреть, понял? И вопли твои слушать. Будешь хорошо просить, я, может, тебя и пожалею. А может и нет, я еще не решил. Но ты все равно проси.
От его шипения Нечаю и вправду делалось жутко, к тому же у него нестерпимо болела рука, и висеть на кандалах он устал до обмороков. И злорадство постепенно сошло на нет, выветрилось, растворилось в усталости и боли.
– Приходи. Посмотри, – отвечал он рыжему. И жалел, что не успел его убить.
Нечай повернулся на другой бок: хватит. Лучше вспоминать о том, как хорошо было в бане накануне вечером, как горячий пар прочистил горло, размягчил кожу, даже узловатые мышцы пропитались влажным жаром, налились, разгладились. И отмороженные уши перестали гореть и из красно-фиолетовых превратились в синие.
«Этому все понравится. Беглый колодник. Или под кнут за побег или на костях с бабами кувыркаться»… Прав Туча Ярославич. С бабами поинтересней будет. Еще одного раза Нечай пережить не сможет. Ему отчетливо представился звук, с которым кнут рассекает воздух – низкий и долгий шорох с присвистом, и руки сами собой сжались в кулаки, и по телу пробежала судорога. Ничего на свете он не боялся с такой силой: ни смерти, ни зубов и когтей неведомых чудовищ – ничего.
Хватит! Он перевернулся на спину и положил руки под голову. Лучше подумать о том, какие картинки рисовать ребятам для следующих букв. Через пару недель они выучат всю азбуку, и тогда им нужно будет читать. Нечай с отвращением представил, как вместо слов, с которыми они встречаются на каждом шагу, им придется ковырять непонятные фразы писания, или молитвослова, или еще чего-нибудь подобного, где они не встретят ни баб, ни бубликов, ни мисок, ни ворон. Нечай никогда не видел других книг, кроме священных. Наверное, других книг и не бывает. Федька-пес, чего доброго, бросит учится… Ведь главное – понимать, что ты читаешь, видеть за буквами смысл. А какой смысл найдут в писании детишки, которые слушают проповеди Афоньки и бабушкины сказки? Вот если бы они могли читать бабушкины сказки, тогда, может быть, это могло их захватить. А уже потом, после сказок, когда они будут читать бегло, свободно, тогда и переходить к писанию. По крайней мере, дети будут уверены в том, что читают правильно.
Несмотря на то, что Нечай учился в монастыре, где слова из писания окружали его со всех сторон, звучали из уст монахов-учителей, говорились и пелись на пышных богослужениях, цитировались старшими учениками в шутку и всерьез, все равно читать их было очень тяжело. Церковно-славянский слишком сильно отличался от того языка, на котором говорили мама и отец, ребятишки между собой, и даже от того, на котором ругали учеников монахи.
Нечай представил себе книгу, в которой вместо рассказов о сынах Израиля будет написано о говорящих волках и хитрых лисицах, о мужиках, сеющих овес на одном поле с медведем и делящих с ним урожай, о лягушках, превращающихся в девок, о бабе Яге и Кощее бессмертном, и едва не расхохотался. Вот это да! Вот бы вытянулись лица у его учителей! Вот кощунство так кощунство!
Ладно, такую книгу никто печатать не станет… Но и записать пару сказок на бумаге никто Нечаю не запретит. Это и не книга будет вовсе, так, нечто вроде отчета старосты… Сон сняло как рукой – идея и развеселила Нечая и вдохновила. Он сполз с печи, оделся потеплей, потому что после бани чувствовал, что в доме гораздо холодней, чем могло бы быть, и сел за стол, засветив свечу от лампадки.
– Сыночка, – зашептала с лавки мама, – что ж ты в такую рань поднялся? Я только корову доить собираюсь!
– Надо старосте работу закончить, – ответил Нечай, и подумал, что на самом деле сначала надо написать последние страницы отчета, а потом уже делать, что вздумается.
– Да что ж ночью-то? – мама поднялась и начала одеваться.
– Не спится мне. Может, сегодня закончу, так староста денег даст.
– Ой, хорошо бы. Ты деньги-то на подарки не трать. Купил платок – и хватит. Оставь себе, пригодятся. Может, тебе девушка какая понравится… А лучше сластей себе купи, ты у меня как маленький – сластена…
– Да, мам… – пробормотал Нечай, перебирая листы с отчетом.
Мама подошла к нему сзади и поцеловала в макушку.
– Сыночек мой… Если б ты знал, как мне хорошо просыпаться и видеть тебя живого и здорового. Уж как я тебя ждала, как ждала! Ничего мне не надо, лишь бы ты был со мной, лишь бы у тебя все хорошо было.
Нечая ее слова кольнули остро, почти до слез. Прав Туча Ярославич. Этому все понравится… Он потерся затылком о мамину щеку – ему тоже ничего больше не надо, только бы жить дома, чтобы мама по утрам целовала его в макушку и поила молоком.
– Мам, а расскажи мне сказку, – попросил он, – помнишь, ты рассказывала, когда я был маленький? Про козлят.
– Помню, – мама улыбнулась и присела рядом, – ты ее больше всех любил. Так хохотал всегда!
Староста заплатил Нечаю за отчет тут же, без слов.
– Вот сейчас к Туче Ярославичу поеду как раз… – он с восхищением погладил исписанные листы бумаги, – сколько я ему должен-то?
– Тысячу четыреста шестьдесят три рубля шестнадцать копеек, – улыбнулся Нечай.
– Ой, как хорошо! Я думал – больше. Ты правильно посчитал?
– Правильно, правильно.
– Ой, как хорошо! – староста потер руки, – и деньги отвезу. Тыщу двести я уже отдал, осталось… Сколько осталось?
– Двести шестьдесят три рубля шестнадцать копеек.
– Как это ловко у тебя выходит! Что значит – ученый человек! Может, отсчитать мне поможешь? Деньги не маленькие…
– Помогу, – кивнул Нечай.
– У меня по мешочкам все разложено, – староста раскрыл сундук и начал выкладывать на пол мешочки с монетами, – вот тут – полушки, тут – деньги, тут – копейки, тут – алтыны. По сто штук, все точно.
– И не боишься дома их держать? Столько денег я никогда в жизни не видел.
На самом деле, Нечай видел и больше денег: они с разбойниками часто нападали на обозы, которые везли собранные подати. Но старосте знать о том было совсем необязательно.
– У меня запоры крепкие, – староста поднял палец, – и трое сыновей. А внуков и не счесть. То ли пятнадцать, то ли шестнадцать…
– Ты что ж, боярину полушками двести рублей собрать хочешь?
– Ну, у меня и крупные есть. Вот, гляди – сто рублей, – он поднял на стол увесистый мешок, – вот двадцать пять, и еще двадцать пять.
Нечай отсчитал нужную сумму быстро и уверенно, чем снова привел старосту в восторг. Получилось больше тридцати фунтов[16] – в руках не унести.
– Как же ты тыщу-то ему вез? На телеге? – удивился Нечай.
– Да там половина была товаром. Так что не телегой, а телегами, – посмеялся староста.
– Да уж… – Нечай почесал в затылке, вспомнив свою разбойную юность.
– Ты мне лучше вот что скажи… – староста указал ему на скамейку за столом, – это правда, что ты детишек грамоте учишь?
Нечай замялся.
– Ну да… Племянников. А что?
– Отец Афанасий говорит – нельзя это. Надо в архиерейском доме разрешение получить. И, вроде как, духовный сан надо иметь не ниже иерея.
– Да пошел он, этот отец Афанасий! – рассмеялся Нечай, – может, мне и сказки им на ночь рассказывать нельзя? Разрешение надо получить?
– Ты не смейся. Я сам об этом разузнаю, и если врет Афонька, может, ты и моих внуков возьмешь? Я платить буду, честь по чести.
– Возьму. Если Мишата не будет против. Только пока ты разузнаешь, мои всю азбуку выучат.
– Эх… – крякнул староста, – придумаем что-нибудь. Может, Афоньке денег дать?
Нечай пожал плечами.
– Я сегодня боярину про сход доложу, но Туча Ярославич, я думаю, про тебя ничего подобного не думает, и мужиков слушать не станет. А я говорил тебе: не вздумай озоровать! Сам виноват. Скажи мне честно, испортил Радею девку?
Нечай улыбнулся и покачал головой, сделав честные глаза.
– Ладно-ладно! – староста погрозил ему пальцем, – знаю я, как это бывает. Оглянуться не успеешь… И чем она тебе в жены не подошла, ума не приложу!
– Не хочу я жениться. Жену кормить надо.
– Вот и жарил бы Фимку. На молодое тело потянуло?
Нечай отвел глаза: и про Фимку знает! Наверное, весь Рядок знает…
На рынке Нечай сразу свернул к лотку со сластями: мама была совершенно права, он, как маленький, любил леденчики и пряники. Пусть и племянники порадуются. Баба, продающая сласти, едва не шарахнулась от него в сторону, но оглянулась по сторонам и набралась смелости, чтоб спросить:
– Чего пришел?
– Леденчиков хочу, – хмыкнул Нечай.
– Да? Где ж это видано, чтоб людоеды леденчики ели?
– Вот щас укушу… – засмеялся Нечай и клацнул зубами.
Баба отпрыгнула, а потом расхохоталась.
Читать бесплатно другие книги:
