Учитель Бунин Иван

– А так.

Мишата сел на лавку напротив него и посмотрел в глаза:

– Братишка… ты, может, и вправду не понимаешь? Даже если бы Туча Ярославич меня позвал, я бы бегом побежал…

– Я не холоп Туче Ярославичу, чтоб по свистку пред его очи являться, – процедил Нечай.

– Это пока. Не сегодня-завтра все мы его холопами будем. А тебе и вовсе не стоит дурить. Иди, не ерепенься. Добром не пойдешь – плетьми погонят, этого хочешь?

– Вот, пусть гонят, а сам не пойду! – прошипел Нечай.

– Нечай, обо мне подумай, о детях моих… О матери. Не надо с боярином ссориться. Я же понимаю, ты из-за девки на них обиделся…

– Из-за какой девки? – не понял Нечай.

– Из-за Дарены, из-за какой же еще! Весь Рядок говорит! – вставила Полева, навострившая уши.

– Да ну? И что говорит? – хмыкнул Нечай.

– Что ее молодые бояре из дому украли, а ты их догнал и Дарену отбил, и потом в лесу всю ночь прятал, от оборотней защищал…

– Во здорово! – хохотнул Нечай, – от оборотней, значит?

– Ой, сыночек, да не может быть! Эту девку бесстыжую? – охнула мама.

– Ага, – Нечай рассмеялся и полез на печь.

– Нечай! – Мишата побоялся его остановить, – ну что ты делаешь! Я же говорю, не надо ссориться с боярином.

– Да? – Нечай остановился и оглянулся, – если я к боярину и поеду, то только чтобы поссориться!

Может, не надо упираться? Рано или поздно все равно придется с Тучей объясняться. Не сегодня, так завтра… А если сегодня, то что же, это была его последняя ночь дома? Наверняка. Нечай оглядел всех вокруг: ведь и попрощаться в случае чего не дадут… Вот так взять и уйти? Он сунул ноги в сапоги. Неужели мама не чувствует неладного? Вот так просто его и отпустит? Он надел полушубок.

– Полева, слышь… – сказал он, глотая ком в горле, – Колька кашлял ночью. Ты б его полечила чем…

Полева посмотрела на него с удивлением, но тут в окно стукнули так сильно, что едва не высадили раму.

– Хочешь, я с тобой пойду? – спросил Мишата.

– Нет, не хочу, – фыркнул Нечай, взял шапку и вышел вон, хлопнув дверью. Еще минута, и он бы вообще не смог уйти. Лег бы на печь, и пусть бы боярин присылал дворовых – стаскивать его оттуда.

Он дошел до калитки под недовольное ворчание молодых бояр, которые заглядывали во двор, привставая в стременах, и тут вслед за ним из дома вышла мама.

– Нечай! Погоди, сынок…

Она стала медленно, неуклюже спускаться с крыльца. Надо было выйти со двора, но Нечай не посмел, вернулся.

– Сынок, что-то тревожно мне… – всхлипнула мама, – дай-ка я обниму тебя на прощание. Сердце не на месте.

– Да что ты, мам… – Нечай скрипнул зубами, – ну, съезжу… Вернусь…

Она обняла его обеими руками и прижала щеку к его груди.

– Ты скорей возвращайся, сыночка… А то я волноваться буду.

– Хорошо, мам, – он нехотя освободился от ее объятий – ему совсем не хотелось, чтоб на его прощание с мамой смотрели молодые бояре. Вот и мама почувствовала… Значит, на самом деле…

– Мне ехать надо… – сказал он сквозь зубы, – иди в дом, замерзнешь.

Но мама вышла на улицу, и смотрела, как он садится на кобылку, что привели с собой «гости» Тучи Ярославича, и как скачет вслед за ними в поле, к лесу. Нечай ни разу не оглянулся, но знал, что она стояла у калитки, пока они не скрылись из виду.

Нет, не потому мама вышла его проводить, что почувствовала неладное. Она уговорить его хотела, разжалобить. Чтоб он ее пожалел… Чтоб согласился с боярином.

Туча Ярославич снова принял его в своем кабинете, недалеко от входных дверей. Признаться, Нечаю хотелось посмотреть на его дом изнутри. В прошлый раз почти стемнело, когда он сюда заходил, а теперь… Нечай увидел только широкую дубовую лестницу, ведущую наверх, несколько высоких двустворчатых дверей по бокам, одна из которых вела в кабинет.

Боярин опять сидел за столом, и снова листал отчет старосты, как будто и не было двух прошедших дней.

– Ты считал оброк для старосты? – сразу начал он, без предисловий.

– Я, – кивнул Нечай.

– Ну ты и подлец! – усмехнулся боярин.

– Почему?

– Правильно посчитал! Я каждый год со старосты лишку снимаю. Сам он считать не умеет, да и Афонька в арифметике не силен. А теперь и не подкопаешься… Обидно.

Нечай откровенности не оценил. И стоять на ковре перед столом ему не нравилось – как на допросе.

– Ну что? – Туча Ярославич сложил бумаги в стопку и убрал на край стола, – понравилась тебе наша литургия?

Нечай напрягся.

– Нет.

– А что так? Или не хорошо тебе было? Или Машка для тебя старовата? Она у меня искусница, – боярин подмигнул Нечаю.

– Мне такого не надо, – Нечай поднял голову.

– Вот как? А что тебе надо? Помоложе девок?

– Мне не надо никаких девок. Я больше не приду. И сменой Гавриле не буду.

– Да ну? – боярин поднялся из-за стола, опираясь на него кулаками, – не будешь?

Нечай покачал головой.

– Под кнут хочешь? Обратно в колодки? А?

– Я лучше под кнут лягу, – процедил Нечай.

– Ух ты! Герой! Не выйдет! В следующую субботу сам не придешь – силой приволокут.

– Не приду, – Нечай снова покачал головой, – и попробуй меня силой приволочь – посмотришь, что получится.

– Да я тебя… Ты кто есть-то? – рассмеялся боярин, – ты вошь! Думаешь, я на тебе управы не найду? Вот суд учиню по просьбе Рядковского схода, например, холопом тебя объявлю, ноздри вырву и на цепь посажу! Хочешь?

– Сажай, – кивнул Нечай.

– Подумай сам: зачем мне беглый колодник на моей земле, а? Ради чего я покрывать тебя стану? За просто так? Нет, мой хороший! Не выйдет! Будешь у Гаврилы учиться, он лучше меня в этом понимает. У него и книги есть на латинском языке.

– Я не буду учиться у Гаврилы… – Нечай скрипнул зубами.

– Хватит! Заладил: не буду, не буду! Будешь, и никуда не денешься! К стулу привяжу, и будешь учиться! Не понравилось ему! Какая фря! Все крыльцо Машке облевал! Утром мужики пришли, думали, там зарезали кого-то. Слабоват ты, братец! Ничего, к этому привыкают.

Туча Ярославич сел на место и откинулся назад, успокоенный своей речью.

– Привыкают? – Нечай шагнул к столу и швырнул шапку под ноги, – привыкают, говоришь? Меня, боярин, пять лет в монастырской тюрьме усмиряли! Я бога вашего ненавижу так, как ты и представить себе не можешь! И мне все равно перед кем на карачках ползать: перед ним или перед дьяволом! Одному угождают молитвой и воздержанием, другому – святотатством и похотью. А все одно – лишь бы угодить! Над мертвыми глумишься? Живым в лицо плюешь? Гробы солдатские копаешь? Расстрига покойников отпевает и православных причащает? Девку на поругание притащил, не побрезговал? Младенцев резать собираешься? Не совестно тебе, боярин? От сытости да от безделья, как дитё, в цацки играешь! А мне не до твоих забав! Я за свое неверие шкурой, до костей ободранной, платил! И еще раз заплачу, не испугаюсь, не надейся. А ты? Ты чем платишь за свою веру в дьявола? К стулу он меня привяжет! Давай, привязывай! Резвись!

Туча Ярославич поднялся со стула с потемневшим лицом:

– Вон отсюда! Чтоб я тебя больше не видел! Завтра же к воеводе нарочного пошлю. Чтоб ноги твоей на моей земле не было! Вон, я сказал!

Боярин вытянул руку, указывая на дверь. Нечай подобрал шапку, отряхнул ее об колено, усмехнулся, глядя Туче Ярославичу в глаза, и пошел к двери.

– Смерд… Только шепни кому хоть полслова…

Нечай оглянулся, широко улыбаясь:

– Не бойся, боярин! Я тебя не выдам! Живи спокойно, веселись, как умеешь.

– Тебе все равно никто не поверит!

Нечай не стал ничего отвечать и вышел, прикрыв дверь. Вот и все: дело сделано. И назад дороги нет. Теперь одно из двух: или напишет боярин воеводе или испугается.

Домой! И никогда больше сюда не возвращаться. И никуда из дома не выходить, пока… Напишет или не напишет? Сердце стучало гулко, Нечай все еще злился, все еще радовался, что разрубил этот узел, но потихоньку на смену возбуждению приходила тоска… Ну почему? За что? Бежать отсюда, подаваться на юг? А толку? Как веревочка не вейся… В дороге поймают еще верней. На щеке не клеймо, конечно, но всякому понятно, что это за шрам и откуда такие берутся.

Нечай открыл тяжелую дверь из усадебного дома, прижатую порывом ветра, и обомлел: шел снег. Мелкие, сухие леденчики со стуком сыпались на мерзлую землю, словно зерна. Ветер гнал их по вытоптанной дорожке, перемешивал с травой, кидал острые белые дробинки в лицо и на лестницу – под ноги. Твердые крупинки быстро облепили воротник и отвороты рукавов и полезли за шиворот, словно мошки.

Земля еще не побелела, но покрылась полупрозрачным налетом, похожим на легкий платок из крупных кружев, которым играл порывистый ветер.

Снег… Как холодно было голой земле без снега… И кожа ее обветрилась, сморщилась, ороговела…

Нечай ступил на тропинку, и снег хрустнул под его сапогом – зерна рассыпались в муку. Скоро тут лягут глубокие сугробы, скоро топтать снег сапогами будет не жалко. А пока… он слишком белый…

Нечай огляделся, и пошел в обход, по той тропинке, где стоял идол. В лесу ветер немного поутих, и снег сыпался на сухие листья, сползал в ложбинки, соскальзывал с блестящих, вытертых временем корней, собирался горками… И шапка между рогов истукана побелела и поднялась.

– Здравствуй, древний бог, – Нечай снял мурмолку и стряхнул с нее снег – теперь сухие снежинки падали на голову, и Нечай чувствовал их холодное прикосновение к волосам. Сразу стал ощутим шепоток леса, шероховатый звук, с которым снежинки падали на землю, постукивание ветвей друг о друга. А далеко за деревьями, в стороне болота, Нечай различил звонкий детский смех. Он прислушался, и ему показалось, что в той стороне на самом деле смеются дети. Когда он был маленьким, в первый снег дети всегда выбегали на улицу. Лепили перепачканные грязью снежки, носились друг за другом, надеясь упасть, рассматривали собственные следы, пробовали снежинки на вкус, и ловили их в ладошки, соревнуясь, у кого на руке снежинка не растает дольше.

На болоте не может быть детей. Рядок в другой стороне, а ближайшая деревня за болотом слишком далеко. Нечай огляделся с удивлением и пошел в сторону голосов. Наверное, кто-то из Рядка поехал за дровами, и взял с собой помощников. Но за дровами, вообще-то, ездили в другую сторону, туда, где рос хвойный лес, в котором хватало сухостоя. Здесь деревья рубили только мастеровые, вроде Мишаты. Те, кому нужен был именно дуб. И в лесу, не в болоте же…

Смех отдалялся, и Нечай прибавил шагу. Смутное подозрение закралось в голову: хотелось во что бы то ни стало увидеть, кто же это на самом деле. Звук вел его в сторону от тропы, правей, туда, где болото подмывало кладбище. Идти было легко, огромные дубы росли редко, между ними не пробивалась ни кустика, ни травинки. Только сплошной ковер сухих листьев лежал под ногами, да корни гибкими спинами выпирали из-под него наружу. Пегая земля становилась все белей, Нечай время от времени тряс головой, стряхивая снег, но тот все равно путался в волосах и не таял. Надевать шапку Нечай не хотел – смех и так долетал до него еле-еле. Отмороженные на прошлой неделе уши быстро почувствовали мороз, и Нечай время от времени тер их мурмолкой.

А потом смех затих совсем, как Нечай ни прислушивался, сдерживая шумное дыхание. Он пробежался бегом, но побоялся сбиться с пути, и снова остановился, прислушиваясь. Ничего… Только шорох снега, засыпающего листву, да вой ветра в верхушках дубов. Нечай прошел вперед несколько шагов, всматриваясь, нет ли в лесу просвета, и тут увидел след. Еле заметный, почти занесенный снегом. Он подошел поближе и присел – цепочка следов бежала чуть в сторону, он успел немного сбиться. Но никаких сомнений не осталось – здесь кто-то прошел. Нечай рассмотрел следы получше и только потом понял, почему они показались ему странными: это были отпечатки босых ног. Маленьких босых ног. Смутное воспоминание мелькнуло в голове и пропало: он где-то видел такие следы…

След очень скоро смешался с другими такими же: детей, бегающих босиком по снегу, оказалось много. Отпечатки их ног то сходились вместе, то рассеивались меж деревьев, а в двух местах Нечай увидел след пятерни, сгребающей снег. Они играли… И, наверное, спорили, у кого на ладони снежинка дольше не растает. И падали в снег, и пробовали его на вкус…

След быстро вывел его на болото, где ветер рвал с побелевшей земли ее тонкий полог, как бедовый паренек, задирающий девке подол. Снег сыпал все так же мелко и колол лицо, и за его пеленой Нечаю чудилось какое-то движение. Но, наверное, это ветер сплетал из снежинок белые фигуры, которые сходились хороводом, а потом разлетались прочь друг от друга, собирались снова и рассыпались в пыль, свивались в венки и опадали на землю лепестками черемухи, метались ночными мотыльками и порхали бабочками, поднимались валами, простирая руки в стороны, и рушились, как песчаные башни.

Нечай шел через болото и теперь не боялся, что след заметет: он вел в крепость, мимо ельника, который остался по левую руку. Ветер вился у ног добродушным псом и петлял над головой хищной птицей, забегал вперед и толкал в спину. Нечай смотрел по сторонам, и чувствовал себя единственным на всем белом свете – теперь по-настоящему белом. Лишь снежная поволока вокруг, лишь жалостное завывание ветра.

Крепостная башня поднялась над болотом как-то сразу, неожиданно высоко, словно выросла из земли, и тогда Нечай подумал, что поступает опрометчиво: его не только никто не услышит, его никогда не найдут. Не слишком ли он самонадеян, не слишком ли дерзок? Тогда, у идола, рядом с Дареной, они недаром посмеялись над ним… Зачем ему вообще это надо? Мало ли, что он кому пообещал на каком-то сходе?

Он взошел на насыпной вал, поднимающий крепость над болотом и обогнул полуразвалившуюся стену: груды битого кирпича, наваленные вокруг, перемежались с большими валунами и крупным обломками стен; между ними кое-где прорастали кусты, топорщились почерневшие стволы иван-чая, ветвился засохший дягиль, соцветия которого шапочками накрыл снег. Унылое место… Даже ветер не торопился сюда залетать: изредка покачивал черные травы, и выл снаружи злобно и тоскливо, как дворняга, чующая волков.

Вход в башню когда-то закрывала дубовая дверь, что теперь, гнилая и обглоданная временем, стояла рядом, прислоненная к стене. Нечай добрался до нее с трудом, надеясь не переломать ноги.

Внутри пахло пылью, сыростью и мышами. Нижний ярус башни служил когда-то погребом, судя по мусору, выстилавшему земляной пол, но сразу от входа наверх вела лестница, вмурованная в стену, с высокими узкими ступенями. Нечай огляделся и прислушался: ему показалось, что наверху кто-то есть: то ли шепот, то ли шорох, то ли осторожные шаги донеслись до него из черного лестничного проема.

Потолок нависал над лестницей так низко, что, поднимаясь на ступеньку, приходилось пригибать голову, а стены сходились так тесно, что Нечай задевал их обоими плечами. Наверное, штурмовать эту башню было нелегко: ее защитники легко перебили бы нападавших по одному. Вот так, в полную темноту, не зная, где тебя стережет враг, и какая ступенька станет твоей последней… Впрочем, Нечай и теперь не чувствовал себя уверено: мрак сгущался, и подниматься приходилось ощупью. Он каждую секунду ждал, как из темноты до него донесется рык, тонкий рык испуганной куницы, мелькнет мутный, мертвенный свет глаз, и в шею вопьются острые, тонкие зубы…

Но тут стены разошлись в стороны, лестница повернула, и впереди Нечай увидел отблеск живого, желтого света. Свет, падая на стену, чуть колыхался, подрагивал, то мерк, то ярко вспыхивал, и Нечай пошел наверх немного уверенней.

За поворотом, в махонькой нише на уровне груди стояла оплывшая сальная свеча, и легкий сквозняк играл ее пламенем. Нечай прошел коротким, узким коридором к следующему пролету, мимо двустворчатой двери, обитой толстыми медными полосами, с тяжелым висячим замком, закрывающим засов, и, посмотрев наверх, заметил дневной свет. Этот пролет был гораздо шире, на нем смогли бы разойтись три человека. Нечай поставил ногу на нижнюю ступень, и только тогда обнаружил, что у стены, на третьей ступеньке снизу кто-то сидит. Он замер и взялся за стену рукой: белое пятно в темноте. Вот сейчас оно откроет светящиеся глаза и обнажит клыки… Ему вдруг вспомнился чавкающий звук за спиной, на тропинке из усадьбы… После света огня глаза не привыкли к мраку: Нечай всматривался в существо, сидящее перед ним, и ждал. Но оно не шевелилось, а из темноты постепенно проступали его очертания: тонкие белые руки в рукавах рубахи, бледные худые лодыжки, узкое лицо и русая коса, лежащая на плече. Да это же просто девочка! Примерно такая же, как Груша, только чуть тоньше и выше. Нечай поднялся ближе к ней и увидел, что глаза ее закрыты, а голова опущена на стену: она спала. Только дыхания ее слышно не было.

Он осторожно прошел мимо, боясь ее потревожить, и только потом подумал, что она спит на холодном камне, босая, в одной рубахе. Но тут ступени вывели его на последнюю площадку, и сразу за поворотом свет ударил ему в глаза: после сумрака лестницы даже тусклый свет из узких бойниц показался ему ослепительным.

Это была половина башни – широкое полукруглое помещение с тремя бойницами в человеческий рост. Над головой серые стропила держали ветхую тесовую крышу, кирпичные стены кое-где осыпались и почернели от сырости.

Они спали… Две девочки, прислонившись к стене, прижимались друг к другу, словно зябли: одна высокая и темноволосая, а другая – беленькая и круглолицая. Мальчик, положив кулаки под голову, свернулся калачиком в углу, и длинная челка упала ему на лицо, а рядом с ним, раскинув руки, разметался другой, и кудрявые светлые волосы его рассыпались по полу. Девочка, сложив ладошки лодочкой, лежала под бойницей, белая рубашка задралась, обнажив выпирающие коленки, а у нее под боком притулилась соломенная кукла, показавшаяся Нечаю удивительно знакомой. Худущий русоголовый парнишка вытянулся на животе, опустив голову на сцепленные руки, и шевелил во сне губами, а у его ног спящая девочка обнимала толстощекого малыша, который изредка толкал ее пухлыми кулачками.

В бойницы задувал зимний ветер и бросал на пол снег. Стены в углах покрывал тонкий иней, холодные камни гулко откликались на каждый звук, голый шершавый пол засыпала мелкая кирпичная крошка, и Нечай растерялся, осматриваясь по сторонам. У них были бледные лица и посиневшие, бескровные губы. Мальчик, свернувшийся калачиком, застонал во сне и повернулся на другой бок, подтягивая коленки к животу. Странная тишина, неживая тишина окружала спящих детей: только вой ветра и легкий шорох мелкого, сыпучего снега. Они не дышали.

Нечаю почудился звук открывающейся двери в темном углу и шелест шагов.

– Дядя Нечай, – раздался тихий голос.

Нечай вздрогнул и повернул голову: в дверях стоял мальчик лет десяти – босиком, в рубахе без пояса и полотняных портах, не прикрывающих лодыжки. Его гладкие волосы цвета темного дерева шевелил сквозняк, а на восковом лице в форме сердечка блестели глаза. Не светились, а именно блестели: светло-карие, большие, широко распахнутые. Нечай никогда его раньше не видел. Мальчик поманил его к себе, приложил палец к бледным губам и чуть шире приоткрыл дверь, из которой вышел.

За дверью оказалась маленькая комната без окон, в ней стоял стол с двумя скамейками по обеим сторонам, а на столе горела свеча. Нечай немного задержался на пороге, оглядываясь назад, но мальчик покачал головой, снова приложил палец к губам и плотно прикрыл двери, кивая Нечаю на скамейку у стола.

– Вот, – сказал он, – теперь можно говорить. Они плохо спят, все время просыпаются…

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – спросил Нечай.

– Нам Груша сказала. Мы же тебя столько раз видели!

– Груша? – Нечай опешил.

– Ну да. Это вы ее не понимаете, а мы понимаем. Она часто к нам приходит играть.

– А… а откуда она узнала, как меня зовут? Она же не слышит!

– Не знаю. Она как-то умеет вас понимать, наверное, так же, как мы ее. Я не знаю. Мы ее звали к себе насовсем, она собралась уже, а ты ей помешал… помнишь?

Нечай кашлянул:

– Вы это… вот что… Вы ее к себе больше не зовите насовсем, ладно?

– Да она передумала. Я ж понимаю, – мальчик пожал плечами и вскинул глаза: в широких зрачках мелькнул тусклый, бледный свет.

Нечаю происходящее показалось сном… Словно в усадьбе он опять надышался странным дурманом. Или это первый снег заворожил его и заморочил? Мальчика звали Ерошей. Он утонул в болоте три года назад. Нечай смотрел на него и ждал, когда ребенок приподнимет верхнюю губу, и в свете огня блеснет тонкий клык…

– Ты не бойся, – сказал мальчик.

– Да ну? – усмехнулся Нечай.

– Правда, не бойся. Ночью – да. Или в темноте. А при свечке ничего не будет. Я нарочно ее зажег. Я вообще люблю огонь. Он красивый.

– А если она погаснет?

– Дверь толкни и все… – ответил Ероша спокойно.

Нечай кивнул и поежился:

– Не холодно вам тут?

– Неа. Нам не бывает холодно. Но, вообще-то, мы зимой спим, потому что есть нечего.

– Так совсем и нечего? – хмыкнул Нечай, вспоминая егеря.

Мальчик опустил голову, а потом сузил глаза и посмотрел исподлобья: свет пробился из глаз тонкими, острыми лучиками.

– Мы не хотели… Оно само. Ты не понимаешь!

– А ты мне расскажи, может, я пойму? – Нечай поставил локти на стол и подпер руками подбородок.

– Мы всегда спали зимой. А тут мы не уснули… Все уснули, а мы – нет.

– А все – это кто?

– Ну, разные. Мы ж маленькие, мы одни не можем жить. Дед болотный с нами живет тут, ну, еще девушки такие красивые. Мы их водяницами зовем. Они наших девочек потом к себе забирают, когда время приходит. Еще тут шишига живет, но она злая, мы ее не любим. Да много кто появляется. А потом все уснули, а мы остались одни.

– Ну?

– Что «ну»? Не уснуть нам. Даже днем и то все время просыпаемся. Сегодня, вот, снег ходили смотреть. Я снега давно не видел, с тех пор, как утонул… Теперь следы наши видно будет… – Ероша насупился.

– Рассказывай, рассказывай.

– А что рассказывать? Все уснули, нам даже спросить не у кого… Есть хочется.

– И вы решили на людей охотиться?

Ероша покачал головой, и на глаза ему навернулись самые настоящие слезы.

– Нет! Не решили! Не решили! Оно само!

Холодные слезы побежали по его щекам – Нечай чувствовал, какие они холодные. И горькие. Да это же просто ребенок! Он представил себе Митяя с Гришкой, оказавшихся вдруг в этой башне одних. А Ероша по возрасту как раз такой, как Митяй.

– Ты это… не реви… – пробормотал Нечай, встал и подошел поближе. Интересно, можно ли до них дотрагиваться? А впрочем, какая разница… Он накрыл рукой плечи мальчика – хрупкие, острые – и почувствовал, как сквозь рубаху из его ладони уходит тепло. Как в камень. Ероша всхлипнул, втягивая в себя воздух, и вздрогнул от беззвучного рыдания. Нечай сел рядом с ним и притянул холодное тельце к своему боку.

– Ну? Чего ревешь? – он погладил ребенка по голове.

Тот вдруг вскинулся, обхватил Нечая за шею, прижался лицом к его полушубку и разрыдался в голос.

– Ну что ты? Ты говори, говори, я что-нибудь придумаю… – шепнул ему Нечай, – я найду, у кого спросить, слышишь?

– Ты хороший, – сквозь слезы пробормотал Ероша, – ты Волоса поставил… Но он все равно не приходит… Только ты не ходи ночью в лес… А то… Не ходи, слышишь?

Он снова затрясся и прижался к Нечаю еще тесней. Его руки обжигали шею морозом, словно к коже прижали кусочки льда. Нечай погладил его по спине – худенькой, с выпирающими позвонками. Ребенок. Просто ребенок…

– Мы просто играли… Мы ничего такого не хотели… Мы просто играли… – всхлипывал он.

– Ты говори, говори…

– Мы играли, мы и летом так играли. Идет человек ночью, можно его подкараулить и попугать немножко. Не страшно совсем. Ну, ухнуть там… Или выпью крикнуть… В первый раз это около усадьбы было. Мы подкрались, а потом…

– Не реви. Рассказывай, – Нечай ободряюще похлопал мальчика по спине.

– Со мной что-то стало… Я не знаю, что… Злость такая… Я рычал… Руки стали странные, как железные. Вот так, смотри… – Ероша показал напряженную, неестественно вывернутую кисть, – мне так и не сделать.

Он отнял от Нечая вторую руку и попытался сложить пальцы: указательный и средний вместе, безымянный и мизинец оттопырены в сторону, а большой завернут назад.

– Вот так примерно, только большой еще дальше, как у куриц… И ногти вытянулись. И зубы еще. И есть хочется, просто жуть как! Крови хочется живой. Аж зубы стучат, как хочется… Мы же много никогда не ели, нам не надо. Травинку там сжевать, цветок облизать. Ягодку можно или орешек… И на целую ночь хватает.

– А потом что было?

– А потом я и не помню даже. Злость такая… Наши все прибежали, тоже такие же, у всех клыки, смотреть страшно… Растащили мы это тело на кусочки, наелись… А как наелись, так в себя пришли: все в крови, человек этот лежит обглоданный… Мы испугались и убежали. Это из усадьбы был человек, мы его часто видели, он за лошадьми ходил. Рубашки потом стирали. Мы ж беленькие должны быть, чистые…

– Почему беленькие?

– Не знаю. Так дед болотный говорил. Хочется так…

– А дальше что? – поторопил Нечай, чтоб мальчик снова не начал плакать.

– Мы потом как ни выходим в лес, так людей ищем. И не хотим, а тянет само… Уже и есть не хочется, а просто… Кровь горячую хочется… Мы пробовали не выходить, но все равно пошли – мочи нету терпеть. Сначала играем, играем, а потом… Вот у бани с тобой играли, ничего же страшного! Но мы тебя тогда уже с Грушей видели, она нам про тебя говорила. Мы видели, как ты ее поймал, когда она со стенки прыгнула.

– Так вы что же, своих не трогаете?

– Не, не знаю… Грушу вот не трогаем, с ней нормально. Она тоже хорошая. А с тобой… Сначала весело, а потом все равно хочется… Мы тогда убегаем и кого-нибудь другого ищем. Вот у бани дядька нам тот подвернулся, большущий, пьяный. А в последний раз в лесу мы долго за тобой шли, а потом не выдержали – показались. Если бы ты не убежал, мы могли и не удержаться. Мы тогда другого дядьку нашли, тут, на болоте. Он с волками разговаривал.

Рука, лежащая на плече Ероши, занемела и заныла, но Нечай не посмел ее убрать.

– А почему вы на тропинке у идола меня не тронули?

– А там все по-другому. Там с нами ничего не случается. Пока Волос в земле лежал, только рядом с ним, совсем близко ничего не было. Мы иногда туда бежали, если успевали, конечно. Но всю ночь там тяжело же стоять… А когда ты его поставил и очистил, сразу стало лучше, дальше. Мы там теперь играем, стараемся не уходить. Но бывает же иногда: выбежишь за круг, и сразу хочется… И к бане надо ходить иногда.

– Волос?

– Да, Волос. Так его дед болотный называл. Я думаю, Волос за нами придет. Он один на зиму тут остается и не спит, и он за нами придет. Мы все ждем, ждем…

– А к бане зачем ходить?

– Дед болотный говорил, что нам люди должны там поесть оставлять. Мы думали, если нас там покормят, то мы уснем. Не обязательно, конечно, но я так думаю. Или не уснем, но нападать не будем… Не знаю. Дед болотный рассказывал, что раньше нас там два раза в год кормили. Осенью, перед сном, и весной, когда мы просыпаемся. Мы весной просыпаемся, и очень есть хочется. И осенью тоже. Трава сухая, ягоды кончились… А мох сосать – так он невкусный. Болотный дед говорил, что нам обязательно надо спать зимой. На людей ругался, что забыли все… Не из-за еды, конечно, а просто… Ну, что они нас помнят, любят…

– Но в прошлый год вас там кормили?

– Неа…

– И вы все равно уснули, правильно?

– Да, – огорченно кивнул Ероша, – наверное, не уснем, если покормят… не знаю… Но все равно приятно. Вот вы с Грушей леденцов нам оставили, нам приятно было. Вкусные леденцы.

– Я вам еще принесу.

– Да не, не надо… Нам ведь не очень хочется, нам так, для баловства. Нам надо, чтоб люди… Вот мамка моя, она, интересно, меня вспоминает? Я ее вспоминаю… Летом ходил на нее смотреть, а сейчас не хожу – боюсь. Мы вообще к жилью не любим ходить, мы в лесу, на болоте…

– Конечно, мама тебя вспоминает. И плачет, наверное. Ждет, что ты вернешься… Меня мама пятнадцать лет ждала.

– Не, не ждет. Все знают, что я утонул, видели… Это я ее жду. Вот дождусь, мы с ней вместе отсюда уйдем. Если она захочет. А не захочет – тут останемся.

– А куда уйдете? – удивился Нечай, вспоминая про рай и ад.

– А куда захотим! Я не знаю… Мне нельзя про это говорить…

– Почему?

– Просто нельзя и все… Так не говорят. Вот тут можно еще остаться. В Рядке знаешь сколько домовых? Они все остались, потому что не хотели уходить из дома. Ты тоже, когда умрешь, домовым будешь.

Нечай рассмеялся:

– А про домовых можно говорить?

– Про домовых можно. Все же знают, что они есть…

– А я почему буду домовым?

– Ну ты что, не понимаешь? Это же видно!

Умирать Нечай не собирался, но остаться тут домовым показалось забавным.

– А домовые зимой спят? – спросил он.

– Неа. Они же дома живут. Они днем спят.

– А с ними вы говорили? Они вам могут помочь?

– Не, они нас не знают. Мы – лесные. Тут все свое, – Ероша задумался, помолчал, а потом добавил, – только домовой дома должен умереть. Или рядом где-нибудь. Иначе он может свой дом и не найти. Так и будет мыкаться по земле, дом искать. К нам такие приходили…

– Я так и знал, что тут не без подвоха… – вздохнул Нечай, улыбаясь.

Рука так замерзла, что перестала чувствовать холод, и пальцы теперь не гнулись. Нечай постепенно ощущал, как из него уходит тепло. Как если сидеть на камне… И в горле першило, словно от простуды.

– А ты почему не спишь? Все спят, а ты не спишь? – спросил он Ерошу.

– Я знал, что ты придешь. Я тебя видел. Теперь нас кто хочешь по следам найдет…

– А это плохо?

– Конечно. Мы же одни… Никто ведь не заступится.

– Да что же вам люди могут сделать? – Нечай прочистил горло, слегка кашлянув, но от этого стало только хуже.

– Много чего. И не только люди. Мы волков боимся, и собак… Разорвут на клочки… Как потом играть? А если девочку какую изуродуют? Ее потом водяницы к себе не возьмут, уродина-то никому не нужна… Да и люди злые бывают…

– Ну, люди-то на клочки вас рвать не станут!

– Не станут. А вот если колом осиновым проткнут и в могилу положат, так и будешь там лежать, не пошевелишься. Кому такого захочется? И мамка меня тогда не найдет… – у мальчика передернулись плечи, – да всякое можно придумать… Люди же не понимают…

– А чеснока вы боитесь? – вспомнил Нечай Афоньку, и кашлянул снова, как следует – в горле пересохло, словно он бежал и глотал морозный воздух. И дрожь постепенно охватывала тело – мальчик тянул из него тепло. Делал он это нарочно, или сам не подозревал об этом? Он не показался Нечаю хитрым.

– Не очень. Просто не любим и все. Мы поэтому и к жилью не ходим. Вот когда мы тебя в первый раз увидели, от тебя чесноком пахло, мы поэтому и не подходили близко. Издали только тебя дразнили.

Нечай хотел спросить о том, боятся ли они распятия или крестного знамения, но закашлялся в полную силу, не успев даже прикрыть рот. Огонек свечи загудел, затрепыхался, лег на бок и погас… И тут же Нечай ощутил, как выпрямились и напряглись плечи мальчика у него под рукой… Его зрачки на самом деле излучали свет, а не отражали: для того, чтобы увидеть слабое их свечение, не нужно было заглядывать ему в глаза. Нечай услышал, как Ероша сглотнул слюну.

– Не бойся, – сказал мальчик дрожащим голосом, будто успокаивал самого себя, – ты не бойся… Дверь открой. Там же день еще. Скорей открой.

Нечай медленно, словно неохотно, поднялся, выпуская ребенка из объятий – ноги, оказывается, тоже застыли: суставы подгибались и болели. Полная темнота… Только странный свет из глаз ребенка… А что будет, если дверь не открывать? Шальная мысль мелькнула в голове, и любопытство пересилило страх.

– И что?.. – спросил Нечай пересохшим языком, – ты хочешь меня… сожрать?..

– Не надо. Открой… – взмолился Ероша, и в его голосе снова зазвенели слезы, – я же не хочу! Я… я меняюсь. Не надо. Мне так не нравится! Мы же хорошо сидели! Ну открой! Я боюсь! Я не хочу!

Нечай решил, что не стоит мучить мальчика, и попытался нащупать за спиной дверь. Но рука провалилась в пустоту – он думал, она совсем близко, но не дотянулся.

– Ну открой же! Открой! – Ероша закричал в полный голос, – ну не надо!

Нечай шагнул назад, зацепился за ножку стола, и едва не упал, повалившись на дверь спиной. Но она не открылась… Он толкнулся в нее плечом – дверь была заперта.

Страницы: «« ... 1112131415161718 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«В Х-ом общественном клубе с благотворительной целью давали бал-маскарад, или, как его называли мест...
«– Унтер-офицер Пришибеев! Вы обвиняетесь в том, что третьего сего сентября оскорбили словами и дейс...
«У отставного генерал-майора Булдеева разболелись зубы. Он полоскал рот водкой, коньяком, прикладыва...
«Маленький заштатный городок, которого, по выражению местного тюремного смотрителя, на географическо...
«В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду ...
«Был един народ славянский: и те славяне, что сидели по Дунаю, покорённые уграми, и моравы, и чехи, ...