Учитель Бунин Иван

Целовать боярину ноги вовсе не хотелось – Нечай свыкся с мыслью, что к архиерею его не отправят, радость слегка померкла, и в груди потихоньку начинал шевелиться страх.

– Почему ты не сказал, что соврал гробовщику про идола, а? Ну зачем? Чего ты этим добился? Откуда Стенька про идола узнал, а?

– Какая разница… – Нечай шмыгнул носом.

– Ты детей в это не смей путать, понял? – Мишата нарочно подошел к столу, чтоб ударить по нему кулаком.

– Да я понял, понял… Стопи баню.

Мишата еще долго ходил туда-сюда и ругался: Нечай залез на печь и натянул на голову тулуп, чтоб его не слушать. Когда же вернулись мама и Полева, начался новый круг – кто-то успел им рассказать о боярском решении. Полева шипела, поддакивая мужу, мама рыдала в голос, и вслед за ней начали тихонько подвывать малые.

– Ой, мой сыночка! Да за что же это! За что же нам такое бесчестье! – звонко всхлипывала мама, – да как же так получилось-то?

– Сам виноват! – отвечал Мишата, – никогда не слушает, что ему говорят!

– Вот уж точно! – встревала Полева, – говорил ему староста, что надо делать!

– Да в чем же он виноват-то? В чем? Твой прадед идола поставить хотел! Детишек он учит… Ой, мой мальчик бедненький, дитятко мое ненаглядное… За что же, за что? Да при людях еще…

Нечай долго стискивал зубы, лежа под тулупом спиной ко всем, но когда разревелся малой Колька, и его рев подхватили две старшие сестрички, не выдержал и соскочил вниз.

– Да сколько же можно! – рявкнул он на маму, – перестанешь ты выть или нет? Мало мне Мишаты с его руганью? Без тебя же тошно! Что вы заладили: позор, бесчестье! Какое, к лешему, бесчестье?

Мама замолчала сразу, и слезы потекли у нее из глаз беззвучно: она смотрела на Нечая с удивлением и страхом, как-то съежилась, ссутулилась, сморщилась… Нечай осекся, подхватил сапоги и полушубок и вышел вон, хлопнув дверью. Наверное, он был не прав, но и слушать это сил у него не осталось. Как они не понимают, что ему страшно? Да Мишата понятия не имеет, о чем говорит! В живых бы остаться… Гаврила только и мечтает от него избавиться, чем не способ? Не кнут, конечно, но хребет переломят, если захотят… Да если и не переломят, все равно – неделю с лавки будет не встать, куда уж на печку залезть!

Нечай натянул сапоги и сам пошел топить баню – Мишата об этом напрочь забыл. Хоть погреться немного, завтра не до этого будет. Там, перед печкой, его и нашли Гришка с Митяем.

– Дядь Нечай… – Гришка сунул голову в парную.

– Чего тебе? – недовольно огрызнулся тот.

– Правда это, что ли? Про батоги? – Гришка протиснулся внутрь и втянул за собой братишку.

– Правда, правда… – проворчал Нечай, – отстань.

– Ты теперь не будешь нас учить, да? – спросил Митяй.

– Кто тебе сказал? – Нечай хмыкнул.

– Так ведь боярин запретил же? – Митяй ахнул.

– Да ну и что? Мало ли что он запрещать мне будет?

– И сегодня будешь? – Гришка округлил глаза.

– Сегодня – точно буду. А завтра, наверное, не выйдет…

День шестой

– Сдохнет… – один из надзирателей сплевывает на земляной пол.

– Кто его знает? Может, и нет, – пожимает плечами второй.

– Да сдохнет, посмотри!

Их голоса доносятся до Нечая как будто через толстую стену. Он лежит на досках, настеленных на пол, и даже не чувствует боли. Знает, что она есть, но не чувствует. В голове плавает муть – то накатывает, то немного проясняется, то давит так сильно, что льется кровью из носа. Хорошо, что не в яму… Если он выжил тогда, в яме, то теперь тем более выживет. Он выживал трижды, выживет и в четвертый раз.

– Водкой полить все равно надо, – вздыхает второй надзиратель.

– Да жалко на него водки! – возражает первый, – и возни сколько! И потом, тогда он точно сдохнет.

– Надо попробовать…

Муть в голове снова накатывает и плещется в глазах грязно-синей рябью. Чужие слова проходят сквозь него, не оставляя следов. Много слов, много людей вокруг. Сладко пахнет тухлой кровью…

Его держат четверо монахов, крепко прижимая к полу плечи, поясницу и ноги, когда пятый начинает лить водку на спину, стирая запекшуюся кровь жесткой тряпкой. Сначала Нечай ничего не замечает, равнодушно рассматривая узор, складывающийся под закрытыми веками, а потом муть рассеивается, высветляется за одно короткое мгновение – неожиданная боль рвет из него жилы, слезы градом катятся из глаз, он хрипит – потому что кричать уже не может – бьется, и четверо монахов, ругаясь, еле-еле его удерживают.

Приснится же… И вовремя как!

А главное – не было никакого четвертого раза! Не было! И конных монахов в конце дороги не было тоже! Он убежал, он дошел до дома, и никакого четвертого раза не было! Да, водкой поливали, было… И рвался, и хрипел, и едва с ума не сошел. Но не в клети – на улицу выносили.

Нечай встряхнул головой: за окном выл ветер и метался снег. В детстве он очень любил слушать метель по ночам и представлять, как под окнами бродят дикие звери, как там холодно и неуютно, а дома тепло и безопасно. И теперь от заунывного плача за окном ему стало спокойно и хорошо: это там, где-то, это не с ним, это просто сон… Тепло и безопасно. К вою ветра примешивались тихие всхлипы, будто на самом деле кто-то плакал, и Нечай не сразу понял, что доносятся они из угла, где спит мама.

Он потихоньку вылез из-под тулупа, стараясь спрыгнуть с печки неслышно, прошлепал к ее лавке и присел на одно колено.

– Мам… – шепнул он ей в ухо, – мамочка… Ну прости, что я на тебя накричал… Я не хотел, правда.

Мама поднялась, села и прижала его лицо к груди. Сначала она не могла сказать ни слова, только слезы бежали и капали Нечаю на голову, а потом выговорила, тоненько и тихо:

– Люди глазеть станут… Мальчика моего… а они – глазеть станут…

– Мамочка, ну не плачь. Ну пожалуйста, – Нечаю стало ее так жалко, что он и сам едва не разревелся, – ничего страшного, правда… Я тебе честно говорю, это я легко отделался… Радоваться надо, что к архиерею не отправили. Ну не плачь, мамочка…

– Сыночек мой бедненький, – мама всхлипнула и осторожно погладила его плечи, словно боялась причинить боль, – я понимаю, я не буду плакать. Как же так… А вдруг насмерть убьют?

– Мам, это не страшно… Я здоровый, никто меня не убьет.

– Да какой же ты здоровый? Мишата вот здоровый, а ты худенький у меня…

Нечай поднял голову, глядя ей в лицо снизу вверх, и улыбнулся:

– Мам… ну что ты выдумываешь? Я здоровый мужик, а ты меня все как маленького жалеешь… Ничего со мной не станется. И не такое бывало…

Лучше бы он этого не говорил: рыдание выплеснулось из маминой груди, она прижала руку ко рту и судорожно качнулась вперед.

– Дитятко мое… – прошептала она, подвывая, – бедный мой мальчик… И без того натерпелся-намучился… Я пойду к Туче Ярославичу, я ему… я его… в ноги упаду…

– И не думай даже, – Нечай взял ее за плечи, – что про меня люди после этого скажут?

Мишата разбудил его к завтраку, но есть Нечаю вовсе не хотелось. Да и не стоило. Он только получше закутался в тулуп и повернулся на другой бок. Сон развеялся быстро, и на смену ночному спокойствию пришел сосущий страх: как бы Нечай ни прикидывался равнодушным, чем бы ни утешал маму, что бы ни говорил брату – все равно мурашки бежали по спине и до боли сводило живот. Какая разница, в который раз? Какая разница, что бывало и хуже. Бывало когда-то, давно, в кошмарных снах, а наяву все по-другому.

Завтракали молча, даже малые притихли, и молчание было хуже вчерашней ругани и воя. Мишата не представляет, что это такое, иначе… иначе он бы вел себя не так. Или Нечай на самом деле чего-то недопонимает? Он так привык, еще со школы привык, к наказаниям, что не видел в них ничего, кроме боли, которую надо перетерпеть, и обиды, которую можно не прощать. Он никогда не чувствовал раскаянья, ни одно наказание не считал заслуженным, и в своих поступках на них не оглядывался, даже если знал, что ему за это будет. Монастырь его пообтесал, научил быть хитрей и осторожней, но, видно, плохо учил… Наверное, в Рядке к этому относятся по-другому.

– Поднимайся, – проворчал Мишата, когда все вышли из-за стола, – теперь точно пора.

– Ага, – ответил Нечай, зевая и потягиваясь.

– И вы тоже одевайтесь, – кивнул брат старшим детям.

Но неожиданно Полева, которая никогда и полслова не говорила поперек мужа, заявила, что девочек никуда не пустит. Мишата от удивления не решился с ней спорить – Нечай долго ухмылялся, глядя на его вытянутое лицо. Он и сам считал, что детям там делать нечего, тем более девочкам, что бы ни говорил Туча Ярославич. Но, в конце концов – дети Мишаты, ему и думать об этом. Когда же мама достала из сундука подаренный ей платок, Нечай решил вмешаться.

– Мам… – он отозвал ее в сторону и усадил на лавку в углу, – мамочка, не ходи…

– Да как же…

– Не ходи, мамочка. Я тебя очень прошу.

– Правда, мама, оставайтесь дома, – кивнула Полева, – с детьми побудете… Я пойду.

И Мишата на этот раз с ними согласился. Мама еле-еле позволила всем троим себя уговорить, и, когда Нечай уже оделся, долго прижималась к его груди и не хотела отпускать. Вместе с ней обниматься лезла и Груша, да и Надея – обычно сдержанная – норовила подержать Нечая за руку.

– Да ладно, девчонки… – Нечай потрепал обеих по головам, – все хорошо будет.

На дворе колкий ветер гонял по земле сухой снег, сплошная белая дымка облаков обещала скорый снегопад – Нечай зябко поежился и поднял воротник. На улицу он вышел первым, как ни в чем ни бывало, Мишата же стыдился, краснел, топтался у калитки, и только потом, вздохнув и подняв голову, решился перешагнуть через порог. Гришка и Митяй выскочили вслед за отцом, нагнали Нечая и взяли его за руки с двух сторон.

– Это все ерунда, дядь Нечай… – Гришка заглянул ему в глаза снизу вверх, – говорят, боярин нам нарочно прийти велел, чтоб мы тебя любить перестали. Мы тебя любить не перестанем.

Полева взяла мужа под руку, и они двинулись вслед за Нечаем и детьми, будто шли в церковь или на рынок. На улице уже появились соседи – двое шли впереди, и три пары догоняли их сзади. Стоило Нечаю показаться им на глаза, как до него тут же донесся удивленный, любопытный шепоток, и взгляды неприятно защекотали спину. И вправду как-то неловко… Ну и пусть! Нечай оглянулся с ухмылкой: Мишата покраснел еще больше, но головы не опустил, Полева же и бровью не повела.

– Мишата! – крикнули сзади, – погодите!

Брат не остановился, и кузнецу с женой пришлось прибавить шаг.

– Да погоди же! Вместе пойдем, – кузнец запыхался.

Нечая тем временем догнал Стенька с братьями.

– Мы тоже с вами, – он пошел сбоку от Гришки, а два его брата выступили вперед.

Шепот за спиной сначала стал громче, и Нечай отчетливо расслышал слова «идол» и «Рядок». Это хорошо… Это очень хорошо… Чем больше людей поверит в идола, тем трудней Туче Ярославичу будет его сжечь.

Перед выходом на дорогу сзади пристроился запыхавшийся Федька-пес – его родители шли сзади и качали головами: высокая, дородная мать и тщедушный, низкорослый отец.

– Погодите! Ну погодите же меня! И я с вами хочу! – издалека начал кричать Ивашка Косой, – ну подождите меня!

По дороге, в сторону рынка народ тек рекой. Мальчишки обступили Нечая тесней, и угрожающе зыркали по сторонам, словно защищали его от чужих любопытных взглядов. Только взгляды эти не были ни враждебными, ни осуждающими. Шептались, конечно, глазели и даже пальцами показывали, но беззлобно. Нечай прислушивался к их словам, и все больше убеждался, что был прав:

– …всем миром поклониться…

– …деды искали…

– …не побоялся боярину правду сказать…

– …гробовщик говорил…

– …чтоб спасти Рядок от нечисти…

Ивашка Косой догнал их быстро и, как хвост, ухватил Нечая за полушубок.

– Мы с тобой пойдем, – сказал он с некоторым опозданием, – пусть боярин не думает…

Нечай так и вышел на рынок – облепленный ребятами со всех сторон, будто это они привели его с собой, а не он их. Надо сказать, без них он бы чувствовал себя значительно хуже.

Туча Ярославич, в сопровождении десятка дворовых, давно приехал – при въезде на площадь, где обычно проходил сход, остановилось четверо саней. В санях, запряженных тройкой лошадей и заваленных шубами, сидели трое «гостей» боярина. Туча Ярославич прибыл верхом – его черный конь был привязан к забору. Кони фыркали и перешагивали с ноги на ногу, колокольчики под дугами тихо позвякивали, и ни вой ветра, ни нарастающий шум голосов их не заглушал. Среди дворовых Нечай разглядел выжлятника – мрачного и злого, еще пару псарей, двух егерей, остальных он только видел в усадьбе, но по имени не знал.

Вместо телеги на еле заметном возвышении стояла широкая скамья, взятая из трактира – телегу отодвинули к забору, на ней сидели дворовые. Скамью слегка подзамело снежком – у Нечая по спине пробежал нехороший холодок. На морозе быть битым гораздо хуже, чем в тепле. Разве что крови меньше.

Сбоку, у забора, притулился Афонька – то победно вскидывал глаза, то виновато опускал голову: сам не знал, радоваться или стыдиться. Отсутствие Гаврилы Нечая порадовало. Староста сидел на колоде, уперев руки в колени, как всегда на сходе, только на этот раз колода стояла в стороне, и смотрел староста преимущественно в землю. Сидел он давно – его сапоги по щиколотку занесло снегом.

Мальчишки прижались к Нечаю со всех сторон и исподлобья глядели на боярина, который раздавал указания дворовым. Сзади остановились Мишата с Полевой, кузнец и его жена, родители Федьки, соседи с улицы…

– Явился? – Туча Ярославич повернулся к ним лицом и с презрением глянул на ребят.

– А куда ж деваться? – Нечай с усмешкой пожал плечами.

– Все не нарадуешься? – хмыкнул боярин в ответ.

– Не плакать же мне, в самом деле, – широко улыбнулся Нечай.

– Ну-ну… – проворчал боярин, – посмотрим…

Люди все пребывали – шутка ли, четыреста дворов! И не сход, не служба в церкви: событие редкое, можно сказать – исключительное.

Туча Ярославич не стал дожидаться, пока все соберутся, и кликнул Ондрюшку, развалившегося в санях. Тот встал, нехотя, ежась от холода, и полез за пазуху: боярин успел сочинить приговор на три листа – его-то и полагалось Ондрюшке зачитать. Афонька заволновался: подобрался и начал настороженно бегать глазами по сторонам.

– Иди сюда, – Туча Ярославич поманил Нечая пальцем, – и этих… апостолов своих оставь…

Нечай с трудом оторвал от себя руки мальчишек и даже шикнул на них:

– Все. К мамкам идите!

– Дядя Нечай! – вдруг крикнул Стенька, – ну прости меня! Я хотел, как лучше, правда!

Нечай подмигнул ему, махнул рукой и подошел к боярину. Тот развернул его лицом к толпе, и Нечай едва не присвистнул: народ заполонил всю площадь, молодые парни в задних рядах подтаскивали лотки с рынка, залезали на них, чтоб лучше видеть, и тащили к себе хихикающих девок. Бабы в пестрых платках поверх шапок, мужики в начищенных сапогах – как на праздник пришли. Хорошо хоть детей было немного, да и те прибежали сами. Наверное, Мишата в чем-то прав: остановившись напротив толпы, Нечай остро ощутил неловкость и одиночество.

Ондрюшка, оказывается, ко всем своим достоинствам, обладал зычным голосом и талантом ритора: читал он о бесчинствах Нечая прочувствовано, и даже помогал себе руками. Люди слушали его, переговариваясь, переминаясь, и совершенно речи не оценили: некоторые выкрикивали что-то веселое, вызывая смех стоящих рядом, некоторые откровенно скучали.

С рынка на площадь потянулось Радеево семейство: впереди вышагивала мать, за ней пятеро сыновей, а сзади тятенька тащил за собой зареванную Дарену – та иногда упиралась, впрочем, не сильно. Радей протолкнулся сквозь толпу и вышел в первый ряд – пропустили его безропотно. Дарена закрыла лицо руками и низко опустила голову: Нечай хотел подмигнуть и ей, но она так на него и не взглянула.

После Ондрюшки короткую проповедь прочитал и Афонька – его слушали лучше, но и перешептывались больше: говорил батюшка об идолопоклонстве, о том, что это прямая служба Диаволу и антихристу, и рассказал притчу, о которой Нечай вообще никогда не слышал: в ней сам Сатана обращался в деревянного истукана, и только Иисус смог разгадать обман и открыть людям глаза. Туча Ярославич кивал, пряча в усах улыбку, Нечай же откровенно посмеивался, чем сильно боярина раздражал.

Речь Тучи Ярославича была короткой и емкой: беззаконий на своей земле он не потерпит, и вина Бондарева Нечая во много раз превосходит меру наказания. Закончив, он велел Нечаю раздеваться: тот не заставил себя ждать. Надо было расстегнуть полушубок заранее, чтоб не путаться в пуговицах на глазах всего честного народа.

Холод тут же обхватил плечи и дунул в поясницу, когда Нечай швырнул полушубок в снег. Он подошел к скамье, повернувшись к толпе спиной – смотреть на любопытные лица удовольствия ему не доставляло – и, пригнувшись, легко скинул рубаху, а когда выпрямился, по толпе прошел ропот – они увидели шрамы.

– Ну? – Туча Ярославич взял его за подбородок двумя пальцами, – благодари бога, что я – не архиерей…

– Спасибо, господи… – быстро проговорил Нечай и поднял глаза к небу, – может, еще кого поблагодарить? – он показал глазами в землю.

От мороза кожа сразу покрылась пупырышками, и от страха едва не стучали зубы.

– Ложись и заткни рот, – боярин оттолкнул от себя его лицо.

– Как прикажешь, – Нечай пожал плечами, – сюда, что ли, ложиться?

– Нет, сюда лицом, к людям. Чего им на пятки твои смотреть?

Туча Ярославич повернулся к нему спиной и нервно прошелся туда-обратно. Нечай поджал губы, руками смел со скамейки снег и, потянувшись, лег голым животом на покрытое инеем дерево.

– Холодная чего-то, – укоризненно сказал он боярину.

– Ты балагана тут не устраивай, – выкрикнул тот и осекся – наверное, тоже разглядел спину Нечая.

– Я? – Нечай хмыкнул и поднял голову, – ты людей собрал, пообещал им зрелище, я просто хочу, чтоб им нескучно было.

Туча Ярославич скрипнул зубами и кивнул дворовым: Нечай не видел, кто сел ему на ноги, а выжлятник и псарь постарше взялись за его запястья, пропустив его руки под скамейкой.

– Боярин! – взмолился Нечай, – Ерему замени, а? Он меня не удержит!

– Я тебя… – прошипел Ерема едва ли ему не в ухо, – я б тебя вообще убил. Желтобрюх умер…

Но Туча Ярославич, подумав, кивнул и позвал вместо Еремы второго псаря, посильней молоденького выжлятника.

– Крепче держите, – посоветовал им Нечай, – я парень здоровый.

Двое егерей, крепких матерых мужиков, с обмороженными батогами – слишком толстыми даже для нещадного битья – встали по обе стороны от скамейки, ближе к ногам. Это хорошо, бить будут вдоль, не поперек: хребта не перешибут, ребер не поломают и внутри ничего не отобьют. Туча Ярославич нарочно выбрал егерей – друзья Фильки, злятся, небось, что Нечай покойников-убийц с руки кормит!

– Ну, с богом! – выдохнул Нечай, – без бога в таком деле никогда не обходится.

От страха хотелось зажмурится, даже тошнило от страха… И от холода по телу пошла дрожь.

– Яшка, врежьте ему хорошенько, – процедил Туча Ярославич, – чтоб охота болтать пропала.

Первый же удар на самом деле отбил у Нечая всякую охоту говорить. И про холод он забыл тоже. Теперь ему хватало силы только на то, чтоб держать рот закрытым: кожа под батогом разъехалась не сразу, Нечай чувствовал, как она ползет в стороны, и как рубец набухает кровью. С одного раза прошибли! Он стиснул кулаки и поплотней сжал дрожащие губы: Туча Ярославич не дождется. Толпа отозвалась вздохом, который прокатился от передних рядов к задним.

Били от души, но редко: знали, что делают – чтоб как можно дольше держать боль на пределе. Нечай крошил зубы друг об друга, и двоим, что держали его за руки, приходилось нелегко. Ерема бы точно не удержал… Кровь поползла по бокам только после второго десятка, зато сразу в несколько ручейков – палки стали попадать в свежие рубцы, разбрызгивая ее по сторонам.

С первых его батогов на архиерейском дворе прошло много лет: Нечай давно научился принимать удары с наименьшими потерями – на выдохе, расслабив спину. Но это не сильно помогало: разве что кости не крошились… Да на морозе… Желание избавиться от боли любой ценой предательски рвалось наружу, становилось невыносимым; жалость к себе комом встала в горле, и страх кричал изнутри: убьют, ведь убьют! Они же люди, неужели они не понимают! Нечай покрепче сжал губы и зажмурил глаза еще плотней.

– Да что ж вы делаете! Он же живой человек! – раздался отчаянный бабий крик из толпы. Похоже, кричала Федькина мать, и Нечай был с ней совершенно согласен.

Толпа подхватила ее крик глухим, нарастающим рокотом.

– Хватит! – выкрикнул мужской голос.

– Довольно уже! – поддержал его другой.

Нечай едва к ним не присоединился и прижал лицо к скамейке, надеясь заткнуть себе рот. Ну хватит же! Правда, хватит! Еще немного, и слезы польются из глаз!

– Перестань, боярин! – кричали издалека, но в голосе появилась нескрываемая угроза.

– Кончай эту бодягу! Довольно! – крикнули с другой стороны, не менее угрожающе.

Толпа волновалась все сильней, и ее шум быстро перекрыл тяжелый свист батогов: бабы завывали, как по покойнику, а мужики ругались матерно и грозно. Туча Ярославич молчал, и егеря продолжали полосовать Нечаю спину с той же силой, только чаще – испугались, что им не дадут закончить. Нечай в кровь царапал ладони ногтями, и вжимался в скамейку из последних сил, когда толпа, подбадривая себя криками, сдвинулась с места.

– Хватит, – коротко бросил Туча Ярославич егерям.

Нечай жалел потом, что не видел лица боярина в ту минуту – ведь испугался, сволочь! Нечаю отпустили руки, и кулаки со всей силы ткнулись в снег, достав промерзшую землю. Нечай не сразу заметил, как его трясет, и что челка от пота прилипла ко лбу. Каждый раз, когда батогам не удавалось вырвать из него ни звука, он считал себя победителем. Но теперь что-то было не так…

– Туча Ярославич, уходить надо, от греха… – прошептал над головой Ондрюшка.

– Успеем, – бросил ему боярин.

Нечай долго не мог шевельнуться, дожидаясь, когда боль станет хоть немного терпимой. Ему не хотелось вставать на глазах у дворовых и Тучи Ярославича. Мишата прав… Выглядел Нечай, наверное, жалко. В школе у него имелась дежурная фраза на этот счет: «Ничего так всыпали, правда?» У других парней это неизменно вызывало одобрительный гогот. Когда он понял разницу между школьным наказанием, и наказанием для разбойника, шутить ему расхотелось. А теперь он и рад был бы сказать боярину что-нибудь едкое, но в голову ничего не приходило, да и язык не ворочался. Валяться тут, как раздавленный червяк на дорожке, да скрипеть зубами – вот и все, на что он способен. И со скамейки встать сил нет… Нечай зажмурился, стиснул зубы, рывком оттолкнулся и сел. Больно… Черт возьми, просто невозможно больно… И кровь полилась в штаны.

Туча Ярославич посмотрел на Нечая сверху вниз.

– Ну как? Понравилось?

Нечай медленно кивнул, не рискуя раскрыть рот – у него закружилась голова, и он уперся кулаками в скамейку, чтоб не упасть.

– У архиерея будут кнут и дыба, – бросил ему боярин и махнул рукой дворовым, – в усадьбу. Нечего тут больше делать…

Испугался… Дворовые, тоже изрядно перепуганные, не заставили себя ждать, и стоило Туче Ярославичу отойти к саням, как к Нечаю тут же кинулся Мишата.

– Братишка… – он присел перед Нечаем на корточки, посмотрел снизу вверх и сглотнул слюну, – ты как, братишка?

Нечай кивнул и скривился, надеясь усмехнуться. Понял, наконец? Думал, небось, отстегают прутиками…

За ним поспешили племянники, и Полева, и Олена, и кузнец, и жена кузнеца, и родители Федьки, и староста – Нечая окружили плотным кольцом, и боярина он больше не видел, только услышал звон бубенцов и топот копыт, увозящих сани на дорогу.

– Ты… – голос брата дрогнул, и по лицу прошла судорога, – да как же это… Ты не вставай, сейчас я у пивоваров сани возьму, отвезу тебя до дома.

– Не выдумывай, – разжать зубы Нечай не сумел, – сам дойду.

– Дядя Нечай, – Стенька присел рядом с Мишатой, – ты…

У парня на глазах блеснули слезы, и сморщился широкий нос. Нечай подмигнул ему, но вышло это не очень ободряюще. Полева подобрала полушубок Нечая и отряхнула с него снег. Кузнец протиснулся поближе и осмотрел Нечая со всех сторон.

– Силен ты, парень, – выдохнул он скорей с восхищением, чем с сочувствием, – это ж надо, что, сволочи, сотворили… Ты как, живым-то себя чувствуешь?

Нечай скривил лицо, изображая, как он чувствует себя живым.

– Тогда встаем потихоньку! – кузнец кивнул Мишате, – давай.

Они закинули его руки себе на плечи, и Нечай скрипнул зубами, поднимаясь на ноги.

– Да кулаки-то разожми… – кузнец глянул на него, – теперь-то чего…

Коленки тряслись, и беспомощно разъезжались губы – сил почти не осталось: он устал. Он еще не чувствовал этого, просто знал, что долго не сможет сжимать зубы и кулаки, долго не сможет дышать так же неглубоко и редко, чтоб не скулить.

– Тише, тише! – сказала жена кузнеца, – руки-то ему не задирайте, пригнитесь немного. Осторожней…

– Да… – попытался выговорить Нечай, – да ничего… Я как-нибудь…

Со стороны рынка приближался звон колокольчиков и топот копыт.

– Сюда, сюда! – Стенька запрыгнул на скамейку и махнул рукой.

Люди – очень много людей вокруг – расступились, пропуская Нечая, Мишату и кузнеца, а к ним навстречу подъезжали сани, которыми стоя правил Федька-пес, посвистывая, чтоб его пропустили.

– Че голые санки-то? – прикрикнула на него мать, – сена не мог кинуть?

Федька съежился под ее взглядом.

– Ничего, сейчас шубу постелим, – жена кузнеца начала развязывать опояску.

– Не надо, – слабо возразил Нечай, – не надо, испортишь же…

– Иди и молчи, – проворчал кузнец, – щас промокнём кровь-то.

На сани постелили две шубы – вторую скинула мать Федьки-пса. Федька же развернул лошадь так, чтобы Нечаю не пришлось обходить сани. Стенькины братья протолкнулись сквозь толпу с полотенцами в руках.

– Вот, в трактире взяли.

– Нам хозяин сам дал!

– Давай. На колени становись сюда, – велел кузнец, подведя Нечая к саням, – вот так.

Федькина мать на всякий случай одернула и еще раз расправила шубы, а Полева постелила на них рубаху Нечая. Жена кузнеца обошла его сзади, вытерла кровь с боков и с поясницы, и начала осторожно оборачивать полотенцами спину и плечи. Нечай напрягся и заскрипел зубами, но Полева с силой прижала его лицо к своей груди, чтоб он не выгибался, и, поглаживая по голове, зашептала прямо в ухо:

– Тихо, тихо. Все пройдет.

И тут Нечай не выдержал. Горло перехватило болезненным спазмом, он хотел проглотить комок, но тот застрял в глотке. Нечай мучительно закашлялся, не в силах глубоко вздохнуть, и слезы побежали из глаз на полушубок Полевы.

– Что? Больно? – она снова погладила его по голове.

– Братишка, потерпи, – Мишата тронул его за руку, – потерпи еще немного.

– Да уж натерпелся, – вздохнула Федькина мать.

Нечай хотел сказать, что с ним все нормально, что ничего страшного нет, но не смог произнести ни слова.

– Мам, – высунулся откуда-то Гришка и дернул Полеву за рукав, – ты ему подуй. Когда дуешь, не так больно.

– Ой, детка, – Гришку оттащила Олена, – тут это не поможет.

Нечая медленно опустили на санки, и накрыли полушубком до пояса, закутали в шубы окоченевшие руки. От их жалости и заботы слезы бежали из глаз все сильней, и Нечай спрятал лицо в овчине. Кто-то из женщин накрыл ему спину легким и теплым пуховым платком.

– Трогай, – крикнул кузнец, отдавая жене свой полушубок.

Федька повел коня в поводу, потихоньку, стараясь не дергать сани. Рядом кто-то шмыгал носом и всхлипывал, и Нечай, приоткрыв один глаз, увидел Митяя. Гришка вел брата за руку, и тоже морщил нос, но держался.

– Надо шкуру содрать с овцы, и на спину приложить, еще теплую. Это помогает… – посоветовал Федькин отец, – я, когда в городе был, видел.

– Ерунда это! – возразил кузнец, – припарки с чистотелом хорошо.

– Да не поможет чистотел, – сказала Олена, – мятные припарки надо.

– Лед полезно.

– Надо повитуху позвать. Она в травах смыслит.

Нечай зажмурился: никому из них не пришло в голову лечить его уксусом или водкой, даже про соль никто не вспомнил. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, которого все вокруг любят. Только в детстве он этого не ценил, как не ценят колодезной воды, пока не начнет мучить жажда. А теперь плакал. И, наверное, был счастлив.

Мишата обогнал сани, когда с дороги свернули к дому, и побежал открывать ворота. Навстречу вышла мама, и Надея с Грушей выскочили на крыльцо босиком. Полева загнала их в дом, вместе с Гришкой и Митяем. Мама плакала беззвучно и от слез не могла выговорить ни слова. Ее в дом увел Стенька, а Мишата и кузнец подняли Нечая под локти.

– Да я сам, правда, ничего же страшного… – пробормотал он, наконец, – вы не переживайте так. Ничего же страшного…

Повитуха и ее отец ушли, оставив два кувшинчика с настойкой и пообещав завтра принести еще. Мама, наконец, перестала плакать, и просто сидела рядом, поглаживая Нечая по голове. Ему было так хорошо, и боль вовсе не казалась нестерпимой, просто тлела на спине угольками, если не шевелиться и не кашлять. Он задремал, и все вокруг ходили на цыпочках и говорили шепотом. И на обед мама спекла ему блинов, и собиралась кормить его с ложки, но тут Нечай решительно воспротивился – уж кое-как повернуться на бок он мог.

Дома ему ничего не страшно: ни батоги, ни Туча Ярославич… Дома ничего не страшно, дома все хорошо…

После обеда зашел кузнец, они с Мишатой выпили немного, переговариваясь вполголоса – Нечай притворялся спящим.

– Масёл твой брат, – говорил кузнец, – уел боярина, вытерпел…

– Он такой, – не без гордости кивнул Мишата.

– Афонька все же сволота… Говорю тебе, это он из-за учения. Один грамотным хочет быть… – кузнец вздохнул.

– Да нет, из-за идола он обозлился. Слыхал, что боярин вчера говорил?

– А с идолом с этим… – кузнец заговорил еще тише, – Знаешь, у деда моего тоже идол был. Махонький такой, он его в сундуке прятал. А как в доме что случалось, доставал и совета спрашивал. Он у нас до сих пор в сундуке лежит. Жена не дает выбрасывать. Говорит, он дом от беды бережет.

– Это ж бесовство… – прошептал Мишата неуверенно.

– Знаешь, я думаю, идол тот, большой, который в лесу, он весь Рядок бережет. Поэтому и живем так хорошо: ни холопами нас до сих пор не сделали, ни под тягло не подвели. Посмотри, кто еще так живет, как мы?

Страницы: «« ... 1718192021222324 »»

Читать бесплатно другие книги:

«В Х-ом общественном клубе с благотворительной целью давали бал-маскарад, или, как его называли мест...
«– Унтер-офицер Пришибеев! Вы обвиняетесь в том, что третьего сего сентября оскорбили словами и дейс...
«У отставного генерал-майора Булдеева разболелись зубы. Он полоскал рот водкой, коньяком, прикладыва...
«Маленький заштатный городок, которого, по выражению местного тюремного смотрителя, на географическо...
«В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду ...
«Был един народ славянский: и те славяне, что сидели по Дунаю, покорённые уграми, и моравы, и чехи, ...