О любви (сборник) Тэффи Надежда

Проходит все

У Сергеева случилось несчастье: жена его Люся – многолетняя потерпевшая от его внебрачных игр – ответила неадекватно и асимметрично.

Брак Сергеевых зависти окружающих не вызывал: они давно уже не ходили, обнявшись, рука об руку, но приличия соблюдали, драк и криков почти не было, общая постель их связывала только одеялом, но на людях, в редкие выходы в гости, они выглядели неплохо – танцевать, слава Богу, не пытались и не теребили на виду сплетенные пальцы.

Двадцать лет вместе – неплохой результат, если не смотреть в корень. Если же его извлечь, может получиться мнимое число. Ненависти и тектонических противоречий не было, но и страсть испарилась, как летучая жидкость в опытах, где в осадке только тяжелые металлы, свинцовая тоска и кварцевый песок забвения.

Дочь выросла, живет в Лондоне, кроме кредитной карты, ее ничего с родителями не связывает. Работает, строит свою английскую жизнь, пытается полюбить менеджера по продаже газонокосилок, но он еще не выплатил за дом и жениться не хочет.

Папа Сергеев работает в медиабизнесе, сам давно не пишет, продает и покупает газеты в интересах сырьевого монстра, деньги есть, бабы тоже, все нормально, если бы не эта новость от жены соратника из турецкого курорта Кемер.

Она прислала мужу по е-мейлу фотографии, где сергеевская жена на пенной дискотеке тает в руках инструктора по дайвингу, молодого мускулистого жлоба с явными признаками жиголо.

Сергеев посмотрел на этот османско-русский альянс и сразу позвонил Люсе, чтобы развеять дурной сон. Телефон она взяла сразу, голос был бодр, и она защебетала, что у нее все хорошо, она похудела и погода хорошая.

– Танцуешь? – сдерживая себя, спросил Сергеев.

Она, не запинаясь, ответила:

– Какие танцы! Здесь одни дети. А что?

– Видел тебя во сне в руках местного урода в неприличной позе, ты смотри там, не забывай, сколько тебе лет, выглядишь смешно, не теряй лица, – твердо сказал Сергеев и нажал отбой.

Своего лица в сауне, где он был вчера, он не вспомнил: чего на него смотреть, каждый день видел, лицо как лицо, да и случай другой – он из бани вышел и забыл, что там было, – чистая физкультура, никаких чувств.

Жена прилетала на следующий день. Он поехал в аэропорт с плохим ощущением, фотографии лежали в бардачке, он иногда их вынимал и не мог взять в толк, зачем ей это надо.

Ревностью он не страдал лет пятнадцать. Чего страдать, если повода нет, да и Люська всегда вела себя хорошо – не принято было в их кругу бабам шастать. Дом, дети, семья – так наебешься дома, что своего не захочешь. Потом времена изменились, деньги появились на тряпки и салоны, с работы ушла, но привычка осталась. Иногда мужики смотрели на улице, но не подходили, думали: у такой все есть. А что есть? Муж мимо смотрит, хрен дождешься, когда лапу протянет после пьяных похождений.

На подъезде к Шереметьево раздался звонок – звонила жена. Скороговоркой на одном дыхании проквакала, что задерживается, попросила положить денег на карту и на телефон, и все. Сергеев онемел от такой наглости, нажал на педаль, влетел в аэропорт и двинулся в кассы за билетом в этот ебаный Кемер, где его жена сошла с ума и ей требовалась срочная госпитализация по месту жительства.

Рейс был только через пять часов, он сел в дальнее интернет-кафе и стал придумывать казни египетские своей старой суке, потерявшей ум и совесть на турецком берегу.

Что это – месть, надвигающийся климакс? Что взбрело в голову человеку, двадцать лет лежащему рядом? «Видимо, болезнь», – успокаивал себя Сергеев. «Вылечим!» – твердо решил он.

Он знал название отеля, ролик сутками крутили в рекламе, называли очередным чудом света, и все дуры Москвы сидели там, плескаясь в бассейнах и напиваясь в бунгало, оплаченных их мужьями, довольными, что можно вздохнуть от жен хотя бы летом.

Самолет летел в место греха. Сергеев еще в порту выпил литр, на борту он дал стюардессе 100 долларов, и она накрыла ему поляну из своих запасов: огурчики, помидорчики, водочка во льду. Соседи завидовали и не понимали, куда шагнул Аэрофлот: частная инициатива на отдельно взятом борту вызвала недоумение. Когда принесли обед через полчаса, все вздохнули с облегчением, смотреть стали на Сергеева без уважения, с ненавистью жуя курицу 1999 года рождения, пролежавшую в холодильнике-морге до их светлого дня полета.

Инструктор по дайвингу стоял как кость в горле, его кубики на животе вызывали в пухлом животике Сергеева изжогу. «Вот сука! – думал Сергеев. – Увидел, что плохо лежит, падаль турецкая! Люська-то, дура несмышленая, попалась на разводку курортную, опыта никакого, уши развесила, ноги расставила. Последний бой, он трудный самый…» – замычал пьяный Сергеев, во сне бьющий инструктора ногой по яйцам.

Прилетели. Сергеев взял машину и поехал вершить суд, где он был судьей и палачом одновременно. Помиловать нельзя, казнить только, казнить похотливую тварь и уебня этого из пучины морской.

По дороге в отель он еще с полчаса погонял кровь мыслями своими о том, что сделает с ними, и заснул, устав мстить за порушенный покой человека, которому переживать подобное не по чину: пришла пора собирать камни для пьедестала, а не бросаться ими во всякое дерьмо.

Он влетел в отель, горя от нетерпения разрушить этот Карфаген. На ресепшн его вежливо остановили и спросили, куда он. Он ответил, ему вежливо указали присесть в лобби.

Он сделал вид, что присел, а сам рванул к лифтам, как бизон в прериях. Комната, конечно, была, как всегда, где-то не рядом, но его навигатор мести быстро нашел гнездо разврата, и он яростно постучал. За дверью стояла томительная тишина. Он постучал еще решительнее, представив, как инструктор стоит на подоконнике и прыгает вниз. Он ударил ногой, потом двумя, в номере зазвонил телефон, и он услышал голос жены и топот ног сотрудников службы безопасности.

Дверь открылась, и его жена Люська предстала во всей своей красе: в одних трусах, с заспанной щекой и ненормальным взглядом, взирающим на Сергеева.

– Что случилось? – сказала она с тревогой и волнением.

– Ах ты, сука! Где этот гондон?

– Кого ты ищешь? – крикнула она вдогонку ему, летящему в ванную.

В дверь номера настойчиво постучали.

– У вас все в порядке? – спросили из-за двери.

– Да! Да! – сбивчиво ответила она, убегая в ванную остановить ревущего бизона. Бизон сидел на унитазе и курил. Ноги его ходили мелкой дробью, и он как-то обмяк, не найдя врага. Он даже обрадовался, что его нет. Бить его он не сумел бы, он и в школе никогда не дрался, и в армии, а тут молодой кабан в два раза моложе, а жене в рожу он дал с удовольствием. Он знал за собой этот грех: в молодости они иногда дрались, когда любовь их пылала, как вьетнамские джунгли после напалма.

Жена, держась за щеку, заплакала и ушла из ванной. Он мигом успокоился, пописал после напряженной дороги и пошел в комнату для допроса – выяснить детали у турецкой блудницы.

Блудница стояла на балконе и плакала.

– Ну что, сука! Рассказывай свой декамерон!

– Дурак ты, Сергеев, был дураком и остался.

– А фотографии? – Сергеев бросил ей в лицо пачку цифровых фото, где в пене морской его Афродита в объятиях античного вида хмыря.

Она засмеялась естественно и громко:

– Это конкурс на приз Мисс отель.

– Ни хуя себе конкурс, на рожу свою посмотри похотливую, конкурсантка! Конкурс был для тех, кто тронулся умом? Какой, на хуй, конкурс? Ты зачем приехала? Спа делать? Или спать с отребьем?

Жена молчала, глаза ее искрились радостью, не виданной Сергеевым уже много лет: он ревновал, она была на седьмом небе. Надо же, столько лет прошло, а проняло. Его нельзя было вытащить в ресторан в выходные, а тут через границу, поднял жопу и рычит яростно, как много лет назад на турбазе, когда грузины, сидя в своих «Жигулях», цокали на проходящих девушек, показывая друг другу, как они хотят их иметь.

– Почему вчера не улетела? – грозно спросил Сергеев.

– Осталось несколько процедур, жалко денег стало, решила доделать.

«Дура! – подумал Сергеев. – Никогда не умела считать».

– А номер тебе что, бесплатно продлили?

– Да! Это бонус за преданность отелю! – Она гордо показала сертификат на золотой бумаге.

Он понял, что вопросов больше нет, и резко захотел спать, устав от двухдневных забот по непривычному поводу.

Он пошел в душ, долго мылся, разговаривая с собой. «Ну не мудак?» – такой приговор он вынес себе, вошел в спальню и остолбенел.

Рядом с кроватью, на столике, была накрыта поляна, жена была нарядна и взволнованна.

– По какому поводу банкет? – спросил Сергеев.

– Двадцать лет нашей свадьбы, день в день, – торжествующе сказала жена.

– Точно, бляха-муха! – Файл памяти дал всплывающее окно из девяностого года, когда они на трамвае из Лефортова приехали в загс на «Авиамоторную».

Он поцеловал свою благоверную за безупречную многолетнюю службу и сел на кровать, обернувшись полотенцем.

Выпили, поговорили спокойно и тихо, перебирая годы, как бесконечные бусы. Неожиданно она попросила его спеть старую песню, которую он пел ей много лет назад.

Проходит жизнь! Проходит жизнь, как ветерок по полю ржи.

Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит все.

Любовь пройдет, мелькнет в мечтах, как белый парус по щеке.

Лишь пустота, лишь пустота в твоем зажатом кулаке.

Через двадцать лет все сбылось, как в песне. Но почему ей нравилась эта песня тогда, когда еще все было?

Сбылось пророчество старой песни. В какой песок забвения уходит все, он знал. Он допел старую песню, жена плакала, он гладил ей руку, не зная слов, уместных в этот момент.

Тогда, много лет назад, он думал, стоя у ювелирного магазина с пустым карманом: «Вот будут деньги – куплю это и это на радость». Не купил. Деньги давал, а сам не купил.

Он встал утром рано, как всегда после пьянки, поехал на рынок и в дорогом бутике купил то, о чем мечтал двадцать лет назад. Еще купил цветы и положил у подушки. У бассейна еще никого не было, он сидел и думал: «Купить можно все, кроме прошедшей любви и прожитого времени».

Жена проснулась, увидела и опять заплакала – ей не очень понравился подарок, у него всегда не было вкуса, но желание сделать его перевешивало все цацки, лежащие в сейфе.

Она выглянула в окно: он сидел грузно в кресле, с красным лицом, немолодой, с грузом невыносимых привычек, но свой, которого она когда-то любила.

Смертельный сон

Валя любила Петровича, а он был женат. Ситуация с такой бородой, что любой человек, у которого есть капля воображения, зевнет и отложит сочинение со словами: ну вот опять треугольник из учебника за пятый класс, но здесь случай особый.

Валя продавала бананы на автобусной остановке и никогда не думала, что корабли из далекой Латинской Америки с бананами в трюмах заплывут в ее судьбу и встанут на якорь.

География не была сильным местом ее разума, остальные науки тоже не отягощали ее, автобусная остановка – вершина ее посягательств на место в жизни и оно ее устраивало.

Мама ее плохо училась, папа пил и только в пьяном виде читал уже двадцать лет одну книгу – «Пятнадцатилетний капитан». Он всегда начинал сначала, боялся пропустить самое важное; он умер однажды и так и не узнал, что компас вместо Америки привел корабль в Африку, а Валя прочитала и плакала об отце и своем капитане.

На остановке всегда крутилось много людей, расписание не соблюдалось, Валя была единственным развлечением народа, ожидающего перемещения в лучшую жизнь из спального района в центр города.

Бабушки, едущие в поликлинику, обсуждали ее макияж и курение в общественном месте; они поджимали губы в немом осуждении, глядя на ее румянец. Мамаши с детьми показывали ее своим чадам на предмет, что с ними будет, если они не станут хорошо учиться. Мужики ближе к вечеру каждый день предлагали согреться по любви или за деньги, но у Вали была мечта – капитан дальнего плавания.

Зимним вечером она ждала «Газель» с Рафиком, хозяином бананов, и собиралась домой, но остановилось такси, в котором сидел капитан, пьяный, с усами, в белом кителе.

Он вышел из машины и спросил, как проехать к дому три. Она поняла, что корабль все-таки доплыл до ее порта, и теперь она точно знала, кому отдать честь.

Капитан сказал ей: «Поехали, я покупаю весь груз». Она позвонила Рафику, уволилась по собственному желанию капитана и уехала с ним, куда его глаза глядят.

Его глаза глядели на нее, он начал целовать ее прямо в машине, попросив водителя остановиться и выйти покурить за немереное вознаграждение.

Через час Валя была уже женой и пришла в свой дом зрелой женщиной, мама ничего не заметила.

Петрович, так звали капитана, обещал быстро разобраться со своей благоверной и уплыть с ней в новое плавание в Эквадор, где его судно стояло на ремонте.

Валя два дня сидела дома, ждала звонка, вышла из дома всего один раз, дошла до книжного и пыталась купить учебник эквадорского языка, но его не было в наличии и в природе, она купила атлас, пива и сигарет и вернулась домой хранить верность любимому.

Она нашла не с первой попытки Эквадор и удивилась размерам этой маленькой страны, даже название не помещалось на ее территории, оно было в сноске, и это ее поразило.

Капитан позвонил на третий день и позвал на романтическое свидание, она оделась во все новое и пришла на остановку, где бананы продавала уже другая девушка, не имеющая пока своего счастья.

Он приехал на своей «Волге» с оленем на капоте и повез ее в гараж, где у него была чудно оборудованная комнатка вместо смотровой ямы; там стоял старый диван, и тянулись во всю стену полки с огурчиками и помидорчиками домашней засолки.

Он зажег свечу, они выпили, потом капитан снял китель, потом брюки и трусы вместе и предстал перед Валей во всей своей капитанской красе, она до этого голого мужика не видела, но не испугалась, приняла его в свои объятия с надеждой и радостью.

Каждая встреча в гараже была для Вали открытием новых континентов. Капитан уверенно вел свой корабль, они плыли вместе в новые дали, но до твердого берега было далеко, он обещал, что еще немного, и он покинет старую посудину своей семьи и перейдет на ее быстроходный катер, и тогда в далеком Эквадоре она увидит другой мир, но когда дверь гаража распахивалась, она видела мусорные баки, а потом в лифте она читала новости о том, что она блядь и тварь в одном флаконе.

Она стирала эти признания неведомого поклонника и шла домой ждать, когда капитан поменяет курс на новую жизнь.

Ожидание не бывает томительным, если вы уверены в том, что в конце все сбудется. Валя надеялась, что детская мечта о непятнадцатилетнем капитане сверкнет белым парусом, но Петрович не хотел ничего менять, старая жена на берегу лучше молодой, спокойнее как-то.

Опять были встречи в гараже, жаркие, как на экваторе, под песню на стареньком магнитофоне про капитана и девушку из Нагасаки, в сотый раз Валя слушала эту песню и всегда плакала, когда «какой-то господин во фраке зарезал девушку из Нагасаки», ей было жалко далекую девушку. Припев этой песни волновал ее меньше, там пелось, что «у нее такая маленькая грудь», это Валю не беспокоило – четвертый номер в двадцать лет перевешивал все недостатки образования и бедный гардероб, в голом виде Валя побеждала расфуфыренную жену капитана Петровича, несмотря на джинсовый костюм, босоножки из магазина «Березка» и надменный вид из окна белых «Жигулей».

Петрович все тянул с решением, Валя водила его в свадебный салон показывать платье из тафты со шлейфом, но он как-то ерзал в магазине и оглядывался, боялся попасть в историю, где вместо марша Мендельсона старая жена закажет реквием Шопена после точечного удара по жизненно важному органу типа голова. Однажды он уже получил от нее такой удар, но, к счастью, по касательной, спасла его в тот раз шкурка от банана, на которой поскользнулась женщина-палач.

До отъезда в порт приписки судна оставалось два дня, Петрович хотел свалить по-тихому, чтобы не травмировать Валю, но уж больно хороша была банановая красавица с привкусом лайма, он решил провести с ней последнюю ночь и отпросился у жены, соврав, что надо съездить к маме в деревню на кладбище, все как-то не с руки было.

Целую ночь Валя с капитаном еще не была, она решила, что эта ночь будет окончательным аргументом для Петровича в трудном выборе.

Она готовилась к ней как невеста: оделась в белое платье и белые туфли, сделала педикюр и маникюр с сердечками на каждом пальце, вышло красиво, матери сказала, что идет на день рождения к подруге и придет утром.

Она встала на автобусной остановке королевой, и все люди видели ее счастье в трепещущемся на ветру белом платье с намеком на перспективу в далеком Эквадоре, где она в мечтах давно была, только нерешительность Петровича не давала закончить этот сериал.

Он подъехал на белой «Волге» в белом кителе и открыл ей дверь, и она впорхнула в ландо Горьковского завода модели «ГАЗ-21» и они тронулись в путешествие в один конец.

Петрович повез ее к армянам на бензоколонку, они там жарили шашлык и имели два пластиковых столика и один стул для очень важных персон, на нем всегда сидел хозяин, а когда приезжал участковый, этот трон обнимал его немаленькое тело.

Петрович знал хозяина, он ценил этот придорожный салун за еду и уважение к гостям, такое недоступное общественному питанию эпохи социализма. Все здесь было первого сорта – и мясо, и водка в чайнике, холодная, как родник, в котором она хранилась, и зелень, и помидоры, и лаваш, и особенно долма, выше которой только павлин, съеденный в городе Коломбо, где они стояли без воды и продуктов две недели из-за долбоебов из Минморфлота, забывших своих моряков во время похорон очередного генсека.

Павлина украл из зоопарка старший помощник, выманив его из вольера советским паспортом красного цвета. Почему павлин пошел на паспорт, помощник не объяснил, но было понятно, что это не первый его экспириенс по зоопсихологии. Они зажарили его на пляже и съели с перьями и когтями, так вкусно Петровичу было только с Валей в гараже, вот такая здесь была долма, на трассе Москва – Архангельск у Арменака, жертвы землетрясения в Спитаке. До катаклизма он готовил долму только для себя, теперь эта долма спасала его семью. В далеком неуютном Подмосковье ему снились озеро Севан и Арарат, и не нужны ему были этот берег турецкий и Щербинка, где он снимал угол, как в песне про перелетные птицы. Он сидел у дороги и провожал машины с армянскими номерами, увозившие вместе с грузом его надежды на возвращение.

Петровича с Валей Арменак встретил по-царски: уступил свой стул для принцессы, а Петровичу поставил вместо кресла старую покрышку от «МАЗа», упавшего в кювет прошлым летом, потом хлопнул в ладоши, как Акопян, и тетя и жена Арменака принесли еду, водку для Петровича и сладенькое вино местного розлива из подвалов цементного завода, где оно разливалось дальними армянскими родственниками и подавалось в трехлитровых банках и канистрах, чтоб два раза не ходить.

Пир продолжался несколько часов, Петрович гладил Валю, несколько раз они ходили в лес перед горячим и десертом, и радости их не было предела. Петрович был нежен и даже позволил Вале поставить себе несколько засосов на шее и груди, не опасаясь домашнего обследования благоверной: завтра в рейс, «война все спишет» – так говорил его дед, когда пьяный и в помаде приходил к его бабке с ночного дежурства в женском отделении венерического диспансера, где служил сторожем.

Ближе к ночи репетиция свадьбы закончилась, и Петрович повез Валю в гараж для следующего акта античной трагедии – прощание Одиссея и Пенелопы.

В гараже он расположился с ней в салоне своего «мустанга», поленился спуститься в подвал на диван. В салоне было уютно – и мотор тихо урчал, а приемник играл песню Джо Дассена про зонтики в далеком городе Шербуре, где Петрович разбил морду пьяному шведу, кричавшему, что в России нет демократии и свободы; пара ударов члена КПСС вернули его к целостному пониманию двухполярного мира, и он заткнулся, харкая кровью.

День любви закончился мертвым сном в салоне «Волги», угарный газ убил два любящих сердца, утром сосед по гаражу заметил свет, пробивающийся из-за гаражной двери, и увидел в салоне навечно спящих Петровича и Валю.

Он накрыл их старым плащом и пошел к жене Петровича сообщить ужасную весть. К Вале он пойти побоялся, не смог сказать матери о несчастье.

Жена Петровича пришла в гараж и увидела неживого мужа рядом с Валей. Она кричала так, что пришел весь микрорайон посмотреть на все это.

Потом тела увезли, через день на городском кладбище хоронили влюбленных, оба тела были в белом, корабль их не уплыл на экватор, он встал на вечную стоянку на городском кладбище на участке 118, между ними была только одна маленькая аллея, и их памятники смотрели друг на друга, иногда ночью они кричат что-то друг другу, но разобрать смысл уже нельзя, кто-то каждую неделю приносит на Валину могилу связку бананов, они вянут, но всегда появляются новые…

Леля и Махов

Леля, хорошая девочка из генеральского дома, любви не ждала, училась упорно, ходила на бальные танцы и французский, и дела ей до любви бы не было, если бы не Махов из 21-го дома по улице Сальвадора Альенде, убитого во время штурма дворца Монкада генералом Пиночетом.

Махов появился на занятиях бального танца в период самбы и аргентинского танго. Лелин партнер, Костик, перестал ходить в связи с провалом по биологии – репетитор поменял время занятий, и Костик перешел к молекулам. Поступление в институт висело на невидимых нитях Минобороны, мама Костика своей волей убрала его с паркета, где ему нравилось обнимать Лелю, перебирая ногами.

Биология победила человеческие инстинкты, Леля потеряла партнера и возможность победить на конкурсе юных танцоров, но судьба не бросила ее на гвозди: пришел Махов и встал с ней в пару, оказалось – навсегда.

Махов танцевал плохо – не имел он внутри себя абсолютного чувства ритма, зато чувства такта и безмерного обожания в нем было немерено.

Махов носил на себе ее костюмы, сумку с причиндалами для танцев. Он и Лелю носил на руках в прямом смысле, – откуда у юноши комсомольского возраста были манеры испанского гранда, история умалчивает, но кое-какая информация у Лели была.

Бабушка Махова, партийная дама из института Маркса – Энгельса, всю жизнь изучала биографию Женни Маркс (жены Карла).

Восхищенная общей судьбой с изучаемым объектом, бабушка Махова, которая скрыла в своей биографии дворянское происхождение, не нашла своего Карла.

Ей пришлось всю жизнь провести с дедушкой Махова – отъявленным большевиком с манерами полкового жеребца. Он скакал по жизни во весь опор, и бабушка много раз попадала ему под копыта, но дед был крут и гордился, что победил в своей семье белую кость и мещанство.

Бабушка воспитывала Махова как принца крови. Он всегда ходил в белой рубашке, умел говорить взрослым приятные слова, на школьных вечерах читал поэтов Серебряного века и выглядел, как Блок.

Во дворе Махов не появлялся – там были плохие компании. Бабушка водила его за руку до пятнадцати лет и была его компанией и подругой. Она и привела его на бальные танцы для последней шлифовки перед выходом в большую жизнь.

Любимый фильм Лели «Джинджер и Фред» дал ей образец для обожания. Фредди Астор висел у нее над кроватью, и она знала, кого ждать.

Махов был полной противоположностью душке Фредди. Он был ростом невелик, с неголубыми глазами, но от мальчика с ликом Блока тоже не отмахнешься. Они начали танцевать, прошли аргентинское танго, и на самбе их пара стала единым организмом.

У них образовалась общая кровеносная система, и они начали чувствовать друг друга, как в правиле о сообщающихся сосудах: если плохо становилось Леле, то Махов тут же из своего сосуда добавлял активные молекулы и восстанавливал равновесие. Он знал, что ей нужно есть, какой размер трусов она носит и все остальное, включая дни рождения ее родителей и имя сестры, живущей в Каргополе, которую она никогда не видела.

Постепенно Махов пророс в нее, как бамбук, и занял в ее жизни столько места, где своему «я» места не осталось. Он заполнил ее, и ей даже казалось, что он был всегда как близнец с эмбрионального периода.

Такая близость давала им огромные преимущества в танце, они были абсолютно синхронны, и даже дыхание в их в паре казалось единым вздохом.

За прошедший год вместе они стали похожи даже внешне – так бывает только у супружеских пар после многолетней жизни. Иногда и собаки со временем становятся копией хозяев, которые их любят. К слову сказать, сходство было во внутренней гармонии этой пары – как в индийских фильмах о брате и сестре, нашедших друг друга после двух серий страданий и поисков, как в шлягере «Зита и Гита».

Пришло лето – в шестнадцать лет времена года меняются как эпохи. Этим летом в паре Леля и Махов наступил летний зной. Дышать отдельно им было уже невозможно, и Леля упросила маму, что Махов поживет у них на даче на веранде, в качестве друга семьи с твердыми гарантиями, что их отношения останутся платоническими.

Сегодня, когда нравы распустились, как сирень весной, трудно представить, чтобы нормальная мама позволила домашней девочке привести в дом кавалера на временное проживание под одной крышей. Тогда, в начале 80-х, при жестком дефиците продуктов дефицита чувств не было, народ любил друг друга исключительно по доброй воле. Мама Лели, женщина внимательная, не опасалась Махова, знала его бабушку и не беспокоилась, что он сделает неверный шаг, но на всякий случай каждую ночь запирала дверь веранды – просто так, без задней мысли, чтобы собака не беспокоила гостя, а он собаку и дочь.

Пруд, молоко и земляника в ближнем лесу свели с ума молодую пару, поцелуев и объятий стало не хватать. Махов держал себя из последних сил, он уже хотел жениться, но время не наступило. Мама сказала Леле: «Только после аттестата», а что делать с желанием, она не уточнила. Ей всегда нравился Есенин, она часто цитировала Лелиному папе: «Я теперь скромнее стал в желаньях, жизнь моя! Иль ты приснилась мне…», намекая на прожитые в гарнизонах и военных городках годы.

Для поэта на закате жизни эти слова звучали правильно, для мамы-генеральши тоже, но дети, изнывающие от первого чувства, не любили Есенина, им хватало себя.

Леля решила разорвать этот порочный круг. Она ночью забралась на веранду к Махову и легла к нему на раскладушку.

Гром прогремел очень близко, началась гроза, молния ударила и ослепила. Леля инстинктивно схватилась за что-то твердое, и ей стало спокойнее. Махов лежал напряженно и не дышал.

Следующий удар грома разорвал пространство, Леля робко спросила Махова:

– Это гром?

– Нет! Это хуй! – выдохнул он с волнением и убрал ее руку с точки опоры.

С тех пор прошло много лет. Леля до сих пор держится за свою опору, она гладит Махова по лысой голове и говорит ему: «Мой маленький плот». Они больше не танцуют, но когда их плот начинает вибрировать, они всегда едут на дачу, и на веранде стержень их отношений крепчает, несмотря на громы и молнии текущих дней.

1234-й способ обольщения, или Важнейшим из искусств являются сериалы

Кабанов-Земляникин был пластмассовым королем, он владел заводом по производству пластиковых тазов, бочек и дачной мебели.

Бизнес шел хорошо, но в личной жизни наметились трещины, а некачественных вещей Кабанов-Земляникин не допускал, не любил он, как творческая натура, несовершенства.

В отношениях с женским полом его интересовала только страсть и никакой платной любви – за деньги организм протестовал, не взлетала мачта на его утлом суденышке.

А он любил пройтись под парусами почти каждый день – ведь он был король, а это ко многому обязывает.

1233 способа, которые он культивировал, перестали его удовлетворять. Нет, страсть была, но полет проходил на низких высотах, а хотелось ввысь.

КЗ решил снять себя в модном сериале, чтобы на улицах узнавали и соответственно любили как звезду, чтобы появлялись новые поклонницы. Как художник, КЗ не любил повторов – только премьеры и на одном дыхании, второе дыхание маячило за спиной, но пока не пришло.

В «Ночной дозор» его не взяли из-за лишнего веса, в «Бригаду» – из-за большой достоверности с образом криминального авторитета: его харизма забивала ряженных под мафию артистов, он тупо заплатил директору по актерам и получил эпизод в сериале-шлягере «Не родись…». Основным аргументом на кастинге был костюм от «Бриони», и он получил роль банкира на три с половиной минуты в прайм-тайм.

Текста было немного, можно сказать: его не было вообще: главная героиня весь эпизод докладывала ему свой бизнес-план, а он выразительно кивал и морщил лоб, как Билл Гейтс в Силиконовой долине на совете директоров.

Снимали пять дублей. Единственным неудобством было три литра перье, которые пришлось выпить из-за этих мудаков из съемочной группы, которые хотели, чтобы все было как в Голливуде, а получалось как на Ялтинской до развала кинематографа.

КЗ остался доволен, только живот бурлил от переизбытка газов. «Искусство требует жертв», – резюмировал Кабанов-Земляникин, радуясь, что не пришлось глотать шпаги.