Дикие карты Желязны Роджер

Следующим вопросы задавал Вельде.

— Вам известны имена так называемых тузов, которые могут проживать в стране в настоящее время?

— Нет. Ну, то есть кроме тех, которые уже получили повестки от комитета.

— Вы знаете, не могут ли такие имена быть известны Эрлу Сэндерсону?

— Нет.

— И он не сообщал их вам?

Я отпил воды из стакана. Сколько еще раз они будут спрашивать меня об одном и том же?

— Если такие имена и были ему известны, в моем присутствии он о них не упоминал.

— Знаете ли вы, известны ли какие-либо такие имена мистеру Герштейну?

Одно и то же!

— Нет.

— Как вы полагаете, могут ли такие имена быть известны доктору Тахиону?

Это мы уже проходили. Я лишь подтверждал то, что им уже было известно.

— Он лечил многих людей, пораженных вирусом. Полагаю, ему должны быть известны их имена. Но мне он ни разу их не называл.

— Знает ли миссис ван Ренссэйлер о существовании других тузов?

Я покачал, было, головой, но меня вдруг осенило, и я проблеял:

— Нет. Она лично — не знает.

Вельде неумолимо продолжал.

— А мистер Холмс… — начал он, но Никсон почуял какой-то подвох в том, как я ответил, и попросил у Вельде разрешения задать вопрос. Никсон явно был не дурак. Его внимательное молодое лицо, похожее на мордочку бурундука, повернулось в мою сторону, и глаза поверх микрофона впились в меня.

— Могу я попросить свидетеля пояснить свое высказывание?

Ужас парализовал меня. Я сделал еще глоток воды и попытался придумать, как выпутаться. Ничего не придумывалось. Я попросил Никсона повторить вопрос, что и было сделано. Ответ вырвался у меня прежде, чем он закончил.

— Миссис ван Ренссэйлер поглотила разум доктора Тахиона. Она должна знать все имена, которые знает он.

Что было странно, так это то, что они до сих пор не пронюхали о Блайз с Тахионом. Нужно было, чтобы деревенский олух из Дакоты пришел и все им разжевал.

Пожалуй, лучше было просто взять пистолет и пристрелить ее. Чтобы меньше мучилась.

Когда я закончил давать показания, председатель Вуд поблагодарил меня. Если председатель КРААД говорит тебе спасибо, это значит, что у них нет к тебе никаких претензий и другие могут спокойно общаться с тобой, не опасаясь стать парией. И ты можешь рассчитывать найти себе работу на территории Соединенных Штатов Америки.

Я вышел из зала заседаний с адвокатом с одной стороны и Ким с другой. В глаза друзьям я не смотрел. Еще через час я летел на самолете обратно в Калифорнию.

Дом на Саммит-драйв был завален букетами от друзей, которых я успел завести в киношном бизнесе. Со всех концов страны приходили поздравительные телеграммы с восхвалениями, как отважно я себя вел да каким патриотом я себя показал. Среди их авторов было немало членов Американского легиона.

А в Вашингтоне Эрл апеллировал к Пятой поправке.

Зря он ожидал, что они сразу же отпустят его, едва только услышат про Пятую. Ему задавали один вкрадчивый вопрос за другим и заставляли его каждый раз отговариваться Пятой. Вы коммунист? Эрл ссылался на Пятую поправку. Вы советский агент? Пятая поправка. Вы знакомы с Леной Гольдони? Пятая поправка. Была ли Лена Гольдони вашей любовницей? Пятая поправка. Была ли Лена Гольдони советским агентом? Пятая поправка.

Лилиан сидела в кресле прямо за ним. Молча, только комкая сумочку каждый раз, когда снова звучало имя Лены.

В конце концов терпение Эрла лопнуло. Он подался вперед с пылающим от гнева лицом.

— Делать мне больше нечего, как свидетельствовать против себя перед кучкой фашистов! — рявкнул он, и комитетчики немедленно занесли в протокол, что, высказавшись, он тем самым отказался от права воспользоваться Пятой поправкой, и снова засыпали его теми же вопросами.

Когда, дрожа от ярости, Сэндерсон заявил, что просто перефразировал Пятую и все так же отказывается отвечать, его обвинили в неуважении. Эрлу предстояло отправиться в тюрьму следом за мистером Холмсом и Дэвидом.

Вечером парни из НАСПЦН встретились с ним и велели отмежеваться от движения за гражданские права. Связь с таким человеком грозила отбросить их дело на пятьдесят лет назад. В будущем он тоже не должен был иметь с ними ничего общего.

Идол рухнул. Стоило мне упомянуть имя Лены, как толпа вдруг осознала: Эрл Сэндерсон — обычный человек, ничем не лучше их, и обвинила его в крушении своей наивной веры в него. В былые времена его закидали бы камнями или повесили на ближайшей яблоне, но то, что с ним в конечном итоге сделали, было куда хуже. Ему оставили жизнь.

Эрл осознавал себя живым мертвецом, учитывая то обстоятельство, что он дал своим врагам орудие, которым они сокрушат и его самого, и все то, во что он верил. Это знание, парализовав его, оставалось с ним до его последнего дня. Все еще молодой, он превратился в калеку и никогда больше не залетал так высоко и далеко, как прежде.

На следующий день КРААД вызвал Блайз. О том, что случилось потом, мне не хочется даже думать.

Премьера «Золотого мальчика» состоялась через два месяца после слушаний. Я сидел в зале рядом с Ким и, глядя на экран, понимал, что весь фильм с самого первого кадра никуда не годится.

Персонаж Эрла Сэндерсона исчез — его просто вырезали. Персонаж Арчибальда Холмса не был фэбээровцем, но все равно действовал не самостоятельно, а принадлежал к той новой организации — к ЦРУ. Кто-то доснял уйму новых эпизодов. Фашистский режим в Южной Америке заменили коммунистическим режимом в Восточной Европе, представители которого все до единого были смуглыми и говорили с испанским акцентом. Каждый раз, когда кто-нибудь из героев произносил слово «нацист», поверх него накладывали дубляж «коммунист», дубляж был чересчур громким, скверным и вообще неубедительным.

Когда фильм закончился, я в каком-то оцепенении бродил по залу, полному нарядных людей. Все твердили мне, какой я гениальный актер и какой гениальный мы сняли фильм. На афише крупными буквами было напечатано: «Джек Браун — герой, которому Америка может доверять!» Мой желудок то и дело сжимало от рвотных спазмов. Я ушел довольно рано и улегся спать.

Мне по-прежнему платили десять штук в неделю, хотя в прокате картина провалилась. Говорили, что фильм о Рикенбакере ждет громкий успех, но со сценарием следующего фильма опять возникли какие-то затруднения.

А я все никак не мог выпутаться из этого дела. Некоторые люди на вечеринках демонстративно не желали со мной здороваться. Время от времени до меня долетали обрывки фраз: «Туз-Иуда», «Золотая крыса», «Добровольный свидетель», произнесенные таким тоном, как будто то были имена или звания.

Чтобы утешиться, я купил себе «Ягуар».

Тем временем северные корейцы перешли тридцать восьмую параллель, и американская армия стояла насмерть под Тэджоном. У меня же не было никакого иного занятия, кроме уроков актерского мастерства пару раз в неделю.

Я позвонил в Вашингтон. Мне дали чин подполковника и спецрейсом отправили на фронт. На студии решили, что это грандиозный рекламный трюк.

В свое распоряжение я получил специальный вертолет, один из первых «беллов», с пилотом из болот Луизианы, которому определенно надоело жить. На бортах вертолета был изображен я с одним подогнутым коленом и вытянутой вверх рукой — как будто изображал Супермена в полете.

Меня сбросили в тыл к северным корейцам, и я показал им, где раки зимуют. Это оказалось легче легкого. Я уничтожал целые танковые колонны, сбрасывал целые автоколонны с горных склонов, дула всех встреченных на пути артиллерийских орудий связывал узлом, взял в плен четырех северокорейских генералов и вытащил генерала Дина из корейского плена. Я был беспощадным, решительным и грозным — и это получалось у меня отлично, я мог гордиться собой.

Именно тогда была сделана моя фотография, которая попала на обложку «Лайф». На ней я со скупой клинтиствудовской улыбкой держу над головой «Т-34», из люка которого выглядывает весьма удивленный северокореец. Снимок был озаглавлен: «Суперзвезда Пусана».[45] Слово «суперзвезда» тогда еще только входило в моду.

Дома, в Штатах, «Рикенбакер» имел успех. Не настолько громкий, как все ожидали, но фильм был захватывающим, и сборы оказались достаточно высокими. Публика, похоже, испытывала двойственные чувства к исполнителю главной роли. Даже после того, как я попал на обложку «Лайф», оставались люди, не считавшие меня героем.

«Метро» снова выпустила в прокат «Золотого мальчика» — и он снова провалился. Однако меня это не особенно волновало. Я удерживал пусанский плацдарм: находился под обстрелом, спал в палатке, ел консервы из банок и выглядел так, будто только что сошел с карикатур Билла Молдина. Думаю, для подполковника это было довольно нетипичное поведение. Другие офицеры явно не одобряли это, но меня поддерживал генерал Дин — кстати сказать, он сам собственноручно стрелял по танкам из базуки, — и я приобрел бешеную популярность среди солдат.

Меня самолетом отправили на Уэйк,[46] чтобы Трумэн мог вручить мне медаль Почета; на том же самом самолете летел Макартур.[47] Он казался погруженным в свои мысли и на разговоры со мной не отвлекался. Мне подумалось, что я ему не слишком нравился.

Неделю спустя мы начали наступление, и Макартур высадил десант в Инчхоне. Северокорейцы дрогнули и побежали.

Еще пять дней спустя я очутился в Калифорнии. Мне в довольно невежливой форме сообщили, что армия больше не нуждается в моих услугах. Уверен, это было дело рук Макартура. Он хотел сам быть суперзвездой Кореи и не желал делить славу ни с кем. Возможно, к тому времени там были и другие тузы — тихие, скромные безымянные ребята, работающие на благо Соединенных Штатов.

Я не хотел уезжать. Некоторое время, особенно после того, как китайцы задали Макартуру хорошую трепку, я названивал в Вашингтон с новыми идеями о том, чем я могу быть полезен, — например, совершить налет на аэродромы в Маньчжурии, которые доставляли нам такое беспокойство. Начальство вело себя очень вежливо, но было совершенно ясно, что я ему больше не нужен.

Правда, со мной связывались из ЦРУ. После Дьенбьенфу[48] меня хотели отправить в Индокитай, чтобы я избавился от Бао Дая.[49] План, похоже, сляпали на скорую руку — они понятия не имели, кем или чем хотят заменить Бао Дая, просто рассчитывали на то, что «местные либеральные антикоммунистические силы» поднимутся и захватят власть. Парень, который командовал операцией, сыпал модными на Мэдисон-авеню[50] словечками, чтобы прикрыть свое полное незнание Вьетнама и людей, с которыми должен был иметь дело.

Я послал их подальше. После этого мои отношения с федеральным правительством ограничивались исключительно уплатой налогов каждый апрель.

Пока я был в Корее, апелляции «голливудской десятки» отклонили. Дэвид с мистером Холмсом отправились за решетку. Дэвид отсидел три года. Арчибальд Холмс — всего шесть месяцев, после чего был освобожден по состоянию здоровья. Что произошло с Блайз, известно всем.

Эрл улетел в Европу и объявился в Швейцарии, где отказался от американского гражданства и стал гражданином мира. Через месяц он уже жил с Орленой Гольдони в ее парижских апартаментах. К тому времени она успела стать настоящей звездой. Полагаю, он решил, что, раз уж больше нет нужды скрывать их отношения, их следует выставлять напоказ.

Лилиан осталась в Нью-Йорке. Может быть, Эрл высылал ей какие-то деньги. Честно говоря, не знаю.

Перон вернулся в Аргентину в середине пятидесятых вместе со своей пергидрольной шлюшкой.

Я снимался, но почему-то ни один из моих фильмов не имел того успеха, какого от них ожидали. Мне все твердили что-то невнятное относительно моего неумения создать образ. Люди не могли поверить, что я герой. Я сам не верил, и это отражалось на моей игре. В «Рикенбакере» у меня была убежденность. А после него — нет.

Карьера Ким пошла в гору, я почти не видел ее. В конце концов нанятый ею детектив снял меня в постели с косметичкой, которая приходила к ней каждое утро накладывать макияж, и Ким получила дом на Саммит-драйв вместе с горничными, садовником, шоферами и львиной долей моих денег, а я очутился в маленьком пляжном домике в Малибу с «Ягуаром» в гараже. Иногда мои пьянки затягивались на неделю.

После этого было еще два брака, самый долгий из которых продержался восемь месяцев. Они стоили мне остатка моих денег. «Метро» выкинула меня, и я стал работать на «Уорнер». Каждый новый фильм получался еще хуже предыдущего. Я участвовал в шести вестернах, похожих друг на друга как две капли воды.

В конце концов мне пришлось взглянуть правде в глаза. Моя киношная карьера осталась позади, а я сам остался без гроша. Я отправился на Эн-би-си с идеей телевизионного сериала.

«Тарзан — повелитель обезьян» шел четыре года. Я был его исполнительным продюсером и одновременно играл вторую роль после шимпанзе. Я был первым и единственным белокурым Тарзаном. У нас был неплохой рейтинг, и сериал возродил меня к жизни.

После этого я занимался всем тем, чем обычно занимается каждый бывший голливудский актер, в частности решил попробовать себя в недвижимости. Для начала продавал дома в Калифорнии, а потом открыл собственную компанию и стал строить жилье и торговые центры. Я всегда использовал чужие деньги — снова стать банкротом мне не хотелось. В половине маленьких городков Среднего Запада торговые центры построены мной.

Мне удалось сколотить себе состояние. Даже после того, как нужда в деньгах отпала, я не отошел от дел. Все равно больше заниматься было нечем.

Когда Никсон победил на президентских выборах, мне стало совсем худо. Как люди могут доверять этому человеку?

После того как мистер Холмс вышел из тюрьмы, он устроился на работу в «Нью рипаблик» редактором. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году он умер от рака легких. Семейные деньги унаследовала его дочь. Думаю, в ее шкафах до сих пор висит мое барахло.

Две недели спустя после того, как Эрл улетел из страны, Поль Робсон и Дюбуа вступили в коммунистическую партию США. Они получили партийные билеты на открытой церемонии на Герольд-сквер, заявив, что стали коммунистами в знак протеста против недостойного обращения с Эрлом.

После этого в зале заседаний КРААД побывало немало черных. Вызвали даже Джеки Робинсона, который стал добровольным свидетелем. В отличие от белых свидетелей, черных никогда не просили назвать какие-либо имена: Комитет не хотел создавать новых черных мучеников. Вместо этого от свидетелей требовали отречься от взглядов Сэндерсона, Робсона и Дюбуа. Большинство повиновалось.

Все пятидесятые и большую часть шестидесятых я старался не упускать из виду Эрла, хотя это и было нелегко. Он тихо жил с Леной Гольдони в Париже и Риме. Она была очень известной актрисой и вела активную политическую деятельность, но Эрла видели с ней очень редко. Не думаю, чтобы он скрывался, просто старался лишний раз не светиться — это не одно и то же.

Хотя кое-какие слухи все же ходили. Якобы его видели в Африке во время многочисленных тамошних войн за независимость. Якобы он сражался в Алжире против французов и Тайной армии.[51] Когда его об этом спрашивали, он ничего не подтверждал и не отрицал. Его обхаживали разнообразные личности и организации левого толка, но он редко публично принимал на себя какие-либо обязательства. Думаю, он, как и я, не хотел, чтобы его снова использовали. Однако мне кажется, что в то же время он боялся нанести им вред, связавшись с ними.

В конце концов власть террора закончилась, в точности как Эрл и предсказывал. Пока я качался на лианах в гриме Тарзана, Джон и Роберт Кеннеди одним махом уничтожили черный лист, демонстративно пройдя мимо пикета Американского легиона на премьеру «Спартака», сценарий которого написал один из «голливудской десятки».

Тузы начали потихоньку выходить из подполья и участвовать в общественной жизни. Но теперь они носили маски и пользовались вымышленными именами, в точности как в комиксах, которые я читал на войне и считал полной глупостью. Теперь это была не глупость. Парни не хотели рисковать, потому что в один прекрасный день страх мог вернуться.

А я на все вопросы холодно отвечал:

— Я отказываюсь это обсуждать.

То была моя личная Пятая поправка.

В шестидесятые, когда движение за гражданские права начало набирать обороты по всей стране, Эрл приехал в Торонто и обосновался на границе. Он встречался с чернокожими лидерами и журналистами и говорил исключительно о гражданских правах. Но к тому времени Сэндерсон уже успел выпасть из обоймы. Новое поколение чернокожих лидеров взывало к его памяти и цитировало его речи, а «Пантеры»,[52] подражая ему, носили кожаные куртки, ботинки и береты, но факт его существования — существования человека из плоти и крови, а не символа — был несколько неуютным. Движение предпочло бы мертвого мученика, чей образ можно было бы использовать как угодно, их не устраивал живой и пылкий человек, который всегда высказывал свое мнение громко и недвусмысленно.

Возможно, Эрл догадался об этом, когда его попросили переехать на юг. Иммиграционная служба, возможно, даже позволила бы это. Но он слишком долго колебался, а потом Никсон стал президентом. Эрл ни за что не стал бы жить в стране, которой правил бывший член КРААД.

К началу семидесятых Эрл прочно обосновался в парижских апартаментах Лены. Эмигранты-пантеровцы, вроде Кливера,[53] пытались заручиться его поддержкой, но у них ничего не вышло.

В семьдесят пятом Лена погибла в железнодорожной катастрофе. Все свои деньги она оставила Эрлу.

Время от времени он давал интервью. Я разыскивал их и прочитывал от начала до конца. Если верить одному из интервьюеров, в числе прочих условий интервью был запрет задавать вопросы обо мне. Возможно, Сэндерсон хотел, чтобы некоторые воспоминания умерли своей смертью. Мне хотелось поблагодарить его за это.

Существует одна история, почти легенда, которую передают из уст в уста те, кто в шестьдесят пятом участвовал в марше из Сельмы в Монтгомери[54] за избирательные права. Якобы когда копы набросились на них со слезоточивым газом, резиновыми дубинками и собаками и участники марша начали падать, некоторые из них, как они клянутся, посмотрели на небо и увидели летящего по воздуху человека — черную фигуру в летной куртке и шлеме. Тот человек просто парил в воздухе, а потом исчез — так ничего и не сделал, не смог решить, поможет ли он демонстрантам, если пустит в ход свои способности, или лишь ухудшит их участь. Магия не вернулась даже в такой решительный момент, и после этого в его жизни больше не было ничего, кроме кресла в кафе, трубки, утренней газеты и кровоизлияния в мозг.

Время от времени я задумываюсь — может быть, все уже кончилось, люди по-настоящему забыли обо всем? Но тузы — часть сегодняшней жизни, часть прошлого, и весь мир вырос на истории «Четырех тузов». К тому же каждая собака знает Туза-Иуду и как он выглядит.

В один из моих периодов оптимизма дела привели меня в Нью-Йорк. Я отправился в «Козырные тузы», ресторан в Эмпайр-стейтбилдинг, где прожигает жизнь новое поколение тузов. У двери меня встретил туз, некогда носивший кличку Фэтмен, пока правда о его истинном имени не всплыла наружу, и я мгновенно понял — он узнал меня, а я делаю большую ошибку.

Он был со мной достаточно любезен, врать не стану, но его улыбка явно стоила ему немалых усилий. Меня посадили в самый дальний и темный угол, вдали от любопытных взглядов. Я заказал выпивку и жаркое из лососины. Когда мне принесли еду, вокруг рыбы был выложен аккуратненький кружок из десятицентовиков. Я пересчитал их — ровно тридцать.

Я поднялся и ушел, чувствуя, как Хирам сверлит взглядом мою спину. Но ни разу не обернулся.

Я не мог его винить.

Когда я играл Тарзана, меня называли хорошо сохранившимся. Потом, когда я продавал недвижимость и занимался строительством, все наперебой твердили, что работа идет мне на пользу. Я прямо помолодел с тех пор, как стал ею заниматься.

Когда я смотрю в зеркало, то вижу того же паренька, который спешил по нью-йоркским улицам на прослушивания. Время не добавило мне ни единой морщинки, ни капли не изменило меня физически. Сейчас мне пятьдесят пять, а выгляжу я на двадцать два. Возможно, старость никогда не придет ко мне.

Я все еще чувствую себя крысой и, возможно, навсегда останусь Тузом-Иудой.

Но я поступил так, как приказала мне моя страна.

Иногда я задумываюсь — а не стать ли мне снова тузом? Надену маску и костюм, чтобы никто не мог меня узнать. Назовусь Мистером Мышцей, или Пляжным Мальчиком, или Белокурым Великаном — или еще как-нибудь. Пойду и спасу мир — или хотя бы крошечную его часть.

Но потом я говорю себе: нет. Мое время было и прошло. А когда мне представилась такая возможность, я не смог спасти даже собственную душу. И Эрла. И всех остальных.

Пожалуй, следовало забрать монеты. В конце концов, я их действительно заработал.

Мелинда М. Снодграсс
ХРОНИКИ УПАДКА

Газетный лист пролетел над пожухлой травой крохотного скверика в Нейли и зацепился за постамент бронзового памятника адмиралу д'Эстену.[55] Судорожно затрепетал, как бока загнанного животного, остановившегося перевести дух; потом ледяной декабрьский ветер снова подхватил его и понес прочь.

Мужчина, устало сгорбившийся на чугунной скамье в центре скверика, разглядывал приближающийся лист с видом человека, который встал перед серьезным выбором. Потом с преувеличенной тщательностью запойного пьяницы вытянул ногу и поймал его.

Он наклонился поднять газету, и из бутылки, которую он зажимал между колен, полилась струйка красного вина. Этот инцидент сопровождался потоком ругательств на нескольких европейских языках, время от времени перемежаемых каким-нибудь непонятным звучным словом. Мужчина зажал горлышко бутылки ладонью, промокнул стремительно расплывающееся по штанине пятно огромным багровым носовым платком, подобрал газету — парижское издание «Герольд трибьюн» — и принялся за чтение. Его странные светло-сиреневые глаза перебегали от одной колонки к другой — он жадно проглатывал слова.

«Дж. Роберт Оппенгеймер[56] был обвинен в сочувствии к коммунистам и в возможной государственной измене. Источники, близкие к Комиссии по атомной энергетике США, подтверждают, что приняты меры по лишению его доступа к секретной документации и отстранению от руководства комиссией».

Мужчина судорожно скомкал газету, откинулся на спинку скамьи и прикрыл глаза.

— Черт бы их побрал, черт бы побрал их всех, — прошептал он по-английски.

Как будто отвечая, его желудок громко заурчал. Он раздраженно нахмурился и сделал большой глоток из бутылки. Дешевое красное вино кислой струей растеклось по языку и окутало пустой желудок обжигающей теплотой. Урчание прекратилось, и он вздохнул.

На его плечи, словно мантия, было накинуто длинное пальто нежного персикового цвета, украшенное громадными латунными пуговицами и несколькими пелеринами. Под пальто на нем был небесно-голубой жилет и облегающие синие штаны, заправленные в стоптанные кожаные сапоги до колен. Надо сказать, что одежда была донельзя измятой и заляпанной, а белая шелковая рубаха — вся в заплатах. Рядом с ним на скамейке лежала скрипка со смычком, а футляр (со значением раскрытый) расположился на земле у его ног. Из-под скамейки высовывался край потертого чемодана, а рядом с ним виднелся саквояж из красной кожи с тиснением в виде золотых листьев с прожилками, двух лун со звездой и узкого скальпеля, расположенного посередине между ними.

Поднявшийся снова ветер зашуршал ветвями деревьев, растрепал спутанные медно-красные кудри до плеч; брови и щетина, выступавшая на щеках и подбородке, отливали тем же самым необыкновенным оттенком. Газетный лист рванулся из рук, и мужчина, открыв глаза, уткнулся в него. Любопытство одержало верх над возмущением, он резко распахнул газету и продолжил читать.

МОЗГОВОГО ТРЕСТА БОЛЬШЕ НЕТ.
Блайз ван Ренссэйлер, известная также под прозвищем Мозговой Трест, скончалась вчера в лечебнице «Виттьер». Участница печально известной группировки «Четыре туза», она была помещена в лечебницу своим мужем, Генри ван Ренссэйлером, вскоре после того, как предстала перед Комитетом Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности…

Буквы расплывались у него перед глазами. Большая капля скатилась по горбинке длинного тонкого носа, она повисла на самом кончике, но рыжеволосый даже не сделал попытки смахнуть ее. Он замер, скованный ужасным параличом, не имевшим ничего общего с болью. Боль неминуемо должна была прийти позже; сейчас же не было ничего, кроме полной опустошенности.

«Я должен был понять, должен был почувствовать!» Он положил лист на коленку и нежно провел по бумаге худым пальцем — таким движением влюбленный мужчина гладит щеку возлюбленной. Взгляд рассеянно скользнул по строчкам: там было еще что-то о Китае, об Арчибальде, о «Четырех тузах» и о вирусе.

«Все это — вранье!» — подумал он в бешенстве, и его рука судорожно вцепилась в лист.

Он торопливо расправил бумагу и снова начал гладить ее. Ему очень хотелось знать, не мучилась ли она, умирая. Забрали ли ее из той грязной клетушки, перевели ли в больницу…

Палата насквозь пропиталась запахом пота и страха, испражнений, тошнотворной сладковатой вонью разложения, но все перекрывал едкий дух антисептика. Запах пота и страха исходил в основном от троих ординаторов, совсем молоденьких, замерших в центре палаты, как отставшие от стада овцы. У южной стены стояла ширма, отгораживавшая одну из кроватей, но эта преграда была слишком незначительной, чтобы заглушить доносившееся из-за нее бормотание, которое просто не мог издавать человек.

Неподалеку от ширмы сидела склонившаяся над требником женщина средних лет; она читала вечернюю молитву. Худые пальцы перебирали перламутровые бусины четок; время от времени на страницу с шорохом падала очередная капля крови. Каждый раз, когда это происходило, ее губы начинали шевелиться в торопливой молитве, и она стирала с бумаги крошечное красное пятнышко. Если бы ее непрекращающееся кровотечение ограничивалось истинными стигматами, ее могли бы причислить к лику святых, но у нее кровь сочилась из всех имеющихся отверстий: из ушей, склеивая волосы и оставляя пятна на плечах халата, изо рта, носа, глаз, прямой кишки. Какой-то врач окрестил ее сестрой Марией Геморрагической, и веселье, которое с тех пор вызывало это прозвище, можно было оправдать лишь отупляющей усталостью. Со Дня дикой карты — пятнадцатого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года — все до единого медицинские работники практически не покидали своих рабочих мест, и почти пять месяцев беспрерывной работы не проходили для людей даром.

Рядом с ней в солевой ванне плавал некогда привлекательный чернокожий мужчина. Два дня назад с него снова начала слезать кожа, и теперь от нее лишь кое-где оставались редкие клочки. Ободранные мышцы воспаленно краснели, и Тахион приказал лечить его так же, как ожоговых больных. Одну такую линьку несчастный уже пережил. Переживет ли следующую, никто сказать не мог.

Тахион подвел вереницу угрюмых врачей к ширме.

— Не хотите ли присоединиться к нам, джентльмены? — позвал он ординаторов своим приятным низким голосом, в котором проступал какой-то звонкий, мелодичный акцент, напоминавший о Центральной Европе или Скандинавии. Те неохотно подтянулись поближе.

За ширмой оказался истощенный старик. Его полный отчаяния взгляд устремился на докторов, а губы издали ужасный полузадушенный звук.

— Весьма любопытный случай, — сказал Мандель, открывая карточку. — По какой-то непостижимой причине вирус заставляет каждую полость в теле этого больного зарастать. Через несколько дней его легкие уже не смогут втягивать воздух, и места для нормальной работы сердца тоже не останется…

— Так почему бы не положить этому конец?

Тахион взял старика за руку и уловил слабое согласное пожатие в ответ.

— А что вы предлагаете? — Мандель понизил голос до настойчивого шепота.

Тахион отчетливо выговаривал каждое слово:

— Ничего сделать нельзя. Не гуманнее ли было бы избавить его от мучительного умирания?

— Не знаю уж, что там за медицина в вашем мире — или, пожалуй, знаю, если судить по этому чудовищному вирусу, — но в нашем мире не принято умерщвлять пациентов.

— Вы гуманно усыпляете своих кошек и собак, а людям отказываете в том единственном средстве, которое, по-настоящему, укрощает боль, и обрекаете их на мучительную смерть. Ох… будьте вы все прокляты!

Он скинул белый халат, под которым обнаружился роскошный костюм из тускло-золотой парчи, и присел на краешек кровати. Старик отчаянно попытался сесть, но Тахион удержал его за руку. Войти в его сознание оказалось несложно.

«Пожалуйста, позвольте мне умереть», — всплыла мысль, окрашенная болью и страхом, но все же в этой просьбе была непоколебимая решимость.

«Не могу. Они не позволят мне. Но я подарю тебе забвение».

Он быстро блокировал болевые и мыслительные центры в мозгу старика. В своем сознании он представил этот процесс в образе стены из сияющих серебристо-белых блоков энергии, затем усилил работу центров удовольствия и позволил старику уплыть прочь на волнах сновидений — таких, каких тот сам пожелает. Возведенная им стена была всего лишь временной и не могла продержаться больше нескольких дней, но этого должно хватить — бедный джокер умрет раньше.

Тахион поднялся и взглянул на безмятежное лицо старика.

— Что вы с ним сделали? — накинулся на него Мандель и встретил надменный взгляд.

— Пустил в ход еще один прием чудовищной такисианской магии.

Снисходительно кивнув ординаторам, Тахион покинул палату и двинулся по коридору, вдоль стен которого одна за другой выстроились кровати. Ширли Дэшетт поманила его к себе в сестринскую. Они провели вдвоем несколько приятных вечеров, устанавливая сходства и различия земных и такисианских способов любви, но сегодня он не чувствовал себя способным на что-либо большее, чем улыбка, и отсутствие физического отклика встревожило его. Наверное, настала пора отдохнуть.

— Да?

— Доктор Боннерс хотел бы посоветоваться с вами. У него пациентка в состоянии шока, время от времени она впадает в истерику, но физически женщина совершенно здорова, и он решил, что…

— Что она может быть одной из моих. — «Только бы не еще один джокер, — мысленно взмолился он. — Еще одного урода я сейчас не вынесу». — Где она?

— В двести двадцать третьей.

Тахион чувствовал, как дрожат от усталости его мышцы и как сильно напряжены нервы. А следом за усталостью подступали отчаяние и жалость к себе. Выругавшись себе под нос, он грохнул кулаком по столу, и Ширли отпрянула.

— Tax? Ты в порядке?

— Да. Разумеется.

Он усилием воли расправил плечи и, стараясь шагать пружинисто, пошел по коридору.

Когда Тахион толчком открыл дверь, Боннерс совещался с другим врачом. Он нахмурился, но, похоже, был более чем счастлив передать ему руководство, когда женщина на кровати издала пронзительный вопль и попыталась выгнуться дугой, несмотря на то что была привязана. Tax подскочил к ней, ласково положил ладонь ей на лоб и слился с ее сознанием.

«О боже! Неужели Райли пройдет на выборах? Видит бог, он достаточно заплатил за это. Он мог купить себе победу, но, черт побери, неужели полную победу?.. Мама, мне страшно… Морозное зимнее утро, свист коньков на льду… Рука, сжавшая мою руку… это чья-то чужая рука. Где же Генри? Как он мог оставить меня в такой миг… сколько еще часов… он должен был бы находиться с ней… Опять схватка. Только не это. Я этого не вынесу. Мама… Генри… Больно!»

Он отстранился и, хватая ртом воздух, привалился к шкафу.

— Боже правый, доктор Тахион, вы здоровы? — Боннерс положил руку ему на локоть.

— Нет… да… во имя Идеала.

Он заставил себя выпрямиться, хотя тело все еще терзала боль воспоминания о первых тяжелых родах женщины. На всякий случай он быстро проделал кое-какие успокаивающие и укрепляющие упражнения и обрушил на нее всю свою пси-энергию. Под его бешеным натиском ее хрупкие ментальные барьеры рухнули, и, прежде чем она успела затянуть его в водоворот своих смятенных мыслей, Тахион овладел ее сознанием.

Как цветок, чьи нежные бархатистые лепестки чуть колышет легкий бриз…

С трудом оторвавшись от мысленного прикосновения (от которого он испытывал почти чувственное наслаждение), Тахион занялся более насущной задачей. Полностью овладев положением, он быстро исследовал ее разум. Обнаруженные сведения добавили новую страницу к истории вируса дикой карты.

В первые дни эпидемии они видели одни лишь смерти. Двадцать тысяч погибших только на Манхэттене. Десять тысяч в результате воздействия вируса, оставшиеся десять — вследствие беспорядков, мародерства и действий Национальной гвардии. Потом на них хлынула лавина джокеров: жутких монстров, получившихся в результате взаимодействия вируса и их собственных ментальных конструкций. Затем появились тузы — люди, наделенные самыми причудливыми способностями, живое свидетельство того, что эксперимент увенчался успехом. Несмотря на чудовищную цену, все-таки удалось создать необыкновенных существ. И вот теперь перед ним была еще одна женщина с совершенно уникальным талантом.

Тахион покинул ее сознание, оставив лишь намек на контроль — как уздечку в руках опытного наездника.

— Да, вы были совершенно правы, доктор, она — одна из моих.

Боннерс развел руки в жесте полного и абсолютного замешательства.

— Но как… То есть я хотел сказать, ведь вы обычно… делаете всякие анализы? — закончил он сбивчиво.

Tax уже пришел в себя и улыбнулся при виде замешательства своего коллеги.

— Я только что все сделал. Результаты самые поразительные: эта женщина каким-то образом ухитрилась поглотить все воспоминания и знания своего мужа. — Ему в голову вдруг пришла новая мысль, и улыбка угасла. — Пожалуй, надо бы послать кого-нибудь к ним домой, посмотреть, не превратился ли незадачливый старина Генри в безмозглую оболочку. Чего доброго, она могла высосать его досуха. В ментальном смысле, разумеется.

Лицо у Боннерса скривилось, будто его вот-вот вырвет, и он торопливо выскочил за дверь. Другой врач вышел следом за ним.

Тахион выбросил их из головы вместе с судьбой Генри ван Ренссэйлера и сосредоточился на женщине. Ее разум и душа были хрупкими, как подтаявший весенний лед, и следовало как можно скорее произвести кое-какие «ремонтные работы», пока это существо не оказалось в пропасти безумия. Потом он попробует соорудить более долговременную конструкцию, и все равно отец справился бы с этой работой куда лучше: восстановление надломленных душ было его коньком. Но поскольку он остался далеко на Такисе, пациентке придется удовольствоваться куда более скромными способностями Тахиона.

— Вот так, милая, — приговаривал он, пытаясь распутать скрученные простыни, которыми ее привязали к кровати. — Устроим тебя чуть-чуть поудобнее, потом я начну потихоньку учить тебя кое-каким ментальным дисциплинам, чтобы ты не сошла с ума окончательно.

Он снова вошел в ее сознание. Смятенный разум женщины трепетал, не в состоянии постичь всю масштабность перемены, которой она подверглась.

«Я сошла с ума… не может быть… сошла с ума».

«Нет, это все вирус».

«Он по-настоящему там… я не могу этого выносить».

«И не надо. Смотри: здесь и вот здесь перенаправь его и загони глубоко вниз».

«Нет! Убери его прочь, прочь!»

«Это невозможно. Единственный выход — научиться контролю».

Огненная ограда вспыхнула и оплела «Генри».

Пришло чувство изумления и умиротворения, но дело было сделано лишь наполовину. Ограда стояла только потому, что Тахион поддерживал ее своей энергией; если она хотела сохранить рассудок, ей следовало научиться самостоятельно воздвигать ее.

Он покинул ее сознание. Тело женщины расслабилось, дыхание стало более равномерным. Tax вновь принялся распутывать узлы, державшие ее, насвистывая какой-то веселенький мотивчик.

Впервые с той минуты, когда он переступил порог этой палаты, у него появилось время как следует рассмотреть пациентку. Тахион уже был очарован ее разумом, но при виде тела сердце у него забилось чаще. Черные, до плеч, волосы разметались по подушке, оттеняя атласную сорочку цвета шампанского и безупречную алебастровую кожу. Длинные темные ресницы затрепетали и поднялись, открыв глаза необыкновенного темно-синего цвета.

Несколько секунд она задумчиво рассматривала его, затем спросила:

— Я вас знаю? Ваше лицо мне не знакомо, но… но я… я вас чувствую.

Синие глаза снова закрылись, как будто она была не в силах справиться с замешательством.

Он отвел волосы у нее со лба и ответил:

— Я доктор Тахион, и вы действительно меня знаете. Мы только что соединили наши разумы.

— Разумы… разумы. Я коснулась разума Генри, но это было ужасно, ужасно! — Женщина вскочила и теперь сидела, дрожа, как маленький перепуганный зверек. — Он совершал такие отвратительные, бесчестные поступки, а я и понятия об этом не имела, я считала его… — Женщина прервала бессвязный поток слов и вцепилась в его руку. — И мне придется жить с ним. Я никогда не смогу освободиться от него. Людям следует более тщательно выбирать себе… Думаю, лучше не знать, что делается у них в головах.

Глаза снова закрылись, а лоб прорезали морщины. Спустя мгновение ресницы дрогнули, и синева ее глаз снова потрясла Тахиона.

— Мне понравилось ваше сознание, — сообщила она.

— Благодарю. Полагаю, что смею с достаточной достоверностью утверждать: я обладаю выдающимся разумом. Несравненно лучшим, чем все те, с которыми вы, вероятно, будете иметь дело.

Женщина фыркнула — этот низкий хрипловатый звук не очень соответствовал аристократической внешности. Тахион поддержал ее смех, с радостью отметив румянец на щеках пациентки.

— Единственным, с которым я, вероятно, соглашусь иметь дело. Скажите, вас часто считают самодовольным? — спросила она светским тоном, откидываясь на подушки.

— Самодовольным? Нет, только не самодовольным. Заносчивым, иногда высокомерным, но самодовольным — никогда. Понимаете, у меня не такое лицо.

— О, не знаю, не знаю. — Женщина протянула руку и легонько провела кончиками пальцев по его щеке. — Мне кажется, у вас очень славное лицо.

Тахион благопристойно отстранился, хотя это далось ему с большим трудом. Она поникла и как-то съежилась, ушла внутрь себя.

— Блайз, я послал людей проверить, как там ваш муж. — Пациентка отвернулась от него и вжалась щекой в подушку. — Я знаю, то, что вы узнали о нем, оскорбляет вас, но мы должны убедиться, что с ним все в порядке.

Он поднялся с кровати, и руки женщины тут же потянулись за ним. Тахион перехватил их и переплел свои пальцы с ее, тонкими и длинными.

— Я не могу вернуться к нему, не могу!

— Подобные решения могут подождать до завтрашнего утра. — Успокаивающий тон должен был вернуть ей самообладание. — А сейчас я хочу, чтобы вы поспали.

— Вы спасли мне рассудок.

— Рад, что смог помочь. — Tax отвесил ей свой самый изысканный поклон и прижался губами к нежной коже на запястье. Такое поведение было неподобающим, но следовало похвалить себя за выдержку.

— Пожалуйста, возвращайтесь завтра.

— Я принесу вам завтрак в постель и собственноручно накормлю вас с ложечки той бурдой, которую в этом заведении считают горячей кашей. А вы сможете рассказать мне еще что-нибудь о моем восхитительном разуме и славном лице.

— Только если вы пообещаете ответить мне тем же.

— О, на этот счет можете быть совершенно спокойны.

Они плыли по серебристо-белому морю, обмениваясь легчайшими ментальными прикосновениями — родственными и чувственными одновременно. Тахион ощутил, как его тело откликается на первое за долгие месяцы настоящее сопереживание. И заставил себя вновь сосредоточиться на деле. Огненная ограда висела между ними, как блуждающий светлячок.

«Еще раз».

«Не могу. Трудно».

«Надо. Ну, еще раз».