Оправдание Быков Дмитрий

– О! – Кретов поднял палец. – Но заметь: при Ленине-то принцип прослеживается очень четко. Берут дворянство, так? Берут интеллигузию. Пусть без повода, пусть в заложники, – но не берут же они в заложники какого-нибудь еврейчика из черты оседлости, пьянчугу из рабочей слободы? Они хватают очень даже конкретную публику. И Сталин видит, как вся эта публика, еще вчера державшая в руках страну, учившая жить, писавшая во всякие журналы, на глазах обделывается! Да это что ж такое, господа хорошие? Хоть посопротивляйтесь для порядку! Нет – идут под нож и еще мучаются чувством вины. Тут он и понял: с нормальным народом, с прежними спецами никакой сверхдержавы не построить. Сверхстрану должны строить сверхчеловеки. А иначе – ну сам ты посуди, зачем через двадцать лет после революции перелопачивать всю Россию? Это он понял: подготовительный этап закончился, начали возводить башню… Отцеживать спецконтингент.

Рогов все еще не принимал этой гипотезы всерьез, но здравое зерно в ней было – пусть даже исполнители сами до конца не понимали, что творят, но подспудный импульс вполне мог быть таков. Когда на их глазах кололся маршал, ползал по цементному полу недавний вершитель судеб, сдавал жену и детей любимый партийный фельетонист, даже самый тупой следователь не мог не испытывать, помимо обычной плебейской мстительности, еще и удовлетворения более высокого порядка – от исполнения какой-то высшей справедливости. Если такая гниль учила их всех жить или стояла во главе армии – так ей и надо! Кретовская догадка одна позволяла объяснить тотальность посадок и расстрелов, масштаб и непредсказуемость очередных кампаний, которые – как он знал теперь из документов – к пятьдесят четвертому году и впрямь коснулись бы всех уцелевших.

– И куда же они девались? Те, кто не подписывал?

– Вот это уже вопрос! – Старик назидательно поднял палец. – Это главный вопрос! И вышло так, что я знаю ответ. Я, видишь ли, в сорок седьмом разведывал нефть под Омском. Нефти там, конечно, никакой не оказалось, так что я уж готовился к разносу, а то и к чему похуже. Тогда ведь всем клеили вредительство – я не знал еще, что ярлык этот только для виду. И один местный житель, у которого в избе я стоял, мне рассказал, что где-то под Омском есть поселение тех, вроде как расстрелянных, а на самом деле туда тайно свезенных. У него кум там на строительстве работал. Построили поселок, немаленький, с хорошую воинскую часть, – верстах в десяти к северу от деревни. Там уже тайга еле проходимая. И с тридцать седьмого года стали туда свозить отфильтрованных, со смертными приговорами. Они для всех переставали существовать, и тут уж их должны были готовить по-настоящему.

– К чему?

– Кого к чему. По склонности. Одних – в какой-нибудь отряд смертников, так я полагаю. Других – в штабы, в военную элиту. Третьих – руководить производством в тылу, пуп рвать, но патроны давать… И знаешь – они-то ведь и выиграли войну! Они и есть те неизвестные солдаты. Ты думаешь, население в массе своей было готово так отражать нашествие? Население мне рассказывало, когда я под Питером был, что при немцах было очень даже замечательно. Порядок, и жидов меньше. А как наши перебегали к немцам? Правы были эмигранты: ни у одной армии мира не было столько дезертиров. Дивизиями в плен сдавались. А этих Сталин берег как главный резерв, они в декабре и повернули ход войны. Помнишь сибирскую дивизию?

– Помню, – машинально сказал Рогов.

– Эти сибиряки и спасли положение. Как их ввели в бой – мигом все наладилось. Думаю, то омское поселение было не единственное.

Рогов хотел было спросить, откуда Кретов знает насчет сибиряков и что, собственно, сам он делал во время войны, но чувствовал, что эту тему трогать не стоит. Это было единственное, о чем старик не заговаривал никогда. Будет время – сам расскажет.

– А памятник в Александровском саду – ты думаешь, это неизвестному солдату? Дудки: они и были неизвестными солдатами. Секретный резерв смертников, которым возвращаться было некуда. Ну а кто выживет – тому домой. Прикидываешь, почему была нужна эта формулировка – «десять лет без права переписки»? Кто-то все равно должен был вернуться. Не может так, чтобы всех. Сталин прикидывал, что за десять лет – с тридцать седьмого-то – и с войной, и с восстановлением управятся. Разведка ведь, как говорится, доложила точно – он знал, когда начнется. Потому и армию всю перетряхнул – помнишь, как маршалов стали уничтожать? Буденного и Ворошилова оставил для символа, а прочих – в мясорубку. Кто выдержал – тех под Омск, кто предал, подписал на себя – тех, известное дело, под расстрел. На хер нужна такая армия. Тухачевский все признал, а считался главная надежда. Блюхер, остальные… Гамарник сам застрелился.

– А родню-то их за что было брать? – не выдержал Рогов. На его глазах людоедство обретало смысл и цель.

– А родня знала много, – усмехнулся старик. – Или догадывалась. А может, он думал: раз сами такие гнилые, так и родня гнилая… Он ведь жизнь им сохранил, только в ссылки да в лагеря отправил… А туда бы все и так пошли. Кроме тех, кто вынес. Выпускал он только такую гниль, что уж совсем ни на что не годилась: эти и сами бы померли.

– Это вам все в Омске рассказали? – спросил Рогов.

– Какое – в Омске… Сам с годами додумался. Окончательно убедился, когда памятник Неизвестному солдату открыли. С вечным огнем. Останки-то брали под Москвой, как раз где сибиряки сражались. Между прочим, двадцать восемь панфиловцев были тоже из смертников. Потому так долго и скрывали, что трое выжили. Я помню, только в шестьдесят пятом, кажется, возник вопрос: ежели все они погибли, кто же о подвиге-то рассказал? Вопрос, может, возникал и раньше, но рассекретили только тогда. Тут и дали слово этим троим. Ну, может, не все они были оттуда, из отфильтрованных, но Клочков – точно оттуда. Ты не знаешь разве, что его в тридцать девятом брали?

– Впервые слышу, – удивился Рогов.

– А ты проверь, проверь. Я даже недавно читал где-то… Ну под Омском, понятное дело, не знали этого ничего. Их ведь когда на фронт вывозили – то явно не всех, да и тайно. Так что хозяин мой ничего про их участие в войне не слыхал. Они, мужики-то, сначала думали – на вредное производство или на опыты какие их прислали, но оказалось – они там стали жить своим вроде как колхозом. Переписываться им ни с кем, понятно, было нельзя. Доступа – никакого, охрана за версту не подпускает, район строго засекреченный. Я и сам тогда подумал, что не иначе как опыты ставят на них. В Москве, слава богу, разнос меня миновал, но историю я эту запомнил и на будущий год опять туда поехал. По своей инициативе. Поздно ты, Алексей Степаныч, говорит мне мужик, у которого я стоял. Распустили их. То ли выслужили они себе свободу, то ли больше не нужны. Один, говорит, ко мне зашел, заночевал, расспросил, что в мире делается. Информации у них там не было, понятное дело. Сам я его на подводе на станцию отвез, в поезд посадил… И охрану сняли. Не веришь, говорит, – сам сходи, погляди. И рассказал мне примерно, как до поселка добираться.

Как всегда, на самом интересном месте Кретов сделал паузу, долго возился с носогрейкой, сопел, пыхтел… За окном начинало смеркаться, пора было садиться в машину и возвращаться в Москву, но Рогов привык дослушивать стариковские рассказы до конца. Они завораживали его. Тем более что разговор был в тему.

– И вы пошли, дядь Леш? – спросил Рогов, выждав положенную паузу.

– Пошел, – кивнул Кретов. – Заблудился, долго ходил, но я в тайге ориентировался прилично – нашел. На совесть выстроено было. Да только пусто.

– Что, никаких следов?

– Никаких. Пустые дома как есть. Барачного типа, длинные, с крошечными оконцами. Внутри буржуйки ржавые. Электричества нет, проводов не подвели, – как уж они там жили, не представляю. Много странного я там видел, Слава. Плац не плац, а площадь – то ли для маршировки, то ли для собраний. Прудик выкопан вручную, как уж наполняли – не знаю, дождевой, что ли, водой… Стенды с картинками, которые видеть – бог не приведи.

– А что?

– Ой, не спрашивай. Рисунки какие-то, а на них – пытки, уроды… Лозунга ни одного. Ерунды этой, которой в городах полно, вроде «Слава труду» – близко не было. Только один лозунг на барачной стене, но такой, что лучше бы не было.

Рогов затаил дыхание. Рассказывать Кретов умел.

– Красной краской, ровными буквами, аккуратно, знаешь, и чтобы издалека видно, выведено: «Дома никого нет».

Рогов засмеялся:

– Все ушли на фронт.

– Э нет. – Кретов погрозил пальцем. – Ты думаешь, это они перед уходом написали? Нет, брат, все не так просто. Лозунг-то старый был, краске лет уж десять. Это они себе напоминали о том, что их никто не ждет. Что та жизнь вся кончилась, вся за бортом. Отрезаны, для всего мира давно мертвы и заново родились. Всё – с нуля. И то сказать – какая им была бы прежняя жизнь после всего, что с ними творили? Теперь уж только – голый человек на голой земле… Передовой отряд строителей коммунизма…

– С чего же их распустили?

– Этого я знать не могу. Очень ты многого хочешь, голубчик. Я так думаю, действительно выслужили они чем-то себе свободу. А может, просто разочаровался он в этой затее – больно мало их было… Но тогда, думаю, брать перестали бы. Скорей всего, эти просто свое дело сделали, вот их и пожалели. А новых набрали. Да только место не высвободилось – они все вернулись.

– Когда?

– Кто когда. Это уж мне тот самый мужик отписал, у которого я гостил. Я ему специально адрес оставил: узнаешь, мол, что новое – отпиши. Они в Сибири не так были запуганы, как в России. Куда их сошлешь? У них и так на тысячу верст тайга… Так что он скрывать не стал, отписал мне.

– И что отписал?

– Я в пятьдесят первом году письмо от него получил, может, и цело где. Писал, что еще в сорок восьмом первые стали возвращаться, тоже через деревню прошли. Все седые, серые, рожи – страшней не придумаешь. Не разговаривают почти, а между собой все больше на полупонятном каком-то языке, вроде лая. Может, и вправду там над ними эксперименты какие-то ставили?

– Могли, – в задумчивости сказал Рогов.

– Больше я туда не ездил. Долго добираться, да и страшно, знаешь, как-то. Но поселок тот пустой до сих пор передо мной, как вчера, стоит. И знаешь, что самое страшное?

– Куда уж страшней…

– Там, на плацу этом, стояло несколько скамей, как для зрителей. Я боялся отчего-то на них присесть, но на одной видел надпись. И запомнил. Да и как не запомнить – стихи…

– Ну! – почти крикнул Рогов.

– Дуют четыре ветра, волнуются семь морей…

– …все неизменно в мире, кроме души моей, – закончил Рогов, сразу все поняв.

– Ты откуда знаешь? – Кретов посмотрел на него почти в испуге.

Вспоминая потом этот вечер, Рогов думал, что старику было чего испугаться: в безлюдном поселке, без света, которого они не зажигали, в отблесках догорающей печки услышать от мальчишки стихи из своего давнего кошмара! Сам он непременно сошел бы с ума, но Кретов был старик крепкий. Рогов рассказал ему историю о Сутормине.

– Может быть, может быть… – Старик покачал головой. – Больно похоже… Но не забывай – эти стихи не обязательно написал тот офицер. Их просто могли знать два человека…

– Могли, – кивнул Рогов. – Но я в такие совпадения не верю, дядь Леш.

– А что, веришь в другие совпадения?

– Да. Видите ли, я несколько раз слышал истории о том, как расстрелянные возвращались. Да вы и сами мне говорили, что формула «десять лет без права переписки» могла означать вполне реальные десять лет на секретном заводе, если речь шла о ценном специалисте. Так что, похоже, вы и впрямь набрели на какой-то секретный отряд…

– Да не набрел, – вздохнул Кретов. – Я же только пустое место видел…

– Может, скажете, дядь Леша?

– Чего скажу?

– Название поселка.

– Да что ты, милый, какой же там теперь поселок… Той деревни давно нет. Там город теперь, Омск-то разросся… Я специально проверял, хоть и не ездил. И тайги там давно нет. Так что если и остались где-то те выжившие или их потомки – то явно ушли от людей гораздо дальше. Их сейчас не там искать надо…

– Лукавите, дядь Леш, – сказал Рогов уверенно. – Я по голосу слышу.

– Да какой смысл мне тебе врать? Был бы молодой, я сам бы съездил. Да и тебе это нужно – ты историк, сразу книгу бы написал…

– Так скажите!

– Да что я тебе скажу, если нет давно никакого поселка? Город там, говорю тебе – город.

Рогов посмотрел на часы. Дома мать, вероятно, уже тревожилась – он обещал вернуться к шести, а засиделся у Кретова до половины седьмого, и ехать ему предстояло по темной дороге не меньше двух часов. Гнать после двухсот граммов водки, пусть и настоянной на чесноке, он себе не разрешал.

– Еще-то приедешь? – спросил Кретов, как показалось Рогову, с надеждой.

– Да в этом году уже вряд ли, дядя Леша. Может, забрать вас в Москву?

– Нет, я до ноября побуду. Чего мне в Москве делать? Скука… Здесь я один – и никого кругом, а там я один – и вокруг люди. Напоминают. Нет, поживу здесь… Летом приезжай!

Только в машине Рогов протрезвел и понял, что старик, скорее всего, не врал. Услышав стихи, он действительно схватился за стену, словно боялся не устоять на ногах. Вероятно, он и впрямь наткнулся на поселение, в котором держали репрессированных. Впрочем, это еще не было окончательным доказательством кретовской версии о том, что под Омск свозили отфильтрованных и ни в чем не признавшихся. Рогов почти верил, но ему не хватало последнего аргумента – и он этот аргумент получил. Хорошая версия всегда притягивает подтверждения.

В очередном альманахе «Былое» сотрудник Омского краеведческого музея опубликовал очерк о местном городском сумасшедшем, чье безумие давно не вызывало сомнений, но при общей деградации личности он отличался поразительной памятью на эпизоды Серебряного века и стихи тогдашних поэтов. Умер он в шестидесятом в местной психиатрической больнице, а до этого десять лет скитался по Омску, как юродивый. Богомольные старушки подкармливали его и считали провидцем. Он не называл своего имени, но утверждал, что знал Блока, видел Есенина, слушал Маяковского. Потом, говорил он, его сослали. Но Омск не был местом ссылки, и до пятидесятого года этого юродивого никто здесь не видел. С особенным упорством он повторял, что умер и живет теперь вторую жизнь, после смерти, но об этом ему свидетельствовать нельзя. Несколько приведенных в очерке рассказов юродивого о Блоке, с точным цитированием его реплик и стихов, выглядели поразительно достоверно – Рогов, хорошо зная Серебряный век, не сомневался, что перед ним один из жителей странного поселка.

– Они хотели, чтобы я их оговорил. Всех оговорил – и живых, и мертвых. И Александра Александровича, – говорил юродивый. – Но я ничего им не сказал. Ничего не сказал. Дудки!

Это явно был один из тех, ничего не подписавших и никого не оговоривших. Бежать ему было некуда – он лишился памяти и рассудка и жил в Омске подаянием. Но в том, что сумасшедший видел и слышал живого Блока, не было сомнений. Именно Блок мог сказать в десятом году: «Все мы не те, за кого себя выдаем, и те, которые понимают это, лгут вдесятеро больше. А тех, кто не лжет, вообще следовало убить при рождении».

Страницы: «« 12

Читать бесплатно другие книги:

Глядя на тяжелые грязно-серые баулы, доверху набитые дешевыми польскими юбками, Лариска тяжело вздох...
Я миновал городские ворота, сердце стучит в нетерпении, и вот пахнуло бескрайним соленым морем, вели...
Оригинальное беллетризованное жизнеописание Сулеймана Великолепного, султана Османской империи – муд...
Последний раз мы встречались с Эрастом Петровичем Фандориным, когда он применял свой дедуктивный мет...
Быть шпионом чести мало, таких не берут в плен и вздергивают на ближайшем дереве, однако король Ордо...
Книга «Бизнес в стиле фанк. Капитал пляшет под дудку таланта» Кьелла Нордстрема и Йонаса Риддерстрал...