Нам бы день продержаться… Поляков Михаил

– Чего?

– Скажи Мухе, пусть дует на заставу, разворачивается, берет боеприпасы, всех свободных, кроме левого, и сюда! С минометом! – заорал я так, что в образовавшейся тишине меня услышали и бандиты. – Одна нога здесь – другая там. Они у нас до самого Ашхабада бежать будут! Моджахеды долбаные! – Люди с обеих сторон отплевывались, снаряжали магазины, перевязывали раненых, допивали последнюю воду и ругались, отдышавшись.

БТР взревел, невидимый за горкой, и сделал вид, что умчался на заставу за подкреплением. Раз-вернуться в узости горной дороги Муха не мог. А остаться без такой мощной огневой поддержки не хотелось никак, даже под впечатлением завоеванной победы. В ответ, чуть повременив, над позициями бандитов появился белый флаг, вернее тряпка. Переговоры были недолгими. В качестве парламентера отпустили одного из пленных с записанной на бумажке радиочастотой. Дипломатические споры велись исключительно по радио. Договорились друг друга не трогать. Обозначили границы владений. Долги простили. Предупредили и пригрозили, что будет в случае нарушения пунктов перемирия. Бандиты намекнули на численное превосходство и знание местности. Я напустил тумана про минные поля, БТР и захваченные ресурсы с минометом, которые делали нас опасной боевой силой. Раненых и убитых разрешалось забрать с поля боя. Мы унесли тяжело раненного трижды, но живого дядю Федю с контуженым и раненым пулеметчиком Косачуком. Бандюки тащили своих из «бутылочного горла» под прицелами снайперов и пулемета. Вернули им второго пленного, а Фариза оставили, больно много знает о нас. Тот, второй, уходя, орал проклятия и угрозы в наш адрес. Пришлось отступать с опаской.

Оставил секрет с ПНВ в ночь на наиболее вероятном и опасном участке дороги, вновь закупорив путь на заставу недосягаемой засадой через щель. Их придется поменять. Но без этого невозможно спокойно считать потери, складировать трофеи и радоваться победе дома, и, конечно, готовиться к новым стычкам. Приехали на заставу. Федю и пулеметчика утащили в лазарет, где Черныш колдовал одновременно над обоими, взяв себе в помощь трех наших солдат. Пирмухаммедов быстро вскрывал ящики и снаряжал расстрелянные звенья ленты КПВТ. Ему помогали Швец, Шакиров и заинтересовавшийся Архипов. Петров и пришедший ему в помощь Мамедов крутили машинку Ракова, заправляя патроны для ПКТ и ПКМ с «Печенегом», и не менее внимательно выравнивали их, чем Ибрагим крупняк рядышком. Бронетранспортер становился важной, подвижной огневой силой. И обслужить его следовало немедленно. В БТР то и дело залезали и вылезали по очереди и без нее все пограничники, как бы случайно, по делу и если удастся, то просто так, кроме тех, что были в дозоре. Машинка всем понравилась. Муха ходил довольный между ящиками с боеприпасами и столом с лентами и патронами, польщенный вниманием однополчан. Пришлось рыкнуть. Народ, глянув на старшину, который разобрал свою винтовку и скрупулезно работал ветошью и масленкой из подсумка над деталями «вала», взялся чистить оружие. БТР смотрел в сторону поворота дороги, откуда открывался вид на заставу для гостей и проверяющих. Теперь из-за поворота могла выехать сама смерть в виде какой-нибудь снятой Курбаном с хранения техники. Кстати, танк или его обломки на поверку оказался зараженным, поэтому его и бросили вместе с воинской частью ее выжившие обитатели. Надо будет просветить людей Курбана, как-нибудь при случае и обязательно об альфа-, бэта и гамма-излучении, скрытом в брошенном железе военных городков. Они тогда сами откажутся от идеи тащить сюда такую технику.

Договор с Курбаном был устный и ни к чему обе стороны не обязывал. Просто перемирие давало передышку и было нам выгодно.

Боря вышел из коридора заставы на крыльцо, вокруг которого скопились и те, кто вышел из боя, и те, кто ждал нас на заставе.

– Ну что там? – Вопрос относился к состоянию Феди и Косучука и был адресован Боре – дежурному. А дежурный обязан знать на заставе все. Лазарет в здании, Боря выходит оттуда. Не знать, что там происходит, он не может.

– Херово с Федей, а Белорусу повезло, – сказал он, имея в виду под Белорусом Косачука, – мелкие осколки и контузия легкая, уже приспал от обезболивающего, – доложил Боря и потянулся к моему разобранному автомату, – дайте я, тащ лейтенант? Вам шо, ото больше нечего делать? – невежливо выразился он, намекая на мой внешний вид и угрозу мести, нависшую над нами слева. Бог его знает, ресурсы этого Курбана. Мне, честно гово-ря, было неудобно отдавать для чистки свой автомат сержанту, поэтому Боре достался только газовый поршень, который он самостоятельно утащил с расстеленной тряпочки бывшего под-воротничка, пока я усердно ублажал шомполом ствол. Под стеной и окнами первого кубрика Шустрый вскрывал цинки приложенным к ним ножом-открывалкой. Связист сидел на узле связи, обложенный спаренными магазинами, пачками, зелеными коробками, шуршащей пергаментно бумагой раскупоренных упаковок, и сосредоточенно щелкал вставляемыми в них патронами. Активированная Борей моя командирская сущность начала лезть наружу.

– Шустрый, еще ВОГи, гранаты ручные с запалами и ветоши притащи с Дизелем, – нарушил я озабоченную вероятным ответом противника тишину подготовки.

– Ага, – Серега глянул на старшину, дождался его кивка и озадаченно двинул в сторону Чулинки и тарахтящего генератора. Несмотря на наши опасения, две засады с часовыми и лихорадочную подготовку к новому столкновению, на левом все было тихо. По докладу засадной тройки люди предводителя Арчабиля даже не пытались приблизиться к оговоренным условным границам, и Курбан соблюдал условия перемирия.

– Обед, тащщ лейтенант, разрешите обед? – Это Будько явился на крыльцо, переживает, что не был с нами. Народ оживляется. Война войной, а обед, как говорится, по распорядку. Однако Валера Будько необычайно суетится, причину его поведения искать некогда, и всплывает она только после боевого расчета, а пока надо все проверить. А этого всего у меня часа на два-три пешего хода.

– Боря. Давай без построений, кто закончил чистку оружия – самостоятельно на обед и чтоб хоть руки помыли и вытряхнули пыль с себя обязательно, – начинаю руководить я. – Бойко! Связь со всеми постами через каждые пятнадцать минут, и по книге их контролируй!

– Есть, тащ лейтенант! – летит мне на крыльцо из окошка ответ то ли Сашки, то ли Володьки.

– Если что или нет связи – доклад немедленно! Понял? – суюсь я в окошко и махаю рукой для убедительности. Бойко даже встает со стула от такой моей «аудиенции» в раме окна узла связи, но его руки продолжают заполнять пустые магазины вернувшегося со мной брата. Я спускаюсь с крыльца и иду к БТРу.

– Архип, что с лошадьми? – отрываю я от заряжания лент моего конского фельдшера.

– Все нормально, тащ лейтенант, – докладывает он, не бросая своего занятия, – напоенные, мерку овса всем выдал, теперь пасутся на солнышке. На ужин сами придут в конюшню, как учуют овес в бочке, тогда и напоим еще раз на ночь, – улыбается он, довольный моим вниманием. Я не останавливаюсь на достигнутом мной успехе в получении информации и перехожу к Мазуте.

– Бондарь! Что с дизелем? ТО провел перед запуском? Электросеть делаешь? – Бондарь обижается, улыбается моему непрофессионализму в его теме и бодро отвечает:

– Так точно! – Интересно, что это означает? Бондарь поясняет: – Все в порядке, дизель, как часы, провода поменял. А от лампочек новых – взять сильно негде.

В разговор встревает Виктор Иванович от крылечка:

– Подойдешь ко мне, выдам сколько надо! – громко говорит он. Маз кивает и поднимает брови. Старшина, похоже, всерьез берется за свою родную должность и обязанности никому передавать не будет и не хочет. Ну и ладушки.

– Иди Шустрому помоги боеприпасы притащить, возьмите «УАЗ» – на нем и привезете. – Бондарь уходит искать водителя барбухайки, и через некоторое время «УАЗ» пылит вниз к Чулинке за ящиками.

– Ибрагим, – не унимаюсь я и зову своего главного бэтээрщика. Тот соединяет между собой снаряженные звенья ленты КПВТ в сорокапульную змею, потом он объединит ленты между собой в пятисотпатронную цепь и аккуратно уложит в боеукладку ящика питания КПВТ. – Как машина? – Мой вопрос, а вернее ответ Пирмухаммедова заинтересовывает всех сидящих вокруг.

– С тебя хмырь, Муха! – орет кто-то у меня за спиной, намекая на проставу механика перед личным составом за полученный подарок и удовольствие обладания таким чудовищем. Ибрагим смущенно и радостно улыбается.

– Сначала патроны уложу! А машина зверь, спасибо, тащ лейтенант, – отвечает он кому-то и мне и кивает на толстые снарядики и черную крабовидность звеньев в своих руках. Ответ вызывает взрыв хохота на крыльце и вокруг БТРа.

– Всем спасибо, Ибрагим, – поправляю я его и двигаю дальше. Взгляд утыкается в собачника.

– Карманов, что в питомнике? – продолжаю я, переходя от одного пограничника к другому. Народ потихоньку подбирается, отряхивается, поправляет одежду, оружие, мое начало традиционного обхода заставы не остается незамеченным. Знают, что допадусь до всех, проверю и озадачу, кого увижу. Поэтому парни потихоньку складывают амуницию у стены аккуратными, индивидуальными кучками и исчезают в двери, направляясь на обед. Там, в столовой, даже команду «смирно» нельзя подавать – запрещено, блин, по уставу. Ну, все нормально, лозунг: «Подальше от начальства – поближе к кухне!» – еще никто не отменял. После обеда напряжение, царящее на заставе, несколько спадает, сглаженное тяжестью пищи, усталостью и возможностью отдохнуть до боевого расчета.

– Виктор Иванович, перед тем как отдохнуть, возьми четверых бойцов и снимите миномет с «КамАЗа». Надо его утянуть на опорный и пристреляться вкруговую. Заодно и ящики с минами и зарядами выгрузить. Остальное оставить в «КамАЗе» и загнать в Чулинку до завтра.

– Понял, командир, – Виктор Иванович заботливо прячет «вал» в чехол и передает Боре, чтоб поставил в расчищенную оружейку. Через некоторое время «КамАЗ» пылит колесами на опорном. И от заставы становится виден треугольник силуэта выгруженного посреди ОППЗ миномета с вершиной, хищно направленной в сторону нашего тыла. До боевого расчета всем находится, что сделать. Старший прапорщик не останавливается и, прибрав к рукам всех свободных солдат, разгружает полностью грузовик в Чулинке и сортирует трофеи по калибрам и назначению. Трассеры, простые и бронебойные патроны в ящиках занимают упорядоченные места на временном складе АТВ под опорным пунктом заставы. Увеличение количества боеприпасов старшину и каптера, безусловно, радует, а вот наша неуемность в их сжигании не очень. Особенно КПВТ. И боекомплект большой, и много места занимают его патроны.

– Тащ летенант! Разрешите обратиться. – Только сел прикинуть, как боевой проводить и кого куда назначать, и на тебе, «тащ лейтенант» – Пирмухаммедов нарисовался.

– Давай, только быстро! – подстегиваю смущенного и довольного водителя нашей железной кобылы.

– Тащ лейтенант, вы скажите, чтоб мне пустые ящики из-под патронов отдали все, что есть и будут, а то Бадья и Маз их сейчас на растопку пустят и сожгут.

«Интересно! На фига они ему сдались? Может, мебель будет делать?» – предполагаю я.

– А зачем тебе, Ибрагим, пустые ящики? – любопытствую на всякий случай, пусть объяснит. Не все ж мне одному ребусы решать.

– Так это. Я их песком и щебенкой набью и машинку всю обложу сверху и обвешаю по бокам. А проволоку для крепежа я уже нашел, – успокаивает он меня и еще больше заинтересовывает. Хотя ответ, похоже, я знаю. Ибрагим подтверждает мои мысли.

– У них там РПГ есть, а если его граната ударит в ящик с песком и камешками, то кумулятивная струя может до противопульной брони и не добраться. А если и доберется, то силу свою потеряет значительно. И тем, кто внутри, шанс выжить будет, и БТР спасет от уничтожения, – грамотно поясняет мне мой механик-водитель, Муха, делает паузу и продолжает: – А то жалко, только отбили машину и, если сожгут сразу, то даже покататься на флангах не успеем на нем, – окончательно аргументирует он свою заботу. То, что сжечь его БТР мугут вместе с ним, он еще соображает плохо по своей шкале приоритетов.

– А, ну давай. Дуй к старшине и Боре, и Бадье, и Дизелю, и Шустрого не забудь! Передай мою команду, чтоб все пустые ящики собрать возле БТР и отобрать у Будько и Маза, пока они их не поломали на доски. – Пирмухаммедов испаряется, торопясь остановить неизбежное. Все ящики ему, конечно, не отдадут, но большую часть он получит, а старшина проверит, чтоб и остальные отдали маленькому механику нашего бронетранспортера. Глядишь, и майора покатаем в нем на Кушак его долбаный. Майор, наверно, спит сном праведника, направившего нас по нужному пути, сил набирается. А может, притворяется, но нам не мешает приводить себя в порядок. Как оказалось, он в это время помогал Чернышу советами, когда тот делал все, чтобы дядя Федя остался в живых после таких ранений. Феде повезло, что он высунулся только правым плечом из-за скалы. Туда и схлопотал пулю, вторая чиркнула по коже головы и пробила каску изнутри, изрядно рванув подбородок удерживающим ремешком, а третья прошила бицепс правой руки навылет.

На боевой расчет пограничный народ строится усталый, наполовину сонный и недовольный.

– Равняйсь! Смиррррна-а! – командую, но не обращаю внимания на недостаточно резкое верчение головами и вольные стойки некоторых стоящих в строю. Устали мои солдатики, под смертью ходили сегодня почти все, и жалко мне их дергать, но надо, и никуда от этого не деться. Да и мы со старшиной еле стоим на ногах. А поэтому я приготовил моим орлам сюрприз, от которого они точно не смогут отказаться. – Застава – слушай боевой расчет:

– Старший сержант Цуприк!

– Я!

– Дежурный – с двадцати до двух! С десяти до шестнадцати!

– Есть!

– Сержант Карманов!

– Я!

– Дежурный – с двух до десяти, с шестнадцати до двадцати!

– Есть!

– Ефрейтор Иванов!

– Я!

– Дежурный связист! С двадцати до двух, с десяти до шестнадцати!

– Есть!

– Ефрейтор Бойко! – пауза. – Владимир! – уточняю я под смешки из строя.

– Я!

– Дежурный по связи – с двух до десяти, с шестнадцати до двадцати!

– Есть!

– Рядовой Нефедов! – Все улыбаются – он единственный не ефрейтор среди солдат на за-ставе.

– Я!

– Часовой заставы! С двадцати до двенадцати, с четырех до восьми, с двенадцати до шестна-дцати!

– Есть! – Боевой расчет продолжается, все внимательно слушают. Можно не запоминать. Лист с выпиской будет тут же передан дежурному и вывешен на доске объявлений под заголовком «Боевой расчет» над столом дежурного по заставе.

– Тревожная группа [25]с двадцати до шести, старший – лейтенант Зубков… – Далее идет перечень тех, кто будет подпрыгивать по команде «в ружье» в составе тревожки ночью. Каждый отвечает свое «Я» в ответ на звание и фамилию. – Те же с шести до двадцати, – не смею нарушить ритуал я.

– Заслон с двадцати до шести, старший – старший прапорщик Грязнов… те же с шести до двадцати, – заканчиваю боевой расчет, но не подаю команду «вольно». Народ удивленно и любопытно поднимает брови и подбородки. – Баня – с десяти до восемнадцати! Ответственные – старший прапорщик Грязнов, ефрейтор Шустрый, ефрейтор Бондарь. Старшине подготовить замену грязного белья на чистое. Вольно. Командирам отделений – уточнить боевой расчет и доложить. – Народу у нас с гулькин нос, по пальцам можно пересчитать. Уточнение происходит быстро, доклад принимаю с места. Поэтому весь личный состав убывает, радостный и возбужденный предстоящей баней, в столовую. А я к своим заботам и майору. И Федю надо проведать с Косачуком обязательно. Да и вторым номерам прилетело не мало, хорошо хоть не осколками посекло. Итого четыре раненых в минусе и БТР в плюсе, если, конечно, не считать плюсом танк, склад и человек тридцать басмачей от Курбана. И боевой опыт, который не купишь ни за какие денежки.

Я объявил баню и выходной. Правда почти половина личного состава сидела на подступах и присматривала за левым и тыловыми подходами. Бандиты, по-видимому, тоже зализывали раны. Предстояло разобраться с минометом. Кроме меня, этой мортирой заниматься было больше некому. Но прежде чем обратить внимание на сию очень полезную в горах артустановку, пришлось заниматься личным составом. Труба кухни азартно дымила, предвещая ужин и сон на чистых простынях и вытрясенных матрасах. Кровати поста-вили под навесом уцелевшей летней конюшни.

После боевого расчета, на котором я объявил выходной и банный день, ко мне подошел Боря Цуприк и, стесняясь, чего за ним давно не было, спросил.

– Тащ лейтенант, разрешите обратиться? – сказал он и посмотрел на свои полусапожки.

Мое любопытство вылилось в кратковременную паузу. Я пытался в долю секунды, как идеальный командир, просчитать и предугадать вопрос своего подчиненного. Но солдатская ментальность всегда отличается от офицерской. Хотя и я сам начинал солдатом в прошлом. Ну, блин, что может вызвать смущение у моего сержанта? Наверно, снова на боевой выход попросится, подумал я. А то его все время старшим по тыловому гарнизону назначаю, а других в бой беру. Так недолго Боре и авторитет потерять среди под-чиненных. Придется его в следующий раз взять. Пока эти мысли проносились под панамой в моей голове младшего офицерского состава, Боря снова доказал, что соображения людей, которые носят за спиной мой маршальский жезл, – неисповедимы. А мне стоит зайти в канцелярию и найти записи с данными на личный состав и освежить эту информацию в собственной башке в свободное время, вместо отдыха и на досуге, которого нет.

– Тащ лейтенант, там это, наш повар, того. У него, в общем это, ну, день рождения завтра, – выдал мне Боря. Эх, бляха ты муха! Хорошо, что не сегодня. Традиция, устой, святая моя обязанность – дать пограничнику выходной в день рожденья. Хоть тут у нас ядерная война, хоть зима, хоть космос – не волнует никого. Пусть нет такого в уставе, инструкции, наставлении, приказе. Наизнанку вывернись, сам на службу иди, но напомни, что он тут не машина для несения службы, а прежде – человек уважаемый. Солдаты очень за этим следят, и если забудешь, конечно, слова не скажут. Но настроение у них упадет ниже артезианской скважины, что возле нашей дизельки пробурена. А у нас в Потешных Войсках Комитета такого не бывает, у нас не подразделение даже, а семья, покруче итальянской Коза ностры, мушкетеров Дюма и родовых кланов Востока. И я даже не сомневаюсь, если что, они у меня насмерть стоять будут, выполняя задачу. Даже этот балбес хохол, который на заставе полтора года служит, а я только один, и для него авторитет мой сомнителен. Ну и поздравить надо было на боевом расчете. Ох, обидел я нашего повара. Лицо мое начинает заливать красный цвет стыда и сожаления. Как же я так проморгал-то?

– Боря, – беру себя в руки я, – Шустрого, Грязнова и Дизелюгу сюда давай!

– Так они ж баню проводят! – добродушно напоминает мне Боря. – Маз печку и воду греет, а Шустрый белье стирает в машинке за баней. – Нашего дизелиста – Бондаря Игоря, обзывают кто как хочет. И Мазом, и Мазутой, и Дизелем, и Фазой, и Солярой. Он не обижается. Остальные меряют фланги втрое больше его, за это все прощается, а тем более такая мелочь. Флангов полноценных у нас теперь нет – сплошная зона ответственности, как в ММГ [26]и ДШМГ в Афгане.

– Тогда Грязнова и ты вместе с ним, ко мне и, если можешь, по-быстрому, есть у меня идея, – хитро улыбаюсь я. – И Боря, по дороге прикинь, кто у нас Бадью подменить может. – Боря чуть возбуждается. Хорошее это дело, когда мой воин уверен в том, что для меня любая его проблема – это так, семечки. Точно так же, как Дизеля, нашего повара, величают Бадьей, Кастрюлькиным, Ложкиным, Хлебоваром, Хлебоделом, Тарелкиным, Кастрюлей, Сковородкой. Но чаще Бадьей из-за большого деревянного корыта с высокими стенками, где он месит раз в три дня огромный ком теста на выпечку хлеба. Ох, если б я знал, к чему приведет моя идея, то, может, и поостерегся. Но народу моему пограничному выдумка пришлась по вкусу и в полном, и в переносном смысле слова.

Когда Грязнов и Боря пришли, я изложил им план поощрения повара и предложения по награждению Бадьи ценным подарком. Грязнову моя импровизации пришлась по вкусу, вот только по поводу подарка были возражения, Боря был в восторге. Проблема была в подмене чуваша кем-то. Грязнов спас положение.

– А что тут думать – Муха не только на БТР катать-ся умеет. У них там плов делать мужская работа. Пусть на обед заставе плов сделает. Барана свежего я утром добуду на дальних подступах. Часовые говорили, что вдоль хребта со стороны границы по нашему тылу большое стадо диких архаров идет по склонам. Бадья хлеб вчера испек на три дня вперед, так что выпечка не нужна завтра, кашу на завтрак никто почти не ест. Но я сварю с колбасным фаршем гречку. Она по-любому нравится личному составу. На обед Пирмухаммед плов сотворит. А на ужин пригоним Шустрого, и он накрутит фарш из оставшегося мяса. И сварит макароны по-флотски. И баран не пропадет, и повара уважим, и личный состав праздник почувствует. А я сгущенку сверх нормы выдам, чтоб подсластить это дело. Никто и не заметит, что у него выходной. А если и запомнят, то только то, что в его день отдыха кормят не хуже, а лучше, чем в будни. – Вот он, опыт старшего прапорщика, разрулил лучше любого офицера нашу проблему.

– А дарить-то что будем? – спросил Боря, и Грязнов поморщился от моего предложения.

– А не жирно для повара? – сказал он, и Боря посмотрел на него с явным неодобрением.

– А ты сам посуди: спит он меньше нашего, а когда хлеб печет, то еще меньше. Пашет, как негр в забое. Люди у нас с тобой накормлены горячей пищей три раза в день. И это после того, что в тылу случилось. Мы на него молиться должны. Круги у него под глазами черные не от копоти и угля, а от недосыпа и тяжелой работы. А он несмотря на это уже три раза приходил ко мне. Еле отбился.

– А зачем приходил? – простодушно спросил Грязнов. Боря в ответ на эту реплику хмыкнул с пониманием и знанием того, что просил у меня наш повар.

– На выход просился. Ага. Я, говорит, вообще-то по штатке стрелком-кавалеристом числюсь и проверку в отличие от остальных на «пять» сдал, а по физподготовке вообще лучший на заставе. И почему меня в боевой расчет сил и средств не ставите? На боевые выходы не берете. Я что, рыжий, больной или раненый, как «дядя Федя»? – Боря слушал и кивал, соглашаясь с каждым моим словом.

– Та он что, сдурел? А жрать кто готовить будет солдатам и нам? – возмутился прапорщик, опровергая сказанное ранее и самого себя.

– Вот поэтому подарим, заменим и всех по праздничному варианту накормим. Пусть все знают: праздник повара – лучше Нового года. – Оба согласно кивнули.

– Да дожить бы до него, до Нового года, – подвел итог разговора Грязнов.

– Доживем, Виктор Иваныч. Боря, построение на ужин – для всего личного состава. И тихо всем скажи, чтоб похлопали, когда поздравлять будем, и ладоней не жалели, а то экспромт должен быть подготовленным и быть с виду случайным. Бадье не говори, пусть для него сюрприз будет. – Грязнов пошел на склад и за Шустрым утрясать выдачу продуктов на день вкусного питания. Заодно поставить задачу Пирмухаммедову лично, чтоб не артачился. Муха отнесся к предстоящему плововарению с воодушевлением истосковавшегося по родной, домашней и национальной пище человека и погнал прапорщика на продсклад, чтоб уже сейчас проверить и подготовить ингредиенты на плов. Морковку тоже нашли в овощном хранилище в избытке. Боря доводил до личного состава единое понимание правильности нашего плана. Я двинул в разваленную канцелярию искать в сейфе свою парадную, новенькую, пахнущую кожей портупею и кобуру с шомполом и шнуром. Поздравлять – так красиво, а совершенство должно сверкать великолепием новизны.

Дежурный заорал в дверь, а потом ворвался на кухню и озабоченно и тревожно передал слово в слово. Бадья купился.

– Валера, блин! Чо молчишь? Срочно к шефу! Он сказал, бегом! Бросай все! Да не тормози, там чот случилось! Галопом говорит! Что ты вошкаешься? Мне потом за тебя макаронов на уши получать! Давай, там все тебя ждут! – Валерка, не торопясь, снял фартук, подменку.

– Подождут! – зло отпарировал повар, и, не обращая внимания на возмущенное понукание дежурного, Будько оделся в чистую, выглаженную и подшитую белоснежным подворотничком афганку. Послал нах дежурного с его осторожным поторапливанием (с поваром на заставе ссорятся только йоги перед постом, и то перестраховываясь) и вставил ноги в свои «парадные» сапоги вместо рабочих и разбитых полусапожек. Одернул китель, убрал складки материи за спину, вытащил выстиранную панаму из полиэтиленового пакета на верху русской печки и водрузил на голову. Осмотрел себя и с недовольным видом обиженного насмерть, но ценного кадра пошел к выходу. Его походка, стать, движения говорили о том, что вся вселенная поплатится за то отсутствие внимания к его маленькому, но важному празднику, которое он получил на боевом расчете и после него. Дежурный продолжал нудить где-то позади, за спиной, еле сдерживая хохот. Мрачный, как осенняя дождевая туча, Бадья вышел из помещения столовой на «взлетку» и замер в нерешительности. На центральном проходе коридора стояла в две шеренги вся пограничная застава, с оружием за плечами. Головы всего личного состава смотрели, дела-я равнение налево, в сторону опешившего повара. Дружеские улыбки солдат добавляли освещения, которое скупо изливалось сверху на нас из уцелевших электрических лампочек. Угрюмое и серое лицо начальника нашего пищеварения начало меняться на удивленное выражение непонимания происходящего, которое читалось в мимике на лице дорогого нам Кастрюлькина. На правом фланге строй возглавлял старший по званию Грязнов. На левом, ближе всех к повару, светился улыбкой маленький Пирмухаммедов, наслаждаясь мыслями о предстоящем волшебстве плова. Перед строем стоял я, опустив левую руку с пакетом вдоль одноименной ноги, чтоб виновнику торжества было пока не видно, что что-то есть в моей руке. Валера Будько не теряется, берет себя в руки, скрежеща зубами, еще раз поправляет на себе афганку, делает два не очень четких шлепка сапожками по облезлому линолеуму пола.

– Тащ лейтенант, ефрейтор Будько по вашему приказанию прибыл! – докладывает он и неуверенно добавляет на всякий случай, подсказывая мне, чего он хочет. – Разрешите встать в строй? – Все-таки рожа у него чуть перепуганная. Народ прыскает сдерживаемым хохотом, опуская лица носом вниз ко второй пуговице кителя. Бадья дергается к строю, чтоб в нем затеряться. Не привык наш герой ко всеобщему вниманию. Стесняется, как непонятно кто.

– Нет, – останавливаю я его и официально-угрожающе приказываю: – Ефрейтор Будько! – рычу, призывая к вниманию всех, и мне это уда-ется.

– Я, – автоматически отвечает Валера и заливается краской. Он начинает понимать, что про него не забыли, просто забегались и не успели сообразить в суматохе событий.

– Ко мне! – гаркаю я, с ироническими и веселыми интонациями, спрятанными в грозной попытке говорить басом. Толпа в строю выдыхает смехом и наблюдает неотработанный и забытый строевой подход повара к начальнику. Валерка путается в докладе и обзывает меня званием моего предшественника. Застава взрывается хохотом.

– Тащ старший лейтенант, ефрейтор Будько по вашему приказанию прибыл. – Он опускает руку от виска и смеется со всеми, махнув ладонью в знак извинения. Я хрюкаю, сдерживая смех от неуклюжих строевых стараний Кастрюлькина, и вызываю этим новую волну спорадического веселья в строю. Даже Грязнов отворачивается в сторону на правом фланге и трясет плечами, не в силах превозмочь эмоции хорошего настроения.

– Поздравляем, тащ лейтенант, – негромко, но четко говорит кто-то из строя.

– Застава, налево рравняйсь! – пытаюсь я ускорить торжественную часть. Это сразу сделать невозможно. Мой выкрик совпадает с тем, что Будько по привычке дергает головой влево – на меня, тогда как все остальные стоящие к нему лицом вертят панамами и головами под ними в другую сторону. Мало этого, рожа Бадьи меняется и приобретает свои обычные саркастические черты, содержащие иронический подвох в них. Так Бадья смотрит на тех, кого посылает распиливать на чурбаки полутораметровые в диаметре стволы вековых деревьев на нашем дровяном складе. Смотрит с умилением провозглашающего смертный приговор и опечаленного этим донельзя как братаном на век. Я этого взгляда не вижу, но солдаты в строю выдержать подобострастное равнение Бадьи на меня даже секунду не могут. Перед их во-ображением сразу становится изможденный, раздетый по пояс лейтенант со сбитыми в мозоли ладо-нями. Мокрый от пота, запыхавшийся и напуганный до смерти тем, что не успеет распилить чертово бревнище, до того как прибежит на помощь всемогущий повар и легко расправится с деревяхой своими мускулистыми руками. Печаль по поводу моего несомненного недостатка так явно выражена на лице Валерки, что приходится повторить вышесказанное с паузой.

– З а с т а в а! Налево – рравняйсь! Сми-и-ирно! Вольно. – Их специально-серьезные-торжественные лица еще умильнее, чем улыбающиеся виновато. – Товарищи пограничники, сегодня у ефрейтора Бадьи, – начинаю я и спохватываюсь, и поправляюсь, – ефрейтора Будько – день рождения! – Народ хохочет коротко, дружески и с трудом умолкает под взглядом Грязнова. Повар краснеет. Я продолжаю: – Поздравляю его от вашего имени. Желаю счастья, здоровья и удачи. Ну и главное, чтоб кормил нас так же, как и прежде, вкусно, сытно и своевременно. Объявляю ефрейтору Будько выходной с двадцати часов сего дня на следующие пограничные сутки. Исполнять обязанности повара назначаются: на ночной доппаек и завтрак – старшина заставы старший прапорщик Грязнов! – делаю паузу.

– Я, – грозно рычит Виктор Иванович с пра-вого фланга, и улыбки и шутки летят из строя по поводу услышанного только что. Немой вопрос застывает в глазах всех, кто находится в строю. А обед? – написано на озабоченных лицах. Повар смотрит и слушает меня со страхом за состояние дел в его богадельне. Я продолжаю. Строй начинает трясти волна приближающегося хохота.

– На обед: рядовой Пирмухаммедов Ибрагим!

– Я!

– ООО! Он же невкусный, – несется по солдатам волна удивления, а Пирмухаммедов довольно кивает всем снизу вверх с левой оконечности шеренги. Будько жмурится от наплыва впечатлений. Он не знает, радоваться ему тому, что происходит, или нет.

– На ужин: каптер – ефрейтор Шустрый!

– Я! – успевает перед взрывом хохота утонуть ответ нашего каптенариуса в нарастающем ве-селье.

– Урра! – взрывается строй, а Бадья облегченно вздыхает. Он знает, как и все, что для того, чтобы смазать свое неумение готовить, Шустрый не пожалеет деликатесов при готовке пищи и количественно и качественно. А кроме макарон по-флотски он больше ничего творить на кухне не умеет. Народ пытается стартануть, все ясно, но я снова беру инициативу в свои руки и задерживаю всех на проходе широкого коридора.

– И от нас всех прими, Валера, такой вот подарок, скромный. – В моих руках скрипит, сверкает новенькой, двойной кожей и оранжевой фигурной прострочкой нитей офицерская портупея-ремень второго размера. На ней нулевая коричневая кобура с черным, как смола, шомполом и кожаным шнуром с карабином. Я с трудом открываю не растянутый клапан кобуры и демонстрирую всем пистолет Макарова и два магазина к нему, свежепахнущие едва вскрытой смазкой. – Властью начальника заставы разрешаю носить в расположении вверенного мне гарнизона и не считать нарушением формы одежды, – заканчиваю я. – Патроны получишь у Шустрого, после того, как сдашь старшине зачет по эМБэ* и устройству, – и Грязнов с Борей в согласии со сценарием начинают первыми хлопками провоцировать громкие аплодисменты присутствующих. – Вольно, на ужин разойдись, – командую я.

Народ с удовольствием двигает на прием пищи, осторожно снимая на ходу оружие. Солдаты хлопают Валерку по плечу, проходя мимо, поздравляют, тянут его за уши. Жмут руки, тормошат, говорят, спрашивают, шутят. Тянутся к подарку. А повар прорывается сквозь толпу ко мне, чтоб выразить свое неудовольствие тем, что не посвящен в тонкости нашего плана по обеспечению безмятежности его выходного дня, а также делится сомнениями в реальности поварского искусства всех вышеперечисленных персонажей. Однако подарок никому не дает и уже прикидывает, где взять подшиву для чистки полученного офицерского оружия.

– Пирмухаммед! – орет Валерка, когда я выкатываюсь на крыльцо. – А ну иди сюда. – После тщательного допроса Ибрагима в столовой, в присутствии всех, Валерка выясняет, что делать плов это долго. Почти четыре часа. И только один плов.

– А первое блюдо? – строго допытывается он до меню предстоящего на завтра обеда.

– Старшина супчик сварит – гороховый с сухариками! – бодро предоставляет Шустрый информацию о приеме пищи на завтра.

– Ну-ну! – язвительно заявляет Валерка и покидает кухню. Проходит через зал, демонстративно засунув руки в карманы брючин. – Пойду спать! – На талии ефрейтора мерцает коричневым блеском кожи и манит завистливые взгляды коллег офицерский пояс с тремя тренчиками и полной кобурой. Внизу двух тренчиков от портупеи – желтые металлические полукольца, на кото-рые Бадья уже успел повесить блестящие серебром никелированной стали карабинчики. На одном уже прицеплен конец крепкого шнура, закрученный в самораспускающуюся спираль – это веревка для связывания нарушителя. Своеоб-разная отметка того, что ты пограничник с линейной заставы, а не с какого-либо тылового подразделения. Там этот прибамбас ни к чему. А у нас – деталь экипировки, как пухлый и герметичный пакет ИПП в левом кармане предплечья.

– Ага, помечтай! Гагагага, – несется в спину довольному собой и оказанным ему вниманием повару. – Спорим на банку фарша и сгущенки, что ты и полночи не проспишь? – хохочет Сашко Назарук. Звуки ужина на мгновение стихают. Кастрюлькин оборачивается в дверях, остановленный наглым сомнением в его возможностях спать сколько хочешь в свой выходной день. Бадья смотрит и жалеет Сашку своим откровенным взглядом.

– Если проиграешь – дрова на выпечку рубишь? – расплывается в улыбке хитрая чувашская морда нашего повара. Он протягивает Шурику ладонь. – Шустрый, разбей! – И оба спорщика терпеливо ждут, когда каптер обстоятельно положит ложку на край тарелки с кашей, встанет и картинно рубанет ребром по их замку из крепких ла-доней.

– Песец тебе, Бадья! – комментирует Боря Цуприк с повязкой дежурного по заставе. Он заступил на ночь. До шести утра. В мое отсутствие он царь, бог и воинский начальник. Как сержант, он может даже приказ отдать на охрану. Если на это дело нет ответственного офицера или прапорщика.

– Это еще почему? – безапелляционный тон Бори взрывает повара вопросом.

– По асфальту, – хохочет Боря в тарелку и продолжает закидывать аппетитную кашу с подливкой и жареными кусочками архарятины в свой рот. Бадья хмурится. Он не был на выходном более чем восемь месяцев и не понимает еще, что привычка – это теперь его вторая натура. И внутренний будильник, зафиксированный восьмимесячным распорядком, поставит его мозг на уши в свечку беспощадным требованием подсознания.

Стрелки-кавалеристы и связь с собачниками на это в свои выходные уже нарвались, а вот Бадья еще не испытал на себе могучую и безразмерную по силе мощь пограничных суток. Когда он уходит, столовая буквально наполняется спорами и пояснениями. Народ приходит к неизбежному выводу, что повару придется по вкусу ощущение выходного отдыха. А мы все насладимся его волнениями и делами. Жару в котел страстей подбрасывает старшина Грязнов. Он втыкается в Будько на выходе того из столовой.

– А, обновку примерил? – ласково интересуется Виктор Иванович и кивает на руки, засунутые ефрейтором в карманы. – Не жмет? – ехиднее обычного интересуется он. Валерка вытягивает руки наружу.

– Выходной же, тащ прапорщик, – нахально понижает в звании на одну ступень старшину и обиженно заявляет ему повар.

– Так и я про то же! – говорит Грязнов, довольный реакцией подчиненного, и с иронией смотрит на кавалькаду тренчиков, бороздящих новенький ремень на талии Валерки. – Не забудь автомат почистить, подменку постирать и лошадь вашу с каптером на двоих искупать с мылом, и трензеля со стременами проверь – шоб сияли, письмо домой напиши, потом отправишь, – придирчиво-нежно-заботливо напоминает он Будько основные вехи выходного дня любого настоящего пограничника.

– Есть, товарищ старший прапорщик, – огорченно выдавливает из себя Будько под насмешливый взгляд последнего и радостный хохот личного состава, который слышал этот диалог в коридоре через раскрытую дверь столовой.

– Еще бы полы мыть заставил в расположении, кусяра, – обиженно бубнит себе Валерка, удаляясь от столовой в направлении узла связи. На этом выходной день повара только начинается. Грязнов берет в свои руки руководство ужином, рабочим по кухне и не задействованным в мероприятиях боевого расчета личным составом. Бадья наслаждается на улице сигаретой, стоя на крылечке между окном аккумуляторной и комнатой дежурного по узлу связи. «Побегайте, побегайте», – незлобливо думает он и, не дожидаясь построения для убытия на конюшню, сам, неспешно и медленно загребая пыль, спускается к конскому дому, чтоб покормить и напоить свою лошадь, ответственность за которую он делит с каптером по-полам.

«Утром искупаю, а то вымажет бока в навозе за ночь. Подменку – после отбоя простирну, автомат в обед почищу, и в дембельский альбом рисунки на кальку переведу. Еще рог надо зашкурить, лаком покрыть трижды, шинель постирать и вычесать. Вставки сделать на погоны, буквы металлические подпилить надфилем, фуражку натянуть, бляху надраить на станке. А ремень поношу в выходной и сниму завтра вечером, оставлю на дембель», – мечтает он и строит планы своих личных пограничных суток. «Хотя, какой теперь, к черту, дембель. Почищу-ка я пистолет и сдам старшине его устройство. Глядишь, и пострелять успею на стрельбище. В баньке попарюсь вволю, плова попробую. Ага, и надо будет посмотреть, как его Ибрагим делать будет. И оружейку личную за печкой сделать. Дессу покупать…» – уже реально мечтает он. Выходной день повара еще только начинается, а впечатление такое, что даже горы и небо с интересом расселись вокруг заставы и с любопытством ожидают дальнейшего развития событий, потихоньку гася свет, как в кинотеатре перед самым началом интересного художественного фильма.

Как и предсказывал Боря, Валерка сам подпрыгнул в два часа ночи, и ноги понесли его в одних только тапочках, брюках и майке на кухню – проверить порядок и… Вот, тут это самое «и». Просто обычно в это время Бадья вынимал хлеб из печи. И хоть делал он это раз в трое суток, что-то не сработало в ошарашенной выходным днем голове нашего Кастрюлькина.

– Ты что приперся, Валера? Крыша поехала от выходного? – захохотал Боря, увидев ничего не соображающую рожу Поварешкина в отблесках ФАСа. Бадья тут же вспомнил спор, разбитое рукопожатие и ставки. Безразлично сунул руки в карманы афганских штанов.

– Да шо-то покурить захотелось, а спичек нет, – сказал он, кувыркая в кармане пальцами коробок спичек и специально используя украинизм вместо стандартного «что».

– А сигарет тоже нет? – не отставал Боря, не наблюдая ни за ухом Валерки, ни в кармане никаких признаков табачных изделий или выпуклости пачки. Но ушлого Бадью таким простым способом, на «ура», не возьмешь. Тыл – это вам не здесь, это те еще комбинаторы, а если тыловик такой же боевой, как и наш Бадья, то это термоядерная смесь. Смесь, которая вкупе со старшиной и каптером вполне способна порвать на нитки любого и обвести вокруг пальца даже зама по тылу отряда. Что они и делали, полноценно списывая селедку, которой у нас в огромных бочках было немерено, как сгущенку. Уличить в профессионализме и нарушении приказов эту тройку мушкетеров ни начпроду, ни зампотылу, ни начвещу не удавалось. Методы, близкие к грани мошенничества, не повторялись. Выдумывались новые. Старые способы борьбы за достаток, царящий на заставе, совершенствовались до идеального состояния. Последняя проделка обеспечила Чайку, кроме положенного имущества и продовольствия, двойным комплектом афганок, солеными сомами и щуками в бочках и новенькими офицерскими бушлатами с выделанной, как на шапках, богатой овчиной воротников. Не говоря про горные двойные свитера с начесом, меховые двупалые варежки, обрезиненные валенки и новенькие чехлы под амуницию. Теперь этот задел обеспечивал нам минимум годовое безбедное существование, без учета живого мяса, бегающего вокруг, баранов, пере-гоняемых иранцами на нашу территорию попастись, и собственного свиного стада за конюшней. Хрюшки на удивление выживали, и даже шакалы ничего не могли поделать с коллективными действиями свинской банды. Боров и две свиноматки, размером с половину нашей коровы Машки каждый, с восемнадцатью годовалыми поросятами уверенно отгоняли любого непрошеного гостя от корыта с помоями. И вполне могли нанести увечья неосторожному посетителю своего царства в свинарнике. Да и сами не брезговали пройтись плотным строем как по, так и за территорией, буквально выворачивая и перепахивая рылами землю. Свинтусы относились к имуществу, за которое нес косвенную ответственность и Бадья.

– Ух, ты, забыл! – не растерялся он. – Пойду, найду, – и начал поворачиваться, чтоб двинуть в кубрик, а потом показательно покурить на виду у дежурного. Можно, конечно, стрельнуть сигарету и у Бори. Но это не есть хороший тон – клянчить закурить у дежурного, у которого еще вся ночь впереди. Повар неожиданно обернулся и попросил:

– Борь, ты часовому скажи, пусть хрюшек проверит, а то что-то они там разгавкались, спать не дают, заразы! – Боря даже онемел от такого выворачивания рук сержанту, дежурному по заставе и практически начальнику караула, заму и разводящему в одном лице.

– Щас, уже побежал грузить. Шел бы ты, Валера, спать, а то проиграешь спор и будешь потом отрабатывать! – недовольно выдворил из кухни повара Цуприк, но на всякий случай решил озадачить часового, нарезающего неправильные круги вокруг периметра.

Утром, с восходом солнца, наблюдатели доложили о стаде архаров на дальних подступах, возле подножия водораздела, по которому проходит граница. Грязнов прихватил с собой Файзуллу, Швеца, СВД, автоматы и полный боекомплект на всякий случай. Через два часа добытчики вернулись довольные, с молодым, но большим бараном поперек седла. Рога копытного поражали своими размерами.

– Иваныч, ты что, вожака завалил? – огорчился я, увидев охотничий трофей.

– Нет, зачем, вожак в два раза больше был, быстрый, как ветер. А этот хромал сильно. Все одно барсу достался бы.

Шкуру с архара сняли за минуту, разделали еще быстрей. Теплая кожа буквально сползла с туловища зверя, как перчатка. Внутренности, по традиции, отволокли шакалам в тыл, в благодарность, чтоб охраняли нас, как и прежде. Свежее мясо на заставе пришлось как нельзя кстати.

Спать в семь часов повар уже не мог. Десять последовательно щелкающих затворами, предохранительными планками и замками магазинов автоматов бодрому сну не способствуют никак. А в десять подвергся, как и все на заставе, химической атаке Пирмухаммедова. Правда он успел сделать за это время немало и половину ночью: искупать и покормить лошадь, вычистить автомат, постирать и вывесить сушиться подменку с панамой, подшиться, вымыть подменочные сапоги, пришпандорить новые, металлизированные с искоркой ефрейторские парадные лычки вместо простых резиновых на погоны, написать письмо домой – вдруг повезет; нарисовать рисунок на кальке в альбоме не удалось, зато навел порядок в личных вещах; посидеть на русской печке, спасаясь от овчарки Ингуса и инструктора эСэС. Которые приперлись на заставу с собачника после службы на подступах и взяли дань банкой сгущенки и полбанкой фарша. Причем, Ингус хотел взять калым натурой от организма повара, но гуманный и даль-новидный Вася, в честь дня рождения, разрешил только погавкать, показать огромные клыки, язык и помахать хвостом на прощанье. После традиционного исполненного виртуозного мата, произнесенного с самого безопасного места в навершии русской печи, повар покинул помещение заставы и убыл в баньку купаться. Дизель запустил Бадью в баню на два часа раньше общего начала помывки.

Вот тут и началось это чистой воды издевательство над личным, командным и животным составом, организованное старшиной, каптером и Ибрагимом на кухне. Будько в это время парился, мылся, нырял в царственном одиночестве в бассейн. Выпрыгивал из него и даже играл в бассейне в космонавта, благо помешать ему почувствовать себя бороздящим холод вакуума астронавтом было некому. Что он и делал с огромным удовольствием, замерев в бассейне после парилки и наслаждаясь тишиной, неподвижностью и температурными и водяными ощущениями в плотной толще холоднючей артезианской влаги, которой всегда наполнен наш небольшой бассейн в прокопченной дымом баньке.

Ему еще было хорошо, но смутное беспокойство, навеваемое отсутствием привычно флани-рующего вокруг пограничного народа, не спо-собствовало обретению нирваны и не уравнове-ши-вало совершенство одиночества, даже в таких аристократических условиях единоличного владения всеми прелестями протопленной баньки, какие обеспечил ему наш дизелист. Валерке не хватало нас, голодных, клянчащих корочку хлеба для своей кобылы или коня, пилящих для него ствол дерева на дровяном складе, заискивания дежурного, стремящегося поесть раньше всех, проверяя заодно качество и готовность пищи; треска и дыма при разжигании угольной печки; собственных наездов на рабочего и солдатских шуточек окружающих его сослуживцев; общего перекура на крылечке перед и после обеда и суеты подготовки к выпечке хлеба.

Короче, Бадья интуитивно почувствовал себя виноватым, что так оторвался от коллектива и пользовался благами своего выходного, обеспеченного нашим трудом, службой и заботой о нем. Как-то привык Валерка, что то, что он заботится о нас не щадя своего сна, сил и времени, это нормально. А вот когда он сибаритствует, даже и во время своего выходного, то это неуютно, беспокойно и тревожно. Исправить положение можно было только одним способом – снова влиться в коллектив как буквально, так и переносно. Что Бадья и не замедлил сделать.

Для начала позвонил из баньки на узел связи. Взял черный эбонит МТТ [27], приложил к уху, нажал на тангенту, посылая вызов. Ответ Бойки был усталым, недовольным и коротким.

– Але. – Часовой на вышке тоже приложил трубку к уху потому, как линия вышки, дизельки и опорного пункта была запараллелена с банькой.

– Пауки, мля. Почему не отвечаете, как положено? – наехал Валерка на сонного связиста, которому до смены осталось пятнадцать минут.

– Валера, е, ты, что ли? А я думал, часовой? – Бадья уже собирался ответить паучаре в своей обычной ехидной манере, так чтоб он заткнулся и разговаривал повежливее. Но невыспавшийся Володька Бойко соображал у себя дома, на узле связи, быстрее. – Что, тоже проголодался? – неожиданно участливо спросил и загнал любопытство на лице повара в недоуменный подъем бровей, вытянутую трубочку губ и расширенные глаза, заставской связист.

– Кто, я? – аж задохнулся Кастрюлькин от такого попрания его начальственной сущности перед самим собой над всеми будущими и настоящими продуктами на заставе и перед теми, кто их будет есть из его, так сказать, рук. Образно выражаясь.

– А, ну да, ты ж в баньке паришься! – подлил масла в огонь интриги Володька. Часовой на вышке внимательно подслушивал, развлекаясь звуковым оформлением вида, открывающегося с трехсотметровой высоты над заставой.

– Не понял? – озаботился Валерка отсутствием информации. – Я ж вроде не в заслоне? Шо, «в ружье!»? – запереживал он, передразнивая украинский выговор Бойко с чувашско-русским акцентом, лично синтезированным им самим.

За свою службу однажды Будько уже выпрыгнул со всеми по команде «Заслон и тревожная группа! – В ружье!» и запомнил это событие навсегда.

Заслон, в котором он оказался раз и впервые за целый год, по ошибке, в густющем, как молоко, тумане, а вернее облаке, перелетел на галопе и рыси линию границы и поскакал в ИРАН к поселку, в котором расположился жандармский пост. По дороге, вернее тропе прикрытия, плавно переходящей в дорожку для ишаков местных селян, как раз шел караван этих животных. Каждый ослик был нагружен с крестьянской основательностью дровами, нарубленными на нашей территории, размером этак примерно в три раза больше самого ослика.

Если посмотреть со стороны лейтенанта, плохо знающего линейку [28], то заслон и все находящиеся в нем свято верили и показывали, что галопируют по своей земле. А старослужащая половина заслона делала вид, что это так и есть. Интересно ж было без визы за границей погарцевать. Следовательно, караван с дровами, нарисовавшийся на узкой тропе, это суперборзость местных забугорных беспредельщиков. Оная наглость должна была быть незамедлительно пресечена и показательно наказана без применения огнестрельного оружия по людям, но жестоко и в то же время дипломатично.

Особенно дипломатично и миролюбиво прозвучал выстрел вверх из автомата каптера для придания большей паники как находящимся на пути домой персам, так и их животным. Инициатива каптенармуса заставы, одобренная лейтенантом, имела положительный эффект для наступающих на Тегеран пограничников. Ишаки, взбудораженные неслыханным и резким звуком, попытались развернуться и посмотреть и выяснить: «Это что ж там такое и так громко хлопнуло?» Хозяева ослов также проявили любопытство. После выстрела на мирный иранский караван с уворованными у нас в больших количествах дровами неслась, улюлюкая и увеличиваясь в размерах, кавалькада из одиннадцати всадников. Мчащиеся на гражданскую колонну из клубов облачного тумана кавалеристы угрожающе держали в руках снятые из-за плеч автоматы Калашникова, недвусмысленно удерживая их руками, перевитыми ремнем АК и АКСов, за тонкий ствол на лихом замахе.

Стрелять-то в нарушителей границы, которые ее перешли с хозбытовыми целями, строго запрещено. А поди угадай, с какими они задачами переехали таким табором к нам? И шо там у них у каждого под широкими одеждами? И в громадных кучищах дров, навьюченных на маленький тягловый скот? Вот народ и собрался, не нарушая инструкций, по русской традиции, заложенной еще гвардейцами Петра, выпнуть супостатов с нашей священной и неприкосновенной туркменской земли, не применяя оружия, почти в кулачки. Позорно, обидно и так, чтоб запомнили мусульмане, чей бог тут главнее! Православный, «кунешно», как говорил сын предыдущего начальника заставы! И исключительно надавать им люлей в образе русского пограничника украинской, чувашской, мордвинской, татарской, бурятской, белорусской, мордовской, башкирской и армянской национальности (остальные нации службу несли и в тревожке состояли).

Результат действий надвигающейся конармии и выстрела превзошел все ожидания, как наши, так и иранцев. Тем более, что клубящиеся фигуры всадников больше напоминали ночной кошмар, чем наших дисциплинированных хранителей границы в зеленых погонах. Ишаки заорали невпопад, не по команде и не в ногу. Рев самих себя всполошил животных и людей еще больше, чем надвигающаяся карающая длань заслона наших пограничников. Животные сделали несколько резких движений, чтоб сбежать подальше, чего им категорически противопоказано было делать в узости горной тропочки. И тут же завалились ногами в небо и в сторону, встать невозможно – тяжесть дров давит к камню гор. В воздухе поднялась пыль, мелькают копыта перевернутых транспортных средств. Погонщики, сбитые малыми родичами лошадей, выбираются ползком на тропу, а по очищенной от татей тропе уже гордо скачут, меняя направление ствола оружия в руке, интернациональные русские пограничники. Гогочут от удовольствия. И пугать не надо. И тут Бадья, впервые попавший в заграницу, но еще не знающий об этом, видит лежащий на тропе настоящий капиталистический колун, мечту любого высокогорного повара. И что делает этот тип? Он забывает, что прежде всего он пограничник. А потом повар! Привычка хватать то, что плохо лежит, тут же телепатически и воздушно передается от иранцев товарищу ефрейтору Будько. И заражает его мгновенно. Период инкубации болезни длится еще меньше, когда в голове у повара возникает видение дровяного склада с исполинскими в обхвате заготовками и треснутый обух своего собственного колуна, воткнутого в колоду.

Ну, вам что, жалко колун один-единственный подарить повару высокогорной пограничной заставы ПВ ФСБ и бывшего КГБ [29]. А? Это ж вам не топор. Это к о л у н – само совершенство топора в завершенном виде большого и нанизанного на деревянную ручку тяжелого зубила.

Иранцы застыли, как зрители по бокам трассы ралли Париж – Тегеран – Ашхабад. Они-то точно знали, что находятся уже на своей земле. Поэтому явление вооруженных погранцов могло означать только три невозможные вещи: войну, месть – и их обидели так, что пиндюлей нарезать хотят, и им по барабану, на чьей территории это делать: на своей или на иранской. И самое невероятное – заблудились. Причем уровень фантастичности предположений возрастал в десятой степени геометрической прогрессии от первого варианта возможного к третьему.

– Война, – заорал один из них, сея панику и решив, что первое более вероятно. – Бежим, – призвал он к защите мусульманского отечества и храбро кинулся по бездорожью в сторону от тропы в горы. Остальных досов заклинило на месте видение современных индейцев от погранвойск. Самым умным оказался самый старый иранец.

Персидский старейшина шел первым в караване с дровами. Они не зря так хорошо поработали и нагрузили ишаков срубленной и увязанной в аккуратные вязанки древесиной. Высота кучи навьюченных дров втрое увеличивала рост животных. Ишакам, конечно, было трудно идти с такой поленницей над их спинами и головами, но прибыль от продажи в соседнем поселке должна была покрыть многие усилия своим объемом. У соседей дрова ценились высоко. Потому что деревья в их пустынных горах были редкостью, вырубленные под корень на растопку.

Соображал старик недолго. В его арсенале было мало русских слов, но полно интернациональных жестов и эмоций. От одной только мысли, что столько трудов и прибыль пропадут даром, если эти ненормальные уведут с собой весь караван в отместку за грабеж природных ресурсов своей территории, седые волосы шевелились во всех местах его организма сами по себе. Лейтенант, ехавший первым, уткнулся взглядом в фигуру худого и пожилого селянина, стоящего на коленях и распростершего разведенные руки к небу. Поза старика поперек тропы призывала небо, скрытое туманом облака, в свидетели, что произошла чудовищная ошибка.

– Иран! Иран! Иран! Иран! Иран! Иран! – не останавливаясь, даже не орал, а стонал он в плаче о возможной материальной потере и больших убытках. И с каждым словом кланялся и бил, бил, бил и бил кулаками и ладонями по чуть влажной горной земле, вымазывая и без того не очень чистые руки и рукава просторной одежды.

Битие родной земли и вопли старца не прошли даром для присутствующих. Летеха засомневался, иранцы возмущенно встали, грозно задвигали бровями и подняли гвалт с краев пешеходной трассы. На саму тропу выйти с обочин не решались. Количественного перевеса у местных не было. Оружия тоже. Они были рассредоточены в отличие от заслона вдоль тридцатиишачного каравана. А заслон сосредоточился за спиной старшего, с удивлением воззрившись на стоны и плач старейшины об иранской родине. На какое-то время все участники событий застопорились там, где находились, переваривая происшедшее. Иранцы поняли, что мы не соображали, что прем по их земле, и сейчас до нас это только начало доходить. Дунул ветерок и порвал и сдвинул клочья тучевого тумана. В образовавшуюся прореху мы ясно увидели в семистах метров от нас иранский поселок. От него двигался жандармский «ГАЗ-66», полный людьми в форме и с оружием. Автомобиль медленно отъезжал от дувала по бездорожью каменистого предполья в нашу сторону. Видать, жандармам тоже причиталась часть добычи. Иначе они бы даже ухом не повели бы в сторону границы и предприимчивых жителей кишлака.

В этот самый момент на младшего офицера, который рулил заслоном, снизошло откровение божье. И он, что называется, прозрел… И заговорил на самом понятном военном, русском языке, составленном в основном из монголо-татарских выражений.

– Ебаный в рот дурдом! Бляать! Ну ни хуя себе заслон! Суки! Куда вы, бляди, смотрели? Пограничники херовы! Деды недоделанные! А ну, заворачивай! Пидарасы слепошарые – кругом! Мать вашу в хвост и в гриву еб! Да я вас всех унавожу дома! Что вылупились, идиоты? Это – Иран! Сотру нах до позвоночника на левом! Сусанины, бляаать! Староссссслужащие! Уходим галопом! Аллюр – три креста! Разворачивай! И марш-марш! Уебываем к ебаной матери! – Команда, что называется, была слегка длинной, но в целом емкой, аргументированной и очень проникновенной. Все же удрать так сразу не получилось, народ, конечно, и сам трохи перепугался.

Одно дело на своей местности бить морды наглым сопредельщикам и выпинывать их подошвами и прикладами за пределы госграницы, а совсем другой коленкор, если вооруженная группа ПВ (КГБ, ФСБ, ФСК) ворвалась в соседнее мирное, независимое и представленное в ООН государство и устроила погром, нанеся своим видом моральный, психологический и физический вред как иностранным животным, которые свалились с тропы, груженные выше крыши ворованными предметами, так и их хозяевам, оскорбленным этим наездом в тот момент, когда они уже расслабились, оказавшись с краденым у нас имуществом на своей суверенной территории.

Мы уже насладились видом перевернутых ишаков и испуганными рожами дровосеков. Далее надо было быстренько развернуться и дружно, и скоренько покинуть соседнее государство – во избежание международного скандала, пограничных комиссаров с обеих сторон и обалденной головомойки для всех, кто будет крайними и иже рядом с ними. Разбираться потом будем. Этим бы все и закончилось. Но Бадья внес свою лепту в отношения с соседями на тропе прикрытия.

На земле вывалившийся из вязанки, притороченной на упавшего недалеко ишака, лежал КОЛУН. Бадья и сам не заметил, как он слетел с лошади на иранскую землю и обнял колун, поднятый с чужой земли. В соответствии с неписаными законами приграничья трофей был заработан честно. Они стырили у нас – мы забрали у них. Баш на баш. Вот только сбоку на тропе приподнялся вверх ишак, вознесенный вверх могучей спиной иранского селянина вместе с поклажей. Иранец тряхнул плечами, ишак с горой поленьев ухнул за тропу коротко, жалобно и пронзительно икнув. Так великаны с себя всякую мелочь сбрасывают. «Хлопчик» был под два метра ростом и возвышался над Бадьей на три его головы. Остальные досы смотрелись рядом с ним, как недоразвитые лилипуты в хламидах.

– Бляа-а-а-а! – вырвалось у тех, кто увидел вознесение ишака и явление огромного перса из-под поселкового транспорта. – Ни хуяа себе – досяра! – Без приказа трое пограничников спешились, один из них прихватил лошадей под уздцы, а два затвора лязгнули в унисон. И две маленькие черные дырочки на концах пламегасителей АК-семьдесятчетвертых уткнулись своими вероятными траекториями выброса пуль в ростовую фигуру дровосека, нависшую над нашим Бадейкиным. Великан на мелкие, еле видные отверстия стволов 5,45 мм внимания не обратил, как и остальные погонщики. Дед перестал опровергать заблуждения нашего заслона и остановился, вылупившись на немую сцену. Вокруг топали копытами возбужденные скачкой кони, храпели, выдыхая воздух через нос, звенели трензеля оголовий и антабки взятых за рукоять автоматов, шумели и орали иранцы, лейтенант материл всех вместе, требуя возвращения на Родину. А эти двое, Валерка и Перс, никого не слышали и не видели.

– А, бумырдукшряму длкольшдранса, агы? – требовал, обличая, то ли угрожал карой гигант маленькому Бадье сверху вниз, во всяком случае, такая непереводимая абракадабра нам всем и послышалась. «Пиза и адмирал Дениц», – подумали мы все, ща задавит, как тапок таракана. А грохнуть здоровяка на его территории не сахар, потом придется с собой тащить эту тушу к нам – иначе тюрьма или война.

– Брось, брось ты на хуй этот колун, Бадья! Бля, валим! В другой раз заберем! Это Иран! – заорали все наши наперебой, пытаясь вывести повара из клептоманского ступора. Будько никого не слышал. Он гипнотически вылупился снизу прямо в зрачки здоровенного перса и вывалил на него скороговоркой длинное предложение на чувашском языке, который, как и фарси, никто из нас не знал. Абракадабра услышанного диалога посыпалась на нас, как овес с фуражного склада в дырку перегородки.

– Булькрымбулдрымпыолбуль актинарызы душ-кан шурказ маркензас шартызе, – заколбасил Бадья (булькание повара почти не отличалось от тарабарщины перса); от неизвестного нам диалекта Будько впечатление было такое, что вроде он пристыдил здоровенного увальня, тот обмяк, поза иранца приняла не нависающий и угрожающий, а спокойный характер. В этот момент Шустрый, поняв бесполезность щелкания затворами автоматов на иранской территории, вспомнил, что иранцы уважают не современность оружия с его малюсенькой дырочкой в конце ствола, а его калибр. Он закинул автомат за спину и рванулся к повару, на ходу расстегивая кобуру с СПШ [30], вырвал пистолет из брезентового гнезда, на бегу «разломал» пополам, не глядя вытащил первый попавшийся патрон из укладки в кобуре и сунул в ствол. Шваркнул, объединяя в единое целое две половинки сигнального пистолета, и вскинул двадцатишестимиллиметровый ствол к лицу иранца. Размер дульного среза и вставляемого в ракетницу сигнального патрона поимел сокрушительное воздействие на окружающих заслон персов.

– А ну, блять, стоять, уебки! – завопил каптер всем вокруг без разбора, прерывая мирную беседу повара и дровосека на двух языках и встревая в нее на третьем командном.

«Пиндюлей за предупредительный выстрел по-любому получать придется, так хоть Бадью спасу. А то жрать варить некому будет на заставе. И так людей не хватает! Все не зазря пропадать перед Шефом и Комендантом! Та и колун пригодится. И досов приструню, чтоб неповадно, падло, было тырить у нас хозбытовуху!» – подумал Серега Шустрый, и мысли пронеслись в долю секунды. Хотя если бы Серега все это высказал вслух, то и полминуты бы не хватило.

Перс глянул в черноту двадцати шести миллиметров, припомнил размер патрона, сунутого в ствол Шустрым на бегу, боковым зрением увидел, как присели остальные иранцы в ожидании выстрела этого страшного оружия каптера. Углядел, как машет ему дед из пыли на тропе перед задними копытами лошади лейтенанта, мол, хусним, с колуном! Да мы за эти дрова, что натырили у этих русских уродов, двадцать таких колунов купим и еще больше нарубим у них арчи в следующий раз! И решил крепкий персидский парень не искушать судьбу и грохнулся на колени перед Шустрым. Полез за пазуху, отчего у всех пограничников сердце ушло через пятки в иранскую землю. Что-то все подумали, что он за пистолетом полез. Балбесы – откуда у селянина современное оружие возьмется. Все-таки напряг был приличный. Мы за границей без визы еще ни разу не бывали. Иранец вытащил цветную фотку с изображением своей большой семьи. На картинке было не менее десятка детей, мужчины, женщины, старики и вдруг заговорил по-русски. Если бы он оказался нашим комендантом, переодетым в иранца, то это вызвало бы меньший эффект, чем знание им русского языка и воинских отличий на погонах.

– Эфрейтиор, – правильно обозвал он звание Шустрого, – не стриеляй, – ткнул грязным пальцем в глянец прямоугольной плотной бумаги, – дети, папа, мама, дедуюшка, бабуюшка, – и закивал огромной башкой и протянул руку, показывая мозолистую ладонь, – бери, только не стреляй, – сказать, что мы ох уобалдели, ничего не сказать. Вот это номер! Ай да недоделанные досы! Русский знают! Но восхищаться было некогда. Вскинулись в седла, подали Бадье колун, Серега с СПШ в руке запрыгнул на Дессу и, оглядываясь и понукая лошадей, заслон, ускоряясь, рванул домой под вопли и проклятия сопредельных граждан мужского пола. На заставу примчали нервные, злые и мол-чаливые. На все вопросы отвечали изощренным матом. Бадья первым делом спрятал колун на дровяном складе. Лейтенант пошел «сдаваться» в кан-целярию. Главное в этой игре – это кто первый доложит. Наши успели предъявить иранцам претензии первыми. Иранцы не лыком шиты и ответили тем же макаром. В конце концов, инцидент замяли. Лейтенанту намылили шею и влепили выговор, а Бадья обзавелся колуном и стойким уважением к тем, кто поднимается в заслон и тревожку по нескольку раз в день.

Поэтому к своему «стоянию» в составе заслона в боевом расчете Бадья относился всегда трепетно и переживал очень не только за себя, но и за других, если что-то шло не так. Однако вернемся к выходному дню повара.

– Та не, Валер, все нормально, отдыхай, мы прикроем, если что. Хочешь, я часового озадачу сектором на баню? – предложил связист.

– Не надо, – вальяжно ответил Валерка. – Кури, паучара! – закончил свой опрос Бадья и уже собирался отщелкнуть тангенту, но с узла связи выдали дополнительный бит информации.

– Да он заколебал своим пловом! Это ж вытерпеть никак невозможно, таджик долбаный! – явственно услышал Валерка ухваченный чувствительным микрофоном эмоциональный взрыв дежурного по заставе в коридоре. Таджик был на заставе один. Фамилия его была Пирмухаммедов, звали Ибрагим, и именно этот представитель Средней Азии должен был сейчас делать плов на кухне и обеспечивать обед. Подбор слов, высказанный из коридора заставы, мог иметь двоякое толкование, но полярность и направление шкалы эмоций мешали точно определить дальность до источника звука. Будько заволновался. Чуть-чуть, самую малость. Нет, не сильно.

– Слышь, Бойко? – непривычно спокойным тоном вдруг заговорил Бадья. – А что там дежурный так переживает за Муху? Может, помощь нужна какая? Что, не справляется? – закончил он свой вопросник тоном дворянина, разговаривающего с простым смертным.

– Та не, – наигранно безразлично вещала трубка в ухо повару, – наоборот, лучше, чем ты, управляется. – Удар по незаменяемости своего труда повару был нанесен так неожиданно и как само собой разумеющееся дело, что Бадья вскочил с деревянной лавочки, на которой сидел в предбаннике, и чуть не оборвал провод микротелефонной трубки.

Свободные от службы солдаты и сержанты спускались от заставы к бане и увидели озабоченно поднимающегося по склону им навстречу Бадью. Повар начал принюхиваться, еще едва отойдя от бани. Но возле нее пахло соляркой, копотью, дровами, вареным бельем, хозяйственным мылом и порошком. А вот ближе к середине пути сытый, приятный и аппетитный аромат начал вкрадчиво теребить обоняние Валерки.

– Садист! – услышал он комментарии тех, кто прошел мимо него в баню.

– Сволочь! – выражали свое мнение солдаты.

– Гад бессовестный! – продолжали из небольшой гурьбы; Бадью почти не заметили, но переглянулись.

– Фашист, – перечисляли ругательства коллеги по службе. – Извращенец, – добавили тут же.

– Чурка нерусская, – расслышал Бадья и резко крутнулся на каблуках вокруг себя.

– Сам такой – хохляра бешеная! – отпарировал Бадья, принимая выпад Швеца на свою личность.

– Валер, ты шо? Та мы про Муху ругаемся! А-а, так ты ж еще на заставе не был! Так у тебя все впереди! Иди-иди, Ингус уже выл пару раз, нанюхался, бедный! Ща и ты обкуришься. – То, о чем говорил Швец, Валерка понять не мог, но Швеца прекрасно поняли все, кто шел вместе с ним в баню, и подозрительно заржали здоровым молодецким смехом. И самое вредное в этом веселье было то, что смеялись вроде бы и не над Валеркой, но относился хохот и в его сторону, что несомненно. Все это требовало выяснения и проверки.

При приближении к заставе запах готовящегося плова усилился настолько, что его хотелось порезать ножом, а слюна сама собой наполняла пространство рта, заставляя всех находившихся на расстоянии пятидесяти метров от здания непроизвольно сглатывать. Хуже всего было собакам на питомнике в ста пятидесяти метрах от кухни. Абрек время от времени подвывал, терзаемый собственным обонянием. А овчарка Санта гавкала короткими рыданиями. Ингус, как глава стаи в отсутствие инструктора, тихо поскуливал, но терпел.

Свиньям и шакалам все же было труднее всего. Им, конечно, можно было и подойти к окну кухни, из которого лился водопадом в сторону линейки волшебный запах, но вот попробовать этого восхитительного блюда им явно не светило. Поэтому хавроньи и кабан с поросятами упали на теплую землю, стонали, мечтали и тщательно вдыхали. Уж если не пожрать, так хоть нанюхаться вволю, решили они всем своим кагалом. Шакалы тоже хотели приблизиться. Но хряк так многозначительно хрюкнул, превращая свой «хрю» в предупредительный рев, когда трое из наиболее храбрых шакалов, поджав хвосты, выглянули из-за канавы за двадцатым участком, что вид немалого клыка сразу поубавил им пыла. Пришлось падальщикам дышать издалека чудом, парящим колдовским ароматом на кухне, соблюдая дистанцию.

Валерка был встречен на кухне как король.

– Валера, чай? – встретил встревоженную лисью рожу «отпускника на один день» улыбающийся Пирмухаммедов и предложил по восточной традиции горячий напиток хозяину кухни и столовой, где он был гостем и временным распорядителем. Лицо Валерки приобрело грозно-выискивающий характер. Ибрагим соблюдал традиции и налил горный чай, уважая настоящего хозяина, по-таджикски, только менее половинки в эмалированную кружку. Чем меньше чая в пиалу тебе наливает принимающая сторона, тем больше уважения она оказывает вашему присутствию. Валерка с обычаями таджиков был знаком плохо, поэтому воспринял полкружки чая как экономность и немного обиделся той мгновенной и беспрекословной славе, которую устроил плов своему созда-телю.

– Все в порядке? – игнорировал он меню Ибрагима, придирчиво с входа осматривая стены, пол, столы с перевернутыми стульями на них, разделочный стол, русскую печку, окна и даже посмотрел зачем-то на потолок. Ибрагим светился таджикской щедростью, среднеазиатской широтой и неподдельной радостью.

– Да, Валера, конечно! Полный порядок! Первое на плите горячее, компот из алычи и сушеного барбариса готов – остывает! А плов, вай, доходит! Да! Будешь пробовать? Вот чистая ложка! Фартук завязать? – Ибрагим был в майке, брюках, тапочках и в старом фартуке Бадьи, надетым на его шею.

– Какой? – удивился Валерка. Единственный фартук висел на таджике, и Будько это не нравилось и вызывало раздражение до тех пор, пока Ибрагим не сделал хлопок и развел руки вверх и в стороны вправо и влево от дверного проема из помещения столовой в помещение варочного, печеночного и прочего цеха.

– Ахалай-махалай, фрукты-мрукты, изюм-кишь– мышь, фартук новый нам явись! – Ибрагим сделал таинственное выражение на лице, отвлекающий пас левой рукой, а правой рукой незаметное снимающее движение, и перед Бадьей оказался новый клеенчатый, блестящий и шуршащий подвязками фартук, выданный старшиной на кухню утром. Настроение сразу улучшилось. Забирать свой фартук у Пирмухаммедова сразу расхотелось. Валерка автоматически начал искать глазами подменку на вешалке за дверью, но его подменка болталась на веревке вместе с одеждой уже многих пограничников между банькой и дизелькой. Пришлось надевать выданную старшиной защиту и закатывать рукава. Панама вернулась на свое место, в полиэтиленовый пакет из-под гороха на печке. Пирмухаммед помог затянуть завязки сзади и глянул вниз на Валеркины сапоги.

– Чистые! Заходи, начальник! Гостем у себя будешь, – и подобострастно подставил принесенный рабочим стул в торец разделочного стола, – кушшять будешь или пробовать? – Валерка углядел большой казан на дровяной печке, взял малую поварешку и двинулся к конфоркам. Пирмухаммедов услужливо обогнал повара и, как факир, положил тряпку на горячую ручку, поднял вверх и откинул в сторону вертикально большую крышку, накрывавшую казан. Концентрированный, горячий дух изысканного мясного блюда поразил повара, как бинарное оружие, вэ-газы и иприт с фосгеном одновременно, моментально и сразу целиком.

– Ух, ты! – не удержался Валерка, когда к обонятельным и вкусовым образам добавился и зрительный антураж. Плов переливался растопленным жирком, как живое сокровище, блистал прожаренными кусочками мяса, выглядывающими из рисового массива, манил оранжевой привлекательностью морковки и прозрачно-золотыми кусочками жареного лучка. То тут, то там на поверхности этого чуда выделялись вкрапления редких горошин, шариков черного перца и отдельные риски чего-то еще непонятного, но, несомненно, чудовищно вкусного и зовущего. Будько непроизвольно сглотнул под смех рабочего по кухне, который пронаблюдал похожее явление на дежурном, старшине, каптере, связисте и дневальном. Все забежали на кухню как бы случайно. Один проверить порядок, второй просто проверить рабочего, третий молоко от Машки принес, связист сделал вид, что не ел утром, каптер принес якобы соль, которой в столовой было полно. Плова попробовать никому не удалось – слишком рано примчались, зато аппетитное вожделение буквально околдовало заставу и прилегающие к ней ближние подступы. Легче всего было часовому на «вышке», когда он туда в двенадцать часов поднялся, он точно знал, что его порция в четыре дня будет самой обильной. Ему оставалось немного – вытерпеть это издевательство до четырех часов дня, когда его сменят. Сменившийся же часовой шел на заставу сверху, как крыса в море на звук волшебной свирели маленького гнома. Увернуться от невидимого аромата было невозможно, он притягивал так, что пришлось попить воды из крана на улице, чтоб заглушить зов терпящего изощрения жданок желудка. Валерка же на кухне понял, что его величие не в том, чтобы попробовать, а в том, чтобы удержаться от этого действия.

– Ладно, ставь тарелки, зови дежурного, посмотрим, как народ этот плов есть будет, – выдал свой вердикт Будько и, не попробовав второго блюда, двинул на улицу из кухни. Ибрагим счастливо улыбался, успех его плову был гарантирован на все двести процентов.

Дежурный по заставе уже собирался рявкнуть, для полного счастья и своего самоуважения, контрольную фразу-команду: «Застава! Строиться на обед!» – но тут оказалось, что личный состав уже давно стоит перед крыльцом у входа на бетонной дорожке и смотрит на дежурного весьма голодными взглядами, полными нетерпения с чистых и вымытых в бане лиц. Несмотря на то, что подменка на народе, стоящем в строю, была весьма разнообразной, но в целом она соответствовала уставу и духу военного подразделения. Мы со старшиной решили по обычаю и привычке обедать после личного состава, принято так у нас в погранвойсках на линейных заставах. Сначала солдаты и сержанты, а потом офицеры и прапорщики. Были у нас как-то и тринадцать генералов, они на Кушак зачем-то ездили. Но эти долго не задержались со своими животами и лампасами, отдышались, водички попили и удрали в тыл на санаторные воды Арчабиля, оставив в недоумении как нас, так и нашего Шефа, который им водичку с концентратом и разливал из своего графинчика прямо возле шлагбаума. В полевых, так сказать, и горных условиях, приближенных к небесам.

Обед проходил под хвалебные возгласы в отношение Ибрагима, который сиял за дверью, ведущей в кухню, в открытом окне раздачи. Бадья восседал, как падишах, в столовой и лично спрашивал каждого солдата о том, мол, как сильно понравился ему плов, сделанный под его личным руководством. Хотя можно было и не отвечать, но народ лил елей на Валеркину голову. Ибрагим не препятствовал – знал, что лучше его плов сделать никто не сможет. А славу он подарил настоящему повару – Валерке, который каждый день и ночь, неделю за неделей, месяц за месяцем. И пусть его пища не была такой вкусной, как блюдо Ибрагима, но скажите мне, что может быть вкуснее горячего чая и ломтя теплого хлеба с маслом после холодной ночи на дальних подступах. А плов, плов – это праздник, когда каша, хлеб и первое блюдо есть в изобилии.

Ужин готовили вместе с каптером.

– Валера, а воды хватит для макарон? – тормошил повара Шустрый.

– Бадья, а соли добавить в фарш? – переживал ефрейтор.

– Блин. А зажарку на каком масле делать? – проверялся он на всякий случай.

– Е, про чай забыли! – говорил он, во множественном числе подразумевая обоюдную ответственность.

– Может, еще угля подкинуть в печку? – не отставал от повара каптер.

– Не суетись, Серега, народ после обеда вряд ли что есть вообще захочет, – успокаивал каптера Бадья и посылал рабочего колоть дрова на ночь. В руках Бадьи лучок приобретал на сковородке не черный и обугленный оттенок, а приятно-золотистый цвет. Макароны не слипались, фарш прожаривался так, как и нужно. Шустрый только вносил нервность и изливал свой страх в окружающий обоих зал варочного цеха, как величественно именовали кухню в документации и описи имущества, висящей на стене.

Ужин прошел без происшествий. Выходной день повара закончился. Застава, отмытая в бане и сытая стараниями трех поваров, вступила в новые пограничные сутки обновленная, чистая и посвежевшая. Однако, прежде чем прошел боевой расчет, пришлось мне попереживать о завтрашнем дне. Не все ж лейтенанту банный день и праздничный плов на обед.

Да, я объявил баню и выходной. Да, рисковал. Но Курбан таки побоялся сунуться под стволы броника и миномета. Правда, почти половина личного состава сидела на подступах и присматривала за левым и тыловыми подходами. Бандиты, по-видимому, тоже зализывали раны. Странно было то, что со стороны границы не было никаких поползновений. Иран как вымер после взрывов «за нашей спиной». Не перегоняли отары, чтобы попасти их на нашей территории. А места, однако, было навалом. Из-за величины хребта, по вершинам которого проходила линейка, госграница находилась от заставы на расстоянии почти пятнадцати километров на левом и в восьмистах метров на правом, и потом снова дистанция расширялась в сторону наших соседей справа. Огромный промежуток конуса практически не используемой земли лежал между нашим опорным пунктом и линией границы – длиной почти в шестнадцать километров и шириной основания, наверное, и более пятнадцати и упирался своим наконечником в стык правого фланга [31]. В обычное время иранцы даже умудрялись поля засевать и обрабатывать на нашей территории, урожай собирали в полной безопасности. Не говоря о сборе дров, косьбе травы, охоте, чае, чесноке, луке, ягодах. А тут тишина, и архары по склону водораздела у границы непуганые. Значит, боятся чего-то местные иранцы больше, чем нас на заставе. А кого им бояться больше? Только своих сумасшедших исламистов. Вопросы возникали сами и требовали ответов. Информации не хватало именно справа и со стороны границы. Я сидел, думал и наблюдал, как на веревках, растянутых между баней и дизелькой, полоскалось белье: простыни, наволочки, трусы, майки, полосатые тельники, штаны, куртки, панамы. В наряд уходили прямо из бани, чтоб поменять тех, кто был в боевом охранении. Уходили еще во влажных от стирки афганках, но чистые и вымытые, как обновленные, в воде и парилке. По традиции, наряд становился на приказ без магазинов и после приказа заряжался под управлением дежурного. Точно так же делали после выполнения приказа и доклада. Любим мы свои маленькие прелести, отличающие нас от других войск. «Гиппократ» не отходил от Феди, Косачука и заодно гонялся за их вторыми номерами. Майор вылез на солнышко и дремал на кровати, установленной возле входа. Труба кухни азартно дымила, предвещая ужин и сон на чистых простынях и вытрясенных матрасах. Кровати поставили под навесом уцелевшей летней конюшни. Я еще утром проснулся с плохими предчувствиями, несмотря на предстоящую баню, запахи плова и непривычный покой вокруг. Ночью даже сон не пришел в мою голову. Что-то смущало и тревожило. Доклады с ночи и утра были положительными. Но майор сидел на крылечке, в накинутом на перевязанные плечи бушлате и поджидал меня самым откровенным образом, игнорируя старания Пирмухаммедова и не замечая радостную суету банного дня.

– Что, лейтенант, не отдыхается?