Остроумие мира Артемов Владислав

* * *

Однажды в театре рядом с Дюпеном уселся какой-то господин, который все время напевал и мешал Дюпену слушать знаменитого певца Депрэ. Дюпен не сдержал досады, а сосед сейчас же это заметил и спросил, что значит этот жест, не к его ли пению это относится?

— О нет, — отвечал ему Дюпен, — напротив, я досадую на этого дурака Депрэ, который мешает мне слушать ваше пение.

* * *

Однажды Дюпен обедал у одного важного сановника. Приглашенные собирались медленно, обед все откладывался, гости проголодались. Тогда хозяин подошел к Дюпену и спросил, как он полагает, сесть ли за стол или же подождать запоздавших?

— Я думаю сесть, — отвечал Дюпен. — Ведь, начав обед, мы не перестанем их ждать, значит, они ничего не потеряют, тогда как, продолжая всех ждать, мы сидим голодные.

* * *

Критик Сен-Бёв однажды дрался на дуэли. По дороге к месту поединка он был застигнут проливным дождем, который не прекратился и в то время, когда пришлось стать к барьеру. Сен-Бёв, предупредительно захвативший с собой зонтик, так с зонтиком в руке стал и на позицию. Когда же против этого запротестовали противник и секунданты, Сен-Бев с жаром вскричал:

— Я вовсе не боюсь быть убитым, но не желаю, чтоб меня промочило насквозь!

* * *

Нориак одно время издавал журнальчик «Силуэт», и вот к нему повадился ходить какой-то господин, который изъявлял намерение подписаться на журнал, и под этим предлогом выпрашивал номер за номером, чтобы ознакомиться с журналом, узнать, как выражаются французы, какого он цвета или оттенка, т. е. направления. Нориак спустил ему этот маневр раз, другой, третий. Но когда он явился в четвертый раз, Нориак схватил ножницы и отхватил ими кусок его сюртука.

— Что вы делаете? — вскричал подписчик.

— Делаю то же самое, что и вы. Беру образчик посмотреть, подойдет ли мне этот цвет!

* * *

Однажды композитора Обера спросили, какого он мнения об ученых женщинах, которых повсюду, а во Франции в особенности, принято называть синими чулками.

— Да что ж, чулок, чулок!.. — отвечал Обер. — Чулок ничего не значит сам по себе, надо видеть, что в нем!

* * *

Как-то Обер спускался с лестницы с кем-то из друзей. Оба были уж очень немолоды, и это было видно по их манере спускаться.

— Эге, друг мой, — заметил спутник Обера, — мы с тобой начинаем стареть!

— Что делать, — ответил Обер, — старость — это единственный способ долго жить!

* * *

Актер-комик Левассор однажды был приглашен участвовать в каком-то благотворительном увеселении, устроенном в окрестностях Парижа одним священником в пользу своих бедных прихожан. Благодаря его участию, сбор был превосходный, и признательный устроитель-священник преподнес Левассору гонорар, но тот наотрез отказался. Тогда кюре пригласил его к себе на завтрак. Подали вареные яйца, и вот Левассор, разбив свое яйцо, увидал, что оно наполнено золотом.

— Извините, господин кюре, — сказал он, обращаясь к хозяину, — я желтков не переношу.

* * *

Инспектор театров в Париже, Перпиньяк, слыша рассказ о каком-то дуэлянте, который был спасен от смерти тем, что пуля ударилась в пятифранковую серебряную монету, лежавшую у него в кармане, сказал:

— Вот что значит уметь хорошо поместить свой капитал!

* * *

Однажды один маркиз решил одолжить денег у капиталиста Бернара. Щекотливая сторона его предприятия состояла в том, что он вовсе не был знаком с капиталистом, и сверх того, сам он был очень известный мот, всюду занимавший, но никогда никому не отдававший, что, как он мог опасаться, было небезызвестно осторожному богачу. Явившись к Бернару, маркиз с отвагой отчаяния прямо приступил к делу.

— Я очень удивлю вас, милостивый государь, — сказал он. — Я маркиз, я вас не знаю, и вот я являюсь к вам, чтобы занять у вас пятьсот луидоров.

— А я еще больше удивлю вас, — отвечал Бернар. — Я вас хорошо знаю и все-таки одолжу вам эти деньги.

* * *

Финансовому тузу Попелиньеру приписывается выходка, которая потом повторялась на разные лады. Однажды какой-то придворный подошел к нему, сначала внимательно в него всмотрелся, как бы что-то припоминая, и, наконец, сказал:

— Мне кажется, что я кое-где встречал вас.

— Очень может быть, — отвечал с большим равнодушием Попелиньер, — я там иногда бываю.

* * *

Знаменитый английский адмирал Бембоу выбился в люди из простых матросов и, кажется, кроме личной отваги, не обладал особыми духовными сокровищами. Про него в английском флоте сохранились рассказы, которые характеризуют его как человека донельзя простодушного, чтобы не сказать глуповатого. Так, однажды, во время жаркого боя, у матроса, стоявшего рядом с ним, оторвало ногу. Раненый попросил Бембоу дотащить его до лекаря, сказав, разумеется, при этом, что у него оторвало ногу и что он не может ни идти, ни стоять. Добродушный Бембоу взвалил его на плечо и понес. Но дорогой другое ядро оторвало у раненого голову, а Бембоу в грохоте битвы этого не заметил. Когда же он доставил убитого к врачу, тот с досадой крикнул ему, на кой черт несет он к нему мертвого. Бембоу с наивным удивлением оглядел своего товарища и пробормотал:

— Он же сам мне сказал, что у него только ногу оторвало!

* * *

Венский художник Фриц Лаллеманд прикомандировался к армии во время прусско-австрийской войны с целью делать наброски на месте для батальных картин. Но, как известно, пруссаки с самого начала стали везде и всюду колотить австрийцев. Лаллеманд в один прекрасный день собрался уезжать в Вену.

— Но вы прикомандировались на всю кампанию, — заметил ему главнокомандующий австрийской армией.

— Да, — отвечал Лаллеманд, — но для того, чтобы рисовать картины битв, а не отступлений!

* * *

Какой-то прожектер подал английскому министру Вальполю проект налога на собак. Вальполь, рассмотрев проект, сказал ему:

— Ваш проект мне нравится, но я не рискну ввести такой налог: на меня залают все собаки Великобритании.

* * *

Сенатор князь Понятовский, который охотно занимался сочинением музыки, прислал однажды композитору Оберу письмо, начинавшееся словами: «Дорогой мой собрат…»

— Какой я ему собрат! — осердился Обер. — Разве я сенатор?

* * *

Итальянский епископ граф Каносса был большой любитель и собиратель художественно исполненных серебряных вещей. Была у него, между прочим, какая-то миска высокоденной работы, ручки которой были сделаны в виде тигра. Кто-то из его знакомых однажды попросил его одолжить ему на время эту миску, чтобы заказать для себя такую же. Вещь была ему дана, и он держал ее у себя целых три месяца, так что Каносса, наконец, послал за ней. Через некоторое время тот же знакомый опять попросил у Каноссы другую художественную вещь — солонку, сделанную в виде рака.

— Скажи своему барину, — сказал Каносса посланному, — что если тигр, проворнейшее из животных, целых три месяца шел от твоего барина ко мне назад, то сколько же времени на это потребуется неповоротливому раку?

* * *

Английский король Георг IV затеял против своей супруги Каролины чрезвычайно скандальный процесс по поводу ее супружеской измены. Одним из самых ожесточенных врагов королевы был лорд Клейфорд. Лондонская чернь, сочувствовавшая королеве, была враждебно настроена против ее врагов, и вот однажды, когда Клейфорд попался на глаза бушующей уличной толпе, она остановила его экипаж и с угрозами принуждала его кричать: «Да здравствует королева Каролина!» Видя, что всякое сопротивление будет опасно, он высунулся из кареты и во все горло возопил:

— Да, друзья мои, да здравствует королева Каролина, и пусть все ваши жены станут такие же, как она!

* * *

Английский поэт Уильям Девенант утратил свой нос вследствие сифилиса. Однажды на улице к нему пристала какая-то нищая, неотступно за ним следовала, прося милостыню, и при этом все повторяла:

— Да сохранит Господь ваши глаза.

Девенант, наконец, чтобы отвязаться от нее, подал ей, и она, поблагодарив его, снова сказала:

— Да сохранит Господь ваши глаза, сэр!

Удивленный этим своеобразным пожеланием, Девенант спросил ее, чего ради она так хлопочет о его глазах; зрение, дескать, у меня, слава Богу, хорошее, я не слеп.

— О нет, — отвечала нищая, — я знаю, что не слепы, я о том и прошу Бога, чтобы зрение у вас не ослабевало и вам не было надобности носить очки; ведь вам не на что их надевать!

* * *

Арно Бакюляр, писатель с весьма посредственным талантом, однажды зашел к графу Фриежу, большому остряку в то время, когда тот занимался туалетом. Желая сказать графу что-нибудь любезное, Арно заговорил о волосах графа, находя их совершенно особенными, такими, какие обыкновенно бывают только у гениальных людей.

— О Арно, — отвечал ему граф, — если б я был уверен, что мои волосы обладают такими качествами, то охотно бы их остриг и заказал бы из них парик для вас!

* * *

Поэт Ложон, автор довольно посредственных песенок, вздумал попасть в члены Академии наук, когда ему было уже 83 года. Но его литературные заслуги были очень незначительны, и его избранию академики противились.

— Эх, господа, — уговаривал Делиль своих коллег, — ведь мы все знаем, куда лежит его путь; ему пришла фантазия пройти туда через академию; ну и пусть идет, пропустим его!

* * *

Английскому сатирику Донну говорили:

— Громите пороки, но щадите порочных.

— Не понимаю, — отвечал Донн. — Это все равно что громить карты и щадить шулеров!

* * *

Однажды Лист и Рубини давали концерт в каком-то французском городе. К их крайнему удивлению и обиде, на концерт явилось всего лишь около полусотни слушателей, да и те держали себя удивительно холодно. Несмотря на это, и Лист играл превосходно, и Рубини пел, как ангел. По окончании концерта Лист вышел на эстраду и обратился к публике с оригинальным приглашением:

— Милостивые государи и милостивая государыня (потому что на концерте присутствовала всего одна дама), я полагаю, что музыки с вас было уже достаточно; осмеливаюсь теперь просить вас оказать нам честь — отужинать с нами!

Публика с минуту колебалась, потом любезно приняла приглашение. Листу этот ужин обошелся в 1 200 франков. Виртуозы не пожелали повторять концерта в этом городе.

— И напрасно, — заметил на это известный критик Жюль Жанен, — надо было повторить. Публика могла остаться холодной к музыке, но ее могла прельстить перспектива ужина.

* * *

С Жюлем Жаненом случилось в Англии чрезвычайно забавное происшествие. Вся соль того случая зиждется на том, что у англичан высшего круга строго соблюдается чопорный обычай — никогда не заговаривать с людьми, которые не были им представлены; нельзя обращаться в человеку, не называя его по имени.

* * *

Жанен, будучи в Лондоне, сидел в одном ресторане, содержавшемся французом, и мирно читал газету. Недалеко от него сидел весьма спокойной внешности англичанин и пил грог. Вдруг англичанин этот посмотрел на Жанена, подозвал гарсона и спросил у него, ломая французский язык по обычной манере англичан:

— Гарсон, как зовут этого господина (т. е. Жанена), который курит свою сигару, читая свою газету у печки?

— Не знаю, милорд, — отвечал гарсон.

Издав обычное «оа!» — англичанин встал, подошел к кассирше и обратился к ней:

— Мисс, как вы зовете этого господина, который курит свою сигару, читая свою газету у печки?

— Он не из постоянных наших посетителей, милорд, — отвечала кассирша, — и я, к сожалению, не могу вам ничего о нем сообщить.

Опять «оа!». Затем неугомонный англичанин изъявил твердое желание видеть самого хозяина ресторана. Того вызвали, и он предстал с вопросом:

— Чем могу служить?

— Скажите, господин хозяин, вы не знаете, как зовут этого господина, который курит свою сигару, читая свою газету у печки?

— Не знаю, милорд; в первый раз вижу его у себя.

— Оа!..

На этот раз англичанин направился уже прямо к самому Жанену.

— Сударь, курящий свою сигару, читая свою газету у печки, мне надо знать, как вас зовут.

— Сударь, — ответил вежливый француз, — мое имя Жюль Жанен.

— Так вот что, господин Жюль Жанен, вы сидите слишком близко к огню и ваш сюртук давно уж горит.

Жанен, не замечая того, спалил чуть не всю полу своего сюртука. Но как же мог порядочный джентльмен сказать ему об этом, не зная, как его назвать?..

* * *

Лагарн был очень груб и бесцеремонен с женщинами. Рассказывают про него, что однажды на вопрос, почему он рассорился с одним из своих друзей, он отвечал:

— Я бросил его жену, вот он и не может мне этого простить.

* * *

В другой раз, когда его поздравляли по случаю получения им доходного места, он заметил:

— Да, 12 тысяч франков… Можно бы жить хорошо, кабы подвалило счастье и жена умерла.

* * *

Князь Каунитц отличался удивительной слабостью: он не желал сделаться старым, а о смерти решительно не хотел слышать, так что в его присутствии никто этого слова и не произносил. Он запрещал при себе говорить даже о болезнях. Он видел королеву в оспе, и с этих пор самая мысль об оспе стала ему невыносима. Когда надо было ему сообщить о чьей-либо смерти, то приходилось заводить об этом речь намеками, а прямо сказать нельзя было. Так, когда умер его близкий друг барон Биндер, то секретарь Каунитца, Райдг, не смел прямо сказать ему об этом, а выразился так:

— Барона Биндера нигде не стало видно.

* * *

Художник Ланкре был отличнейший пейзажист, но зато совсем не умел рисовать фигуры. Однажды ему заказал картину какой-то богатый любитель, и на этой картине непременно следовало представить церковь.

Ланкре написал церковь, написал чудный пейзаж вокруг нее; но людей, конечно, за неумением, на картине не изобразил. Когда он показал картину заказчику, тот пришел в восторг от пейзажа, но сейчас же спросил, где же люди, идущие в церковь?

— А они все в церкви, там идет обедня, — пытался отшутиться художник.

— А, хорошо, — сказал заказчик, — так я подожду, когда отойдет обедня и они выйдут из церкви, тогда уж и приму от вас картину.

* * *

Однажды во французской академии обсуждался какой-то вопрос, который разжег страсти членов почтенного собрания до такой степени, что они начали говорить все разом, не слушая друг друга. Тогда один из них, Меран, кое-как восстановив тишину, предложил товарищам:

— Господа, попробуем говорить не более как четверо разом!

* * *

Мабли уговаривали баллотироваться в академики. Он отказался, сказав:

— Попади я в академики, станут, пожалуй, спрашивать: как он туда пролез? А пока я не академик, могут только спрашивать: отчего он до сих пор не в академии? А ведь это более лестно!

* * *

В какой-то пьесе играли вместе актер Тельяд и актриса Сюзанна Лежье. Тельяд был тощий и слабосильный человек, Лежье же была очень плотненького телосложения. По ходу пьесы Тельяд, герой, должен был похитить героиню, Лежье, т. е. просто-напросто схватить ее в охапку и унести. Но, увы, герой не мог не только поднять, но даже как следует обхватить свою возлюбленную. Он делал отчаянные усилия, так что пог лил с него ручьями, но, увы, безуспешно! Видя его беспомощное положение, какой-то сострадательный зритель из райка крикнул ему:

— Сразу не унесешь! Раздели на две охапки!

* * *

В Париже одно время были два актера, которые когда играли вместе, то устраивали друг другу разные шутки. Так, однажды один из них, Гобер, играл роль Наполеона. В одном месте пьесы ему подают письмо и он его читает вслух. Обыкновенно это письмо им писалось на подаваемой бумаге, чтобы его не заучивать, но в этот раз другой актер, Готье, игравший роль адъютанта, подающего императору это письмо, вместо заготовленной бумаги с текстом подал Гоберу чистую бумагу, зная очень хорошо, что тот письма наизусть не помнит. Однако он рассчитал плохо, Гобер нашелся. Видя пустую бумагу и поняв, чья это шутка, он величественно протянул ее Готье со словами:

— Читайте вслух, генерал!

Готье, не помнивший ни единого слова из этого письма, смутился, растерялся самым жалким образом и был торжественно освистан.

* * *

Лорд Гамильтон остановился однажды в какой-то гостинице, напился почти до потери сознания и в этом состоянии убил кого-то из служителей гостиницы. На шум прибежал хозяин гостиницы и, видя поверженного человека, вскричал:

— Что вы сделали милорд, вы убили человека!

— Поставьте мне в счет, я заплачу! — пробормотал лорд, едва ворочая языком.

* * *

Лорд Гертфорд нанял в Париже дом и поселился в нем. Хозяин же дома задумал продать его; покупатели явились и пожелали осмотреть дом. Сказали об этом лакею лорда, а тот разбудил барина — дело было утром — и доложил, что пришли осматривать дом.

— Как осматривать, зачем? Ведь я же нанял его, я его занимаю.

— Точно так, но хозяин продает дом, и это пришли покупатели.

— Скажи хозяину, что я покупаю дом, и пусть меня оставят в покое.