Старинные индейские рассказы Истмен Чарльз Александр

Было произведено нападение на форт Риджели, но оно не увенчалось успехом. Поднялась вся Миннесота. Все пограничные поселенцы, оставшиеся в живых, бежали в более крупные, хорошо укреплённые города. Большая часть Дакотов была уже готова сдаться. Они хотели показать, что не принимали никакого участия в резне и не одобряли этот необдуманный поступок своих вождей.

К вечеру Тауазуота понял, что предстоит продолжительная война с белыми. Индейцам пришлось спешно уводить семьи в какое-нибудь надёжное место. Ночь не принесла никакого облегчения его тяжёлому состоянию духа, но зато в нём созрело решение на смелый шаг. Он не стал ни с кем советоваться, а прямо отправился к посёлку Фарибо, находившемуся на довольно большом расстоянии.

Он шёл вдали от торных путей, направляясь по невысоким холмам вдоль Миннесоты. Он шёл быстро, зная, что придётся пройти около ста миль за очень короткое время. Каждый упущенный день всё более и более затруднял ему свидание с семьёй.

Он старался держаться как можно дальше от всяких поселений, но всё же, иногда, ему приходилось наталкиваться на одинокие остатки построек, разрушенных до самого основания. Вокруг них валялись трупы белых. О, как дорого заплатит его народ за это!

От всего хозяйства одного фермера оставалась лишь собака, жалобно вывшая возле мертвецов.

Иногда Тауазуота слышал шум повозок, нагруженных женщинами и детьми беженцев. Вооружённые мужчины шли перед фургонами и за ними. Повозки, запряжённые обыкновенно быками, медленно двигались по направлению к более крупным городам.

На рассвете Тауазуоте пришлось отыскать себе укромное местечко. Он завернулся в одеяло, улёгся на дне высохшего ручья под красными ивами и сейчас же заснул.

Вечером он снова двинулся в путь и к полуночи добрался до Фарибо. Здесь тоже считались с возможным нападением индейцев, и потому день и ночь были настороже. Тауазуота прекрасно знал эту лесистую местность. Вскоре он набрёл на индейский посёлок, но не решился зайти, так как эти индейцы были в союзе с белыми. Если бы они приняли враждебного Лакота, то их могли заподозрить в предательстве, а уж никого не ненавидели с такой силой, как Маленького Ворона и его военного вождя!

Тауазуота отыскал себе укромный уголок, откуда он мог бы наблюдать за своей женой. Да была ли она там? А вдруг её подстерегли в пути и убили?!

Это была самая ужасная ночь, какую когда-либо переживал Тауазуота. Ему всё время снилось нападение и боевые крики. Наконец, он проснулся. Солнце уже стояло высоко в небе… Но что это? Разве это не его сыновья играют у палатки, совсем, как в прежние времена?… И вдруг из глубины леса он услышал голос жены. Она громко скорбела о своём супруге.

– Милый, возьми нас с собой, возьми! Умрём вместе! – воскликнула она, бросившись к мужу, которого считала уже мёртвым.

Она знала, во что была оценена голова её супруга, – о, эти метисы, которые любили деньги больше, чем кровь своих индейских матерей!

Тауазуота стоял несколько минут молча, не будучи в состоянии проговорить ни одного слова. Его мощное тело трепетало, как сосна в бурю.

– Нет, – сказал он, наконец, собравшись с духом. – Я уйду, а вы оставайтесь. Ты – женщина. Незачем говорить белым, что твои мальчики – также и мои. Приведи их ко мне сегодня вечером, я хочу на прощание поцеловать их.

Они встретились уже в сумерках, когда солнце склонялось к верхушкам деревьев.

–  Ате! Ате! Папа! Папа! – закричали мальчики, несмотря на то, что их предупреждали о необходимости быть осторожными.

Мать быстро зажала им рты, и они умолкли. Тауазуота взял их на руки и стал нежно ласкать. Он улыбался им, а слёзы, крупные слёзы текли у него по щекам. Затем он исчез во мраке леса, – и семья больше никогда не видела отца.

Военный вождь всю свою жизнь был врагом белых, до самой своей смерти. Но один из его сынов стал впоследствии помощником Длинноволосого Священника (так называли епископа Уиппля Миннесотского) в распространении его веры в стране краснокожих.

ВЕСТИ БЕЛОГО

На широкой плоской равнине, за зданиями правительственного агентства известной индейской резервации, раскинулся лагерь почти в тысячу палаток, расставленных по кругу, согласно старому обычаю. В середине этого кольца стояла палатка старейшин. После обеда туда собрались все пожилые и уважаемые мужчины. Одни приходили в покрывалах, другие – в военном уборе, а некоторые даже в мешкообразной одежде белых. Но мысли всех обращались назад, к дням их юности и золотой свободы, и в этом они были едины.

Они располагались вкруг костра палатки совета. Трубка не раз набивалась и пускалась вкруговую, и мужчины печальным голосом, но твёрдо помня слова, пели под аккомпанемент большого барабана песни старых времён. В паузах они говорили о своих подвигах. Их рассказы отличались живостью и непосредственностью – казалось, они всё ещё жили в те далёкие времена.

– Тум, тум, тум! – гремел барабан. – Ух, ух! – радостно вскрикивали они в конце каждой песни.

– Хо, – сказал, наконец, старшина собрания. – Суйямани – Идущий-На-Войну – хочет рассказать нам о своей знаменитой верховой поездке. Это было недалеко отсюда, вдоль по Миссури. Многие ещё помнят этот случай. Вы, молодёжь, слушайте!

– Хо, хо! – ответили все хором.

Забил большой барабан.

Набили трубку и передали её Суйямани. Он молча покурил несколько минут и начал рассказ:

«Летом тысяча восемьсот шестьдесят третьего года генерал Сибли, перейдя Большую Миссури, преследовал одну из групп нашего народа. Мы, Лакоты из племени Хункпапа, относились к белым дружески. Зимой того года мы разбили лагерь милях в двух от форта Райс, на территории Дакоты. Это место называлось Гон Дичи.

Однажды начальник белого гарнизона созвал вождей нашего племени и сказал каждому из них:

– Дай мне на время храбрейшего из твоих воинов.

Каждый вождь созвал своих лучших воинов и передал им желание белого предводителя.

– Белый вождь, – говорили они, – хочет послать весть другому вождю, который находится в форте Бертхолд, где живут Арикары и Манданы. Солдаты Великого Отца не знают дороги, и никто из них не сможет проехать через землю враждебных племён. Он просит прислать ему храбреца, который мог бы выполнить это поручение.

Манданы и Арикары были нашими врагами с давних времён. Но не потому медлили мы с ответом. Мы поклялись в верности Великому Отцу в Вашингтоне и потому стали противниками многих из наших же соплеменников, и враждебные нам Лакоты обращались с нами в те времена гораздо хуже, чем прочие враги!

Каждый вождь опрашивал только самых выдающихся своих воинов, и каждый послал коменданту отказ.

Тогда белый вождь отправил к нам посыльного спросить:

– Нет ли у вас юноши, который не побоялся бы взглянуть в глаза смерти? Если он доедет до форта с моими вестями, то он докажет свою находчивость и храбрость, и Великий Отец не забудет его заслуги!

Тогда все вожди созвали собрание и передали юношам просьбу представителя Великого Отца. Мы знали, что вся область между нами и фортом Бертхолд, миль на сто пятьдесят вокруг, была занята враждебными нам Лакотами. Если они поймают и узнают кого-нибудь из нас – смерти не миновать. Обмануть их, прикинувшись врагом правительства, тоже было нельзя, ведь образ мыслей каждого индейца был хорошо известен. Воины не хотели идти. Они знали, что услуга белому не считалась у нас особым подвигом. Некоторые не хотели идти именно по этой причине. В те времена мы не очень-то уважали белых.

Все молчали. Тогда вызвался я.

Общее удивление!.. Я был ещё очень юн и неопытен.

В конце концов, наш вождь Мато Нонпа – Два Медведя – мой дядя, передал моё имя белому вождю. Он похвалил мня за мужество и посоветовал соблюдать как можно большую осторожность. Переводчик сказал ему, что я не участвовал ещё ни в одном походе. Меня прирежут, как кролика. Но так как никто не хотел идти, то пришлось взять гонцом меня. Белый вождь дал мне хорошего коня, красивое седло, ружьё и форму. Ружьё и форму я не взял, но попросил револьвер. Затем я взял лук со стрелами и спрятал письмо в мокасин.

Я выехал на рассвете следующего дня. Снег был глубоким. Я ехал по западному берегу реки, зорко осматриваясь, но не заметил ничего необычного. Мне дали хороший бинокль, так что я мог осматривать местность на большое расстояние. Я ехал без отдыха до самой ночи. Ночью я решил дать отдохнуть и себе, и коню.

Рано-рано утром я поехал дальше, закусив пеммиканом . Ещё только начинало светать, когда я добрался до вершины невысокой цепи холмов, откуда хотел осмотреть местность. Когда я съезжал с холма, меня вдруг окружил целый табун лошадей. Не подлежало сомнению, что они принадлежали лагерю враждебных нам Лакотам.

Я решил, что надо возможно скорее объехать этот лагерь. Несколько индейцев начали ловить лошадей, но мне показалось, что меня ещё никто не заметил. Если б было светлее, меня, конечно, увидали бы. К счастью, мне удалось добраться до лощины, и я радовался тому, что так легко избежал опасности.

Но вдруг мой конь забеспокоился. Животное подогнуло ноги и съехало, вместе со мной, вниз к берегу ручья, находившемуся перед нами. Перебравшись на другую сторону, оно вдруг обернулось и понеслось галопом. И тут я заметил за одним деревом человека, который наблюдал за мной. К счастью, у него не было никакого оружия.

Он делал мне знаки остановиться, но я только сильнее погнал коня. Он громко закричал мне вслед. По всей вероятности, он хотел разбудить криком лагерь и направить погоню по моим следам.

Я несся к западу и наскочил на другого человека, который верхом на лошади, гнал перед собой двух коней. Он окликнул меня, но я не ответил и он преследовал меня некоторое расстояние. Потом за мной погнались ещё двое, но у меня был хороший конь и мне удалось скрыться.

Я почти совсем обогнул лагерь и теперь снова повернул к реке. Здесь было очень тяжело ехать. Время от времени приходилось пересекать глубокие, занесённые снегом овраги, в которых мой конь тонул по брюхо, и я с трудом подвигался вперёд. Моим преследователям приходилось преодолевать такие же трудности, но зато их было много, и они всё время пытались запугать меня выстрелами и пронзительными криками.

Наконец, я опять завяз в овражке. Казалось, что мне не выбраться из него. Кроме того, я заметил, что преследователи хотят опередить меня, – но ещё одно последнее, отчаянное усилие, и я всё же ушёл от них».

Громко загудел большой барабан в знак одобрения рассказчику.

«Зимние дни коротки, – продолжал Суйямани после небольшой паузы. – Солнце садилось. Я поехал в темноте дальше и около полуночи добрался до форта Бертхолд. Смертельно усталый от скачки и перенесённого волнения, я поспешил к белому вождю, передал письма и ушёл к переводчику, у которого тут же завалился спать.

Но переводчик рассказал о моём приезде, и в тот же вечер ко мне пришло много Арикаров, Манданов и Хидатсов, а также вождь Арикаров Шунка Тамахеча – Худой Пёс.

– Ты или ещё слишком молод, или дурак, – сказал мне Худой Пёс. – Ты нам ещё ничего не рассказал, но ведь ты был на волосок от смерти. Вечером вернулся наш разведчик и рассказал о том, как тебя преследовали. Он слышал много выстрелов и решил, что ты скорее всего убит. Но эти белые ничем не отблагодарят тебя за такой подвиг! Ты не получишь за это ничего, даже права носить орлиное перо!

На другой день меня пригласили в главную квартиру и заставили рассказать все мои приключения. Белый вождь посоветовал мне прожить недели две в форте, чтобы враждебные племена несколько поуспокоились.

По истечении срока он написал письма, и я явился к нему, готовый к отъезду.

– Я приказал, чтобы двадцать Арикаров и Хидатсов проводили тебя мимо вражеского лагеря, – сказал он мне.

Мы выехали на другой день рано утром и в сумерках добрались до вражеского лагеря. Вперёд были посланы два разведчика, которые, по древнему военному обычаю, дали клятву верности. Вы знаете этот обычай. Каждый должен с благоговением прикоснуться к зажженной трубке. Затем все курят трубку, как положено.

Мы продвигались медленно и к полуночи добрались до того места, где была условлена встреча с отправленными разведчиками. Они должны были обнаружить лагерь и сообщить нам. Мы находились в пустынном месте. Ночь была очень морозная и тихая. Мы ждали в засыпанном снегом лесу, неподалёку от небольшой лощины. Царило глубокое молчание. У меня было время, чтобы подумать о своём положении. Эти Арикары и Хидатсы были уже несколько поколений нашими заклятыми врагами. Я был один против двадцати. У них был приказ от начальника крепости, и это было моей единственной защитой.

Но вот на западе вдруг завыл волк. Один их наших откликнулся ему таким же воем. Я не мог бы отличить этот вой от воя настоящего волка. Затем внизу в ущелье закричала сова. И опять один из наших откликнулся таким же криком на этот зов.

Вскоре вой волка послышался ближе, а с противоположной стороны стал приближаться крик совы. В ясном морозном воздухе послышался конский топот. Затем появились и сами разведчики. Воины немедленно образовали круг, набили трубку, и с дозорных второй раз взяли клятву.

Они рассказали, что вдоль притока Миссури они нашли человеческие следы. В темноте они не смогли узнать, откуда они и куда ведут, но, во всяком случае, этим следам уже несколько дней. Потолковали о них некоторое время. Может быть, эти люди вышли из лагеря в поисках дичи? Или лагерь получил подкрепление людьми?

На рассвете мы пустились в путь. Меня проводили ещё на некоторое расстояние по ту сторону ущелья, а затем оставили на произвол судьбы, так как провожатые боялись ехать дальше. Когда я один двинулся в путь, мои спутники тихо запели мне вслед песню храброго сердца.

Я хотел обогнуть лагерь и держаться возможно дальше от него, но всё-таки угодил в табуны лошадей, пасшихся по склонам всех окрестных холмов. Чтобы не пугать их, я поехал шагом, а затем, отделившись от них, поскакал галопом.

Меня предупредили, чтобы я был осторожнее при проезде через лощины по обе стороны лагеря, поскольку там, конечно, будут меня подстерегать. Я проехал уже вторую и чувствовал себя почти в полной безопасности, но от долгой езды устал и сильно промёрз. Лошадь моя тоже утомилась. В одном глубоком овраге я нашёл достаточно хвороста и, расчистив место от снега, развёл небольшой костёр. Я отдал коню последнюю порцию овса, а сам доел пеммикан, оставленный мне разведчиками.

Вдруг мой конь насторожил уши. Поест-поест и опять прислушивается к чему-то, обернувшись к дороге домой. Я обеспокоился и тоже прислушался. Так и есть – конский топот, но довольно далёкий. Быстро вскочив в седло, я понёсся по ущелью на открытую равнину… Около тридцати Лакотов в полном боевом вооружении скакали, отрезая мне дорогу к форту Райс! Увидев меня, они стали с криком потрясать над головами ружьями и палицами. Я пришпорил коня и погнал его во всю мочь. Нагонят они меня – мне несдобровать! Среди преследователей был также мой друг Белый Олень.

У меня был прекрасный конь, и я был всё же впереди. Но вот появились новые всадники и мне отрезали все пути!

Ничего не оставалось как повернуть на север. Я съехал по скользкому скату в овраг и остановился. Отсюда я мог обстреливать спуск, а враги могли съезжать ко мне лишь поодиночке. «Они не станут нападать, – думал я: – это противоречит индейским военным обычаям. Они постараются, вероятно, уморить меня осадой». Они кричали и стреляли над моей головой, думая этим принудить меня к сдаче, но я не двигался с места.

Наступила ночь. Месяц светил тихим, ясным светом. Повсюду было светло, но только не там, где стоял я, уже полузамёрзнув, но боясь сдвинуться с места. Ущелье было мрачным, рядом были враги, а вокруг выли волки.

Но вот раздался и стих конский топот, и всё смолкло. И всё же я не решался покинуть убежище. Я, должно быть, заснул, потому что уже светало, когда я услышал вдали боевые крики, а, между ними, своё имя.

–  Суйямани, токийа нунка хуво ? Где ты? – кричал кто-то.

Несколько наших воинов выехало мне навстречу. Когда я вышел из своего укрытия, я с трудом передвигал ногами. Они набили трубку и подали мне. Это старый обычай, показывающий признание выдающегося подвига. Они проводили меня до форта с громкими боевыми и героическими песнями. В форте я отдал письма белому вождю».

Тум, тум, тум! – раздался бой большого барабана. Это была хвала и признание геройской заслуги Суйямани.

«А Шунка Тамахеча был прав, – продолжал рассказчик. – Великий Отец не наградил и даже ничем не поблагодарил меня за ту услугу, что я оказал ему. И всё же большая честь выпала на мою долю. Мой собственный народ не забыл меня, хоть я и оказал услугу белому».

СОБАЧЬЯ МОГИЛА

Луна обливала своим бледным светом цепь высоких гор. Синеватое туманное кольцо окружало её, и казалось, что она примёрзла к ясному, иссиня-чёрному декабрьскому небу.

Разведчик медленно брёл домой. Он кутался в бизонью шкуру. Лук и стрелы болтались у него за плечами. Его большие лыжи только мешали ему идти, так как снег был глубок, а наст не выдерживал тяжести человека.

Наконец, он добрался до желаемой цели: вершины холма, с которой начинался последний спуск. Какой громадный, почти сверхчеловеческий переход проделал он за последние дни! Что это? Как будто пахнет дымом и жареным бизоньим мясом! Но нельзя же так спешить!.. Нужно, согласно обычаю, сначала завыть волком и тем дать знать лагерю о возвращении разведчика.

И он завыл, да ещё как! То был вой злобного и голодного зверя, и рядом с ним вой настоящего волка показался бы слабым визгом шакала. Охотники внизу сейчас же должны были догадаться, что их разведчик возвращается с добрыми вестями. Если б это было не так, то он вошёл бы в лагерь молча.

Затем он завыл во второй раз, – надо было убедить слушавших его, что они не ошиблись. Серые волки также поняли его весть. Ведь она означала не что иное, как пищу! «У-у-у-у! У-у-у-у!» – раздалось со всех сторон, в особенности, со склонов противоположных холмов. Как ожила внезапно вся эта призрачно тихая ночь!

Разведчик быстро сбежал вниз в лощину. Когда он пересекал, небольшое возвышение, то увидел сидевшего прямо перед ним громадного волка, который спокойно его разглядывал.

– Добрый вечер, добрый вечер, дружище! – воскликнул охотник, пробегая мимо зверя.

В лагере среди охотников царило сильное возбуждение. Одни покрывались бизоньими шкурами, чтобы их самих можно было принять за бизонов, и рьяно утаптывали снег. Другие пели песню бизона, надеясь привлечь её звуками дух бизонов, чтобы те подошли к лагерному огню. И разведчик тоже тихим низким голосом запел песню бизона, приближаясь к лагерю. На расстоянии полёта стрелы от палаток он остановился и подождал, пока всё будет готово к его встрече. Когда он, наконец, приблизился, вожди усадили его на почётное место.

– Я прошёл длинный путь, – сказал он, – но не встретил на нём больших препятствий. Первое стадо я нашёл на север отсюда, а второе – очень большое – на северо-восток неподалёку от Озера Раковин. Снег очень глубокий, так что стадо не может уйти далеко от того места.

–  Хи, хи, хи!  – закричали с торжеством все индейцы. Затем, в знак благодарности, они подняли руки к небу и опустили к земле.

–  Хо, кода! Эй, друг! Пусти ещё раз вкруговую нашу трубку. Потом ляжем спать, а завтра до рассвета отправимся на охоту, – сказал один из вождей.

Трубка с длинным чубуком чинно пошла по кругу, после чего индейцы стали расходиться по домам, прощаясь друг с другом важным «хо!»

Разведчик пошёл в свою старую бизонью палатку, которой он пользовался только во время зимних кочёвок. У входа его радостно встретил верный пёс Шунка, часто один стороживший палатку в отсутствии хозяина.

– Хо, Шунка, ты здесь? На тебе! Ты, должно быть, очень голоден. – С этими словами он бросил собаке последний кусок сушёного бизоньего мяса.

Судя по долгому чавканью и облизыванью, это было самое вкусное блюдо, когда-либо выпадавшее на долю собаки.

Вскоре всё погрузилось в глубокий сон. Только слышно было, как лошади грызли кору тополей, которую им давали вместо овса.

Вокруг Озера Раковин паслись многочисленные стада бизонов. Зловещие признаки предсказывали им непогоду. Месяц был окружён радужным сиянием. Скрипевший под копытами снег тоже предостерегал их. Когда стало совсем холодно, животные, как обычно, пошли к озеру. Там было много тростника, ситника и жёсткой травы, в которых можно было укрыться, и когда вода уже везде замерзала, там её ещё можно было найти.

Когда разведчик Уапаша – Убор-Из-Красных-Орлиных-Перьев – завернулся в своё бизонье одеяло и крепко заснул, большой эскимосский волкодав, его верный спутник на охоте, поднялся и несколько мгновений стоял в глубокой задумчивости. Он-то знал, чего ему хочется; но как это сделать лучше всего и так, чтобы никто об этом не узнал? Собаки любят действовать украдкой, и ночные прогулки составляют величайшую утеху и тайну их жизни.

Тихо выскользнул пёс из палатки и стал осматриваться, желая убедиться, что его никто не видит. Подозрительно потянул он носом в воздухе. А не случится ли чего-нибудь плохого с хозяином за время его отсутствия?

Всё в порядке! Он с трудом продвигался на режущем холодном ветру. Луна ярко светила, и в её лучах снег сверкал, как драгоценные камни.

Шунка был большим и очень сильным псом. Его чёрная, как смоль, шкура совершенно заиндевела.

Он побежал по следам своего хозяина. Ему попадались разные животные, но не одно не решалось напасть на него.

Наконец, он добежал до Озера Раковин и увидал стада бизонов. Они стояли, как огромные каменные глыбы, прижавшись друг к другу, и были уже не чёрными, а совершенно белыми от снега и инея.

Шунка присел и стал осматриваться. «Вот оно что!» – подумал он.

На рассвете Шунка скромно вернулся в хозяйскую палатку и застал Уапашу уже в сборах на охоту. Хозяин набил свои мокасины (которые он употреблял вместо чулок) бизоньим волосом, а на них надел ещё одни мокасины из бизоньей шкуры, мехом внутрь. Потом он надел тёплые меховые штанины, поправил лыжи и набил колчан стрелами. Пес лежал тихонько в углу, свернувшись в клубок и стараясь не привлекать внимания хозяина.

–  Хо, хо, хо! Кода, энакани! Друзья, скорее, скорее! – послышался голос глашатая, сзывавшего на охоту. – Ранняя охота, самая удачная! А то на восходе духи животных могут улететь!..

Мужчины привязали к ногам лыжи. Есть было уже нечего, и потому они не теряли времени на завтрак.

Вскоре охотники пошли гуськом по следу разведчика, каждый в сопровождении своего верного пса. Не прошло и двух часов, как они дошли до невысокой горной цепи, граничащей на юге с Озером Раковин. Узкая полоска земли, почти разделяющая озеро на две части, была вся покрыта бизонами. Отдельные группы животных виднелись также вокруг в ущельях, между тёмными горными грядами. Охотникам было удобнее напасть на тех животных, которые находились на полуострове.

–  Хечету, кода! Вот хорошо-то, друзья! – воскликнул кто-то. – Сгоним их по гладкому льду в топь и там уложим их побольше! Они нам так нужны!

–  Хо, хо, хо!  – подхватили все охотники.

– Для этого мы пустим наших собак, – заметил один старик. – Они напугают самок.

–  Угх! Он как всегда прав, – сказал третий. – Они ведь тоже, как и мы, будут лакомиться их мясом. Пусть же помогут нам!

–  Тош, кода! У нашего разведчика собака самая большая и самая умная. Пусть она и будет вожаком. Тем временем, мы переползём кверху с противоположной стороны и окружим бизонов на гладком льду и в болоте, – предложил кто-то.

Так и решили.

– У-у-у! – раздался хриплый голос Уапаши, призывавший к нападению.

С грозным воем и тявканьем подхватили остальные собаки этот клич. В один миг всё бизонье стадо пришло в страшное смятение. Одни бросились в одну сторону, другие – в другую. Большинство без цели кидалось в разные стороны. Лишь немногие попытались дать отпор, но снег был слишком глубок, чтобы гнаться за собаками. Это было возможно только на льду, где ветер сдул снег, но зато там было очень скользко. Обезумевшие животные ринулись на эту ненадёжную равнину.

Хлынувшие массами тяжёлые животные забежали слишком далеко, и многие попали в запорошенное снегом болото. Разведчик со своим верным Шункой вёл свору собак, с диким криком бросавшихся на животных. Когда стадо, в конце концов, перебралось на другой берег, довольно много бизонов, пронзённых стрелами, осталось лежать на ледяной поверхности озера, напоминая какие-то чёрные могильные холмы.

Это была охота на славу! «Ну теперь у нас снова есть еда, и мы не умрём с голоду до весны», – думали индейцы.

Громкий радостный крик разнёсся по берегу. Уапаша вынул нож и начал свежевать дичь, хотя оставшиеся в живых животные едва успели скрыться за холмами. Все собаки разбежались к своим хозяевам, и только Шунка остался со своим повелителем. Несколько человек устраивали лагерь в каньоне под деревьями. Там охотники хотели поесть перед возвращением домой.

Все с головой ушли в работу. С животных сдирали шкуры, а мясо разрезали на куски. Вдруг один из охотников заметил подозрительную перемену погоды и немедленно указал на это своим спутникам.

– Идет снежный буран, скорее в лес! – закричал он.

Одни слышали его слова, другие нет. Собрали хвороста, развели костёр и пожарили мяса. Каким вкусным показалось оно людям, полумёртвым от голода и холода!

Снежный буран уже бушевал. «У-у-у», – кричали тем, кто ещё не добрался до надежного укрытия. Один за другим появлялись охотники из густой снежной круговерти. Не было только Уапаши с его Шункой.

– Не беспокойтесь о нашем разведчике, – сказал предводитель охоты. – Он человек храбрый и опытный. Он, наверное, нашёл себе надёжное местечко, укрылся там и присоединится к нам после бури.

Затем все завернулись в одеяла и улеглись спать.

–  Хо, хо, кода , друг, вставай! – так будил на другое утро первый проснувшийся охотник своих товарищей.

Как всегда после бури, в воздухе стояла полная тишина. Можно было даже различить топот белых степных зайцев сбегавших по склонам к прибрежным ивам в поисках пищи. В прериях весь растительный мир был погребён под глубоким слоем снега.

Койоты и большие серые волки выли, бегая по льду.

– Смотрите, смотрите! Голодные волки рвут бизонье мясо! Слушайте, слушайте! Шунка зовёт! Скорее, скорее, скорее! – раздавалось во всех сторон.

Все ринулись на озеро, одни скользя по гладкому льду, другие – по снежному насту. Там было очень много волков, в особенности – в нижнем конце озера. Слышался хриплый лай Шунки, а вместе с ним доносился и чей-то мужской голос. Казалось, что он шёл откуда-то из-подо льда.

Когда охотники добежали до одного места, где волки тащили две бизоньих туши, рядом с одной из них на землю упал Шунка. Охотники разрезали замерзшую шкуру и нашли внутри тёплое гнездо из сена и бизоньего волоса, в котором лежал совершенно невредимый Уапаша. Когда начался буран, он залез в одну тушу, а свою собаку втолкнул в другую. Но собака оказалась умнее хозяина и оставила себе, на всякий случай, выход. Охотник же сложил вместе края шкуры, и они крепко примерзли друг к другу, закрыв ему выход. Когда прибежали голодные волки, Шунка выскочил и стал отгонять их, насколько хватило его сил. Но им удалось протащить его хозяина вместе с тушей бизона через лёд. Бедная верная собака совсем не беспокоилась о себе, а защищала своего пленённого хозяина, пока не пришли охотники. Но они опоздали. Смертельно израненным упал наземь верный пёс.

Как только Уапаша вылез, он с тревогой воскликнул:

– Где мой Шунка, мой храбрый пёс?!

– Да, друг, – ответил ему печально один из охотников: – смотри, вон он лежит.

Хозяин опустился перед ним на колени и ласково стал гладить по голове.

– Увы, друг мой, ты уходишь от нас туда, где живут духи. Великая Тайна принимает всех. Надеюсь, что мы там встретимся!

Рано утром Уапаша отнёс своего верного пса на маленький холм, с которого открывался вид на озеро, и сложил вокруг него небольшой вал из камней. По индейскому обычаю, он посыпал снег красной краской и пропел прощальную песню. С того дня Лакоты называют это место Шунка Хамакапи , то есть Собачья Могила.

УИНОНА-ДИТЯ

–  Чинто, уиджанна! Да, да, так и есть! Девчурка родилась! – сказала старая бабушка, взяв на руки и внимательно разглядывая маленькое нежное существо.

Старушка почти не смотрит на волосы и глаза, отливающие иссиня-чёрным цветом, но пристально вглядывается в тонкие черты лица крошечного создания.

– Ага, у неё нос предков! Губки тонкие, как лепесток, глазки блестящие, как зимние звёздочки, – говорит она, передавая закутанного в мех ребёнка другой бабушке.

– Токи! Да ведь она такая милая, что вечерняя звёздочка будет подмигивать ей, – улыбаясь, замечает другая бабушка.

– Ну, а как мы её назовём?

– Конечно, Уиноной – Перворождённой. Это имя принадлежит ей по праву.

– Ну, а может быть, оно ей совсем и не подойдёт. Пусть сначала докажет, что достойна носить это почётное имя.

–  Тош-тош! Да-да! – поддакивает другая бабушка.

Так, незаметно для самой Уиноны, прошёл первый акт её индейского крещения.

Затем Уинону пеленают в кусок мягкой белой оленьей замши, на которую наложены нежные волокна цветка тростника, и укладывают в мешок из оленьей кожи, богато расшитый копытцами животных и иглами дикобраза и украшенный бахромой. Этот мешок прикреплён к доске. Эту роскошно украшенную детскую колыбельку [2] взваливают на спину второй бабушке, и почтенная женщина уходит с новорождённой из деревни в лес.

– Пойдём со мной, – говорит она младенцу. – Мы идём к деревьям, нашим отцам и матерям. Ты должна услышать их многоголосый язык, чтобы затем понимать всю свою жизнь. Я повешу твою колыбельку на утуху (дуб), а потом ты услышишь и любовные вздохи девушки-ели.

Так, согласно воззрениям краснокожих, Уинона была приобщена к Матери-Природе.

– Вот она, возьми её, – говорит старушка вернувшись с младенцем из леса.

Она передаёт девочку матери, сидящей под вязом. Мать имеет совершенно здоровый, свежий вид и как-то не верится, что она недавно подарила дочку храброму Четанске – Белому Соколу.

– У неё премиленькое личико, нежное и невинное, как у горностая, – ласково говорит бабушка.

Мать не произносит ни слова. Молча, почти благоговейно, берёт она на руки свою Перворождённую. Она вглядывается в нежное, как бархат, красное маленькое личико и плотно прижимает заботливо запеленатое созданье к своей груди.

Впервые она почувствовала себя матерью. Новая жизнь, новая надежда – связующее звено между ней и новым поколением!

Улыбка заиграла на губах матери, ведь она впервые поцеловала своё дитя. В глазах младенца, в его ротике она нашла то выражение, которое так любит в энергичном лице другого человека. Но такими мягкими и нежными сделала Великая Тайна эти черты на крошечном личике!

Несколько месяцев ребёнка называют Уиноной. Затем приглашают знахаря, чтобы тот дал при всех имя перворождённой дочурке Четански. За это он получает щедрый подарок – хорошего коня и бизонье одеяло с красивым рисунком. Кроме Уиноны (Перворождённой), девочке обычно дают ещё несколько других имён, но если девушка в последствии окажется достойной этого имени, оно сохраняется за ней на всю жизнь. Имя Уинона налагает на девочку много обязанностей. Носящая его должна быть добра, сострадательна, жалостлива, то есть обладать всеми добродетелями, которые необходимы для старшей в доме.

Глашатай обходит лагерь. Распевая песню, он возвещает о предстоящем обряде и приглашает всех на торжественное пиршество. Настоящие индейские крестины – крупное событие. Беднякам раздают много подарков и милостыни. Когда Уинона начинает ходить, об этом вновь объявляют во всеуслышание, и снова её родители одаривают подарками бедных. Всякое очередное событие в жизни ребёнка – его первые шаги, первое плавание в реке – служит в зажиточной семье поводом для родителей напомнить своему племени о его существовании. Отец и мать пользуются случаем устроить празднество и раздать подарки, когда их сын пустит первую стрелу из лука, а дочь самостоятельно сработает пару мокасин.

И вот Уинона получает второе имя – Татиопа , что значит – Её Дверь. Как и большинство индейских имён, оно символично и означает, что дверь её дома должна быть всегда гостеприимно открыта, и что этот дом должен привлекать к себе людей.

Обе бабушки, ухаживающие за ребёнком, рассказывают и поют ей песни о самых замечательных и выдающихся её предках-женщинах, в особенности же о сёстрах-близнецах, спустившихся со звёздного неба и ставших матерями. Все их колыбельные песни проникнуты чисто женскими чувствами, чтобы с самого раннего детства внушить Уиноне обычаи и обязанности индейской женщины.

Как только девочка подрастает и начинает играть в куклы, она с удивительным достоинством и серьёзностью изображает из себя мать. Она, как её куклы, одета маленькой женщиной. Платье делается из оленьей кожи и вышивается и украшается иглами дикобраза и длинной бахромой. Платье доходит ей до лодыжек. Краски изготавливаются различным образом из соков растений. За маленькое одеяло, которое она стыдливо натягивает на свои плечики и голову, поплатился жизнью какой-нибудь телёнок бизона или оленя. Одеяло мягкое и белое, кожаная сторона его украшена вышивкой, и на нём, по обыкновению, оставлены головка и копытца животного.

– Не забывай, дочурка, – говорит ей мать, – что ты такая же женщина, как я, только ещё маленькая. Подражай мне во всём.

В языке Лакотов существует даже особый женский диалект или наречие. Юная девушка очень стыдится, когда нечаянно употребит мужское выражение.

Мать изготовляет для дочурки, в малом виде, каждую домашнюю посудинку, каждый инструмент, употребляемый ею в повседневной работе. Вот маленький скребок из оленьего рога для подготовки свежих оленьих кож к дублению; вот скребок другой формы, тоже для дубления; вот костяной ножик и каменная ступка, служащие для размельчения вяленого мяса и размалывания сушёных диких вишен.

Мать склонилась над большой бизоньей шкурой. Она растянула её на земле, села на неё и ловкими, умелыми движениями соскабливает остатки мяса. А пятилетняя Уинона примостилась на уголке шкуры и тоже усердно скребёт и чистит её игрушечным скребком. Начнёт мать точить свой инструмент – девочка точит свой. Несёт мать воду (ведром ей служит высушенная сердечная сумка какого-либо животного) – крошка Уинона тоже тащит воду в каком-нибудь маленьком сосуде. Идёт мать за дровами – Уинона за ней и взваливает себе на спину несколько сучьев и веток. Свою детскую палатку Уинона устраивает точно так же, как мать свою большую. Таким образом, ребёнок уже до десяти лет вполне знакомится с окружающей его жизнью. Он привыкает смотреть на своё маленькое «я», как на составную часть своего народа, как на звено в цепи поколений. Но при этом он не работает свыше сил, и никто не принуждает его к труду. Его работа отвечает детскому инстинкту игры и является совершенно естественной. Такое воспитание весьма рано пробуждает в ребёнке стремление служить другим. Крошка Уинона чувствует себя счастливой, когда она может кому-нибудь что-либо дать или подарить; она счастлива, когда её любят, и не скупится на излияние собственной любви.

– Мама, я хочу быть такой же, как бобр, как муравей и паук, ведь бабушка говорит, что они самые прилежные, – щебечет девочка. – Бабушка говорит также, что я должна наблюдать пчёлку: у неё так много дочерей, и пока они работают и делают мёд, она не подпускает к ним ни одного мальчика.

– Верно, верно, – отвечает мать. – Нам хорошо, что они такие прилежные: мы часто берём у них их запасы.

– Но, мама, ведь это несправедливо, – замечает Уинона, – ведь они вовсе не хотят делиться с нами.

– Но если у пчелы так много мёда и она не хочет делиться с другими, значит она скупа. Правда, милая?

– Когда я вырасту большой, я буду помогать бедным. У меня будет большая палатка, и я часто буду приглашать к себе бедных стариков и старух. Мне кажется, что старые люди всегда голодны, и мы должны кормить их.

– Это правильно… Как мы с отцом рады, когда наша дочурка прилежная и хорошо работает. Подрастёт она – будет у неё хорошая палатка, которую она красиво уберёт. У ленивой женщины палатка маленькая и внутри всегда грязно. У её детей тусклые, скучные глаза, а муж почти всегда не в духе, – так серьёзным голосом наставляет Уинону мать. – Но, дитя моё, для того, чтобы создать себе уютный уголок, надо обладать ещё добрым сердцем, терпением и быть молчаливой. Кто много болтает, тот другим мешает, – заключает свои поучения мать.

Однажды заботливая мать построила маленькую прелестную палатку из кожи бизонёнка. Кругом, как раз под дымовыми клапанами и по обеим сторонам входа, она вышила красными иглами дикобраза кайму в виде небольших колечек. В каждое колечко она вшила кисточку из белого конского волоса. Таким же рисунком она украсила уголки дымовых клапанов и дверную заслонку.

Внутри палатки мать красиво расставила посуду из недублёной кожи, совсем такую же, какую употребляет в своем домашнем хозяйстве, и четырехугольные мешки из оленьей кожи, красиво расшитые синим и белым бисером. По обеим сторонам очага разостланы дублёные шкуры бизонёнка и молодого оленя. В палатке нет ни одной шкуры медведя, волка или дикой кошки – женская нога не смеет вступать на них – они только для мужчин и являются как бы символом мужских добродетелей. Много кукол всяких размеров и даже совсем маленькая бесколёсая повозка-волокуша прислонена к белой стене этой детской палатки. Молодой щенок может входить в эту палатку, дополняя сказочное царство маленькой женщины.

– Смотри, дочурка, содержи свой дом в порядке!

Теперь крошка может приглашать подруг в гости в собственную палатку. Бабушки смотрят за ними, никогда не оставляя надолго без присмотра своих питомиц. Маленькие гостьи приходят со своими рабочими мешками, красиво разукрашенными и вышитыми.

В мешках лежат мокасины и другие предметы одежды для кукол, над которыми девочки прилежно работают.

Пёстро раскрашенная кожаная посуда служит для пищи, и маленькие гости кладут туда всякие сладости. Эта часть игры, пожалуй, самая приятная для бабушки, так как дети потчуют её изо всех сил, как почётную гостью.

Уинона редко играет с мальчиками, даже с собственными братьями и родственниками. Даже в двенадцать-четырнадцать лет она почти не общается с ними. С самых ранних лет ей прививают скромность. У нас, Лакотов, наибольшим уважением пользуется та девушка, которая ходит, опустив голову, потупив глаза, и говорит тихо и очень мало.

Девочку с детства приучают заботливо ухаживать за своими длинными блестящими волосами, расчесывать их, заплетать и смазывать ароматными листьями, опущенными в масло. Её приучают обращать внимание на внешность и придают большое значение украшениям и красивой одежде. К счастью, её одежды никогда не выходят из моды, и раз приобретённые, остаются с ней навсегда, если только ей не приходится расставаться с ними по случаю какого-нибудь особо пышного торжества или приносить их в жертву в случае траура.

Когда девушка достигает такого возраста, когда она может вступит в брак, отец разрешает ей устроить для подруг «праздник девушек». В этом празднестве могут принимать участие только девушки безукоризненного поведения. Для девушки считается большим почётом, если она устраивает много праздников девушек или принимает участие в таких же празднествах, устраиваемых подругами.

Уже с пятнадцати лет Татиопа пользуется известностью, благодаря своим искусным вышивкам и изделиям, а также той щедрости, с какой она раздаривает их. Теперь её обыкновенно называют доброй Уиноной, милосердной Уиноной. Она поняла призвание женщины – вести хозяйство так, чтобы оно было достойно воина. Она поняла, что гостеприимство и милосердие являются высшим долгом женщины. С сознанием этих нравственных правил Уинона растёт и становится взрослой девушкой.

УИНОНА-ДЕВУШКА

Тёмно-синий небесный свод смотрит в небольшие отверстия густой зелёной лиственной крыши. Между рослой елью и стройной берёзой сидят на мягких оленьих шкурах две девушки Лакотов – Уинона со свой подругой Миниятой. Они разложили вокруг свои сокровища: на тонком листе берёзовой коры лежат окрашенные в различные цвета иглы дикобраза, а рядом – голенища мокасин, вышитые во все пестрые осенние цвета.

Уинона и Минията находятся в том возрасте, когда девушек заботливо скрывают от взоров братьев, родственников-мужчин и других юношей и держат их в монастыре густых лесов под густым покровом зелёных листьев. Здесь у девушки должны вполне развиться её женские качества и свойства. Предаваясь размышлениям, вдали от людей, она одна или с избранной ею подругой приобщается к таинственной силе самой Матери-Природы.

Уинона прекрасна красотой дикой лилии прерий, которая, блестя тёмно-красным и жёлтым цветом, выделяется яркой чистой окраской на горизонте долины и, как ребёнок, греется и нежится на солнышке; но взглянешь на неё – и она стыдливо поникает головкой. Обе девушки носят красивые свободные одежды из оленьей кожи и подпоясаны обычными широкими кожаными поясами.

– Давай станцуем ещё раз священный танец, – говорит одна другой.

Они сплетают венки из диких цветов и украшают ими свои длинные волосы. Медленно и плавно танцуют они вокруг берёзки и поют торжественные песни.

Но вот вдали на синем озере показался челн. Издали он кажется совсем маленькой точкой.

– Смотри, как сильно гребут! – восклицает Уинона.

– Совсем как форель, которая выскакивает из воды, – говорит Минията.

– Как бы они нас не заметили, хотя всё же хотелось бы знать, кто они такие, – невинно замечает Уинона.

Чёлн быстро приближается. Двое юношей сильно гребут лёгкими кедровыми вёслами.

Девушки вновь усаживаются за работу, словно они и не пели, и не танцевали, и не плели венков. Сидят себе смирно, прилежно вышивая мокасины и даже не перекидываясь ни единым словом. Они не хотят обращать на себя внимания, поскольку оба смелых воина уже подплыли к берегу. Воины вытаскивают чёлн на берег и заботливо прячут его в надёжном месте. Затем один из них достает длинный шест, и общими силами они вытаскивают из челна оленя. Животное имеет вид спящего. Его передние и задние ноги связывают, а затем несут на шесте.

Юноши действуют ловко и быстро. Вдруг они наталкиваются на спрятавшихся девушек. На мгновение, от неожиданности, они останавливаются, как бы без слов прося прощения за нарушенный покой. Девушки улыбкой прощают их, и они быстро уходят домой, в лагерь.

Индейская женщина, с её спокойными тихими манерами, является воплощением чести дома. Великая Тайна украшает женщину не более, чем мужчину. В мире животных самец получил рога, густую гриву или роскошное пёстрое оперение. Самка была создана простой, грациозной, скромной и милой. Жена является как бы основой чести и достоинства мужа. Она – источник жизненного счастья и домашнего благополучия. В этой незамысловатой мудрости простого дикого народа скрыт, по-моему, глубокий смысл.

Дочь вождя старых времён отнюдь не считала для себя унизительным работать по мере сил. Её ценили за умелость, ловкость и трудолюбие. Она работала не для того, чтобы копить себе богатства, а для того, чтобы приносить другим пользу и добро. Уинона умеет соскоблить шерсть со шкуры животного, выдубить её и в три дня выделать так, что из неё можно шить и вышивать различные вещи. У неё много разных инструментов из кости, которыми она превращает жесткую, невыделанную шкуру в мягкую, как бархат, кожу. Она искусно разрисовывает кожаные мешки и палатки и сама шьёт себе всю одежду.

Женщины Лакотов отличаются замечательным великодушием и щедростью. Уинона шьёт много мокасин и всякой другой одежды для своих родственников и бедных. Она гордится тем, что её брат всегда одет лучше других. Мокасины юного воина всегда составляют предмет особого тщеславия и гордости его родственниц.

Она сама одевается аккуратно и со вкусом, но обычно очень просто. Её одежда из оленьей кожи сшита с широкими, открытыми рукавами и вырезана у шеи, но не так глубоко, как бальные туалеты белых женщин.

Мокасины у неё простые, штанины плотно охватывают ноги и не так длинны, как у её брата. Чёрные блестящие волосы она разделяет пробором и заплетает в две косы. В прежние времена девушки заплетали одну косу и украшали волосы вампумом [3] .

Украшения она носит довольно редко. Это бусы из зубов оленя- вапити [4] . Кроме того, она слегка раскрашивает лицо красной краской. Женщины украшают себя перьями только во время религиозных танцев.

Женщины обычно заняты различными женскими работами или разговаривают друг с другом, причём разговоры их не выходят из сферы их женской жизни, и даже в своём языке они употребляют «женские» выражения. В языках индейцев есть мужские и женские слова и слова с мужскими и женскими окончаниями.

Правила индейской вежливости точно предписывают, как именно женщина должна сидеть и стоять, и эти правила строго соблюдаются. Сидящая женщина не должна подымать колени или сидеть, скрестив ноги; она должна сидеть боком на земле, повернув обе ноги в одну сторону.

Но, несмотря на замкнутый и скромный образ жизни индейских девушек их жизнь не лишена веселья и радостей.

Одним из лучших летних удовольствий является купанье, плаванье и игры в воде. Подошвами своих ножек Уинона подражает своеобразному всплеску бобра, ударяющего своим широким хвостом по поверхности воды. Уинона прекрасно плавает. Она плотно прижимает ножки одну к другой и двигает ими вперёд и назад, подобно тому, как это делает рыба своими хвостовыми плавниками.

Девочки обычно играют в совершенно другие игры, чем мальчики. Они упражняются, например, в метании длинной палки.

Верхний конец этой палки достигает в диаметре около двух сантиметров и постепенно суживается до одного. Нижний её конец сделан из рога или кости. Женщины играют также в мяч. Эта игра несколько напоминает хоккей: мяч гоняют кривой палкой между двумя границами. В игре в мяч могут принимать участие с каждой стороны от двух или трёх до ста девушек, и эта игра между двумя лагерями на полянке или между деревьями представляет очень живописную картину.

Дома девушки любят забавляться в копыта диких животных. Шесть копыт надевают на довольно длинную веревку. К одному концу прикреплено шило. Копыта надо подбрасывать в воздух так, чтобы затем насадить одно или несколько на остриё шила. Эта игра требует большой сноровки и ловкости. Играют также разрисованными косточками слив: их, как кости, бросают в сосуд, и выигрывает та из играющих, чья косточка ляжет выше других.

По обычаю, принятому у Лакотов, женихи сватаются к девушкам. Так было и с нашей Уиноной. У Лакотов, как и у всякого другого народа, свадьбу можно праздновать в любое время года. Но обычно свадьбы приурочивают к середине лета, причём устраиваются различные игры. Юноши и девушки гуляют обычно по двое. Днём они случайно встречаются в лесу или у ручья, но предпочитают проводить время вечерами где-нибудь неподалёку от палатки. Каждый юноша или девушка имеет для охраны или для приличия своего спутника или провожатого. Влюблённые разговаривают так тихо, что даже спутники не могут разобрать их слов.