Всё самое лучшее для детей (сборник) Толстой Лев

Архиерей и разбойник

Одного разбойника давно искали. Раз он переоделся и пришёл в город. В городе его узнали полицейские и погнались за ним. Разбойник бежал от них и прибежал к архиерейскому дому; ворота были открыты: он вошёл во двор.

Послушник спросил его: что ему нужно? Разбойник не знал, что отвечать, и наобум сказал:

— Мне нужно архиерея.

Архиерей принял разбойника и спросил, за каким он делом пришёл к нему.

Разбойник отвечал:

— Я разбойник, за мною погоня; спрячь меня, а не то я убью тебя.

Архиерей сказал:

— Я — старик, смерти не боюсь; но мне жаль тебя. Поди в ту горницу, ты устал, отдохни, а я тебе пришлю поесть.

Полицейские не посмели войти к архиерею в дом, и разбойник остался у него ночевать.

Когда разбойник отдохнул, архиерей пришёл к нему и сказал:

— Мне жаль тебя, что ты холоден и голоден и что за тобой гоняются, как за волком, но мне всего более жаль тебя за то, что ты зла много сделал и душу свою губишь. Брось дурные дела!

Разбойник сказал:

— Нет, мне уже не отвыкнуть от худого: разбойником жил, таким и умру.

Архиерей ушёл от него, растворил все двери и лёг спать.

Ночью разбойник встал и пошёл ходить по горницам. Ему удивительно показалось, что архиерей ничего не запер и оставил все двери настежь.

Разбойник стал оглядываться кругом — что бы ему украсть, увидал большой серебряный подсвечник и думает: «Возьму я эту вещь — она много денег стоит — и уйду отсюда, а старика убивать не буду». — Так и сделал.

Полицейские не отходили от архиерейского дома и всё время караулили разбойника. Как только он вышел из дому, его окружили и нашли у него под полой подсвечник.

Разбойник стал отпираться, но полицейские сказали:

— Если ты от прежних дел своих отпираешься, то от кражи подсвечника отклепаться не можешь. Пойдём к архиерею — он тебя уличит.

Привели вора к архиерею, показали ему подсвечник и спросили:

— Ваша ли это вещь?

Он говорит:

— Моя.

Полицейские сказали:

— У вас украли эту вещь, а вот вор.

Разбойник молчал, и у него, как у волка, бегали глаза.

Архиерей ничего не сказал, вернулся в горницу, взял там дружку от того же подсвечника, подал разбойнику и говорит:

— Зачем же ты, дружок, только один подсвечник взял? Ведь я тебе оба подарил.

Разбойник заплакал и сказал полицейским:

— Я вор и разбойник, ведите меня!

Потом он сказал архиерею:

— Прости меня, ради Христа, и помолись за меня Богу.

Камень

Один бедный пришёл к богатому и стал просить милостыню. Богатый не дал ничего и сказал:

— Поди вон!

Но бедный не уходил. Тогда богатый рассердился, поднял камень и бросил им в бедного. Бедный поднял камень, положил за пазуху и сказал:

— До тех пор буду носить этот камень, пока не придётся и мне бросить в него.

И пришло это время. Богатый сделал дурное дело; у него отняли всё, что у него было, и повезли в тюрьму.

Когда его везли в тюрьму, бедный подошёл к нему, вынул из-за пазухи камень и замахнулся; потом пораздумался, бросил камень наземь и сказал:

— Напрасно я так долго носил этот камень: когда он был богат и силён, я боялся его, а теперь мне жалко его.

От скорости сила

Один раз машина ехала очень скоро по железной дороге. А на самой дороге, на переезде, стояла лошадь с тяжёлым возом. Мужик гнал лошадь через дорогу, но лошадь не могла сдвинуть воз, потому что заднее колесо соскочило.

Кондуктор закричал машинисту: «Держи», но машинист не послушался. Он смекнул, что мужик не может ни согнать лошадь с телегой, ни своротить её и что машины сразу остановить нельзя. Он не стал останавливать, а самым скорым ходом пустил машину и во весь дух налетел на телегу.

Мужик отбежал от телеги, а машина, как щепку, сбросила с дороги телегу и лошадь, а сама не тряхнулась, пробежала дальше.

Тогда машинист сказал кондуктору:

— Теперь мы только убили одну лошадь и сломали телегу, а если бы я тебя послушал, мы сами бы убились и перебили бы всех пассажиров. На скором ходу мы сбросили телегу и не слыхали толчка, а на тихом ходу нас бы выбросило из рельсов.

Как в городе Париже починили дом

В одном большом доме разошлись врозь стены. Стали думать, как их свести так, чтобы не ломать крыши. Один человек придумал. Он вделал с обеих сторон в стены железные ушки; потом сделал железную полосу, такую, чтобы она на вершок не хватала от ушка до ушка. Потом загнул на ней крюки по концам так, чтобы крюки входили в ушки. Потом разогрел полосу на огне; она раздалась и достала от ушка до ушка. Тогда он задел крюками за ушки и оставил её так. Полоса стала остывать и сжиматься и стянула стены.

Китайская царица Силинчи

У китайского императора Гоангчи была любимая жена Силинчи. Император хотел, чтобы весь народ помнил его любимую царицу. Он показал жене шелковичного червя и сказал:

— Научись, что с этим червяком делать и как его водить, и тебя народ никогда не забудет.

Силинчи стала смотреть червей и увидала, что когда они замирают, то на них бывает паутина. Она размотала эту паутину, спряла её в нитки и соткала шёлковый платок. Потом она приметила, что черви водятся на тутовых деревьях. Она стала собирать лист с тутового дерева и кормить им червей. Она развела много червей и научила свой народ, как водить их.

С тех пор прошло пять тысяч лет, а китайцы до сих пор помнят императрицу Силинчи и в честь её празднуют.

Как научились бухарцы разводить шелковичных червей

Китайцы долго одни умели разводить шёлк и никому этого искусства не показывали, а продавали за дорогие деньги шёлковые ткани.

Бухарский царь услыхал об этом, и ему захотелось достать червей и научиться этому делу. Он просил китайцев дать ему семян, и червей, и деревьев. Они отказали. Тогда бухарский царь послал сватать за себя дочь у китайского императора и велел сказать невесте, что у него всего много в царстве, нет только одного — шёлковых тканей, — так чтобы она с собою потихоньку привезла семян шелковицы и червей, а то не во что ей будет наряжаться.

Царевна набрала семян червей и деревьев и положила себе в головную повязку.

Когда на границе стали осматривать, не везёт ли она с собою потихоньку чего запрещённого, никто не посмел развязать её повязку.

И бухарцы развели у себя тутовые деревья и шелковичных червей, и царевна научила водить их.

Как тётушка рассказывала бабушке о том, как ей разбойник Емелька Пугачёв дал гривенник

Мне было лет 8, и мы жили в Казанской губернии, в своей деревне. Помню я, что отец с матерью стали тревожиться и всё поминали о Пугачёве. Потом уж я узнала, что появился тогда Пугачёв-разбойник. Он называл себя царём Петром III, собрал много разбойников и вешал всех дворян, а крепостных всех отпускал на волю. И говорили, что он с своим народом уже недалеко от нас. Отец хотел уехать в Казань, да побоялся нас, детей, везти с собой, потому что погода была холодная и дороги дурные. Было это дело в ноябре, и по дорогам опасно было. И собрался отец ехать один с матерью в Казань и оттуда обещался взять казаков и приехать за нами.

Они уехали, а мы остались одни с няней Анной Трофимовной, и все жили внизу, в одной комнате. Помню я, сидим мы вечером, няня качает сестру и носит по комнате: у неё животик болел, а я куклу одеваю. А Параша, девушка наша, и дьячиха сидят у стола, пьют чай и разговаривают; и всё про Пугачёва. Я куклу одеваю, а сама всё слушаю, какие страсти дьячиха рассказывает.

— Помню я, — рассказывала она, — как к соседям нашим за сорок вёрст Пугачёв приходил и как он барина на воротах повесил, а детей всех перебил.

— Как же они их, злодеи, убивали? — спросила Параша.

— Да так, матка моя. Игнатыч сказывал: возьмут за ножки да об угол.

— И, будет вам страсти рассказывать при ребёнке, — сказала няня. — Иди, Катенька, спать, уж пора.

Я хотела уже собираться спать, вдруг слышим мы — стучат в ворота, собаки лают и голоса кричат.

Дьячиха с Парашей побежали смотреть и сейчас же прибежали назад: «Он! Он!»

Няня забыла и думать, что у сестры животик болит, бросила её на постельку, побежала к сундуку, достала оттуда рубашку и сарафанчик маленький. Сняла с меня всё, разула и надела крестьянское платье. Голову мне повязала платком и говорит:

— Смотри, если спрашивать будут, говори, что ты моя внучка.

Не успели меня одеть, слышим: наверху уже стучат сапогами. Слышно, много народа нашло. Прибежала к нам дьячиха, Михайла-лакей.

— Сам, сам приехал! Баранов бить велит. Вина, наливок спрашивает.

Анна Трофимовна говорит: «Всего давай. Да смотри не сказывай, что барские дети. Говори, все уехали. А про неё говори, что моя внучка».

Всю ночь эту мы не спали. Всё к нам заходили пьяные казаки.

Но Анна Трофимовна их не боялась. Как придёт какой, она говорит: «Чего, голубчик, надо? У нас про вас ничего нет. Малые дети да я, старая».

И казаки уходили.

К утру я заснула, и когда проснулась, то увидала, что у нас в горнице казак в зелёной бархатной шубе, и Анна Трофимовна ему низко кланяется.

Он показал на мою сестру, говорит: «Это чья же?» А Анна Трофимовна говорит: «Внучка моя, дочернина. Дочь с господами уехала, мне оставила».

— А эта девчонка? — Он показал на меня.

— Тоже внучка, государь.

Он поманил меня пальцем.

— Поди сюда, умница.

Я заробела.

А Анна Трофимовна говорит:

— Иди, Катюшка, не бойся.

Я подошла.

Он взял меня за щёку и говорит:

— Вишь, белолицая какая, красавица будет. — Вынул из кармана горсть серебра, выбрал гривенник и дал мне.

— На тебе, помни государя, — и ушёл.

Погостили они у нас так 2 дня, всё поели, попили, поломали, но ничего не сожгли и уехали.

Когда отец с матерью вернулись, они не знали, как благодарить Анну Трофимовну, дали ей вольную, но она не взяла и до старости жила и умерла у нас. А меня шутя звали с тех пор: Пугачёва невеста. А гривенник тот, что мне дал Пугачёв, я до сих пор храню; и как взгляну на него, вспоминаю свои детские годы и добрую Анну Трофимовну.

Бог правду видит, да не скоро скажет

В городе Владимире жил молодой купец Аксёнов. У него были две лавки и дом.

Из себя Аксёнов был русый, кудрявый, красивый и первый весельчак и песенник. Смолоду Аксёнов много пил, и когда напивался — буянил, но с тех пор как женился, он бросил пить, и только изредка это случалось с ним.

Раз летом Аксёнов поехал в Нижний на ярмарку. Когда он стал прощаться с семьёй, жена сказала ему:

— Иван Дмитриевич, не езди ты нынче, я про тебя дурно во сне видела.

Аксёнов посмеялся и сказал:

— Ты всё боишься, как бы не загулял я на ярмарке?

Жена сказала:

— Не знаю сама, чего боюсь, а так дурно видела, — видела, будто ты приходишь из города, снял шапку, а я гляжу: голова у тебя вся седая.

Аксёнов засмеялся.

— Ну, это к прибыли. Смотри, как расторгуюсь, дорогих гостинцев привезу.

И он простился с семьёй и уехал.

На половине дороги съехался он с знакомым купцом и с ним вместе остановился ночевать. Они напились чаю вместе и легли спать в двух комнатах рядом. Аксёнов не любил долго спать; он проснулся среди ночи и, чтобы легче холодком было ехать, взбудил ямщика и велел запрягать. Потом вышел в чёрную избу, расчёлся с хозяином и уехал.

Отъехавши вёрст сорок, он опять остановился кормить, отдохнул в сенях на постоялом дворе и в обед вышел на крыльцо и велел поставить самовар; достал гитару и стал играть; вдруг ко двору подъезжает тройка с колокольчиком, и из повозки выходит чиновник с двумя солдатами, подходит к Аксёнову и спрашивает: кто, откуда? Аксёнов всё рассказывает, как есть, и просит: не угодно ли чайку вместе выпить? Только чиновник всё пристает с расспросами: «Где ночевал прошлую ночь? Один или с купцом? Видел ли купца поутру? Зачем рано уехал со двора?» Аксёнов удивился, зачем его обо всём спрашивают: всё рассказал, как было, да и говорит:

— Что ж вы меня так выспрашиваете? Я не вор, не разбойник какой-нибудь. Еду по своему делу, и нечего меня спрашивать.

Тогда чиновник кликнул солдат и сказал:

— Я исправник и спрашиваю тебя затем, что купец, с каким ты ночевал прошлую ночь, зарезан. Покажи вещи, а вы обыщите его.

Взошли в избу, взяли чемодан и мешок и стали развязывать и искать. Вдруг исправник вынул из мешка ножик и закричал:

— Это чей ножик?

Аксёнов поглядел, видит — ножик в крови из его мешка достали, и испугался.

— А отчего кровь на ноже?

Аксёнов хотел отвечать, но не мог выговорить слова.

— Я… я не знаю… я… пож… я… не мой…

Тогда исправник сказал:

— Поутру купца нашли зарезанным на постели. Кроме тебя, некому было это сделать. Изба была заперта изнутри, а в избе никого, кроме тебя, не было. Вот и ножик в крови у тебя в мешке, да и по лицу видно. Говори, как ты убил его и сколько ты ограбил денег?

Аксёнов божился, что не он это сделал, что не видал купца после того, как пил чай с ним, что деньги у него свои 8000, что ножик не его. Но голос у него обрывался, лицо было бледно, и он весь трясся от страха, как виноватый.

Исправник позвал солдат, велел связать и вести его на телегу. Когда его с связанными ногами взвалили на телегу, Аксёнов перекрестился и заплакал. У Аксёнова отобрали вещи и деньги, отослали его в ближний город, в острог. Послали во Владимир узнать, какой человек был Аксёнов, и все купцы и жители владимирские показали, что Аксёнов смолоду пил и гулял, но был человек хороший. Тогда его стали судить. Судили его за то, что он убил рязанского купца и украл 20 000 денег.

Жена убивалась о муже и не знала, что думать. Дети её ещё все были малы, а один был у груди. Она забрала всех с собою и поехала в тот город, где её муж содержался в остроге. Сначала её не пускали, но потом она упросила начальников, и её привели к мужу. Когда она увидала его в острожном платье, в цепях, вместе с разбойниками, — она ударилась о землю и долго не могла очнуться. Потом она поставила детей вокруг себя, села с ним рядышком и стала сказывать ему про домашние дела и спрашивать его про всё, что с ним случилось. Он всё рассказал ей. Она сказала:

— Как же быть теперь?

Он сказал:

— Надо просить царя. Нельзя же невинному погибать!

Жена сказала, что она уже подавала прошение царю, но что прошение не дошло. Аксёнов ничего не сказал и только потупился. Тогда жена сказала:

— Недаром я тогда, помнишь, видела сон, что ты сед стал. Вот уж и вправду ты с горя поседел. Не ездить бы тебе тогда.

И она начала перебирать его волоса и сказала:

— Ваня, друг сердечный, жене скажи правду: не ты сделал это?

Аксёнов сказал:

— И ты подумала на меня! — закрылся руками и заплакал.

Потом пришёл солдат и сказал, что жене с детьми надо уходить. И Аксёнов в последний раз простился с семьёй.

Когда жена ушла, Аксёнов стал вспоминать, что говорили. Когда он вспомнил, что жена тоже подумала на него и спрашивала его, он ли убил купца, он сказал себе: «Видно, кроме Бога, никто не может знать правды, и только его надо просить и от него только ждать милости».

И с тех пор Аксёнов перестал подавать прошения, перестал надеяться и только молился Богу.

Аксёнова присудили наказать кнутом и сослать в каторжную работу. Так и сделали.

Его высекли кнутом и потом, когда от кнута раны зажили, его погнали с другими каторжниками в Сибирь.

В Сибири, на каторге, Аксёнов жил 26 лет. Волоса его на голове стали белые как снег, и борода отросла длинная, узкая и седая. Вся весёлость его пропала. Он сгорбился, стал ходить тихо, говорил мало, никогда не смеялся и часто молился Богу.

В остроге Аксёнов выучился шить сапоги и на заработанные деньги купил Четьи минеи и читал их, когда был свет в остроге; а по праздникам ходил в острожную церковь, читал Апостол и пел на клиросе, — голос у него всё ещё был хорош. Начальство любило Аксёнова за его смиренство, а товарищи острожные почитали его и называли «дедушкой» и «божьим человеком». Когда бывали просьбы по острогу, товарищи всегда Аксёнова посылали просить начальство, и когда промеж каторжных были ссоры, то они всегда к Аксёнову приходили судиться.

Из дому никто не писал писем Аксёнову, и он не знал, живы ли его жена и дети.

Привели раз на каторгу новых колодников. Вечером все старые колодники собрались вокруг новых и стали их расспрашивать, кто из какого города или деревни и кто за какие дела. Аксёнов тоже подсел на нары подле новых и, потупившись, слушал, кто что рассказывал. Один из новых колодников был высокий, здоровый старик лет 60-ти, с седой стриженой бородой. Он рассказывал, за что его взяли. Он говорил:

— Так, братцы, ни за что сюда попал. У ямщика лошадь отвязал от саней. Поймали, говорят: украл. А я говорю: я только доехать скорей хотел, — я лошадь пустил. Да и ямщик мне приятель. Порядок, я говорю? — Нет, говорят, украл. А того не знают, что и где украл. Были дела, давно бы следовало сюда попасть, да не могли уличить, а теперь не по закону сюда загнали. Да врёшь, — бывал в Сибири, да недолго гащивал…

— А ты откуда будешь? — спросил один из колодников.

— А мы из города Владимира, тамошние мещане. Звать Макаром, а величают Семёновичем.

Аксёнов поднял голову и спросил:

— А что, не слыхал ли, Семёныч, во Владимире-городе про Аксёновых-купцов? Живы ли?

— Как не слыхать! Богатые купцы, даром что отец в Сибири. Такой же, видно, как и мы, грешные. А ты сам, дедушка, за какие дела?

Аксёнов не любил говорить про своё несчастье; он вздохнул и сказал:

— По грехам своим двадцать шестой год нахожусь в каторжной работе.

Макар Семёнов сказал:

— А по каким же таким грехам?

Аксёнов сказал:

— Стало быть, стоило того, — и не хотел больше рассказывать, но другие острожные товарищи рассказали новому, как Аксёнов попал в Сибирь.

Они рассказали, как на дороге кто-то убил купца и подсунул Аксёнову ножик и как за это его понапрасну засудили.

Когда Макар Семёнов услыхал это, он взглянул на Аксёнова, хлопнул себя руками по коленам и сказал:

— Ну, чудо! Вот чудо-то! Постарел же ты, дедушка!

Его стали спрашивать, чему он удивлялся и где он видел Аксёнова; но Макар Семёнов не отвечал, он только сказал:

— Чудеса, ребята, где свидеться пришлось!

И с этих слов пришло Аксёнову в мысли, что не знает ли этот человек про то, кто убил купца. Он сказал:

— Или ты слыхал, Семёныч, прежде про это дело, или видал меня прежде?

— Как не слыхать! Земля слухом полнится. Да давно уж дело было: что и слыхал, то забыл, — сказал Макар Семёнов.

— Может, слыхал, кто купца убил? — спросил Аксёнов.

Макар Семёнов засмеялся и сказал:

— Да, видно, тот убил, у кого ножик в мешке нашёлся. Если кто и подсунул тебе ножик, не пойман — не вор. Да и как же тебе ножик в мешок сунуть? Ведь он у тебя в головах стоял? Ты бы услыхал.

Как только Аксёнов услыхал эти слова, он подумал, что этот самый человек убил купца. Он встал и отошёл прочь. Всю эту ночь Аксёнов не мог заснуть. Нашла на него скука, и стало ему представляться: то представлялась ему его жена такою, какою она была, когда провожала его в последний раз на ярмарку. Так и видел он её как живую, и видел её лицо и глаза, и слышал, как она говорила ему и смеялась. Потом представлялись ему дети, такие, какие они были тогда, — маленькие, один в шубке, другой у груди. И себя он вспоминал, каким он был тогда, — весёлым, молодым; вспоминал, как он сидел на крылечке на постоялом дворе, где его взяли, и играл на гитаре, и как у него на душе весело было тогда. И вспомнил лобное место, где его секли, и палача, и народ кругом, и цепи, и колодников, и всю 26-летнюю острожную жизнь, и свою старость вспомнил. И такая скука нашла на Аксёнова, что хоть руки на себя наложить.

«И всё от того злодея!» — думал Аксёнов.

И нашла на него такая злость на Макара Семёнова, что хоть самому пропасть, а хотелось отмстить ему. Он читал молитвы всю ночь, но не мог успокоиться. Днём он не подходил к Макару Семёнову и не смотрел на него.

Так прошли две недели. По ночам Аксёнов не мог спать, и на него находила такая скука, что он не знал, куда деваться.

Один раз, ночью, он пошёл по острогу и увидал, что из-под одной нары сыплется земля. Он остановился посмотреть. Вдруг Макар Семёнов выскочил из-под нары и с испуганным лицом взглянул на Аксёнова. Аксёнов хотел пройти, чтоб не видеть его; но Макар ухватил его за руку и рассказал, как он прокопал проход под стенами и как он землю каждый день выносит в голенищах и высыпает на улицу, когда их гоняют на работу. Он сказал:

— Только молчи, старик, я и тебя выведу. А если скажешь, — меня засекут, да и тебе не спущу — убью.

Когда Аксёнов увидал своего злодея, он весь затрясся от злости, выдернул руку и сказал:

— Выходить мне незачем и убивать меня нечего, — ты меня уже давно убил. А сказывать про тебя буду или нет — как бог на душу положит.

На другой день, когда вывели колодников на работу, солдаты приметили, что Макар Семёнов высыпал землю, стали искать в остроге и нашли дыру. Начальник приехал в острог и стал всех допрашивать: кто выкопал дыру? Все отпирались. Те, которые знали, не выдавали Макара Семёнова, потому что знали, что за это дело его засекут до полусмерти. Тогда начальник обратился к Аксёнову. Он знал, что Аксёнов был справедливый человек, и сказал:

— Старик, ты правдив; скажи мне перед Богом, кто это сделал?

Макар Семёнов стоял как ни в чем не бывало, и смотрел на начальника, и не оглядывался на Аксёнова. У Аксёнова тряслись руки и губы, и он долго не мог слова выговорить. Он думал: «Если скрыть его, за что же я его прощу, когда он меня погубил? Пускай поплатится за моё мученье. А сказать на него, точно — его засекут. А что, как я понапрасну на него думаю? Да что ж, мне легче разве будет?»

Начальник ещё раз сказал: «Ну, что ж, старик, говори правду: кто подкопался?»

Аксёнов поглядел на Макара Семёнова и сказал:

— Я не видал и не знаю.

Так и не узнали, кто подкопался.

На другую ночь, когда Аксёнов лёг на свою нару и чуть задремал, он услыхал, что кто-то подошёл и сел у него в ногах. Он посмотрел в темноте и узнал Макара.

Аксёнов сказал:

— Что тебе ещё от меня надо? Что ты тут делаешь?

Макар Семёнов молчал. Аксёнов приподнялся и сказал:

— Что надо? Уйди! А то я солдата кликну.

Макар Семёнов нагнулся близко к Аксёнову и шёпотом сказал:

— Иван Дмитриевич, прости меня!

Аксёнов сказал:

— За что тебя прощать?

— Я купца убил, я и ножик тебе подсунул. Я и тебя хотел убить, да на дворе зашумели: я сунул тебе ножик в мешок и вылез в окно. — Аксёнов молчал и не знал, что сказать. Макар Семёнов спустился с нары, поклонился в землю и сказал:

— Иван Дмитриевич, прости меня, прости, ради Бога. Я объявлюсь, что я купца убил, — тебя простят. Ты домой вернёшься.

Аксёнов сказал:

— Тебе говорить легко, а мне терпеть каково! Куда я пойду теперь?.. Жена померла, дети забыли; мне ходить некуда…

Макар Семёнов не вставал с полу и бился головой о землю и говорил:

— Иван Дмитрич, прости! Когда меня кнутом секли, мне легче было, чем теперь на тебя смотреть… А ты ещё пожалел меня — не сказал. Прости меня, ради Христа! Прости ты меня, злодея окаянного! — и он зарыдал.

Когда Аксёнов услыхал, что Макар Семёнов плачет, он сам заплакал и сказал:

— Бог простит тебя; может быть, я во сто раз хуже тебя! — И вдруг у него на душе легко стало. И он перестал скучать о доме, и никуда не хотел из острога, а только думал о последнем часе.

Макар Семёнов не послушался Аксёнова и объявился виноватым. Когда вышло Аксёнову разрешение вернуться, Аксёнов уже умер.