Диссонанс Альбов Михаил

— Конечно, заметили. Но не понимаете, что происходит, да? Вот ты, например, видел её в троллейбусе. И ты правда видел именно её, можешь мне поверить, — обращается Аристарх к Марку.

Я вспоминаю его, смотрящего на меня сквозь троллейбусное стекло, тот ужас на его лице, и у меня невольно вырывается:

— Вы же не хотите сказать, что по городу ходят наши копии?

Почему-то это меня до смерти пугает. Такая жуть мне с детства не нравилась.

— Нет, это ни к чему.

— Кому «это ни к чему»? — встревает Ян.

— Кому? Хороший вопрос. Правильный. А вот ответ на него вам вряд ли понравится.

Мы снова стоим и молчим. Иррациональность происходящего снаружи потихоньку прокрадывается сюда, и лампочка начинает нервно мигать. Аристарх подкручивает её, нежно улыбаясь, и она успокаивается. Он смотрит на нас, и мне становится жутко, очень жутко. Потому что в глазах у него отчётливее некуда читается вселенская жалость к нам. Словно бы мы животные на убой, к которым он успел привязаться, но спасти которых не может. Я инстинктивно делаю шаг назад, и голос Аристарха разрезает повисшую тишину:

— Скажите мне, что такое диссонанс?

— Негармоничное сочетание музыкальных звуков, — машинально отзывается Кара, закончившая музыкальную школу с отличием. А от себя добавляет: — Что-то очень неприятное.

— Что-то неправильное, — добавляю я, и по спине бегут мурашки.

Марк глазами находит на стене листок на букву «Д» и зачитывает:

— «То, что вносит разлад во что-нибудь, вступает в полное противоречие с чем-нибудь».

Аристарх улыбается и кивает.

— Совершенно верно. Точнее и не скажешь. Собственно, именно это сейчас и происходит. Диссонанс.

Мы молчим. Часть нашего коллективного разума торжествует — ура, нашлось название, даже определение происходящего безумия! Другая часть захлёбывается непониманием и недоверием.

— Я прекрасно понимаю ваши чувства, — говорит Аристарх. — Поверьте, понимаю.

— Что всё это значит? — Марк выражает наш общий вопрос.

— Видите ли, всем нам известны такие понятия, как «баланс», «мера», «предел». Правда же?

— Ну, — нетерпеливо переминается с ноги на ногу Ян. Всегда так делает, когда нервничает.

— Вселенная, природа, всё вокруг изначально стремится к балансу и всегда будет к нему стремиться. Иначе ничего не имело бы смысла. Баланс может быть достигнут между весьма разными величинами и весьма разными способами. У всего есть мера, и все меры вместе и составляют бесконечность. У всего есть предел, и когда мир достигает определённого предела, нарушается баланс. Изменяются меры. Бесконечность рассыпается, теряет будущее. Иными словами, для Вселенной всё становится очень плохо.

Лампочка над нашими головами взрывается, мы инстинктивно закрываем головы руками, Кара вскрикивает. Теперь единственный источник света — тусклая боковая лампа. Снаружи слышится грохот, и Аристарх махает рукой:

— Впрочем, это всё сложно и не ко времени. Его у нас мало. Скажу так, чтобы вы попробовали понять. В нашем городе у людей слишком много проблем. Большая часть из них надуманная. Люди здесь вечно усталые, вечно недовольные, считающие себя несчастными. Не все, конечно. Нет. Но всё это длится слишком долго и прекращаться не собирается. За все эти годы усталости и озлобленности накопилось слишком много. А всё это передаётся городу. Всему есть предел — есть предел и тому, сколько город может вытерпеть. Наш уже достиг предела. Мы все постарались. Город обезумел, и безумие это заразно. В целом мы все вместе с городом всё это время катились в бездну и теперь почти достигли её дна. Всему своё время — и теперь пришло время Диссонанса. Диссонанс также заразен. И необратим. Печально, не правда ли?

— И когда он закончится? — спрашивает Марк с лёгким оттенком сарказма.

— Когда баланс будет восстановлен.

— В каком смысле? Каким образом?

— Таким же, как это произошло с Атлантидой. Или с Помпеями.

— Атлантиды же не существовало, — удивляется Кара.

— Это спорный вопрос, — Ян насупился и смотрит себе под ноги. Лицо у него очень бледное, это видно даже в полумраке. Кажется, его проняло.

Меня точно проняло. Перед глазами промелькнули затонувшие дома и постройки, улицы и люди, погребённые под пеплом, неотвратимость и масштабность гибели цивилизаций.

— Это просто произойдёт, — долетает до меня голос Аристарха.

— И что, в Атлантиде или Помпеях тоже сначала все и всё сходило с ума? У нас тут именно это, а не извержение вулкана и не наводнение, — говорит Марк.

— Очень может быть. Почему бы и нет? Я склонен верить, что так и было. Что так всегда и бывает. Превышение предела порождает безумие в самых разных формах, что в целом выражается Диссонансом и заканчивается всегда одинаково — восстановлением баланса.

— То есть…

— То есть вырезанием раковой опухоли. Уничтожением.

— Но…

— Уничтожением, — повторяет Аристарх. — Полным. Абсолютная зачистка. Так что нам с вами недолго осталось.

Кара испуганно смотрит на брата, но Ян абсолютно непроницаем. Он смотрит на Аристарха, и взгляд его постепенно начинает выражать что-то, напоминающее презрение. Аристарх прекрасно это видит.

— Я не волнуюсь, поверите вы или нет, — говорит он. — Потому что знаю — поверите. Сами убедитесь в этом очень скоро. Потому что нас настиг Диссонанс, и отрицать этого нельзя даже при огромном желании.

— Интересная теория, — говорит Ян, — но нам пора идти. — Если до этого его и проняло, то теперь он выглядит оскорблённым выслушанной фантазийной ерундой. Ян поворачивается и уходит, явно уверенный, что мы последуем за ним.

— Идти? Куда? Отсюда не сбежать, не уехать, не улететь, не уплыть. Все, кто находится здесь во время Диссонанса, с ним и уйдут. Он наступил именно тогда, когда было нужно, и все, кто здесь находился, находились на своём месте.

Кара поворачивается и идёт за Яном. Я успеваю заметить испуганное выражение на её лице.

Аристарх лишь вздыхает.

Я вспоминаю всё увиденное мной за день, и в горле застревает какой-то комок.

— Они не видели Эрмитаж, — бормочу я, почти поверившая в слова Аристарха. — Они просто ещё мало видели.

— Увидят, — отзывается Аристарх. — И полагаю, очень скоро. Похоже, Диссонанс распространяется от сердца города, от центра к окраинам, так что далеко ходить не придётся.

— Пойдём, — говорит Марк, и в этот момент мне почему-то становится страшно. В этот момент я понимаю, что если уйду, упущу что-то важное. В этот момент я чувствую, что Аристарху можно доверять. Но ещё не знаю, готова ли я к этому.

— Я сейчас, — машинально отвечаю я Марку, он пожимает плечами и направляется к выходу. Чувствую, что ждёт меня около него — оставить меня наедине с каким-то психом в этом тёмном подвале он бы не согласился даже под страхом смерти.

Только вот я не уверена, что передо мной псих.

Я вспоминаю людей, беззаботно шагающих по Невскому, не обращая внимания на безумие вокруг, на людей, стоящих в очереди за шмякающимся мороженым, и не могу удержаться:

— Но те люди…

Аристарх кивает, словно прочёл вопрос в моей голове.

— Да, каждый воспринимает это по-своему. Некоторые ничего не замечают, просто тихо обращаются в Диссонанс. Сливаются с ним. Пожалуй, худшая участь. Хотя если не знать, что с тобой что-то не так, то вроде бы всё и хорошо. Некоторые, нормальные, как вы, например, недоумевают, пугаются, мечутся. Некоторые бесятся и становятся неуправляемыми. Все вместе и образуют настоящий Диссонанс. Все вместе и в своё время. Да, всему своё время. Пожалуй, это главная истина из всех существующих.

— Откуда вы всё это знаете? — спрашиваю я.

— Всегда находится кто-то, кто знает больше других, — пожимает плечами Аристарх, и я теряюсь с ответом.

Ещё немного стою перед ним, но понимаю, что мне нужно на воздух. Полумрак подвала словно сжимает мои лёгкие. Я поворачиваюсь и иду к Марку, но голос Аристарха, негромкий, но твёрдый, останавливает меня:

— Стойте.

Я вопросительно смотрю на него, и он так же твёрдо говорит:

— Подумайте о чём-нибудь самом приятном для вас. У всех есть что-то такое. Прошу, подумайте об этом. Прямо сейчас.

Почему-то я повинуюсь. Я даже на мгновение забываю о непонятном кошмаре, творящемся снаружи, о Каре и Яне, ждущих там же, о Марке за моей спиной.

Я думаю о приятном.

Многие ли могут похвастаться тем, что есть что-то, от чего у них буквально подкашиваются колени, сердце смиренно падает куда-то вниз и в голове бьётся только одна мысль: «Разве может быть что-то лучше этого…»? Всех в разной степени трогает, воодушевляет, вдохновляет и радует то или иное, но не у каждого есть именно такое. Если разобраться и честно себе признаться, то не у каждого. А мне действительно хочется упасть на колени и никогда не покидать ледокол. Или подводную лодку. Но в ней существовать было бы страшновато, на такой-то глубине, поэтому если выбирать что-то одно и конкретное — то это, без сомнений, огромные старые ледоколы. Чем больше и старее махина-посудина, тем лучше. Я ещё не бывала на авианосцах, думаю, они бы мне понравились, но и ледоколы меня вполне устраивают. Я счастлива, обожаю свою жизнь, я горжусь своими достижениями, я люблю своё время и всё, что я в нём знаю. Но стоя там, клянусь, я готова променять всё, абсолютно всё, чтобы работать там, когда он был ещё на ходу. С утра до ночи бросать уголь в топку, что угодно. Только бы не покидать его. Быть на нём. Быть его частью. Клянусь, я бы отдала всё. Хоть это и может показаться странным. Может, это и правда так. Да, пожалуй, это очень странно. Но мне всё равно. А машинное отделение? Это же сердце, огромное, сложное, манящее, загадочное сердце! Как можно остаться к нему равнодушным? А запах старого корабельного оборудования? Запах старья, говорит Марк, но это совсем не так. Это запах прошлого, запах корабля, запах его вещей. Он помогает мне лучше представить то время, как всё тогда было, перенестись туда. Даже находясь дома, стоит мне только вспомнить это ощущение, как внутри начинает разливаться тепло. И сколь долгим бы ни был перерыв между посещениями ледоколов, подводных лодок, да вообще старых кораблей, это чувство никогда не забывается. Оно всегда со мной, стоит только вспомнить, только представить. Это удивительно. Это моя слабость.

— Подумали? — долетает до меня голос Аристарха, и я машинально киваю. — Хорошо. Потому что это был последний раз, когда вы думали о чём-то приятном.

Мне становится совсем нехорошо, и я буквально выбегаю на улицу.

Ян и Кара озабоченно смотрят на меня, но я махаю рукой, давая понять, что всё нормально. Хотя это совсем не так.

Мы стоим недалеко от входа в убежище Аристарха и все четверо молчим. Каждый о своём, полагаю, но и об одном тоже.

Я вспоминаю рассказанный кем-то недавний случай с чьими-то знакомыми: они вышли за сигаретами буквально на пять минут, а когда вернулись, оказалось, что прошёл час. Они безмерно удивились, даже испугались, и при этом одного волновало, куда делся этот час, а другого — что он делал этот час (сказались многочисленные просмотренные фильмы о поступках, совершенных в бессознательном состоянии). Так и не разобрались, в чём дело. Мы тогда не поверили, подумали, что это какой-то розыгрыш. Сейчас же я думаю, что это уже было одним из проявлений Диссонанса.

Я даже не замечаю, как полностью поверила во всё, что рассказал Аристарх.

— Может, пойдём? — говорит Ян, но мне кажется, никому из нас не хочется никуда идти. Мы ещё в состоянии осмысления происходящего и сказанного. А кто-то — в состоянии неверия в это.

На другой стороне улицы я вижу ковыляющую парочку — выглядят так, будто девушка натёрла ногу, а парень помогает ей идти. Но не это главное — я не вижу их глаз. То есть у меня, конечно, не идеальное зрение, в отличие от Яна, но это не мешает мне понять, что глаз нет. Дело не в том, что мне их не разглядеть. Дело в том, что их действительно нет.

Я в шоке отворачиваюсь, пытаясь убедить себя в том, что ошиблась, но знаю, что это не так. Видимо, лицо моё слегка перекошено от ужаса, потому что Ян кладёт мне руку на плечо и явно хочет что-то спросить. Внезапно меня охватывает злость:

— Почему тебе, несмотря на всё, что происходит вокруг, так сложно поверить в его слова? Ты же писатель, — невольно слетает у меня с губ.

Ян отворачивается, видит то же, что и я, в ужасе смотрит себе под ноги.

— Конечно, писатель, — говорит Кара. — Потому и поверил, наверное, быстрее всех. Но принять это он отказывается. И я тоже.

— Но это уже есть! С этим-то вы не поспорите! Да посмотрите вокруг, чёрт! — я чувствую, что ещё немного и возникнет вероятность истерики. Пытаюсь успокоиться.

Мимо проходит группа подростков, вроде нормальных на вид (по крайней мере, у них всё ещё есть глаза), что-то бурно обсуждающих. Я делаю глубокий вдох. Выдох. Глубокий вдох…

— У нас была машина, но её сбило собакой, — долетает до меня голос кого-то из них, и я давлюсь воздухом. Асфальт жжёт ноги через тонкую подошву балеток, и на глаза у меня наворачиваются слёзы. Господи, что же это такое?

В этот момент рядом раздаётся дикий грохот, и все мы поворачиваемся к его источнику — а это подвал Аристарха. Кажется, там только что что-то взорвалось. А ведь он там! Я порываюсь сделать хоть что-нибудь, но тут в подвале раздаётся второй взрыв, и Марк хватает меня за плечи.

— Оставь… Оставь. Уже не помочь.

Я так не считаю, поэтому продолжаю вырываться, и тогда третий взрыв в подвале отбрасывает нас назад. Теперь-то уж точно поздно. Я чувствую, что совершила ужасную ошибку.

Я так и не спросила… Так и не спросила самое важное.

Когда я поднимаюсь, Яна с Карой уже нет рядом.

— Психанули и пошли домой, — без энтузиазма объясняет Марк.

«Как же так, мы ведь должны держаться все вместе, тут же конец света, чёрт побери, как они могли уйти?!» — хочу крикнуть я, но на меня наваливается такая усталость, что я не говорю ни слова. Зато Марк что-то говорит, только вот я его совсем не слушаю. Взгляд мой приковывает чья-то фигурка, кажущаяся знакомой, и я…

— Он жив! Вон он! Скорее, — кричу я, но, когда Марк смотрит, куда я указываю, Аристарх уже скрывается из вида.

— Кто?

— Да Аристарх же! Он жив! Надо его догнать, — радостно тараторю я, а Марк в ответ лишь пожимает плечами:

— Зачем?

Я злюсь от того, что Марк не понимает элементарных вещей.

— Спросить! Мы не успели спросить у него, как остановить всё это!

— Из того, что он говорил, следует, что остановить это нельзя, — как мне кажется, равнодушно отвечает Марк. — Диссонанс необратим, помнишь?

Я теряюсь. С одной стороны, меня беспокоят слова Марка, они же слова Аристарха: а что, если это действительно нельзя остановить? С другой — я не могу понять, всерьёз говорит Марк или нет. Хотя как уж тут после всего говорить не всерьёз?

— В любом случае, даже если это и можно остановить, думаешь, это сделала бы ты?

— Да, — отвечаю я, не веря своим ушам. Как же это глупо!

Марк смеётся.

— Пойдём лучше найдём Яна с Карой, — говорит он, и я забываю об Аристархе. Это правда — нам нужно найти их как можно скорее. Не знаю почему, но у меня такое чувство, что любое промедление губительно.

Мы направляемся домой к Яну и Каре. По пути пробуем им позвонить, но телефон Марка отказывается набирать номер, а мой продолжает гнуть линию про недостойный абонемент. Пока мы идём, изнывая от жары, разум отказывается фиксировать происходящее. Разум пытается отключиться, но терпит неудачу.

Мост Александра Невского разведён средь бела дня.

Небо местами приобретает оранжевый оттенок.

Я почему-то вспоминаю про слойку с абрикосом. Совсем недавно Марк притащил из магазина булочки с корицей, мы их постоянно едим. Я, как обычно, сунула их в микроволновку, даже не смотря. Но через полминуты почему-то не запахло невозможно приятным ароматом корицы, а микроволновка начала искрить. Я поспешно вытащила булочки и тут только заметила, что они другой формы, не такой, как мы привыкли. Да и не с корицей вовсе. У Марка просто глаза на лоб полезли, когда он откусил одну из них, вторую он сразу выхватил у меня из рук. Я не знаю, что это были за булочки, когда я не глядя засовывала их в микроволновку, но вот вытащила из неё я слойки с абрикосом. Марк никогда не купил бы слойки с абрикосом, в какой бы рассеянности он ни пребывал, потому что у меня жуткая аллергия на всё абрикосовое. Он клялся, что покупал наши обычные булочки с корицей. Сейчас, глядя на это оранжевеющее небо, я полагаю, то было одним из начинающихся проявлений Диссонанса.

Марк спрашивает, о чём я думаю, и я отвечаю, что об абрикосовых слойках. Он удивляется, но потом тоже задумывается.

Позже оказывается, что почти все мосты ни с того ни с сего разведены посреди дня. К счастью, чтобы попасть домой к Каре, нам не нужно пересекать мост, но от этого спокойнее на душе не становится.

Мы всё идём и идём, и я вдруг понимаю, что уже вечер пятницы, а вокруг ни одной машины. Проспект, на котором в это время всегда безумные пробки и люди добираются домой по три часа, абсолютно пуст. Это пугает до жути.

Но то, что мы видим на другом проспекте, пугает просто до смерти. Куча машин в ряд, неживая тишина и ни одного водителя за рулём. Пустые, мёртвые машины заполнили обе полосы, и выглядят они так, словно их бросили сотню лет назад при каком-то апокалипсисе.

Хотя, наверное, насчёт сотни я ошибаюсь.

Когда мы наконец доходим, поднимаемся на нужный этаж и собираемся звонить в дверь, желудок у меня сворачивается в узел, словно предчувствуя нечто ужасное. Марк давит на кнопку звонка, и вместо привычной трели раздаётся какое-то бульканье. Меня начинает тошнить.

Хотелось бы списать на испорченную еду, но я знаю, что тошнит меня от страха.

Мы слышим, как открывается первая внутренняя дверь, кто-то смотрит в глазок.

— Убирайтесь, — слышим мы безжизненный голос Яна и на какое-то время теряем дар речи от такого поворота.

— Но… — начинаю я, однако Ян из-за двери меня перебивает:

— Убирайтесь.

— Мы просто хотели убедиться, что с вами всё в порядке, — обретает наконец дар речи Марк.

— С нами?

— Ну да, с тобой и Карой, мы волновались, что…

— Карина мертва.

Я давлюсь собственной слюной и закашливаюсь. Кариной Ян не называл сестру уже лет десять.

— Что? — не верит своим ушам Марк.

— Карина. Мертва. — раздельно и безжизненно доносится из-за двери.

— Но как?! — ужас в моём голосе чувствует, наверное, весь дом.

— На неё упало пианино.

— Как?! — снова вырывается у меня.

— Вот так! — зло бросает Ян, и мы слышим звук захлопывающейся двери.

Долго ещё мы стоим на лестничной площадке, то стуча в дверь, то звоня в булькающий звонок, то взывая к Яну, но больше из квартиры не доносится ни звука. Ясно только одно — нам придётся уйти.

Но сил идти куда-либо у меня нет.

— Как на человека может упасть пианино? Ну как? Столько лет стояло и вот взяло — и упало? — жалобно спрашиваю я, ожидая услышать в ответ что-то вроде «наверное, они решили его передвинуть и не рассчитали сил» или «может, Кара искала что-то под ним, оно пошатнулось и…», но Марк молчит. Ложные утешения — не для него. Я тоже молчу. Мы сидим на лестнице, пролётом выше Кариной квартиры, и просто молчим. Лицо у Марка серое, взгляд ничего не выражает. Я, наверное, такая же. А Ян… Господи, бедный Ян.

— Бедный Ян, — слышу я свой голос.

— Он в шоке, — отвечает Марк.

— Я тоже, — говорю я, и это правда.

В голове непроизвольно всплывают слова Аристарха: «Подумайте о чём-нибудь самом приятном для вас. У всех есть что-то такое. Прошу, подумайте об этом. Прямо сейчас». Кара обожала большие-большие, красные-красные маки. Даже больше, чем обожала. У меня вертится мысль — успела ли она подумать о них до того, как умерла, до того, как настал момент, когда она никогда больше их не увидит. И я знаю, что вряд ли.

От этого становится ещё хуже.

Кара мертва, а у меня в голове пляшут всякие дикие сочетания мыслей, пытаются не дать мне осознать этот факт. Но зря — факт уже осознан, а вот адекватной реакции на него почему-то нет. Если не считать того, что я думаю чёрт знает о чём, да пытаюсь подавить тошноту, сидя на ступеньках и прислонившись к Марку. Может быть, во время Диссонанса это и есть адекватная реакция. Подумав об этом, я внезапно смеюсь. Негромко, но хватает, чтобы напугать Марка. Наверное, он думает, что я уже сошла с ума.

Может, он и не ошибается.

— Надо убираться отсюда, — долетает до меня через какое-то время голос Марка, и я понятия не имею, сколько мы уже сидим здесь в своём бессилии и своей скорби.

— Убираться, — повторяю я, и снова слышу злой крик Яна из-за двери, которым он нас встретил. Снова и снова. Перестаю его слышать, только когда мы с Марком оказываемся на улице.

— Надо убираться отсюда, — снова говорит Марк, и я не могу с ним не согласиться.

Следующие несколько часов изматывают нас до смерти. Душат в нас оставшуюся надежду. Разъедают нас своей безысходностью и невероятной безжалостностью.

Метро не работает. К безжизненным пустым машинам на дорогах теперь присоединились автобусы. Троллейбусы встречались нам лишь с оторванными усами и тоже без признаков жизни внутри. Трамваи мы видели только валяющимися поперёк рельсов. Маршруток мы не видели вообще. Город стал просто кладбищем средств передвижения.

Картина настолько жуткая, настолько повсеместная, что у меня начинают трястись руки. Марк внешне держится, но, боюсь, такое принять и ему не под силу. Сбив все ноги, мы решаем забыть и о самолётах — кроме того, что до аэропорта нам будет очень сложно добраться пешком, кроме того, что самолёты вряд ли стали исключением из Диссонанса, я понимаю: даже если вдруг они ещё на ходу, я ни за что не сяду в самолёт. Только не сейчас.

Не в этом кошмаре.

— Отсюда не сбежать, не уехать, не улететь, не уплыть. Все, кто находится здесь во время Диссонанса, с ним и уйдут. Он наступил именно тогда, когда было нужно, и все, кто здесь находился, находились на своём месте, — устало говорит Марк, дословно цитируя Аристарха.

Я удивляюсь, как он запомнил всё слово в слово, но потом понимаю, что и у меня в голове с лёгкостью снова звучит голос Аристарха.

Глас.

— Значит, остаёмся, — подытоживаю я очевидное.

Несмотря на то, что уже вечер, становится ещё жарче.

Раз из города нам не выехать, мы решаем идти домой, что бы нас там ни ждало. Мы оба безумно устали, и я мечтаю о холодном душе и паре часов сна. Думаю, Марк разделяет мои желания.

С трудом волоча ноги, мы через какое-то время добираемся до дома. Лифт не работает, и мы поднимаемся пешком.

Марк открывает ключом дверь, и сердце моё сжимается. Что мы увидим? Какие очередные безумства?

Но, вопреки моим опасениям, ничего такого ужасного, бросающегося в глаза, мы не видим.

С виду вроде бы всё нормально.

Мы всё ещё настороженно осматриваемся, потом немного успокаиваемся. Я сбрасываю балетки, и господи, как же приятно ступить на холодный пол. Марк достаёт из холодильника бутылку воды, и мы почти всю её выпиваем.

Я предвкушаю душ и сон на нашей прекрасной мягкой кровати, но внезапно замечаю нечто, всколыхнувшее мне сердце.

На тумбочке возле кровати — вековой слой пыли. Просто невероятной толщины. Я точно знаю, что мы убирались буквально пару дней назад. От одного вида этого безумного количества пыли я начинаю задыхаться. Я даже не обращаю внимания, чем занят Марк, я просто бросаюсь отмывать тумбочку, сгребаю клочки, куски, сантиметры пыли в мешок, оттираю поверхность то одним средством, то другим, смываю пену и начинаю заново. Я просто не могу остановиться.

— Ну всё, всё, — останавливает меня вскоре Марк. — Она уже чистая. Кристально чистая, чище уже некуда.

— Хорошо, — киваю я, с трудом отрываю взгляд от действительно сверкающей поверхности тумбочки и плетусь выжимать тряпки и убирать средства. По пути задеваю рукой коробочку с ватными палочками, идеально ровно выложенными слоями, и все они рассыпаются по полу. Марк видит, что я на грани срыва, и начинает сам складывать их обратно. Но гармония уже нарушена — палочки никак не хотят собираться и укладываться так, как они лежали.

— Дай мне, — нетерпеливо оттесняю я Марка. Я всегда славилась умением расставить всё по местам. Аккуратно, ровно-ровно я складываю палочку к палочке, палочку к палочке, палочку к палочке… Постепенно понимаю, что это вообще единственное, что для меня важно. Я снова не могу остановиться. Внезапно я словно вижу себя со стороны — и кажусь себе сумасшедшей в прямом смысле. Только смирительной рубашки не хватает.

Гармония не наступает. Чёртовы палочки перемешиваются снова и снова.

Я не знаю, Диссонанс это или нет, но больше складывать их не могу. Я иду в ванную и принимаю холодный душ, но лучше не становится. Жара словно бы въелась в меня. Вытеревшись полотенцем, замечаю, что на всех шампунях перепутаны крышки. Меня словно окатывает ведром ледяной воды, а вслед за этим нарастает паника. Выскакиваю из ванной и натыкаюсь на Марка.

— Что там? — пугается он.

Я молча махаю рукой и падаю на постель. Говорить уже нет сил.

Глаза тут же закрываются от неимоверной усталости, но я успеваю увидеть новый вековой слой пыли на тумбочке.

Когда я просыпаюсь, Марк стоит у открытого окна.

— Ты спал? — спрашиваю я. Кажется, вчера я провалилась в такой глубокий сон, какого у меня давно не было.

— Немного, — кивает он, не отрывая взгляда от улицы.

Я выбираюсь из кровати и подхожу к окну. Смотрю на мир нового дня с высоты седьмого этажа и не могу оторвать взгляда, как и Марк.

Голубо-оранжевое небо с кусками грязно-серых облаков. Чёрная бесформенная масса под окном — плавящиеся чёрные машины, которые скоро превратятся в жижу, близкую к той, что была на Дворцовой площади. Погнувшиеся фонарные столбы. Выбитые зияющие окна-глазницы в соседнем доме. Дыхание жары.

— Что-то мне не хочется на улицу, — медленно говорит Марк, и я крепко обнимаю его.

Я с ним полностью согласна.

Мы садимся на кровать. Марк достаёт из тумбочки кубик Рубика, который он каждый раз мастерски собирает за пару минут и который был убран в тумбочку собранным. Сейчас он, конечно, представляет собой полнейший хаос, и я думаю, что Марку доставляет какое-то извращённое удовольствие мучить себя, крутя элементы кубика. Каждая ячейка на нём разного цвета, и собрать его не получится никогда. Марк это отлично видит. Но продолжает изображать, что всё так, как и должно быть. Я думаю, он просто пытается успокоиться.

Я хожу по комнате. Хочу снова попробовать позвонить Яну (а вдруг получится?), но в телефонной книжке не осталось ни одного номера, а наизусть номер Яна я не помню. Честно говоря, не помню его даже примерно. О, век передовых технологий! Я натыкаюсь на диск, подаренный мне Карой, — «Музыка для встречи конца». Боже мой, ещё вчера Кара стояла рядом со мной, живая и здоровая… Ещё вчера… Я до сих пор не могу в это поверить. О том, что раньше диск назывался по-другому, я стараюсь не думать.

Марк всё ещё пытается собрать кубик, но лицо у него настолько несчастное, что я решаю прекратить эту его бесполезную деятельность.

— Перестань уже, — говорю я резче, чем хотела.

Руки Марка застывают на повороте грани. Он медленно поднимает на меня глаза, и я вижу, как ему плохо. Я открываю рот, чтобы сказать что-то утешающее, и в этот момент Марк размахивается и швыряет кубик в открытое окно. Через несколько секунд мы слышим стук.

— Полегчало, — смеётся Марк, но смех этот звучит грустно.

Я выглядываю в окно, прищуриваюсь, но никакого кубика внизу не вижу. Наверное, он отлетел куда-нибудь далеко, убеждаю себя я, хотя обзор из окна открывается довольно хороший. А потом замечаю одинокую сгорбившуюся фигурку, подходящую к нашим окнам. Ян. Жестом подзываю Марка к окну, и мы вдвоём смотрим вниз на Яна. Он поднимает голову и нерешительно машет нам рукой. Мы смотрим друг на друга.

— Мы же не хотели выходить, — шепчу я, и тут же чувствую себя трусливым предателем. Ян потерял Кару, Ян пришёл к нашему дому, а я эгоистично думаю только о себе.

— Тут нам тоже делать нечего, — говорит Марк, а потом приводит аргумент, решающий для меня этот вопрос: — Думаю, в замкнутом пространстве оставаться опаснее.

— Страшнее, — добавляю я, а может, озвучиваю то, что он имел в виду.

Марк кивает, мы быстро одеваемся и спускаемся вниз. Нас обдаёт жаром, и я начинаю жалеть, что покинула более-менее прохладную квартиру. Но потом вижу Яна — и забываю обо всём. На нём просто лица нет. Видно, что ему очень плохо. Видно, что он потерял близкого человека.

Ян пытается как-то невнятно извиниться за вчерашнее, но мы его останавливаем. Извиняться не за что. Ян держится какое-то время, а потом ломается, и мы успокаиваем его как можем, хотя лично мне впору самой сесть на землю и разреветься.

— Наверное, этот Диссонанс как-то притупляет чувства, — говорит Ян через какое-то время. — Не думал, что вообще смогу перенести смерть Кары, но сейчас мне уже лучше, — усмехается он и пытается прогнать скорбь со своего лица. Я знаю, что он просто не хочет быть таким перед нами, и не потому, что кажется слабым, а потому, что нам и так сейчас нелегко. Ян никогда не любил усложнять что-либо.

И я думаю, что он отчасти прав насчёт Диссонанса. Мы ведь с Марком тоже потеряли Кару, и, конечно, мы не бесчувственные чурбаны, но первый шок и боль потери уже притупляются, и я считаю, что день для этого — слишком мало. Наверное, дело во всём происходящем: мозг просто не успевает за всем этим хаосом и реагирует так, как должен, но немного приглушённо. Не знаю. Но думаю, это к лучшему. Может, скоро мы вообще перестанем на что-либо реагировать или что-либо чувствовать.

Увидим.

Мы решаем немного пройтись, но далеко от нашего дома не отходить. На всякий случай. О том, где сейчас Кара, будут ли похороны и что вообще они вчера делали со всем этим, мы с Марком решаем не спрашивать. Просто язык не поворачивается. К тому же, хотя Ян и кажется вполне нормальным, в происходящем кошмаре мы можем получить любой ответ, и я не уверена, что мы будем к нему готовы.

Мы идём по улице, и я отмечаю, что пока особо вопиющих изменений реальности нам не встречается. Пока. Мы молчим, и молчание это тягостное, и я, наверное, впервые в жизни осознаю значение этого слова. Тягостное молчание — литературный штамп, нещадно эксплуатируемый и для меня не несущий в себе особого смысла. Не несущий до этого момента — теперь я отлично его ощущаю. И это не самое приятное чувство. Я хочу нарушить его, что-то сказать, но в голове нет ни одной фразы, которая была бы сейчас уместна. Может, её нет вообще.

На скамейке сидит подросток и смотрит видео на планшете. Наверное, сохранённая запись, потому что интернет вроде бы больше не работает, по крайней мере, у нас. Или нет? В любом случае мы невольно всматриваемся в экран, где у какой-то зарубежной исполнительницы берут интервью перед концертом:

— Что ж, концерт начнётся уже совсем скоро, вы волнуетесь?

— О, конечно!

— Конечно. Это всегда волнительно. Но вы ведь готовы? Готовы к преступлению?

— ?!

— К выступлению. Готовы к выступлению?

Я думаю, Диссонанс постепенно доберётся и до остальных.

Моё внимание привлекает кинотеатр на другой стороне улицы. Вернее, то, что было кинотеатром ещё недавно. Что это теперь — сказать сложно. Но выглядит всё ещё как кинотеатр. У входа висят постеры фильмов… Вернее, только одного. Я даже издали вижу, что они одинаковые.

— Подождите-ка, — говорю я. Мне непередаваемо хочется подойти поближе. Хотя я и знаю, что мне вряд ли понравится то, что я увижу.

Марк и Ян удивляются, но в итоге соглашаются подойти со мной ко входу в кинотеатр.

Постеры… Это непередаваемо.

Шесть одинаковых полотен — шесть узнаваемых чёрных силуэтов Петербурга на фоне занимающего больше половины постера оранжевого неба.

Оранжевое небо и чёрный силуэт. Но даже это не превосходит названия фильма. «Последние выходные Петербурга».

Господи, да он издевается. Диссонанс просто смеётся над нами. Учитывая, что сегодня суббота, похоже, завтра мы не переживём. Если верить названию фильма.

А я верю.

На лицах у Марка и Яна — смесь удивления, испуга и… любопытства?