Времена не выбирают… Кушнер Александр

Евангелие от куста жасминового,

Дыша дождем и в сумраке белея,

Среди аллей и звона комариного

Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти грозди светятся,

Так лепестки летят с дичка задетого.

Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства

Чудес нужны еще, помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,

И сам готов кого-нибудь обидеть.

Но куст тебя заденет, бесноватого,

И ты начнешь и говорить, и видеть.

Какое чудо, если есть

Тот, кто затеплил в нашу честь

Ночное множество созвездий!

А если всё само собой

Устроилось, тогда, друг мой,

Еще чудесней!

Мы разве в проигрыше? Нет.

Тогда всё тайна, всё секрет.

А жизнь совсем невероятна!

Огонь, несущийся во тьму!

Еще прекрасней потому,

Что невозвратно.

Андрею Смирнову

Шампанское – двести бутылок,

Оркестр – восемнадцать рублей,

Пять сотен серебряных вилок,

Бокалов, тарелок, ножей,

Закуски, фазаны, индейки,

Фиалки из оранжерей, —

Подсчитано всё до копейки,

Оплачен последний лакей.

И давнего пира изнанка

На глянцевом желтом листе

Слепит, как ночная Фонтанка

С огнями в зеркальной воде.

Казалось забытым, но всплыло,

Явилось, пошло по рукам.

Но кто нам расскажет, как было

Беспечно и весело там!

Тоскливо и скучно! Сатира

На лестнице мраморный торс.

Мне жалко не этого пира

И пара, а жизни – до слез.

Я знаю, зачем суетливо,

Иные оставив миры,

Во фраке, застегнутом криво,

Брел Тютчев на эти пиры.

О, лишь бы томило, мерцало,

Манило до белых волос…

Мне жалко не этого бала

И пыла, а жизни – до слез,

Ее толчеи, и кадушки

С обшарпанной пальмою в ней,

И нашей вчерашней пирушки,

И позавчерашней, твоей!

Быть классиком – значит стоять на шкафу

Бессмысленным бюстом, топорща ключицы.

О Гоголь, во сне ль это всё, наяву?

Так чучело ставят: бекаса, сову.

Стоишь вместо птицы.

Он кутался в шарф, он любил мастерить

Жилеты, камзолы.

Не то что раздеться – куска проглотить

Не мог при свидетелях, – скульптором голый

Поставлен. Приятно ли классиком быть?

Быть классиком – в классе со шкафа смотреть

На школьников; им и запомнится Гоголь —

Не странник, не праведник, даже не щеголь,

Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.

Как нос Ковалева. Последний урок:

Не надо выдумывать, жизнь фантастична!

О юноши, пыль на лице, как чулок!

Быть классиком страшно, почти неприлично.

Не слышат: им хочется под потолок.

Ребенок ближе всех к небытию.

Его еще преследуют болезни,

Он клонится ко сну и забытью

Под зыбкие младенческие песни.

Его еще облизывает тьма,

Подкравшись к изголовью, как волчица,

Заглаживая проблески ума

И взрослые размазывая лица.

Еще он в белой дымке кружевной

И облачной, еще он запеленат,

И в пене полотняной и льняной

Румяные его мгновенья тонут.

Туманящийся с края бытия,

Так при смерти лежат, как он – при жизни,

Разнежившись без собственного «я»,

Нам к жалости живой и укоризне.

Его еще укачивают, он

Что помнит о беспамятстве – забудет.

Он вечный свой досматривает сон.

Вглядись в него: вот-вот его разбудят.

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,

Не хуже чернил. И на два варианта

Поделенный класс. И не знаешь ответов.

Ни мужества нету еще, ни таланта.

Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.

Учебник достать – пристыдят и отнимут.

Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,

Как маленький школьник, так грозно покинут!

Быть может, те годы сказались в особой

Тоске и ознобе? Не думаю, впрочем.

Ах, детства во все времена крутолобый

Вид – вылеплен строгостью и заморочен.

И я просыпаюсь во тьме полуночной

От смертной тоски и слепящего света

Тех ламп на шнурах, белизны их молочной,

И сердце сжимает оставленность эта.

И все неприятности взрослые наши:

Проверки и промахи, трепет невольный,

Любовная дрожь и свидание даже —

Всё это не стоит той детской контрольной.

Мы просто забыли. Но маленький школьник

За нас расплатился, покуда не вырос,

И в пальцах дрожал у него треугольник.

Сегодня бы, взрослый, он это не вынес.

Я тоже посетил

Ту местность, где светил

Мне в молодости луч,

Где ивовый настил

Пружинил под ногой.

Узнать ее нет сил.

Я потерял к ней ключ.

Там не было такой

Ложбины, и перил

Березовых, и круч —

Их вид меня смутил.

Так вот оно что! Нет

Той топи и цветов,

И никаких примет,

И никаких следов.

И молодости след

Растаял и простыл.

Здесь не было кустов!

О, кто за двадцать лет

Нам землю подменил?

Неузнаваем лик

Земли – и грустно так,

Как будто сполз ледник

И слой нарос на слой.

А фильмов тех и книг

Чудовищный костяк!

А детский твой дневник,

Ушедший в мезозой!

Элегии чужды

Привычкам нашим, – нам

И нет прямой нужды

Раскапывать весь хлам,

Ушедший на покой,

И собирать тех лет

Подробности: киркой

Наткнешься на скелет

Той жизни и вражды.

В журнале «Крокодил»

Гуляет диплодок,

Как символ грозных сил,

Похожий на мешок.

Но, может быть, всего

Ужасней был бы вид

Для нас как раз того,

Чем сердце дорожит.

Есть карточка, где ты

С подругой давних лет

Любителем заснят.

Завалены ходы.

Туманней, чем тот свет.

Бледней, чем райский сад.

Там видно колею,

Что сильный дождь размыл.

Так вот – ты был в раю,

Но, видимо, забыл.

Я «Исповедь» Руссо

Как раз перечитал.

Так буйно заросло

Всё новым смыслом в ней,

Что книги не узнал,

Страниц ее, частей.

Как много новых лиц!

Завистников, певиц,

Распутниц, надувал.

Скажи, знаток людей,

Ты вклеил, приписал?

Но ровен блеск полей

И незаметен клей.

А есть среди страниц

Такие, что вполне

Быть вписаны могли

Толстым, в другой стране,

Где снег и ковыли.