Времена не выбирают… Кушнер Александр

За землетрясенье отвечает

В Турции Аллах – не Саваоф.

Суток семь душа не отлетает,

Если молод узник и здоров.

Поисковая собака лает

От него за тысячу шагов.

Он, звериной жаждою замучен,

Подыхает в каменном гробу

В испражненьях, в крошеве колючем,

Тьме бетонной, с ссадиной на лбу.

Дольше взрослых мучаются дети

На предсмертной, страшной той стезе.

Помолчите в церкви и мечети,

На газетной вздорной полосе

И на богословском факультете,

Хоть на день, на два заткнитесь все!

«И кипарисной рощей заслонясь…»

В Италии, на вилле, ночью зимней,

Бесснежной и нестрашной, на дворец

Смотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,

В чем жизни смысл и счастье наконец,

И бог, а он действительно на крыше

Стоял средь статуй, предводитель муз,

И всматривался в парк, где жили мыши

И ёж шуршал, – и бог, войдя во вкус,

Мне кое-что поведал: счастье – это

Незнание о будущем, при всём

Доверии к нему; не надо света,

Еще раз луг во мраке обойдем

И удивимся сумрачному чуду

Прогулки здесь, за тридевять земель

От дома, листьев пасмурную груду

Приняв на грудь, как русскую метель.

Всё может быть! Наш путь непредсказуем,

Считай своей миланскую листву.

Мы и слова, наверное, рифмуем,

Чтоб легче было сбыться волшебству,

Найти узор – спасенье от недуга

Топорных фраз и гибельных идей, —

То не твоя, то русских рифм заслуга,

Подсказка живших прежде нас теней,

Судьба петляет, если не стремится

Речь выпрямлять, как проза ей велит,

И с нами бог: на юге он, как птица,

Живет, вдали от северных обид.

Придется Святому, когда воскресенье

Телесное будет объявлено, кости

Свои собирать по церквям, в отдаленье

Стоящим, аббатствам, как шляпы и трости:

Колено – в Перудже на бархатной ткани,

Расшитой серебряной нитью, ключица —

На пухлой подушке парчовой в Милане,

Усыпана розами; кто поручится,

Что не потерялись бедро или голень,

Которую видели в пышной укладке

Лежащею с перстнем Крестителя вровень,

Кто, сведущий, скажет: «Теперь всё в порядке?»

Кто всё это, как инструмент музыкальный,

Собрав, дорогие чехлы и футляры

Отбросив, вдохнет в него жизнь, погребальный

Отвергнув мотив, отменяя кошмары,

Кто сложит опять Вифлеемские ясли

По щепкам разбросанным, втайне хранимым,

Кто предусмотрителен так и запаслив,

Ни тленом души не запачкав, ни дымом?

Над Альпами я пролетал лепными,

Похожими на завитки-волюты,

И, снежными, я любовался ими,

Античные я вспоминал причуды:

Антаблемент, все эти ухищренья

Несущих балок, фриза, архитрава,

Казалось, там клубятся в запустенье

Былая доблесть и чужая слава.

И думал я о римских легионах,

В снегу идущих через перевалы,

Лугах альпийских, храмах и колоннах,

Германцы мне мерещились и галлы,

Ущелья мне являлись и стремнины,

Перебирал века я и народы,

И ледники мерцали, как павлины,

И водопад шумел рыжебородый.

В попонах шли внимательные кони,

В лучах сверкали снежные карнизы,

И папский двор в узорном Авиньоне

Подарков ждал из Падуи и Пизы,

А впрочем, я и карту знаю плохо,

И не в ладах с историей лоскутной,

И мысль моя пугается подвоха

И собственной своей природы смутной.

Не демон я, не дух-экзаменатор,

Чтоб так летать над грешною землею,

Не ястреб, я гляжу в иллюминатор,

А надоест – щитком его прикрою,

И если там, внизу, Наполеона

Я различаю синие дружины,

Сползающие с пушками со склона,

То это сон, волшебные картины!

И я себя одергиваю: мысли,

Похожие на облачные клочья,

Летят сквозь нас, поди их перечисли!

Но всё казалось: взгляд сосредоточь я

И задержи – проступит из тумана

То, что назвал Волшебною горою

Дотошный автор старого романа,

Который мне так нравился, не скрою.

Теперь его, наверное, не стал бы

Читать, – такой занудно-философский,

Но до чего же нравились мне Альпы

И доктора и Беренс, и Кроковский,

Каких надежд на век ни возлагали!

Как был он бодр, по-юношески влюбчив!

И пенилось шампанское в бокале,

И к вере в разум прибавляли случай.

Теперь иллюзий нет: тысячелетье

Нас не заставит лучше быть и жарче;

Предпочитаю, сумрачный, лететь я,

Смотреть на Альпы сверху, как на ларчик,

Не открывая лаковую крышку,

Не увлекаясь ярким содержимым,

Не веря в разум, – только в передышку,

Считая доблесть словом, славу – дымом…

Достигай своих выгод, а если не выгод,

То Небесного Царства, и душу спасай…

Облака обещают единственный выход

И в нездешних полях неземной урожай,

Только сдвинулось в мире и треснуло что-то,

Не земная ли ось, – наклонюсь посмотреть:

Подозрительна мне куполов позолота,

Переделкинских рощ отсыревшая медь.

И художник-отец приникает к Рембрандту

В споре с сыном-поэтом и учится сам,

Потому что сильней, чем уму и таланту,

В этом мире слезам надо верить, слезам.

И когда в кинохронике мальчик с глазами,

Раскаленными ужасом, смотрит на нас,

Человечеством преданный и небесами, —

Разве венчик звезды его желтой погас?

Видит Бог, я его не оставлю, в другую

Веру перебежав и устроившись в ней!

В христианскую? О, никогда, ни в какую:

Эрмитажный старик не простит мне, еврей.

Припадая к пескам этим желтым и глинам,

Погибая с тряпичной звездой на пальто,

Я с отцом в этом споре согласен, – не с сыном:

Кто отречься от них научил его, кто?

Тянут руки к живым обреченные дети.

Будь я старше, быть может, в десятом году

Ради лекций в столичном университете

Лютеранство бы принял, имея в виду,

Что оно православия как-то скромнее:

Стены голы и храмина, помнишь? пуста…

Но я жил в этом веке – и в том же огне я

Корчусь, мальчик, и в небе пылает звезда…

Дети в поезде топают по коридору,

Или входят в чужие купе без разбору,

Или, с полки упав, слава богу, что с нижней,

Не проснувшись, полночи на коврике спят;

Плачут; просят купить абрикосы им, вишни;

Лижут скобы, крючки, все железки подряд;

Пятилетняя девочка в клетчатой юбке

Мне старалась понравиться, вся извелась,

Извиваясь, но дядя не шел на уступки,

Книгой от приставаний ее заслонясь,

А поддался бы, дрогнул – и всё: до Тамбова,

Где на дождь, наконец, выходила семья,

Должен был бы подмигивать снова и снова…

Там, в Тамбове, будь умницей, радость моя!

Дети в поезде хнычут, смеются, томятся,

Знать не знают, куда и зачем их везут;

Блики, отблески, пыльные протуберанцы,

Свет, и тень, и еловый в окне изумруд;

Но какой-нибудь мальчик не хнычет, не скачет,

Не елозит, не виснет на ручках, как все,

Только смотрит, к стеклу прижимая горячий

Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе!

Старость тем хороша, что не надо ходить к гадалке:

Жизни мало осталось, и эти остатки жалки,

А насчет белой лошади, белых мужчин, голов —

Я не знаю, как нам относиться к мадам Кирхгоф.

Нагадала-таки эта немка в слепом усердье

Смерть ему в тридцать семь: если же не случится смерти,

Проживешь еще долго, – был выбор, был выход, был!

Да не вынес, не выдержал, – жаркая кровь – вспылил!

Что-то есть, друг Горацио, что мудрецам неясно.

Жизнь ужасна, прекрасна, а смерть небесам причастна

И просматривается гадалкой в окрестной мгле.

Небеса что-то знают заранее о земле.

Что-то знают. Как пламенный полог, горят над нею,