Так они жили Ильина-Пожарская Елена
Старуха заметила, должно быть, этот жест, потому что окинула их снова очень подозрительным взглядом.
— Давай пятак… да лезь на полати. Парня-то к стене положи, чтобы не слетел, — сказала она, протягивая руку. — Вишь, одежда-то какая, ровно барчата… а денег, вишь, нет, — ворчала она сердито.
— Ишь, ведьма какая злющая, — шептала Оля Жене, когда они, забившись в угол на полатях, принялись за свой скудный ужин. — Еще приставать начнет, не поверит… Того и гляди с ней в стан попадешь.
Женя готова была заплакать.
Она и без того чувствовала себя очень плохо. Усталость, отсутствие не только всякого удобства, но даже возможности лечь, раздевшись, и хорошенько умыться, совсем сломили ее силы.
— Так уйдем лучше, Олюшка, уйдем поскорее, — жалобно шептала она, сдерживая слезы.
— Куда теперь уходить, на ночь глядя!
— Я все равно спать не буду, — решила Женя, которой и еда не шла на ум.
Она долго лежала, не засыпая, но, наконец, усталость взяла свое. Женя не могла дать себе отчета, когда она заснула. Ее разбудил шум и говор, поднявшийся в избе. Оказалось, что прибыли какие-то приезжие, и старуха хлопотала уже у печки, ставя самовар.
Проснулась и Оля. Она прислушалась к разговору и скоро догадалась, что это едут какие-то господа.
«А вдруг они слышали о побеге и узнают Женю? — мелькнуло у нее в голове. — Станут расспрашивать… Это баре какие-то, их, пожалуй, не проведешь… Не удрать ли подобру-поздорову? Который только час? Куда ночью пойдешь?»
И точно в ответ на ее вопрос приезжая барыня сказала вошедшему в избу кучеру:
— Пять часов скоро… Через полчаса можно дать овса, а там, как съедят, так и поедем. Я чаю попью пока, а ложиться не стану… К утреннему чаю и дома будем. Хозяйка, отпусти им овса да поужинать людям дай.
— Женюшка, ты не спишь? — торопливо прошептала Оля. — Нам уйти надо… Скоро светок, пройдем немножко, а там где-нибудь в деревне и поспим еще.
Женя, вполне подчинявшаяся Оле и потерявшая всю свою отвагу, молча стала натягивать валенки, успевшие за ночь высохнуть и согреться.
Старуха тем временем сняла со стены ключ и крикнула кучеру:
— Ну, иди за овсом, что ли!
— Надо уходить, пока она овес вешать будет, — шепнула Ольга, быстро застегивая шубу и повязывая платок. Она помогла Жене одеться и полезла было с полатей вниз.
— А котомка-то где? — вспомнила она вдруг. — Я ее в изголовье клала.
Котомки не оказалось. Она нашлась в ногах и незавязанная. Девочка захватила ее как попало и шмыгнула из дверей.
На их счастье, барыня оглянулась только тогда, когда дверь за ними уже затворилась. Голос хозяйки доносился откуда-то далеко из чулана.
— Ну, теперь скорей пойдем, — сказала Оля, когда они очутились на морозном воздухе. — Пойдем поскорее, да на первом повороте в сторону свернем… Боюсь я…
— Чего же ты боишься?
— Боюсь погони, вот чего. Пока мы спали, хозяйка, видно, все оглядела и в котомку слазила. Я помню, что ее под голову клала, да и заспала, видно. Ну, скорее, Женюшка.
— Я стараюсь, Оля, только ноги плохо слушаются…
— Ну, ничего, ты их подбодри. Гляди-ка, перекресток, пойдем направо. Сюда дорога лучше укатана.
— А мы не заплутаемся?
— Чего тут? Скоро и светать станет… да и теперь светло. Эта дорога езженая, не к лесу… Куда-нибудь к жилью придем.
— Какая ты, Оля, умная, а я вот ни за что бы не догадалась.
Часа через полтора стало рассветать, и вдали показалась деревня.
— Оля, мы здесь не остановимся?..
— Ишь, бедняжка, совсем ты измучилась, а мне хоть бы что…
— Остановимся, только где-нибудь в маленькой избенке. На постоялый я больше ни ногой.
У самого входа в деревню, немного в стороне, стояла небольшая изба, к которой девочки и направились.
— Оля, да здесь пожар. Видишь, как дым из дверей валит, — крикнула Женя, когда они отворили дверь в сени.
— Какой пожар? Христос с тобой, печку затопили, вот и все.
— А дым?
— Куда же ему деваться? Изба-то ведь курная… без трубы.
Женя не имела понятия о курных избах и еле разжимала глаза от едкого дыма, валившего из топившейся печки.
— Зато в этих избах тараканов нет, — засмеялась Ольга и, помолившись на образа, оглянулась кругом.
— Что-то ровно в сказке: никого в избе и хозяев нет.
— Каких тебе хозяев… я дома… а матка корову доит, тятька в лес уехал, — докладывал очень степенно мальчонка лет шести, с любопытством оглядывавший прибывших.
— Так вот, батюшка, господин хозяин, не пустишь ли странных людей обогреться? — со смехом проговорила Ольга.
— А мне чаво, грейтесь ужо, — неторопливо отвечал мальчуган.
В это время Женя сбросила уже с себя тулупчик и платок.
— Женюшка, что это ты сняла все? Ведь и дверь, и окно открыты…
— Мне очень жарко, душно так, — отвечала Женя.
Она сильно побледнела и осунулась. Оля только теперь это заметила и стала ее уговаривать поесть. Развязав котомку, девочка убедилась, что в ней хозяйничали чужие руки. Узелка с деньгами не оказалось.
— Украли… украли ведь, деньги-то! Слышишь, Женя, деньги украли!
Женя довольно безразлично отнеслась к этому событию, оставив охать Ольгу и пришедшую в это время с подойником [22] женщину.
— Ишь, обокрали вас, болезные, — проговорила женщина, процеживая молоко. — А далеко еще брести-то?
— К Троеручице в монастырь, — отвечала нехотя Ольга.
— Неближний свет… Отсюда верст боле сорока будет. Не занедужил бы у тебя паренек-то. Ишь, с лица-то какой худенький.
— Нет, я ничего, я дойду, — лениво проговорила Женя.
Вообще, несмотря на то, что в этой избушке Жене удалось и вымыться, и переменить белье, несмотря на ласковое угощение хозяйки парным молоком и горячей похлебкой, Женя не развеселилась, была молчалива и насилу заставила себя двинуться в путь, когда пришло время идти.
Они сделали не больше трех верст, как девочка хриплым голосом обратилась к Оле.
— Оля, я не могу дышать… Очень горло болит и бок, так и стреляет… Совсем идти не могу…
— Господи, вот беда-то… Что же теперь делать? Назад ворочаться — далеко, теперь скоро деревне надо быть, видишь, поля пошли. Давай я тебя поведу, может, до деревни-то и добредем, отлежишься немножко… Переждем денек.
— Я дойду, только пойдем потише.
Девочки поднимались на небольшой пригорок. Когда они с большим трудом и останавливаясь чуть не через каждые десять шагов, очутились на вершине, то оказалось, что сейчас же за ним, у самого склона, приютилась небольшая группа домов.
— Усадебка это какая-то, — проговорила Оля. — Видишь, барский дом в саду… а это службы… вон людская, видно, а вон и двор, и скотная изба рядом. Туда и зайдем… Может, позволят нам скотники туточки отдохнуть.
Оля говорила об этом с сомнением. Она искренне жалела, что это была не деревня, а усадьба, но тащить Женю дальше было нельзя, бедная девочка совсем изнемогала.
Однако ласковый прием высокой краснощекой скотницы сразу успокоил Олю.
— Христос с вами, ночуйте, ребятушки… места не пролежите. Чьих вы будете?
— Мы в монастырь идем… к Троеручице. А господа не забранят, как узнают, что вы нас пустили?
— Наши-то господа? Нет, не забранят. Они и сами всех странных принимают, я, пожалуй, туда вас и сведу, там лучше будет.
— Нет, нет, — воскликнула Женя, успевшая с помощью Оли раздеться и уже растянувшаяся на лавке, чтобы поскорее отдохнуть. — Нет, я никуда не пойду, мне и здесь хорошо.
— Устал паренек-то, видно? Издалека идете?
— Должно быть, разнедужился, — проговорила другая женщина, сидевшая с прялкой у окна. — Ты бы сходила к барышне, попросила бы малинки, попоить его. Согрелся бы и заснул, а сон всякую болезнь отгонит.
— И то, сходить…
— Не надо, не надо, — спохватилась Оля; она боялась расспросов господ больше огня. — Еще забранят господа, что хворых пустили… придется уходить.
— Нет уж, этого не будет. Наши господа милостивые. Кабы у них капитал был, они бы много добра сделали… Да и теперь со всяким человеком последним куском поделиться готовы. Ну, да подождем: мне и идти-то теперь некогда, надо с Пелагеей телят поить. А вот вернусь, тогда можно и за малиной сходить.
Но когда обе женщины вернулись, напоив телят, они застали Ольгу в полном отчаянии. Женя лежала в жару, громко стонала и не узнавала ее.
— Надо за барышней бежать, — сказала скотница. — Она у нас лучше дохтура лечит.
— Тетушка, ты погоди, я что тебе скажу, — начала было Оля, но проворная баба успела уже убежать.
— Да ты не убивайся, девушка, — проговорила другая женщина. — Наши господа не другим чета, и барыня, и барышня, сестрица ейная. Не обидят вас с братиком, а всякую помощь дадут. У меня как ребята болели горлом, так барышня все ночи просиживала.
— У твоих ребят? — с удивлением переспросила Оля.
— Да, у моих. Да разве у них одних? Она всякому мужику, все равно свой или чужой — с какими ранами приходят, страсть! — все сама и обмоет, и лекарства приложит… Ты их не бойся.
— Эх, не то! Хоть и добрые они, а только…
Но Оля не успела еще и договорить, как в избу вошла высокая, худощавая барышня средних лет, с добрым и приятным лицом и, погрев руки и платье около печки, подошла к лежащей без сознания и в жару Жене.
— Когда мальчик заболел? Отчего же вы не прямо ко мне провели? Позови Петра и Алексея с периной, да салоп старый возьмите. Мальчика надо сейчас в дом перенести… Когда заболел? — повторила барышня, обращаясь к Оле.
— Не знаю, жаловаться сегодня стала… стал, — поправилась испуганная и растерявшаяся девочка.
Обмолвка Оли обратила на себя внимание барышни. Она пытливо взглянула на покрасневшую девочку, но не сказала ни слова. Ни слова не сказала она и тогда, когда, потревоженная перекладыванием на перину, Женя быстро заболтала что-то по-английски.
Барышня, которую прислуга называла Марьей Ивановной, ничего вообще не говорила, кроме необходимых приказаний, пока не раздела Женю, не уложила ее в кровать и не дала лекарства. Она молчала, но, к удивлению прислуги, велела послать девочке самое тонкое белье и положила ее в свою спальню, а не в запасной комнате, где обыкновенно лежали ее пациенты.
С Олей она не перемолвилась ни словечком, только велела девочке идти к ключнице, чтобы та напоила ее чаем.
— А потом придешь ко мне, — прибавила она довольно сухо.
Глава XIX
Добрые помещицы
— Ну, сестрица, и приключение… — начала Мария Ивановна, входя в столовую, где за работой сидела ее старшая сестра, Ольга Ивановна, овдовевшая бездетная владелица усадьбы; она была очень похожа на сестру, только гораздо полнее ее. — Просто понять ничего не могу!
— Мальчик-то разболелся? Мне Глаша сказывала; да я видела, как его несли.
— То-то и есть, что мальчик — не мальчик, а девочка! Да еще такая, что все что-то по-иностранному лепечет, не могла понять: по-французски или по-немецки…
— Да что ты говоришь? А монашка-то что сказала? Глаша говорит, что она с монашкой пришла?
— Какая она монашка… Ей не больше как лет двенадцать-тринадцать. Только что в черном платке да кланяется по-монашески. Я думаю, сестрица, что они беглые.
— Полно, полно… Какие же беглые, коли по-французски говорят? А ты старшую-то спрашивала?
— Я, знаете, сестрица, велела ее сперва чаем напоить, пусть отдохнет немножко. Глаша ее успокоит, что мы не звери какие, и тогда легче будет от нее правду узнать. Как вы думаете?
Мария Ивановна, как младшая, говорила старшей сестре «вы» и держалась почтительного тона.
Расчет Марии Ивановны на успокоение девочки оказался верным. Глаша так искренне выхваляла своих господ, что Оля убедилась, что самое лучшее во всем признаться и положиться на доброту барышни.
Поэтому, когда ее, отдохнувшую и накормленную, Мария Ивановна позвала к себе, девочка, не ожидая расспросов, рассказала ей все как было, не забыв в ярких красках описать мучительное житье Жени у Аглаи Григорьевны.
— Куда же вы, глупенькие, убежать хотели? — спрашивала барышня.
— В монастырь к Троеручице, матушка игуменья всех принимает.
— Ну, вряд ли бы вас приняла. Ты знаешь, что за укрывательство беглых крепостных бывает строгое наказание?
— Так ведь то крепостных, а Женя барышня.
— А ты?
— Я тоже не крепостная, я мещанка, мой отец вольный был.
Это открытие доставило Марье Ивановне большое облегчение. Она побаивалась всякой возни с полицией и очень была рада, что Аглая Григорьевна не может ее обвинить ни в чем. Слухи о гордой генеральше доходили и до их скромного уголка. А бабушку Жени Ольга Ивановна даже знала лично.
— А где же теперь родители Жени? — спросила барышня Олю.
— А они живут в имении у бабушки, пока им в их усадьбе дом строят.
— Сестрица знает, где усадьба Александры Николаевны Стоцкой. Мы туда и пошлем гонца.
— Барышня, милая, только меня вы до них отпустите, я к Аглае Григорьевне больше не вернусь, повезут если силой — в первую прорубь брошусь.
— Ай-ай, грех какой! Разве можно такие слова говорить! Никуда я тебя не пущу. Ни к Аглае Григорьевне, ни в монастырь. Поживешь у нас до весны, а там и решим, куда тебя пристроить.
Сестры долго советовались, как им поступить, чтобы уведомить скорее Стоцких, что их дочь нашлась и лежит у них больная.
Усадьба Александры Николаевны была от них верст за полтораста, и их посланный на своих старых лошадках не мог добраться туда раньше четырех-пяти дней, тем более что никто из их дворовых не знал туда верной дороги.
Сестры обе сочинили, а Ольга Ивановна переписала своим старинным почерком длинное письмо, и решили послать его в ту же ночь, потому что Жене становилось все хуже и хуже.
Послать за доктором сестры не решились. Во-первых, они местным докторам не особенно доверяли, а во-вторых, посылать в город, находившийся от усадьбы Аглаи Григорьевны в пяти верстах, они считали опасным. Они боялись, что строгая дама узнает, налетит, как коршун, на их гнездо и отобьет спасенных ими птичек.
Это опасение было неосновательно. Аглая Григорьевна была так поражена неблагодарностью племянницы, так испугалась скандала, неизбежного в том случае, если бы вся эта история открылась, что, написав Сергею Григорьевичу полное упреков письмо, объявила, что умывает руки во всем, что случилось, и немедленно укатила в Петербург.
Глава XX
Спасена
Ночь. У беленькой постельки мечущейся в бреду Жени сидит высокая фигура врача, и рядом возле него стоит бледный Сергей Григорьевич, поддерживая совсем измученную Ольгу Петровну. Марья Ивановна по приказанию врача что-то приготовляет у комода.
— Ну что? Есть надежда? — спрашивает отец, тревожно смотря на доктора.
— Воспаление захватило оба легких, — отвечает тот. — Но, по моим расчетам, сегодня должен наступить кризис.
— И что же тогда?
— А тогда или спасена, или…
— Господи, спаси, Господи, не попусти! — молит измученная мать.
И снова тишина.
Мария Ивановна подходит к постели с лекарством. Доктор жестом отстраняет ее.
— Подождем, кажется, засыпает…
В самом деле, дыхание спящей становилось как будто ровнее.
Доктор попросил всех уйти из комнаты, чтобы не было душно, и сказал, что останется при больной сам.
Сергей Григорьевич увел Ольгу Петровну, а за ними вышла и Мария Ивановна. В следующей комнате у двери стояла пригорюнившаяся Оля. Она все это время страшно мучилась угрызениями совести, что из-за нее Женя простудилась и заболела. И напрасно родители девочки, приехавшие сейчас же по получении письма, успокаивали ее, что никто на нее не сердится и не обвиняет ее.
Сергей Григорьевич несколько раз допрашивал Олю об их житье у сестры, и в нем все больше и больше разгорался гнев на эту бессердечную женщину.
Оля рассказала также и все, что слышала от Жени об истории ее жизни у родителей и бабушки. Из всех этих рассказов можно было вывести одно: девочку никто не понимал, ее скрытность являлась последствием оскорбленного чувства справедливости, и в душе они должны были гордиться своей дочкой, а не считать ее неисправимым нравственным уродом.
И с отчаянием в душе припоминали отец и мать, как часто они бывали несправедливы к своему дорогому умирающему ребенку, какие муки должно было выносить это замученное сердечко. Полными слез глазами они порой переглядывались между собой и, не смея шевельнуться, все прислушивались к жуткой тишине, наполнявшей ту комнату, где решался теперь великий вопрос о жизни и смерти.
Кризис наступил. Из комнаты больной вышел доктор.
— Спасена!.. Воспаление разрешилось! — радостно сказал он.
— Я к ней пойду! — воскликнула мать.
— Только не сейчас. Она теперь спит. Это благодетельный сон.
— Слава тебе, Господи! — перекрестилась Оля, а за ней и все.
Решено было ждать пробуждения Жени, никто не хотел до него расходиться.
И как же радостно было это пробуждение! Я думаю, о нем рассказывать нечего.
Читать бесплатно другие книги:
