Волшебная шкатулка Василенко Иван

Герцог Букингэмский

Мой отец был лудильщик. После своей смерти он оставил паяльник, палочку олова, бутылку соляной кислоты и пачку железных листов. В то время мне было девять лет, и я только что перешел во второе отделение приходской школы. Но учиться мне не пришлось. Когда последний лист железа был продан, мать приладила себе на спину большой мешок, а мне поменьше, и мы стали тряпичниками.

Мы заходили во дворы и рылись в мусорных ящиках, ходили на свалку.

Сначала это занятие меня даже увлекало, вроде охоты. Я все ждал, что вдруг случайно попадется какая-нибудь ценная вещь: золотые часы или кожаный бумажник, туго набитый трехрублевками. Наша знакомая тряпичница Феклуша уверяла, что однажды в мусорной яме нашла чулок с зашитыми в нем золотыми десятирублевками. Но нам попадались только рваные калоши, кости, тряпки, старые подковы и пузырьки, сохранявшие еще запах лекарств.

Наступила осень. Подвал, в котором мы жили, стало затоплять водой. Тогда мать пошла к знакомой трактирщице и заплакала. Трактирщица наняла ее за четыре рубля в месяц на хозяйских харчах.

Трактир стоял посредине большой базарной площади. На ней ютилось множество лотков, закоптелых сапожных будок, бакалейных, скобяных, семенных и фруктовых лавок. Запах ромашки, чабреца и мятных пряников перемешивался с запахом керосина и дегтя.

В те времена рестораны делились по разрядам: чем выше был разряд, тем ниже было общественное положение его посетителей. Ресторан третьего разряда был таким заведением, куда даже иные парикмахеры или приказчики считали неприличным для себя заходить. Что касается нашего ресторана, то он стоял вне всяких разрядов. Хотя на его вывеске и было написано: «Трактир М. Сивоплясовой», но хозяйка называла его «харчевней», а посетители — просто «обжоркой». Помещалось это заведение в кирпичном здании казарменного вида, окрашенном в грязно-бурый цвет. За четыре копейки здесь подавали миску борща, сваренного на говяжьей требухе, а еще за четыре — и самую требуху.

Никаких других блюд здесь не готовили, да никто и не требовал их: посетители наши стояли на такой ступени общественной лестницы, что очутиться ниже вряд ли было возможно.

Среди них-то я и провел два года своего детства.

Я мыл на кухне посуду, подметал пол, таскал с базара овощи и говяжью печенку, подавал посетителям борщ и выслушивал от хозяйки попреки в дармоедстве.

Мне шел десятый год, и мне тоже хотелось играть в бабки, бегать с босоногими мальчишками наперегонки и запускать бумажный змей с трещоткой… Но куда там!

Только, бывало, соберешься с Артемкой, сыном сапожника, пойти к морю понырять или половить бычков, как хозяйка уже окликает меня:

— Чтой-то в сон клонит. Ну-ка, сядь за стойку, а я пойду малость вздремну. Да смотри не отлучайся, а то штаны спущу!

Однажды, когда я сидел за стойкой, в трактир вошел человек, которого я раньше никогда у нас не видел. Он сунул руки за веревку, служившую ему поясом, отставил вперед ногу в рваном лаковом ботинке и прищелкнул языком:

— Ну и апартамент! Это что же-столовая его величества короля английского? А запах, запах! Настоящая амброзия!

Пошатываясь, он подошел к столу, сел и вытянул вперед ноги.

— Сэр! — крикнул он в мою сторону.

Я подошел.

Прядь бледно-желтых и, вероятно, очень мягких волос свесилась на его вспотевший лоб; в голубых глазах, таких ясных и чистых, что их не смог замутить даже хмель, прыгали искорки смеха.

— Вы герцог?

— Нет, — ответил я.

— Граф?

— Нет.

— Может быть, вы барон?

— Сам ты барон! — огрызнулся я.

Но он так весело засмеялся, что невольно стал смеяться и я.

— Беф-строганы есть?.. Нет? А антрекот?.. Тоже нет? Жаль! Придется кушать перепелку!

— Да у нас только борщ и печенка.

— Что-о? Борщ и печенка? Разве ты не знаешь, что это мои любимые блюда?

Первый раз в жизни я подавал с удовольствием.

Человек ел, шутил и расспрашивал. А когда узнал, что я сын трактирной кухарки, стал называть меня пэром.

Наевшись, он сказал:

— Ну-с, пэр, побеседовал бы я с вами еще, но должен спешить на экстренное заседание в палату лордов. Скажите достопочтенной владелице сих апартаментов, что из боязни ограбления я с собой денег не ношу. Вместо денег передайте ей мой вексель и объясните, что она может учесть его в любом банке.

Огрызком карандаша он написал на клочке оберточной бумаги несколько слов, дружески пожал мне руку и ушел.

Когда хозяйка выспалась, я вместе с медяками вручил ей и клочок оберточной бумаги.

— Что это? — спросила она.

— Вексель.

— Да ты в уме? Разве такие векселя бывают?

— Бывают, — уверенно ответил я и рассказал о недавнем посещении.

— А ну читай.

Я прочел:

— «По сему векселю обязуюсь уплатить графине Сивоплясовой восемь копеек, когда войду во владение наследственным замком. Герцог Букингэмский».

Среди наших посетителей было не редкостью встретить опустившихся военных чиновников и даже помещиков. Я привык к этому и ни на минуту не усомнился в герцогском происхождении голубоглазого весельчака. Но хозяйка посмотрела на дело иначе. Она взяла веник, которым я подметал пол, и начала меня бить им, приговаривая:

— Не принимай векселей от бродяг! Не принимай векселей, собачья шкура!..

Я вырвался из ее рук и с плачем выбежал на улицу.

Чудесное обещание

На базаре стоял деревянный старый амбар на высоком каменном фундаменте. Несколько камней из фундамента выпало, и в нем образовалась дыра, в которую я свободно пролезал под амбар. Это было мое потайное место, куда я обычно скрывался от хозяйки. Летом, в знойный, яркий день, под амбаром было прохладно. Здесь я хранил любимые вещи: складной нож, молоток, записную книжку с карандашом, бумажный фонарик со свечой и две книжки: «Как львица воспитала царского сына» и «Джек-потрошитель».

Забравшись в свое подполье, я долго и горько плакал. Чувство ненависти к хозяйке смешалось с чувством обиды на герцога: я так доверчиво отнесся к нему, а он подвел меня.

К ночи меня стал мучить голод, но возвращаться домой мне не хотелось; я знал, что в угоду хозяйке мать выдерет меня за уши, хотя потом и будет тихонько плакать.

Так я провел ночь под амбаром.

Утром в дыру просунулась вихрастая голова Артемки:

— Я ж так и знал, что ты тут. Мамка твоя плачет, думает, что ты побег топиться, а я ей говорю: «Не должно быть. Верно, пошел на свою квартеру». На, закусывай! — И Артемка вынул из-за пазухи сухую тарань, огурец, головку лука и ломоть черного хлеба.

Я ел и сквозь слезы рассказывал, как было дело. Артемка сердито плюнул:

— Твоя хозяйка — ведьма. Разве можно человека бить веником? Что он собака? А герцог тоже вредный. Ему и дела нет, что из-за него человек страдает. Все они, герцоги, такие. — Артемка показал мне две копейки. — Видал? Айда пить квас!

Мы вылезли из подполья, пошли к квасной будке и взяли по стакану хлебного кваса. После тарани он казался особенно приятным и колко бросался в нос.

Вдруг мы услышали веселый призыв:

— Граждане! Становитесь теснее в круг, держитесь за чужие карманы! Сейчас под наблюдением господина городового начнется небывалое гала-представление, нон плюс ультра!

— Артемка, — говорю я, — да ведь это ж герцог!

Окруженный толпою крестьян и базарных зевак, «герцог» почтительно говорил подходившему усачу-городовому:

— Господин блюститель порядка, прошу вас занять наблюдательный пункт! Поправьте вашу шаблюку и примите боевой вид. За неимением здесь другого начальства ешьте глазами меня.

Толпа хохотала. Уязвленный городовой скривил губы и потянулся к воротнику «герцога»:

— Ты эти насмешки брось! Инструкцию знаешь? А ну, предъявь паспорт!

— Паспорт? — изумился «герцог». — Да какой же может быть паспорт, если половина сбора в вашу пользу?

Городовой быстро успокоился и занял «наблюдательный пункт», а «герцог» продолжал развлекать публику:

— Позвольте представиться: главный наездник цирка Труцци и бенгальский факир. Тигры, леопарды и другие насекомые прибудут дополнительно, а сейчас прошу посмотреть несколько фокусов, за которые имею почетный отзыв от митрополита киевского. Итак, начинаем. Вот вы, молодой человек, — обратился он к деревенскому парню, — подойдите-ка сюда поближе. Видите эти два шарика?

— Бачу, — ответил парнишка.

— Красный я кладу в ваш правый карман. Видите?

— Бачу.

— Зеленый — в левый. Видите?

— Бачу.

— Ну, где у вас зеленый шарик?

— Ось тут.

— Вынимайте его.

Парень вынимает красный шарик и растерянно улыбается:

— Як же це вин перескочив?

«Герцог» показал еще несколько фокусов, потом разостлал на земле платок и приказал:

— Гоните все по две копейки! Не видите, что мне пора водку пить? Живо!

Зазвенели медяки, толпа поредела.

— Получите, ваше превосходительство, двенадцать копеек, — подал «герцог» городовому несколько монет.

Тут я подошел и сказал:

— А меня хозяйка веником побила.

— Поздравляю, — ответил «герцог». — За что ж она тебя?

— Да за ваш вексель.

Он недоуменно посмотрел на меня, потом вдруг вспомнил:

— Постой, постой! Ты из харчевни?..

Он был явно смущен.

Мы присели на бревно, и я рассказал, что произошло после его ухода. Я сказал, что живу теперь под амбаром на базаре и боюсь идти домой.

Он покрутил головой и с досадой крякнул:

— Что ты скажешь! Подвел мальца! Ну, ничего, не горюй, дело поправим. А это кто? — кивнул он в сторону Артемки. — Товарищ? Как звать-то тебя, курносый?.. Артемка? Ну вот что, Артемка, шагай в трактир и шепни там кухарке, чтоб она не беспокоилась, что Костя, мол, жив и здоров, только домой сразу не придет. Пусть хозяйка малость поостынет, тогда он и вернется. Вали!.. Ничего, Костя, не горюй! Пойдем, покажи мне твою нору.

Мы пошли к амбару.

— Прекрасно! — сказал «герцог». — У тебя, Костя, дача — первый сорт. Вот только перин нет. Ты, Костя, возьми меня к себе квартирантом. Мой дворец сейчас ремонтируется, так мне на время нужна квартира. Возьмешь?

— Что ж, — говорю я притворно равнодушно, — живите, мне не жалко.

— Ну, так считай, что мы поладили. Жди, вечером приду.

Я хитрил. Мне не только не было жалко, но я был счастлив жить с веселым и добрым человеком, который знает столько интересных фокусов и так смело разговаривает с городовым.

С нетерпением я ждал вечера. А когда в дыре показалась голова и знакомый голос окликнул меня, я, уже не скрывая радости, живо отозвался:

— Здесь, здесь, герцог! Лезьте скорей!

«Герцог» влез, а вслед за ним, шурша и шелестя, вползло в освещенное лунным светом отверстие какое-то чудовище со вздыбленной шерстью. Я схватил «герцога» за рукав и в страхе крикнул:

— Ой, что это?

— Это же охапка сена, которую я тащу за веревку!

Я засмеялся, а «герцог» сказал:

— Я, брат, не люблю спать на голой земле. Твердо. То ли дело на сене! И мягко, и запах приятный.

Он сделал себе и мне из сена постели и вытащил из кармана небольшой сверток:

— Вот принес кое-что поужинать, а свечку не захватил. В темноте, пожалуй, еще и рта не найдешь.

— Найдешь, — сказал я уверенно. — Я найду. А свечку можно мою зажечь.

Мы зажгли свечку и вставили ее в бумажный фонарик. Подполье осветилось голубым светом.

Я достал тарелку и нож; «герцог» вынул из свертка украинскую колбасу, помидоры, сладкий болгарский лук, хлеб.

Мы поужинали и улеглись на свои душистые постели.

— Тебе сколько лет? — спросил «герцог».

— Скоро десять будет. А вам?

— Мне уже тридцать один. А твой отец кто?

— Кастрюли паял, чайники. Он уже умер.

— А мой был дьякон. Не герцог, а дьякон. Про герцога я наврал. Я люблю шутить. Ты где учился?

— В церковноприходской.

— А я, брат, духовную семинарию окончил. Чуть-чуть меня попом не сделали, да я вовремя догадался драпу дать.

— А как вас зовут?

— Зовут меня Алексеем Евсеевичем. А проще Евсеичем. Вот фамилия у меня неподходящая-Погребальный. Я человек веселый, люблю солнышко, траву, птиц люблю до страсти. На что мне такая фамилия?.. А ты что любишь?

Я любил многие вещи: фасоль с солеными огурцами, медовую халву, клюквенный квас, переводные картинки. Но об этом говорить я не решился, чтобы Евсеич не подумал, что я совсем еще маленький.

— Я тоже траву люблю и птиц. И еще людей люблю, которые добрые и веселые, вот как вы, — сказал я.

Евсеич помолчал.

— Эх, паренек, — и голос его стал ласковым, — жалко мне тебя! Сердце твое тянется к людям за теплом, как подсолнечник к свету, а дают тебе только пинки. Ну, какие у тебя радости? Бродягам борщ подавать? Ты, наверно, за всю жизнь и игрушку-то в руках не держал.

Я стал припоминать, какие у меня были игрушки, но вспомнить было нечего. Сапожная колодка, дверная ручка, кран от бочонка-разве ж это игрушки!

— А вы держали? — спросил я.

— Да! У меня, Костя, хорошие игрушки были: и плюшевый медведь, и лошадка на колесиках, и заводной пароход. Одна игрушка и теперь еще сохранилась-в деревне, у старухи тетки в сундуке лежит. Это, брат, такая игрушка, что не налюбуешься. Случилось моему деду в Швейцарии побывать. Понравилась там ему эта штука, и он купил ее для своего сына, то есть для моего отца значит, когда тот маленьким был. От отца она перешла ко мне. Вынимали ее из сундука только по большим праздникам, вот как берегли! Оттого и сохранилась она.

— Что же это за игрушка такая? — живо спросил я. — Заводной автомобиль, да?

— Нет, не автомобиль, их тогда еще не делали. Не автомобиль, а волшебная шкатулка. Сделана она из черного полированного дерева. На передней стенке три перламутровые кнопки. Нажмешь одну-поднимается крышка, и перед тобой — цирк. Круглая, в золотом песке арена; на арене белая лошадка, на лошадке наездница в голубом блестящем платье, на ножках золотые туфельки, а в руке серебряный обруч. За лошадкой собака, за собакой кошка, за кошкой мышка. Нажмешь вторую — слышится малиновый перезвон. А когда нажимаешь третью, то лошадка, собака, мышка и кошка мчатся вскачь по кругу арены под веселый марш. Вот, брат, какая игрушка!

Я слушал, зачарованный.

— Вот бы мне взглянуть… хоть разок!

— Разок взглянуть? — спросил Евсеич. — Гм… да-а… — и задумался. Затем, как бы прервав какие-то мысли, решительно сказал: — Спать надо! А то мы с тобой до утра проболтаем.

Я послушно закрыл глаза, по уснул не сразу, растревоженный рассказом о волшебной шкатулке. Прекрасная наездница до того пленила мое воображение, что даже явилась ко мне во сне.

Мне снилось, будто я сижу за стойкой и подсчитываю медяки. Вдруг слышу цокот копыт. Дверь широко распахивается, точно от порыва ветра, и прямо в харчевню въезжает на снежно-белой лошади золотокудрая красавица с блестящим обручем в руке. Лошадь подходит к стойке и кланяется мне, а наездница гладит рукой ее серебристую гриву, смеется и говорит; «Вот, Костя, какая у меня умная лошадка! Хочешь покататься на ней?» Вдруг из кухни выскакивает хозяйка и грязным веником бьет лошадь. Я вижу на белой лошадиной голове грязные полосы, и это приводит меня в исступление. «Ведьма! Ведьма!» — закричал я, бросаясь на хозяйку со сжатыми кулаками… и проснулся.

Евсеич спал. Его ровное дыхание успокоило меня, и я опять заснул.

Утром Евсеич сказал:

— Ну, Костя, сегодня играем, завтра уезжаем. Больше трех дней мне не усидеть на месте. Привыкли ноги ходить, и никак их не удержишь. Завтра беру курс на Мариуполь.

Пришел Артемка, и от него мы узнали, что хозяйка «отошла» и теперь очень «нудится». Вчера целый день зевала, спать хотела, а посадить за стойку было некого.

Решили, что наступил самый подходящий момент для моего возвращения.

В харчевню вошли все трое: впереди Евсеич, за ним я, за мной Артемка.

— Мадам, — сказал Евсеич, галантно кланяясь, — на днях вследствие моего врожденного легкомыслия, житейской неопытности Кости и вашего африканского темперамента произошел весьма печальный случай. Позвольте уплатить вам восемь копеек и уверить вас, что веник имеет только одно назначение — мести сор. Я поклялся именем святой Пелагеи, покровительнице всех харчевен, что вы Костю отныне пальцем никогда не тронете. Бойтесь, мадам, превратить меня в клятвопреступника! В гневе я режу трактирщиц, как кур. Адью, мадам! Весной я ваш гость.

Затем он взял меня за руку, отвел в сторону и сказал:

— Ну, Костя, до свиданья! До весны я побываю на родине, весной опять буду в ваших краях. Жди, Костя! Шкатулка будет твоя!

Волшебная шкатулка

И я стал ждать весны; время тянулось медленно и тоскливо.

Осенью неделями моросил мелкий дождь. Не верилось, что когда-нибудь опять выглянет солнце, из земли полезут лебеда и калачики, а на каменных плитках харчевни высохнет наконец грязь.

Выпал первый снег. Все посветлело и прояснилось вокруг, даже стены харчевни, даже лицо хозяйки.

Прошли и лютый февраль и влажный март. И наконец над немощеной площадью заколебался прозрачный пар, и земляные дорожки между лавками стали быстро подсыхать.

Нетерпение мое возрастало.

Артемка, заходя навестить меня, всякий раз спрашивал:

— Ну как, не было? — И, хотя весна еще только-только задышала, удивлялся: — Вот же как долго человек идет!

Что человек «идет», ни я, ни Артемка не сомневались.

— Не такой он, чтобы зря болтать, — говорил Артемка и добавлял: — Наверно, уже близко.

Дни шли за днями. На смену отцветшей в скверах сирени по всем улицам города забелела акация и тоже отцвела, усыпав тротуары высохшими белыми лепестками.

А Артемка все спрашивал:

— Ну как, не было? Ну чего он так долго идет?

Но когда и розы отцвели, в наши сердца закралось сомнение. Первым усомнился Артемка:

— А может, он идет, да не сюда?

— Как не сюда? — испугался я. — А куда же?

— Да мало ли на свете всяких городов! Их аж четырнадцать: Петербург, Ростов, Вареновка…

И вот однажды, когда хозяйка ушла к кому-то на крестины, а я уныло сидел за стойкой, в харчевню вошел седенький старичок. Не торопясь снял он свою котомку, отвязал жестяной чайник и вытер лысину красным платком.

— Сынок! — позвал он меня.

Я подошел.

— Покушать чего найдется?

Старик степенно поел, потом спросил кипятку и заварил чай. Он вынул из котомки и положил на стол кулек с вишнями, жестяную коробочку с сахаром и вязку бубликов.

— Чайку выкушать желаешь? — предложил он мне. Я притащил еще одну чашку и уселся против деда. После того как мы с удовольствием выпили по третьей чашке, дед сказал:

— Вот пью я с тобой чай, беседы беседую, а как зовут тебя, касатик, не знаю.

Узнав, как меня зовут и чей я сын, дед закивал головой:

— Так-так, приметы эти самые. Адрес правильный, в самую точку… — И вдруг неожиданно спросил: — Это, значит, тебе Алексей Евсеич обещал доставить машинку?

Я еле мог прошептать:

— Мне… Дедушка, миленький, а где же он?

— В бараке он заразном, в больнице, значит. Пробирался сюда, к морю. До Ростова мы шли вместе, а в Ростове его тиф подломил. В ночлежке на нарах мы рядом лежали, когда его в жар стало бросать. А как приехала будка, чтоб в барак его свезти, он и говорит мне: «Разденут меня, отберут одежонку и вещицы. Барахло-то при выписке назад отдадут, а шкатулку, что при мне, как пить дать стянут. Так ты, дед, возьми ее с собой и отдай мальцу, которому я ее пообещал». Рассказал мне все приметы, где найти тебя, и показал, как эту шкатулку в действие приводить. На другой день пошел я в барак, чтоб, значит, повидать его или хоть бы узнать что про него, а фельдшер и говорит: «Ты, дед, сюда не ходи, не разноси лаптями заразу по всему свету. Коли умрет, так и без тебя умрет». Вот он какой, фельдшер-то этот!.. Ну, а шкатулку я доставил тебе в исправности.

Дед наклонился к котомке, покопался в ней и, кряхтя, вынул что-то, завернутое в зеленую тряпицу.

— Вот она, — сказал он, — шкатулочка-то твоя. За-ня-атная штука!

Как заколдованный, смотрел я на руки деда, которые бережно протирали тряпочкой черную, тускло поблескивавшую шкатулку. Я видел на ней три белых перламутровых кружочка, от прикосновения к которым должна появиться прекрасная наездница, и боялся шевельнуться, чтобы не исчезли, как в сказке, и чудесный дед и волшебная шкатулка.

А дед все так же неторопливо объяснял:

— Замечай! Вот эту ручку надобно покрутить двенадцать раз: будешь крутить больше-пружинка лопнет, и твоему цирку крах наступит. Ну считай: раз, два, три…

Я осторожно стал вращать рычажок.

— Стоп! — сказал дед. — Будет. Машина в полном заводе. Теперь нажимай на эту пуговку, а другой рукой придерживай крышку-пусть не враз отскакивает, не портит петельки зря.

Крышка отскочила, и я жадно впился взором в маленькую красавицу на белой лошадке.

Шкатулка была сделана прекрасно. Явственно были видны не только каблучки на золоченых туфельках наездницы, по даже белые коготки на лапках собаки. Трудно сказать, что меня больше восхитило: нежное ли лицо красавицы, блестящие глазки мышонка или свисавший набок розовый язычок собаки.

А когда после мелодичного перезвона колокольчиков лошадка, собачка, кошка и мышка, точно по команде, поднялись на задние ноги, поклонились все в одну сторону и галопом помчались по кругу, я вцепился в дедов рукав и от восторга закричал.

В тот же момент за нашими спинами раздался хриплый бас:

— Ты где же это стащил шкатулку, старый колдун? Ах ты…

Я вздрогнул, а дед поспешно поднялся со скамьи. Перед нами, расставив широко ноги, стоял толстый околоточный надзиратель Горбунов, а из-за плеча его выглядывал городовой Нестерчук. Я их хорошо знал: наша хозяйка, торгуя без патента водкой, каждый месяц задабривала Горбунова новенькими серебряными рублями и потчевала в своей комнате коньяком с лимоном: Нестерчук же частенько заходил выпить стопку водки «за здоровье мадам Сивоплясовой».

Дед, вытянув руки по швам и выпятив вперед грудь, по-военному ответил:

— Никак нет, ваше благородие, не извольте беспокоиться: шкатулочка не краденая.

— То есть как это не краденая? Не скажешь ли ты, воронье пугало, что нашел ее на дороге? А может, тебе подарила ее для забавы добрая барыня?

— Ваше благородие, позвольте объяснить: шкатулочка эта подарена вот этому мальцу. Он ее, почитай, год целый ждал. Алексей Евсеич, отца дьякона сынок, еще прошлым летом ему пообещал, да заболел тифом. Как ему, значит, невозможно самому-то двигаться, он и препоручил мне шкатулочку-то эту доставить.

— Какой Алексей Евсеич? Что ты врешь, старый пес! Где он, этот твой Алексей Евсеич?

— В бараке он, ваше благородие, в заразном бараке в Ростове лежит.

— В бараке? Сын отца дьякона в бараке лежит? Да ты что-смеяться надо мной вздумал?.. Нестерчук! Взять его! Тащи его, каналью, в участок!

И не успел я опомниться, как жирная красная лапа вырвала у меня из рук шкатулку.

— Конфискую! Краденая вещь подлежит передаче в казну.

Я вскрикнул и зубами вцепился в руку надзирателя. Но сейчас же отвалился в сторону от тяжелого тумака и ударился головой о стену. Искры брызнули у меня из глаз, и я потерял сознание.

Очнувшись, я увидел над собой мать с кружкой воды в руке. Ни полиции, ни деда, ни шкатулки в харчевне уже не было.

Артемка

Велико было мое горе! И хотя в голове у меня шумело, а из носа шла кровь, я все-таки отыскал Артемку и рассказал ему, что случилось.

— Ну, деда они выпустят, на что им дед, — сказал рассудительный Артемка. Надают ему по шее и выпустят. Нос твой заживет. А шкатулка как же? Ее надо назад воротить.

Легко сказать-воротить!

Все-таки мы решили, что Артемка станет около участка и проследит, выпустят ли деда, и если выпустят, то расспросит его обо всем.

Полицейский участок находился в переулке близ площади. Часа через два Артемка вернулся в харчевню и рассказал о своих наблюдениях…

Артемка ясно видел в открытое окно участка голову и плечи деда. Старик что-то говорил и кланялся. Спустя минутку дед появился в дверях. Часто крестясь, он засеменил по переулку Артемка в несколько скачков оказался рядом с ним.

— Постой, дедушка, минуточку! Я Костин товарищ, — отрекомендовался он. — Ну что, воротили тебе шкатулку?